Переосмысливая войну и мир

4. Мир, война и этика

Папа Иоанн Павел II, весна 2003 г.

Комитет Международного Красного Креста, 1945 г.

Профессор Джозеф Ротблат, Нобелевский лауреат, 1996

Иммануил Кант, К вечному миру.

Епископ Джордж Белл в речи перед Палатой лордов,

9 февраля 1944 г.

Этика может казаться всего лишь интеллектуальной абстракцией, но все мы, каждый по-своему, являемся специалистами по этике. В этой главе я намереваюсь детально проанализировать моральные допущения, которые периодически делаются относительно войны, и соотнести их с этическими нормами, лежащими в основе мира.

То, что мы - существа нравственные, является принципиально значимым для человечества. Для большинства из нас важно чувствовать, что мы вели себя хорошо, и что другие видели, что мы поступали именно так. Даже когда люди ведут себя плохо и предпочитают не сознаваться себе в этом, они делают все возможное, чтобы оправдать свои поступки. Сам факт, что споры о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо», так часты и бывают такими жаркими, служит свидетельством нашей внутренней обеспокоенности - что же есть правильно, а что неправильно.

Наше суждение о том, что считать этичным и моральным, тесно связано с тем, что мы ценим или считаем важным. В настоящее время, особенно в западных обществах, быстрые перемены в технологии, экономике и социальном развитии повлекли за собой кризис ценностей, в котором многие ощутили потерю всякого смысла морального направления и «значения». Независимо от того, является ли смысл жизни чем-то находящимся вне нас, или же чем-то, что мы сами конструируем для себя, оно представляется нам важным, и, хотя доказать это мы не можем, похоже, что резкий и не снижающийся рост числа самоубийств связан с растущим ощущением «бессмысленности» - особенно среди молодежи. Для нашего душевного здоровья хорошо иметь четкие этические рамки наряду с крепкими моральными критериями.

Этические рамки важны не только для нашего психологического благополучия как отдельных личностей, но также и для благополучия обществ, которые мы создаем совместно, и на поддержку которых мы рассчитываем в нашем каждодневном существовании, в вопросах безопасности и самоидентификации. Если мы собираемся жить вместе в относительном комфорте, нам нужны согласованные моральные нормы, будь то в виде законов или же социально общепринятых стандартов поведения. Наши моральные ресурсы делают сосуществование возможным и создают основу для той самой толики мира, которой мы способны пользоваться. Сфера этики, вопрос применения моральных принципов в человеческом обществе – есть вопрос философский, но в то же самое время он, безусловно, и вопрос практический. Этика, которая не работает, совсем и не этика вовсе. Подобным же образом, прагматизм, отодвигающий в сторону этические соображения, на самом деле, совсем не прагматический, поскольку общество, лишенное этической основы, было бы нежизнеспособным.

Когда мы думаем об этике войны и мира, мы выходим за рамки локальных сообществ на уровень глобального общества. Наберется ли достаточно человеческих оснований для того, чтобы прийти к соглашению касательно основных моральных принципов? Я верю в то, что так оно и есть. Хотя наше чувство морали тесно связано с культурами и структурами конкретных обществ, в которых мы живем, я лично проработала всю свою жизнь, постоянно пересекая культурные границы, и убеждена, что существуют ценности и жизненный опыт, которые выходят за пределы границ культурных различий и могут обеспечить фундамент для мирного сосуществования.

Время, место и обстоятельства со всей очевидностью несут с собой разные задачи, извлеченные уроки, и интерпретации. Что же в таком случае, может обеспечить необходимый моральный базис для этики, которая сможет работать в постоянно сокращающемся мире? Ответ Иммануила Канта на этот вопрос был однозначным. Он считал, что люди «обязаны практически признавать достоинство человечества во всех других людях |имея в виду отдельного человека|». (1) Данное утверждение представляется прекрасной основой для этики человеческих взаимоотношений, подразумевая как безусловное уважение, так и практическую заботу или человеколюбие. (И в самом деле, это могло бы стать великолепной основой для нашего отношения ко всем живым существам).

ЭТИКА И ВОЙНА

Те, кто поддерживают войну, будь то с энтузиазмом или с неохотой, делают это с точки зрения морали. И все же, этические нормы и границы, которые в сумме своей делают нашу повседневную жизнь поддающейся регулированию, не сочетаются с действиями, вкупе составляющими войну. В войне, когда разыгрывается и интенсифицируется культура насилия, мирные ценности гражданской жизни игнорируются самыми экстремальными способами, одинаково попирая человеческую природу как мирных граждан, так и солдат. Вот почему одним из побочных эффектов войны становится очень высокая частота самоубийств среди тех, кто непосредственно вовлечен в нее, как только они возвращаются к «мирной» жизни. В Британии, согласно цифрам Министерства Обороны, число самоубийц среди ветеранов первой Войны в Заливе, почти в пять раз превысило число тех, кто погиб непосредственно во время военных действий, а среди бездомных один из четырех – бывший «военный».

Подобное происходит исключительно из-за того, что война – это яростная атака на все общечеловеческие гуманитарные ценности, а теории «справедливых войн» как раз и были сформулированы для того, чтобы оправдать ее. В то же самое время, как мы видели, миф о военном героизме, неизбежности и действенности внедрен так глубоко, а культура и структуры доминирования настолько сильны, что это противоречие глубоко похоронено. По моему мнению, теории справедливых войн, в результате, слишком легко получают доверие. Те, кто не отвергают войну однозначно, составляют комфортабельное большинство и не часто подвергаются давлению с целью привлечь их внимание к моральным противоречиям, присущим такой позиции. Те, кто отвергают войну из принципа, наоборот, постоянно обнаруживают, что их прижали спиной к стене и ожидают от них ответа на все дилеммы и на все ужасающие ситуации, которые производит война. Я считаю, что война есть феномен, развивающий в каждом из нас все наши моральные способности до того уровня, когда мы вынуждаем сами себя искать из нее выход. И пока мы будем поступать таким образом, наше благожелательное отношение к войне, как к событию «нормальному» и «неизбежному» будет по-прежнему наносить потери, не поддающиеся оценке. Именно такое благожелательное отношение увековечивает войну как институт, а вместе с ней и все невзгоды, которые она несет с собой, как прямо и непосредственно, так и косвенно. Обнищание, приходящее вслед за войной в результате отвлечения ресурсов, затянутых в военную машину, неравенство, которое война создает и сохраняет, все это причиняет великие бедствия тем, кто страдает от них, и глубокое моральное беспокойство всем нам остальным – если мы пока еще не умерли морально. И в то время как повседневная жизнь бедняков уныла и небезопасна, существование тех, кому «повезло больше», тоже подпорчено чувством уязвимости и незащищенности: это и страх нападения неизвестно откуда и гнетущая неуверенность в будущем.

Неуверенность в собственной безопасности – одно из условий человеческого существования. Но чувство такого уровня неуверенности в век, когда мы, более чем когда-либо, обладаем возможностями удовлетворения человеческих потребностей, служит знаком того, что наши собственные жизненные позиции и системы обращаются против нас самих. А именно: те отношения и системы, что натравливают нас друг на друга вместо того, чтобы обеспечить нам возможность совместного созидания и гарантировать безопасность и благополучие друг друга. Милитаризм являет собой апофеоз тех неэтичных аспектов наших культур и структур, которые серьезно угрожают нашему благополучию и благосостоянию: личному, социальному, финансовому, экологическому и политическому. Он подрывает ту заботу и уважение, которые единственно только и способны сделать жизнь безопасной и приносящей удовлетворение.

ЭТИКА И ВЛАСТЬ

Как я утверждала в главе 3, война есть выражение власти, как способности управлять другими: власть над. Власть такого рода основывается скорее на «мощи», а не на «праве». Такая концепция власти по сути своей является аморальной. Философ Ницше (2), внесший, по мнению многих, значительный вклад в моральную атмосферу, сделавшую возможным нацизм, прославлял обнаженную, неистовую (маскулинную) власть и видел моральные принципы и заботу (женское начало) как слабость и преграду на пути к величию. Напротив, большинство из нас, даже соглашаясь с тем, что в определенных обстоятельствах определенные люди должны обладать властью над другими, все же понимает, что такой властью могут злоупотребить, и в моменты особо идеалистического настроения мы склонны полагать, что власть стоит использовать только на службе добру. Мы также хотим застраховаться от ее возможных вредных воздействий. Другими словами, мы подвергаем ее тщательному этическому рассмотрению и не считаем, что к ней следует стремиться ради нее самой.

Иногда может понадобиться употребить эффективное управление для защиты благополучия кого-то или чего-то. Власть можно употребить через социальное давление, или же прибегая к поддержке полномочных органов правовой защиты, имеющих высокий моральный авторитет, обладающих широким признанием и пользующихся уважением. (3) Такая власть, в идеале, опирается на коллективную волю или согласие и осуществляется совместно с другими или от имени других ради какой-то хорошей цели. Когда общество, в любом масштабе, работает хорошо, тогда приходится редко прибегать к использованию этой управляющей власти, поскольку все то, что делается внутри системы и от имени коллектива, обычно получает поддержку. Если же по какой-либо причине, согласие исчезает, первое, что надлежит сделать, это выяснить, почему подобное произошло и постараться восстановить статус-кво. Если в качестве временного средства или в исключительных обстоятельствах потребуется принуждение (власть над) для всеобщего блага, тогда основной принцип для такого принуждения будет заключаться в том, чтобы ограничивать его до абсолютно необходимого минимума и избегать посягательства на права человека или группы людей, к которым это принуждение будет прилагаться. Целью же будет последующее восстановление отношения этого индивида или группы с остальным обществом. Когда общество работает нормально, обеспечение порядка выполняется таким образом, чтобы поддержать соблюдение тех юридических и социальных норм, которые мы желаем защитить, при этом не нарушая их. Общество способно добиться своего и соответствовать моральным нормам, поскольку пользуется поддержкой подавляющего большинства.

Когда власть над используется по отношению к обществу иного рода, к обществу несогласных, тогда меняется вся динамика. «Принуждение» перерастает в насилие в массовых масштабах против общества в целом (каким бы ни было противодействие). Война представляет собой массовое нарушение гражданских норм, она отбрасывает прочь следование предусмотренным законом процедурам по соблюдению справедливости и прав человека. Ее эквивалентом в мирное время могут служить массовые убийства и казни без суда и следствия. Наше оружие массового поражения способно убить гораздо больше людей, нежели газовые камеры Гитлера, и оно готово к использованию. Мы так давно живем в этой шокирующей реальности, что наша этическая чувствительность притупилась. Война и военная машина подрывают и искажают нашу способность различать между добром и злом. Война вольготно расположилась как уродливый колосс прямо посереди нашего якобы цивилизованного общества и служит для того, чтобы закрепить и сохранить те самые в высшей степени нецивилизованные глобальные проявления несправедливости, которые лишают столь многих наших собратьев допустимого минимума, необходимого для сохранения человеческого облика.

ЛОГИКА (И НЕЛОГИЧНОСТЬ) ВОЙНЫ

Вне контекста согласия, власть навязать свою волю какой-то другой группе опирается исключительно на насилие – причем насилие «высшего порядка». Логика войны делает невозможным применение ценностей мирного времени. Решения должны приниматься в первую очередь на основе того, что может принести военное преимущество – выигрыш контроля над территорией, создание новых баз, уничтожение или захват оружия, «устранение» потенциальной оппозиции.

Во время войны плохо быть слабым. Иракские друзья рассказывали мне, как им было стыдно, что иракские войска были не в состоянии «задать хорошую взбучку» захватчикам. В течение всей иракской войны российские националисты вели кампанию за причисление к лику блаженных Ивана Грозного, считая главной его «заслугой» то, что он был сильным лидером и принес России славу и почести. И Саддам Хусейн и Иван Грозный были тиранами, но один из них потерпел поражение, а посему оказался обесчещенным. (А поскольку сила всегда права, то ответственность за кровавые военные преступления всегда несут проигравшие, а не победители). В «террористических актах, совершенных смертниками» успех означает гибель как можно большего количества людей. Логика, основанная на успехе в делах, идущих вразрез с повседневной моралью, неизбежно подрывает этические нормы. В рамках логики войны, люди, которым следовало бы быть в центре внимания этической заботы, теряются в общей картине милитаристской стратегии.

Война полностью уничтожает моральные границы (4) и показывает ложность тех моральных ограничений, которые мы пытаемся наложить на нее. Поскольку, как мы уже видели, ее логика требует чтобы потери на «своей» стороне были умеренными, это требование слишком часто означает, что гражданские лица приносятся в жертву как «сопряженный ущерб». Это означает, что бомбы и кассетные бомбы используются из-за их эффективности с военной точки зрения, несмотря на губительность для мирных граждан, и что боеголовки усилены радиоактивным ураном для того, чтобы гарантировать их проникновение в заданную цель, невзирая на то, что последствиями их использования могут стать врожденные пороки развития и разные виды раков. Это означает, что, скорее всего, при допросах пленных гуманитарные соображение будут приняты во внимание в последнюю очередь (если вообще о них вспомнят), поскольку пленные – важные источники информации.

Парадоксально то, что война столь неразрывно связана с понятием чести, при том, что в военной действительности рудименты «игры по правилам» потеряли всякий смысл. Ирак был разрушен санкциями, а его самое мощное оружие было уничтожено до начала военных действий. Как едко заметила Арундати Рой «Операция Освобождение Ирака» была больше похожа на операцию «Давай побежим наперегонки, но сначала я переломаю тебе ноги». (5) И когда у Ум-Касра 100 иракских солдат оказывали упорное сопротивление в сражении с 500 американскими солдатами, американцы их попросту разбомбили. Такие действия противоречат чувству справедливости, составляющему моральный ресурс нашей повседневной жизни.

Подобным образом, правдивость, считающаяся достоинством, высоко ценимым во многих обществах, превращается в обузу во время войны. Коммуникация становится оружием, применяемого в целях завоевания стратегического преимущества. Манипуляция фактами и изложения вытесняют открытое освещение событий. Обман и всяческие уловки становятся необходимыми, как с политической, так и с военной точки зрения.

Для богатого Запада контраст между массовыми расправами во время войны и исключительными усилиями, к которым мы прибегаем, чтобы сохранить жизнь в мирное время (а иногда даже и во время войны), столь велик, что его бывает трудно осознать. Мы считаем, что общий ущерб и смертность настолько неприемлемы, что готовы пойти практически на любые шаги, чтобы компенсировать их. Достижения в области хирургии и медицинской техники сделали возможными все виды спасательных операций, включая трансплантацию человеческих органов. Врачи готовы потратить годы на подготовку к разъединению сиамских близнецов, и затем, в случае успеха, еще годы на обеспечение их выздоровления. Новые возможности пластической хирургии вывели нас на тот уровень, когда стало возможным реконструировать целое лицо или даже заменить его. И все же, уже через мгновенье, мы готовы наносить раны столь глубокие и такие ужасные, что об этом страшно даже подумать.

Пропасть между логикой войны и логикой повседневной порядочности и справедливости порождает моральную неразбериху и противоречивость. При том, что слабость врага представляется поводом для презрения, а успех в уничтожении врага – поводом для торжества, но, если им удается убить кого-то из «наших» воинов, то такое событие становится поводом для негодования, а не уважения. Мы сражаемся за человечество и честь, а они дерутся, влекомые фанатическим национализмом. Мы носим камуфляж, чтобы укрыть себя, но если им не хватает «настоящей» формы, что мешает нам обнаруживать их, то это уже жульничество с их стороны. Они должны придерживаться концепции «честной и открытой схватки», в которой нам легко будет положить их всех посредством нашего огромного «преимущества» в огневых средствах. Фактически, они вообще не должны сопротивляться, потому что это мешает доставке гуманитарной помощи. У них должно хватить здравого ума, чтобы сдаться, скрыться и перейти на нашу сторону (хотя «дезертирство» с нашей стороны было бы непростительно).

«Женщины-и-дети» во время войны парадоксально считаются более человечными, нежели мужчины, достойными особой защиты, даже невзирая на их второсортный статус «мирного времени» и тот отвратительный факт, что они подвергались сексуальному насилию. Должна признаться, я сама думаю так же, но не нахожу подтверждения этому с позиций этики, если считать, что этика опирается на общечеловеческие понятия. Та самая уязвимость, которая злобно высмеивается в их солдатах, в их «женщинах-и-детях» становится предметом морального статуса. Но тогда почему же мы требуем от наших соотечественников отбросить свою человечность и вступить в битву от нашего имени? И как же получается, что мы придаем более высокую ценность жизни и безопасности наших солдат, нежели жизни и безопасности «вражеских» мирных граждан?

Война поставит с ног на голову любую этическую систему, опирающуюся на безусловное признание человечности. Если люди несут угрозу вашей стороне, или вам лично, как солдату, их придется убивать. В сущности, невозможно вести войну, не говоря уже о том, чтобы победить в войне, без необходимости временно отрешиться от осознания человеческой природы вражеских солдат и рассматривать их как удобную мишень для убийства. Вот так работает война. Но не это является этической причиной для убийства. И не тот факт, что они сражаются за кого-то, обозначенного как «Враг».

Подобные действия не просто выходят за рамки наших нравственных норм не убивать людей преднамеренно – даже если они совершают преступления. Ведь у этих людей могут быть причины для борьбы, и эти причины, согласно логике войны должны быть приняты во внимание. Они могут действовать по принуждению или руководствоваться чувством национальной чести, или защищать родину и своих соотечественников, или потому, что они думают, что надо подчиняться приказам, или же они делают то, за что им платят – точно так же, как и наши солдаты.

Наше отношение к нашим собственным военнослужащим, как к мужчинам, так и к женщинам, само по себе весьма запутано. Даже если мы придаем большое значение их физической безопасности, мы отказываем им в человечности нравственной и эмоциональной, судя по характеру их действий, выполнения которых от них требуют от нашего имени, - действий, травматический эффект которых наконец-то начали признавать.

Вступить в армию означает лишиться морального выбора. Солдат не может отказаться от участия в конкретной войне, потому что он или она считает эту войну злом, или же не подчиниться приказу, будучи на службе. Двоих британских солдат отослали домой с войны в Персидском Заливе за неподчинение приказу. Свой отказ они объяснили тем, что не могли ослушаться голоса совести. Представитель военного ведомства в интервью Би-би-си отметил, что во время войны они не имели права подвергать сомнению приказы своего командира. По всей вероятности, за исключением вариантов, когда речь идет о «военных преступлениях», поступков несущих смерть и жестоких в отличие от прочих, которые им приказано совершать. В такой ситуации подчинение само по себе превращается в преступление. (Но, как я уже сказала, победителей не часто привлекают к ответственности. Если даже таковое происходит, то брать вину на себя приходится «простым людям»).

Система управления международными отношениями, которая требует от вовлеченных в нее личностей подавлять или отрицать веления собственной совести, преодолевать собственные человеческие импульсы и преступать этические нормы гражданского общества, не может, по моему мнению, считаться нравственным институтом, вносящим положительный вклад в долгосрочные усилия на благо человечества.

ВОЙНА КАК СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Риторика наказания, используемая в Войне с террором – «мы должны преследовать их и предать правосудию» – совпадает с одним из старейших оправданий войны. Это расширенная версия кровной мести, несущая те же коннотации чести и возмездия. Эти понятия раскрывают этические концепции, но те ли они, с которыми нам следует согласиться? Совпадают ли они с общим понятием человечности – уважения и заботы о людях? И имеют ли они хоть какое-то отношение к понятию «игры по правилам»?

Когда речь идет о войне Америки с Афганистаном и Ираком, то понятие «козлов отпущения» кажется более подходящим к случаю, нежели концепция справедливости. Против США было совершено преступление, и кто-то должен быть наказан – как если бы нужно было умилостивить бога и подыскать подходящие жертвы. Возможно, Афганистан укрывал террористов, но те, кто послужили причиной стольких смертей 11 сентября, готовили свои преступления и совершили их изнутри США и были связаны с группами, действовавшими в европейских странах. Аналогичным образом, в случае с Ираком не было установлено никакой убедительной или достоверной связи с Аль-Каедой, не говоря уже о тех конкретных кровавых преступлениях.

В любом случае, неужели сугубо специфическое отмщение, «без суда и следствия», является частью той этики, которую мы хотим отстаивать? И справедливо ли это – включать в безжалостную форму коллективного наказания людей, никоим образом не участвовавших в инкриминируемом преступлении? Не так давно мне довелось услышать, как кто-то заметил: «Чтобы избавиться от мафии, не нужно бомбить Сицилию!». Неужели бомбежки городов и деревень, разрушение земель и инфраструктуры, уничтожение культурного наследия является подобающей случаю формой наказания за действия правительства (особенно деспотов) или неких конкретных групп, действующих независимо от них? Оправдано ли нацеленное Западом на СССР геноцидное ядерное оружие только потому, что правящий там режим был репрессивным? Особым извращением представляется уничтожение людей потому, что они угнетены. Неизбирательные акты мести, совершаемые террористами, морально неприемлемы исключительно по тем же самым причинам.

Война, по самой своей природе носит весьма общий характер, то есть, она не ограничивается убийством конкретных личностей. Она налагает наказание, которое ни одно государство не сочтет этичным и ни одна правовая система не санкционирует. Даже страны, где все еще сохраняется смертная казнь, не будут делать этого такими бесчеловечными способами, а ведь многие уже отошли от легализации убийства. Если правительства многих стран считают аморальной смертную казнь человека после беспристрастного судебного разбирательства, как же тогда получается, что широкомасштабные повальные убийства, выполняемые с поистине звериной жесткостью, без всякого суда над умерщвляемыми, следует считать морально приемлемыми?

Странно, что раскапывание массовых захоронений убитых тиранией Саддама Хусейна выглядело как оправдание деяниям США и Великобритании в Ираке. Он зверски уничтожал тех, кто восставал против него и зачастую, по-видимому, любого, кто был с ними связан. Подобные действия совершенно справедливо рассматриваются как из ряда вон выходящие с точки зрения морали. Но если бы всех разорванных на куски «нашими» бомбами собрать, закопать в братские могилы, а потом выкопать обратно, в чем была бы разница? Жестокость войны выровняла моральные основания морали. Говоря с этической точки зрения, война служит великим уравнителем.

ТЕОРИИ СПРАВЕДЛИВОЙ ВОЙНЫ

Большинство хороших и искренних людей, тем не менее, поддерживают войну как институт. Поступают они таким образом, поскольку верят, что при определенных обстоятельствах последствия отказа от войны будут хуже, нежели последствия от самой войны. Со времен св. Августина (6), а возможно, и с более отдаленных времен, люди прилагали все усилия, чтобы распространить этические стандарты на ведение войны, устанавливая критерии «справедливости» для ведения боевых действий и разрабатывая правила, регулирующие обращение с гражданскими лицами и пленными. (7) С наступлением эпохи современных технологических методов и способов ведения войны, концепции «Справедливой войны» были закреплены законодательно в различных Женевских и Гаагских конвенциях.

Хотя многие положения «Справедливой войны» уходят корнями в христианство (хотя и не имеют ничего общего с заповедями Иисуса), другие вероисповедания также имеют свои собственные учения о войне. Коран устанавливает правила войны для мусульман и предостерегает против фальшивого бога национализма. Слово джихад часто используется в смысле «священная война», хотя его более глубокое и общее значение означает «борьба» - прежде всего в духовном смысле.

Выработанные критерии Справедливой войны включают следующие элементы:

• 
  Законная власть
  
• 
  Убедительный мотив (такой как защита от неспровоцированного нападения или свержение тиранов)
  
• 
  Исчерпанность всех прочих возможностей
  
• 
  Пропорциональность – вероятность того, что война будет успешной, и что достигнутое добро перевесит тяжелую цену (говоря о морали), а также использование наименее разрушительного оружия, необходимого для достижения целей войны
  
• 
  Неодинаковое отношение к участникам боевых действий и мирным гражданам, с запрещением преднамеренного убийства последних
  

Концепция правого дела является фундаментальной для теории Справедливой войны, и именно она заставляет многих добропорядочных людей принимать войну как необходимость. Хотя я и предположила, что большинство войн ведутся по очень скверным поводам, я охотно соглашусь с тем, что существуют ситуации, в которых покажется не просто желаемым, но даже безотлагательным предотвратить определенные действия некоторых правителей, групп или армий. Традиционно «уважительной причиной» является самозащита государства от вторжения или агрессии. Постепенно список расширялся, и теперь включает войны против тиранов или правительств, угнетающих собственный народ, проводящих геноцид или нападающих на другие страны, чтобы завоевать их. Утверждалось также, что оправданным можно считать присоединение к уже ведущейся войне с целью гарантировать победу «правильной» стороны. (8)

Но наряду с моим согласием с тем, что концепция «правого дела» правомерна и убедительна для действия, я не верю в этическую правомочность войны, как средства достижения такой цели. Это происходит, прежде всего, из-за того, что мирных граждан на практике защитить невозможно. Точно также невозможно защитить их окружающую среду – хотя в этом направлении могут быть предприняты более или менее эффективные усилия. Во-вторых, поскольку «неодинаковое отношение» на любой основе (в данном случае в пользу гражданских лиц) противоречит самой природе прав человека, чья этическая основа и есть их безусловность. Массовое уничтожение солдат противоречит глубинной сути прав человека. Я вернусь к обсуждению этих тем позже в главе «Цели и средства».

В главах 1 и 2 я писала, что, независимо от столь частых утверждений или намеков, подразумевающих, что все другие возможности были исчерпаны, чаще всего прилагалось мало серьезных усилий к тому, чтобы попробовать решить проблему иными способами. Слишком немногое предпринималось для того, чтобы разработать такие альтернативы серьезным образом и на уровне, сравнимом с масштабом милитаризма.

Природа успеха, который требуется в качестве вероятного исхода войны, с точки зрения ее «справедливых причин» (а не просто военная победа, которая им понадобится) противоречит самой природе войны, как я показала в главах 2 и 3. Война не является подходящим инструментом для предотвращения убийств и тому подобного, потому что она как раз из таких вещей и состоит. Не подходит она ни для построения демократии, поскольку является тоталитарным механизмом, ни для установления и развития хороших отношений - по той же причине. Более гуманные и в долгосрочной перспективе более эффективные средства для достижения гуманных и справедливых целей обсуждаются в главе 5.

Я уважаю попытки, предпринятые для того, чтобы ограничить ужасы войны и предотвратить возможность того, что война целиком и полностью выйдет из сдерживающей ее сети нравственных принципов. Я полагаю, что люди, более достойные и смелые, нежели я, сражались в войнах и поддерживали их. Я согласна с тем, что войны могут вестись по причинам более или менее благородным, и с большим или меньшим уровнем жестокости, и что пытаться принимать нравственные решения в ходе войны – это лучше, чем не делать этого. И все же я хочу заявить, что логика войны делает такие правила нежизнеспособными, и что теории справедливой войны этически несостоятельны. При том, что в определенные моменты в ходе войны они способны принести некую пользу, тем не менее, у них есть огромный недостаток – они делают войну выглядящей более приемлемо, таким образом отвлекая нас от противостояния ей во всей ее чудовищности. (9)

ЗАЩИТА МИРНЫХ ГРАЖДАН – ПОДВИЖНЫЕ ГРАНИЦЫ

Как я уже предполагала, в рамках логики войны, запрещение убийств мирных жителей неприемлемо. Если термин «человечество» принять за всеобъемлющий, тогда единственным оправданием, которое я могу придумать в качестве объяснения, почему гражданских лиц выделяют в особую группу для гуманного с ними обращения, это то, что убивать их нет необходимости (поскольку они не представляют никакой угрозы). Но зачастую логика военного превосходства постановляет, что это необходимо.

Во-вторых, я не верю, что в самой природе войны присутствует установка на запрет убийства мирных граждан, ни намеренно, ни случайно. Нереально предположить, что, уже «настроившись» на войну и в состоянии гипер-агрессивности или страха, солдаты будут подчиняться этому правилу при любых обстоятельствах, хотя вполне можно согласиться с тем, что это их долг. Такое может произойти «в разгаре сражения», или по ошибке, или можно просто не отличить одних от других. (США, судя по всему, с удовлетворением сообщили о том, что во время встречи в Багдаде были убиты 200 членов партии Баас. В заявлении не утверждалось, что все они были военнослужащими). В ходе войны те, кто ответственен за ее ведение, с особым энтузиазмом стремятся отстаивать правильность поведения своей стороны. Но сообщения, которые начинают мало-помалу появляться впоследствии, раскрывают, как далека от идеала была действительность (а в контексте войны само слово «идеал» представляется неуместным).

Ментальное стирание различий между военнослужащими и штатскими представляется частью эмоциональной динамики войны, каким бы ни было оружие. Но там, где используют бомбы и ракеты, сама мысль о том, чтобы не убивать штатских представляется все более и более неприменимой. При современном ведении войны погибает больше мирных граждан, нежели солдат. В начале XX века число погибших штатских составляло 20% от общего числа погибших; в начале этого века эта цифра составляет 80%. (10)

Мы пытаемся обойти этот факт, называя убийства мирных граждан обезличенным образом, как побочный эффект, как «сопутствующий ущерб». Мы говорим, что не желали смерти мирных граждан – что это не было целью наших действий. Наше намерение было «уничтожить» нашими бомбами некую военную цель, и что мирные граждане погибли случайно, пусть даже мы знали, что так оно и будет. (Это называется теорией «двойного эффекта») (11)

С помощью этого аргумента правительство Израиля может утверждать, что взрывать дома вместе с их обитателями – поступок оправданный. Оно говорит, что разрушение домов и убийство людей, не имеющих ничего общего с актами насилия против Израиля, не являлось задачей, а истинной целью было уничтожение «террориста». (Подходящим словом здесь было бы «убийство по политическим мотивам», но оно не употребляется, ибо – как ни странно – политические убийства не допустимы, хотя то, что в обычной жизни считалось бы казнью без суда и следствия является самым обычным характерным признаком войны). С другой стороны, террорист-смертник, у которого нет определенной мишени или военной цели, не может убить больше людей, чем пилот, сбросивший бомбу на город, но его рассматривают как преступника, поскольку он или она не могут сослаться на «двойной эффект».

У меня нет желания защищать преднамеренное убийство гражданских лиц. Но вне всяких сомнений, теория «двойного эффекта» в корне ошибочна – независимо от того, используют ли этот термин правительства или «борцы за свободу», убивающие мирных жителей (например, взрывающие солдат в местах, где присутствуют и мирные граждане). Если я делаю что-то, прекрасно понимая, каковы будут последствия моих действий, мне следует ожидать, что придется за эти последствия ответить. Пренебрежение убийством гражданских лиц, исходя при этом из военных или политических целей, или даже оценка их в сопоставлении, с выводом, что гибель мирных граждан - резон незначительный, делает подобное отношение моральным эквивалентом убийству мирных граждан с той же самой целью, которой, по их утверждению, руководствуются и террористы-смертники.

Те, кто убивает гражданских лиц, не считая их объектом военного назначения, могут ставить перед собой вполне военную цель: использовать насилие для запугивания и деморализации населения с тем, чтобы «запугать» своих оппонентов и добиться от них уступок. Подобные действия выглядят удивительно схожими с логикой, нашедшей свое отражение в бомбардировках Багдада. «Шок и трепет» существенно схож с «Террором и устрашением», и гибель тысяч мирных граждан была неотвратима ( более того, во многих случаях были выбраны именно гражданские цели). Оправданием бомбам, сброшенным на Хиросиму и Нагасаки, служило то, что, согласно доводам сторонников такого решения, они должны были подвести императора Японии к решению о капитуляции (каковое он, возможно, уже принял), и ускорить окончание Второй мировой войны. Хамас, Исламский Джихад и Бригады мучеников Аль-Аксы оправдывают свои бомбовые атаки на мирных граждан, утверждая, что они должны противостоять тирании, направленной против народа Палестины и указывая на ограниченность военных вариантов. Теория Справедливой войны не допустила бы подобных жестокостей, но логика войны одержала сокрушительную победу над теорией.

Гражданских лиц убивают также в качестве предупреждения другим мирным гражданам, дабы они не осмеливались поддерживать врага. Так часто происходит, когда речь идет о «выступлениях против режима» или об «освободительной борьбе». В Перу тысячи мирных жителей были убиты Sendero Luminoso («Сияющий путь» – партизанская организация), а также и правительственными силами. И по сей день, штатские постоянно погибают от рук ФАРК, правительства и частных армий в Колумбии. Теоретики Справедливой войны возражают против «инструментализации» гражданских лиц подобным образом – а именно против использования их как средств для достижения цели. Но, по всей видимости, логика войны предоставляет «оправдания» даже для этого. В своей книге «Войны справедливые и несправедливые», Майкл Вальцер утверждает, что в определенных обстоятельствах, при отсутствии других военных возможностей, цель победы может оправдать средства для ее достижения, в иных обстоятельствах неприемлемые. (12) Если мы посмотрим на то, как реально ведутся войны в последнее время, трудно не заметить, что моральные границы теории Справедливой войны весьма и весьма податливы.

ЦЕЛИ И СРЕДСТВА: ПРИНЦИП РЕЗУЛЬТАТИВНОСТИ

Подобные «оправдания» вводят нас в более широкий круг того, что специалисты по этике называют «принципом результативности». Он является своего рода боковой ветвью «утилитаризма», этики, основанной на убеждении, что фундаментальный этический тест для всего, что угодно заключается в том, вносит ли обсуждаемое явление вклад в создание наивысшего счастья для наибольшего числа людей. (13) (В течение долгого времени вопрос измерения результата теста служил предметом для споров). Логика данного утверждения заключается в том, что этический выбор может привести к появлению плохих последствий (или, по крайней мере, не совсем хороших) для меньшинства. Приверженец «принципа результативности» утверждает, что действия, дурные сами по себе, могут быть оправданы, если желательность их результата перевешивает их побочный эффект (принцип пропорциональности).

Понять принцип пропорциональности легко, применить его сложно. Можно рассуждать о применении этого принципа в конкретных ситуациях – например, использование атомных бомб во Второй мировой войне, разрушение плотин, бомбардировка города на том или ином этапе войны. Можно спорить о том, насколько важной должна быть политическая цель, во имя которой можно оправдать убийства мирных жителей боевиками в конкретных обстоятельствах, и какое количество смертей можно рассматривать как число, пропорциональное заявленной цели.

Что может послужить основой для оценки подобных фактов? Сравнивать наши потери с потерями другой стороны – штатских с солдатами, солдат с солдатами, штатских со штатскими? Считать один к одному? Но если так, и все имеют равную ценность, тогда подрывается основной принцип войны – мы против них. Если же дело обстоит по-другому, тогда какое оправдание можно подобрать к выбранному стандарту? Как можно соизмерить необходимость получить военное преимущество с «императивом» защиты гражданских лиц, и во сколько жизней можно оценить оперативно-стратегический выигрыш? Что можно сказать по поводу «побочных эффектов», таких как смерти от голода или недостатка чистой воды или медицинской помощи, или же об отдаленных последствиях разрушенной инфраструктуры и отравленной почвы?

Какими бы расчетами мы при этом ни пользовались, «принцип результативности» не имеет логических ограничений. Вот почему сторонники этого принципа, начинающие с утверждения, что штатские ни в коем случае не должны быть «инструментализованы», в конечном счете заявляют, что в определенных условиях этим принципом можно пренебречь. На практике, как только появляется оружие еще страшнее, еще смертоноснее, военная логика делает весьма маловероятным, что им не воспользуются его обладатели, что мы и наблюдали.

Атомные бомбы по праву считаются особо ужасными и безнравственными, не только потому, что они способны уничтожить огромное число людей одномоментно, но также и потому, что их воздействие не ограничено местом и временем и они влекут за собой радиоактивное загрязнение окружающей среды в огромных масштабах. Тем не менее, разрабатываются новые виды «тактического» ядерного оружия, скорее для использования, нежели как «средство сдерживания». Это имеет смысл, так как одним из ключевых принципов справедливой войны (или, собственно, любой войны) является победа, но тогда теряет всякий смысл требование избегать гибели мирных жителей – а именно их убивали осколочные бомбы в Афганистане. Нравственный закон превратился в Буриданова осла. Собственно, как мне кажется, он всегда был ослом.

«Оружие массового уничтожения» любого вида по природе своей действует безо всякого разбора. Большая часть такого оружия принадлежит «крупным державам», которые оправдывают тот факт, что изначально начали производить такое оружие и продолжают его усовершенствовать тем, что это делается во имя «сдерживания» и предотвращения войны. Но они не предотвращают войны, ведущиеся этими державами против других, и даже, во время Холодной войны, непрямые войны между двумя ведущими мощными блоками унесли миллионы жизней. К этому можно добавить, что, согласно собственной теории, сдерживание зависит от достоверности того, чем угрожают. Готовность выполнить угрозу является самым основным элементом. Моральный статус сдерживания, таки образом, эквивалентен тому ущербу, который предвещает угроза.

ОЦЕНКА БОЛЕЕ ШИРОКИХ ПОСЛЕДСТВИЙ

Действенность «принципа результативности» как этического принципа предполагает способность взвешивать последствия во всей их полноте и достоверности. Когда стоит выбор – предпринимать какие-то действия или не предпринимать, не выбранные варианты не будут испробованы, и их последствия так и останутся поводом для догадок. Даже если, не заглядывая далеко, подумать исключительно о сиюминутных физических последствиях, связанный с этим риск может признаваться приемлемым и, более того, необходимым. Если бы действие само по себе посчитали бы неэтичным, тогда единственное, что было бы известно наверняка, – изначально присущее ему зло.

Можно утверждать, что необходимо нести моральную ответственность за неизбежную неточность расчетов и непредсказуемость. Но безответственно подходить к вопросу так близоруко, и чем дальше заглядывать в перспективу, тем ниже становится адекватность уровня достоверности и тем отдаленнее правдоподобная вероятность. Даже если посредством совершения действий, нарушающих фундаментальные этические нормы, достигнуто некое сиюминутное «добро», в сложном социальном и политическом контекстах невозможно предугадать, какими будут более широкие последствия любого конкретного выбора, если не считать самые ближайшие.

Каковы же были и будут последствия войн в Афганистане и Ираке, не только для этих стран и их населения, но для отношений внутри регионов, где они расположены? Для отношений между этими и другими регионами? Для международных отношений в более широком смысле? Для будущего Объединенных Наций? Для привычных путей производства и использования оружия массового поражения? Для растущего влияния милитаризма на международное право? Я бы сказала, что недостаточно внимания уделялось более широкой картине, даже в рамках логики принципа результативности. Последние события подчеркивают важность и потенциальное воздействие подобного упущения.

Но даже если мы были бы способны завершить балансовую сводку логической последовательности, неужели сведение морального суждения к математическим величинам воздаст должное основополагающей природе этики, или же тому человеколюбию и уважению, которые и служат ей основой. Основным изъяном, внутренне присущим «принципу результативности», является тот факт, что, оправдывая действия, которые в иной ситуации воспринимались бы как посягающие на основные моральные устои, он подрывает те самые ценности, от которых это обоснование зависит. Он опровергает то, что Кант называл «категорическим императивом», безусловным моральным требованием уважать достоинство всех людей. И поступая так, он поражает в самое сердце ту самую концепцию, на которой основывается само понятие прав человека. (14)

Моральное воздействие экстремальных форм «принципа результативности» (я бы сказала, что война и есть экстремальная форма) рассчитать невозможно. В последнее время в Германии начались дебаты по вопросу безусловного запрещения пыток. (15) Такое запрещение, основополагающее для понятия прав человека, может быть подвергнуто сомнению с позиций «принципа результативности». В течение довольно долгого времени я думала, что гораздо легче оправдать пытки, нежели войну. Если схвачен некто, о котором, при отсутствии разумных оснований для сомнения, известно, что он является частью плана по взрыву здания, где находятся сотни человек, и если этот субъект отказывается дать информацию, которая могла бы спасти эти жизни, то неужели не будет вполне разумно и оправданно пытать его или ее? В такой ситуации «плохое» действие будет применяться только к отдельному лицу, в чьей виновности, пусть даже недоказанной законным порядком, мы едва ли сомневаемся, и результат можно предсказать с высокой степенью уверенности. Принцип «пропорциональности» будет соблюден, по крайней мере, в пересчете на количество пострадавших людей.

При более тщательном рассмотрении можно заметить, что «информация», полученная под пытками, более чем вероятно, окажется вымышленной, ибо, скорее всего, человек под пыткой расскажет все, что угодно, лишь бы положить конец происходящему. Но в любом случае, каковы будут последствия решения о том, что использование пыток в определенных обстоятельствах допустимо с моральной точки зрения и будет принято соответствующее законодательство? Каким образом это повлияет на палача, на соблюдение более широкого запрета на пытки и на наше всеобщее понимание основных прав человека, которые мы полагаем безусловными? Акты тирании – это и есть тирания.

Мысль о том, чтобы мучить кого-то ради получения спасительной информации, может показаться весьма привлекательной в краткосрочной перспективе или же в узких рамках принципа результативности, но она глубоко унизительна. Ее более широкие и долгосрочные последствия огромны. С чисто утилитарной точки зрения можно санкционировать убийство, например, всех хронически больных, аргументируя, что таким образом высвободятся ресурсы для медицинского обслуживания большинства тех, кто еще здоровы. Нарушение наших морально-нравственных норм было бы столь основательным, что такой поступок кажется невообразимым – но, как известно, у Гитлера была программа по убийству инвалидов. Тирания отбрасывает прочь все категорические императивы, точно также поступает и война.

Опираясь на принцип уважения человечества и жизни, запрещение убийства per se (само по себе) представляется основополагающим (не говоря уже о тех массовых крупномасштабных убийствах мирных жителей, о которых уже упоминалось). Убийство – это не есть некое пренебрежимо малое и поправимое посягательство, незначительный акт неуважения, нечто временное, что можно возвратить в прежнее состояние. Нет, убийство – это действие решающее и окончательное.

В Великобритании запрет на убийство уходит корнями глубоко в гражданское право. Даже если грабитель ворвется в дом, выстрелы в грабителя будут оправданы только в том случае, если жизнь человека находится в непосредственной опасности. Мало кому позволено иметь собственное оружие, да и воспользоваться им для самозащиты не разрешается. За немногими исключениями, владение оружием рассматривается здесь как нарушение норм общественного порядка и спокойствия.

Для полиции или для рядового гражданина предпринять смертоносное нападение на какой-то населенный пункт в целом было бы совершенно недопустимо, даже если бы прозвучали заявления по поводу того, что люди данного сообщества не являлись мишенью атаки.

Война есть не только серьезнейшее нарушение запрещения на убийство, являющегося основополагающим принципом нашего сосуществования: она идет вразрез с нашими базовыми понятиями о справедливости. Она представляет собой коллективное наказание без суда и следствия такого рода, которое в любых других обстоятельствах посчитали бы грубым нарушением закона – более того, такое нарушение сочли бы поводом для войны!

Философ Исайя Берлин утверждал, что наша этика должна справиться с тем фактом, что зачастую разные «добродетели» или благие намерения конкурируют друг с другом – безопасность и гражданские свободы, например. (16) Но необходимость иметь дело с ситуациями, где требуется управляться с различными моральными стремлениями и требованиями, делает принципиально значимым сохранение некоторых фундаментальных, не подлежащих обсуждению ценностей. Как недавно сказал по радио полицейский из отдела по борьбе с коррупцией, для полиции профессиональная этика не может быть предметом торга – даже если это означает проигранное дело – иначе теряется сам дух полицейской работы. И точно так же уважение к жизни и человечеству должны сохраняться в самом сердце наших этических систем, или же они потеряют всякое значение.

ГРЕХИ ПОПУСТИТЕЛЬСТВА

Можно возразить, что, пока я сосредотачиваюсь на слабостях «принципа результативности», я тем самым игнорирую его моральные проблемы и упускаю возможность признать, что иногда действовать нужно обязательно, и что грехи попустительства также внушают опасения, как и грехи деянием. Этот довод меня чрезвычайно заботит. Именно он заставил многих бывших пацифистов присоединиться к борьбе во Второй мировой войне. Он расколол движение сторонников мира в бывшей Югославии – особенно в Боснии. (17) Он поднимает мучительные вопросы по ситуации в Бурунди, Руанде, Сьерра-Леоне и Конго. Ведь в таких случаях военная интервенция представляет собой моральный долг?

Давайте вернемся назад, к классическому доводу, который обычно приводят в дискуссии с пацифистами: Вот если бы кто-то беззащитный из ваших домочадцев подвергся нападению, то тогда вашим правом и обязанностью было бы одолеть нападающего, убив его, если будет необходимо. Я всегда чувствовала, что этот аргумент слишком крут и далеко не реалистичен. Если только я окажусь очень сильной – сильнее атакующего – или если у меня будет пистолет (который мне иметь не полагается), и если при этом я буду обучена им пользоваться, а пистолет этот будет удачно припрятан неподалеку, а я, понятное дело, буду действовать ловко и быстро (и при этом очки будут у меня на носу), иначе вариант ожесточенной защиты кажется мне заранее проигранным пари.

Мои шансы добиться успеха были бы гораздо больше, при этом ощущая себя менее оскверненной в моральном отношении, если бы прибегла к какой-нибудь другой стратегии, к примеру, удивить, отвлечь, выиграть время, поднять тревогу или попытаться установить контакт с нападающим на человеческом уровне. Что касается меня, трата ценного времени и ресурсов на подготовку к силовым решениям таких случаев не поможет мне спасти своих близких, прибегнув к насилию. Все равно, в конечном счете, я, скорее всего, потерплю неудачу. Уж лучше я понадеюсь на свое умение общаться с людьми, как поступает наша полиция, когда ведет переговоры с теми, кто угрожает насилием другим или склоняет их на свою сторону.

Если я начну готовиться к совершению эффективных насильственных действий, это скажется отрицательно на других аспектах моей жизни, вытесняя полезные действия и поступки, такие как изучение техники спасения или отработка своих умений по смягчению насилия, или же забота о своей семье какими-то иными способами.

Наша полиция – непревзойденный мастер в обращении с теми, кто угрожает насилием третьей стороне. Они способны проявить экстраординарное терпение и кажется, что им по плечу уболтать кого угодно. Они стараются во что бы то ни стало избежать насилия, потому что знают, если начнется перестрелка, то существует серьезная опасность, что будут ранены или убиты совсем посторонние люди. (Когда для третьих сторон опасности нет, полиция иногда ведет себя менее сдержанно.) Приемы, которыми они пользуются, доступны для всех и основаны на психологическом понимании и умении установить контакт, убедить или отвлечь.

За последние годы были предприняты энергичные усилия по уменьшению количества оружия в частных руках и по противостоянию культуре насилия. И все же воинственное, основанное на силе поведение Великобритании в мире представляется враждебным такой программе действий. Оно поглощает большую часть необходимых ресурсов и учит насилию на собственном примере. Поступая таким образом, оно делает меня и моих сограждан менее, а не более защищенными от доморощенного насилия или террористических атак из-за границы, при этом оно приводит в упадок нашу морально-нравственную репутацию в мире. Неудивительно, что среди большей части населения Земли, исключенного из мира богатства, которым наслаждается Запад, оскорбленного экономическим и культурным высокомерием, кое-кто будет поддерживать ответный терроризм и другие преступления. (18) Они являются частью все той же динамики развития насилия.

Что бы я хотела проиллюстрировать здесь и особо отметить, так это то, что насильственные решения для вмешательств основываются на потенциальных возможностях совершать насилие и на более широкой системе и структурах милитаризма. А они, в свою очередь, выражают и укрепляют культуру насилия и доминирования, описанные в главе 3. Они оставляют у власти тех, кто обладает наибольшим потенциалом насилия, кем бы они ни были и какими бы ни были их мотивы, и истощают ресурсы позитивных коллективных устремлений, нужных миру: тех, кто выражает и поддерживает наше уважение к достоинству друг друга и дает нам возможность удовлетворять потребности друг друга.

Действительно, в рамках современного милитаристского мироустройства, существуют моменты и обстоятельства, которые, судя по всему, отчаянно призывают нас к вмешательству некоего рода – а мы плохо подготовлены и малоопытны для немилитаристских решений. Но, как я утверждала в главе 2, благотворное влияние войны никоим образом не равно ее репутации мощной силы, способной разрушать и уничтожать.

ПРИНИМАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ НА СЕБЯ

Я понимаю, что я сама в каком-то роде последователь «принципа результативности», то есть рассматриваю не только сиюминутные результаты милитаризма, но также и его основополагающие долгосрочные последствия. Как человек, который не поддерживает существование международного военного потенциала и его роль в мире, я должна признать, что, если бы все было по-моему, военная интервенция где бы то ни было, стала бы невозможна. Но принимая во внимание ситуацию, сложившуюся на сегодняшний день, это может означать, что в некоторых данных обстоятельствах, умерло бы больше людей. Это может также означать, что начало уменьшаться число ситуаций, в которых может случиться подобное; что начали высвобождаться ресурсы на борьбу с нищетой, невежеством и несправедливостью, которые делают их возможными; что другие формы более своевременной, ненасильственной интервенции были обеспечены ресурсами в реалистичном объеме.

А тем временем, я хочу, чтобы те, кто выступают в пользу военной интервенции в таких обстоятельствах, признали, что они не могут быть случайными, «необходимыми» интервенциями без всей милитаристской машины, которая делает их возможными – машины, топливом для которой являются гонка вооружений, военная промышленность и торговля оружием; которая делает одних людей интервентами, а других – жертвами интервенции, кого-то – победителями, а кого-то проигравшими; которая по природе своей отдает всю власть неистово сильным и стремится передать остальным роли жертвы или лица зависимого; которая учит людей совершать поступки, попирающие их собственную человечность; которая отвлекает огромное богатство от полезных, жизнеутверждающих целей и разрушает все, что растет или было построено, каким бы старым или красивым все это ни было; которая ставит слабых в извечно невыгодное положение и которая подрывает те самые ценности, которые она якобы защищает. Я хочу, чтобы они признали, что институт для убийства ничем не лучше института для пыток.

Я также хочу, чтобы они признали, что сами ситуации, которые, казалось бы, взывают к военной интервенции, явились результатом милитаризма, прошлого или настоящего, и более широкой системы доминирования, частью которой он является, независимо от того, создана ли эта система государствами, племенами, партизанами или сепаратистами.

Я хочу, чтобы они признали, что это неразумно - ожидать от тех, кто противостоял всему происходящему – и самой системе, породившей это – волшебных путей решения всех негативных последствий, в то время как те, кто изначально все это затеял, такого решения не имеют.

Я хочу, чтобы они согласились с тем, что милитаризм в общем и целом не содержит в своем послужном списке честной борьбы и благополучных исходов, нет там и действий, нацеленных на добро. Скорее, он всегда был бедствием для человечества, несущим семена гибели любого гуманного начинания и с точки зрения морали выдавал карт бланш будущей тирании. Я хочу, чтобы они признали, что обучать людей убивать и жестоко калечить других от нашего имени несправедливо и негуманно. Я хочу, чтобы они согласились с тем, что отыскать выход из системы само по себе является моральным императивом, чьи дилеммы мы все разделяем. Я хочу, чтобы они присоединились к поискам других путей решения проблем насилия сразу же и сейчас, но также и в долгосрочной перспективе.

Над теми, кто защищают коммунизм как идею, все еще имеющую силу, но так никогда и не опробованную всерьез, обычно смеются. С милитаризмом так резко не обращаются. А следовало бы, по моему мнению. Я думаю, нам пора решить, что ему предоставлено было достаточно шансов, и что он неспособен на реформы; что пора подумать о других способах постоять за добро и защитить друг друга.

Когда мы думаем о войне, слишком легко думать о ней обобщенно, как об абстрактном понятии. Но даже самые общие категории человеческих устремлений (или чего-нибудь еще) состоят из конкретных поступков и живых существ, на которых эти поступки оказывают влияние. Хотя обобщения могут быть необходимыми для нашего мышления, но, если мы упускаем из виду конкретику, мы упускаем вместе с ней истинную природу целого. Когда мы говорим о «потерях среди мирного населения» (не говоря уже о «сопутствующем ущербе»), мы не придерживаемся последовательности – от команды к действиям, и далее к множественным результатам этих действий. Мы не видим людей, каждого по отдельности. Мы не заглядываем в их жизни и не представляем себе последствия их смерти. Нам нужно видеть человечество не просто как «толпу на марше» (19), но как отдельных личностей, из которых эта толпа состоит.

«Войны прекратятся, когда люди откажутся воевать». Так гласит старая пацифистская поговорка. Сейчас большинство из нас, тех, кто живет на Западе, не призовут принять участие в сражениях. Все, что от нас требуется – это наше согласие. Все мы, солдаты и штатские, несем свою долю ответственности за свершения того социального и политического образования, в котором мы живем. У нас есть моральное обязательство использовать всю власть, которая есть в нашем распоряжении, на благо того, что мы считаем правильным.

Институт войны по природе своей противоречит моральным нормам, необходимым для человеческого общества. Он является неотъемлемой частью более широкой системы доминирования и изоляции. Он представляет собой бедствие для человечества и надругательство над большинством его членов, живущих в нужде, а также совершенно неприемлемое наступление на экологию нашей планеты. Сама природа и внутренняя логика делают институт войны неспособным к реформам. Моральным принципам, санкционирующим войну, не удается обеспечить основу для благополучия человечества или же защитить будущее Земли. Если правильные моральные принципы являются полезными принципами, тогда принципы «справедливой войны» не прошли тест. Они должны уступить место моральным принципам, отстаивающим ценности мира.

УПРОЧЕНИЕ ЭТИКИ МИРА

Как сказал президент Бразилии Луис Инасиу Лула да Силва «Принцип многостороннего подхода представляет на уровне международных отношений продвижение вперед, сравнимое с демократией на национальном уровне». Многосторонний подход означает поиск совместных решений для международных проблем: решений, основанных на признании взаимозависимости и на согласии. Он также означает сопричастность. Речь Лула да Силва была посвящена отчаянному положению не допущенных к преимуществам, которыми обладают представители богатого и могущественного меньшинства в мировом масштабе, а также растущая нестабильность, которая, по-видимому, из этого и проистекает (для богатых; бедняки и так уже живут с ощущением нестабильности). Одним из величайших привлекательных моментов демократии является то, что чем она сильнее, тем крепче чувство стабильности, которым наслаждаются ее участники.

Мир, как состояние, в котором преобладает уважение, подразумевает удовлетворение потребности в ощущении защищенности, сохранения чувства собственного достоинства, соучастия и самобытности всех и каждого в его пределах. Мир требует включения всех в коллективное использование власти для общего блага. Он обеспечивает благополучие коллектива, не игнорируя достоинство отдельных личностей, но воздавая ему должное. Он призывает нас к социальной и политической ответственности, которая подразумевает как соблюдение установленных и необходимых норм, так и критическое рассмотрение (а если необходимо, то и конфликт) со всем, что нарушает ценностные параметры мира.

В то же самое время, этика мира через утверждение коллективной ответственности противостоит атомизированному эгоизму, позволяющему процветать сильнейшему, тогда как слабейший терпит поражение. Часто говорят, что война предлагает людям повышенное ощущение общности. В эпоху, когда мы жаждем обрести ту самую общность, разрушению которой мы сами приложили все усилия, война оказывается занятием будоражащим и отвратительно коллективным. Она создает возможности для проявления героизма и самопожертвования именно того рода, который помогает людям осознать значение своего существования. Конечно же, мы можем измыслить созидательные каналы для таких качеств. Важно здесь то, что они существуют. Они являются моральным ресурсом для строительства позитивного мира.

Если мы желаем обрести безопасность, сопровождающую истинную демократию, систему, включающую и уважающую всех, кто разделяет общую территорию, нам нужно работать на ее проникновение в международные дела. В настоящее время те из нас, кто живет на Западе, пользуются определенным уровнем мира и демократии у себя дома. Внутри страны мы не санкционируем кричащую дискриминацию, у нас не бывает массовых убийств на религиозной почве или насилия по отношению к детям. И все же мы выносим всю эту бесчеловечность вовне, в технологические войны в местах отдаленных.

Война – это процесс, мир – точно так же. Хотя важно думать о том, куда нас может завести наш выбор, различие, которое зачастую проводится между действиями и результатами, бывает неверным. «Последствия» это то, что происходит после того, как мы покинули место действия – или думаем, что покинули. Они не имеют фиксированного статуса. Не бывает так, чтобы что-то произошло, и тут же все прекратилось. Теория хаоса и теория сложности (21) безусловно, сделали нас несколько скромнее касательно нашей способности к предсказаниям. Как же нам тогда действовать, сохраняя чувство ответственности? Я полагаю, что мы можем поступать так, делая только то, что хорошо само по себе, причем делать это, опираясь на самую лучшую подготовку, на которую мы только способны, как относительно понимания, так и относительно воображения.

Какие бы дилеммы не возникали в связи с отказом от массового насилия, бессмысленно выбирать его как путь к тому миру, который больше просто эпизода в цикле войн. И какой бы негативной не казалась сосредоточенность на отрицании войны, разрушение нашей веры в полезность войны есть важный шаг по дороге к миру. (22) В следующей главе я намереваюсь проанализировать источники и формы сил, направленных на действия против насилия и борьбу за мир.