Первая Семья 15 Опера 29 Балет 50 Оперетта и эстрада 82 Искусство чтеца 104

{13} Часть первая

{15} Семья

Проходя зимой по набережной Васильевского острова, где мы тогда жили, я видела конькобежцев-рикш, перевозивших пассажиров за недорогую плату с одного берега Невы на Другой, и маленький вагончик с дугой, совершавший рейсы по льду Невы, — первый петербургский трамвай. Рядом, по Дворцовому мосту, не желая уступить дорогу электрическому вагону, гремела конка.

Где-то в Новой Деревне, далеко за чертой города, какой-то смельчак поднялся в воздух на летательном аппарате и пролетел несколько десятков метров, к неописуемому удивлению и восторгу сотен зрителей. Первый автомобиль зашуршал шинами по торцам Невского проспекта. В комнате зазвонил телефон.

Поначалу все эти перемены поражали, но вскоре мы привыкли и перестали удивляться. Молодежь двадцатого века быстро привыкает к чудесам!

{16} Новый век стремительно вел нас по лестнице, которая сегодня выросла до космоса.

Многолик был тогда Петербург. Различные его районы были похожи на обособленные городки, каждый со своим укладом жизни, своим народонаселением, своим общественно-экономическим лицом. На Васильевском острове обитали ученые и студенты, иностранные и русские предприниматели. «Петербург Васильевского острова, — писал Михаил Кольцов, — крепкий и грубоватый, провинциальный, говорливый. Там водились в большом количестве французские булки, мелкие чиновники, много студентов в протертых тужурках».

Молоденькой девушкой привезли ее родители, разорившиеся помещики, из Екатеринославской губернии в Петербург. Они поместили дочь в Павловский институт для благородных девиц, и чтобы не тратиться на ежегодные переезды, отдали девушку в интернат на все время учения. Семь лет провела мать в стенах интерната, никуда не выезжая, оставаясь в городе и на лето вместе с другими неимущими девушками. Девушки гуляли по небольшому саду во дворе перед зданием, читали или мечтали, каждая — о своем.

Уже тогда мать увлекалась пением. Скоро она стала регентом институтского хора, известного в Петербурге.

Я вспоминаю об этом, когда прохожу мимо высокой ограды здания бывшего Павловского института. Обозначенное номером 8 по улице Восстания, оно, по случайному совпадению, расположено рядом с домом, где я живу вот уже несколько десятков лет. Сейчас здесь находится школа.

По окончании института мама вернулась в Екатеринослав и вышла замуж за профессора Горного института Ивана Августовича Тиме. Вместе с отцом она вскоре снова приехала в Петербург и поступила в Консерваторию.

Варвара Валериановна Тиме стала ученицей знаменитого профессора Эверардиⁱⁱ и быстро делала успехи. Музыкальные критики еще тогда заметили ее дарование. Вот что писала «Петербургская газета» 11 апреля 1880 года: «… Мы говорим о талантливой г же Тиме, сделавшей в один год с г. Эверарди громадные успехи. Г жа Тиме обладает высоким меццо-сопрано горячего звукового колорита… ее выдающееся драматическое дарование откроет со временем широкий путь к успехам прочным {18} и долговременным… Поет г жа Тиме с большим вкусом и даже шиком. Нет сомнения, что при той окончательной обработке, которую придаст ей преподавание г на Эверарди, из нее выработается хорошая певица. Она имеет для этого все данные — голос, наружность и талант».

Мама окончила консерваторию с медалью и была принята в труппу императорского Мариинского театра; она успешно работала и становилась широко известной. Глубокое, сочное меццо-сопрано позволяло ей исполнять такие разные по своим вокальным данным партии, как Амнерис в «Аиде» и Наташа в «Русалке», паж в «Гугенотах» и Весна в «Снегурочке» Римского-Корсакова (мама была первой исполнительницей этой партии). Знатоки прочили ей небывалый успех, всеобщее признание, славу.

Но все сложилось иначе. Один из влиятельных деятелей Мариинского театра не захотел ограничиться только творческими отношениями с молодой певицей. Мать отвергла его домогательства. И тогда началось то, что выглядит сегодня почти неправдоподобно, но в те времена было чертой повседневного театрального быта.

После генеральной репетиции одного из очередных спектаклей мою мать предупредили, что выйти на улицу ей следует другим, запасным выходом, — какие-то люди ждали ее у актерского подъезда и собирались чуть ли не побить. Кто-то услужливо предоставлял бесплатные места в ложах для молодчиков, соглашавшихся «свистать Тиме»… Кончилось все это уходом певицы Тиме со сцены, крушением творческой судьбы и многих, многих надежд.

Пережив творческую драму певицы, вынужденной в расцвете сил и способностей уйти со сцены, мама все свои знания, опыт, все свое увлечение музыкой отдала преподаванию.

Под ее руководством в доме постоянно занималась пением талантливая молодежь.

Педагогическое мастерство Варвары Валериановны Тиме высоко ценилось в консерваторских кругах, и многие начинающие певцы и певицы стремились попасть к ней хотя бы для того, чтобы быть прослушанными. Никто не получал отказа. Те, у кого обнаруживались хоть небольшие способности к музыке, как-то незаметно становились постоянными посетителями нашего дома, участниками музыкальных вечеров, учениками (разумеется, бесплатными) моей матери, ее «домашней консерватории», как говорили тогда.

{19} В доме царила музыка. Отец каждый вечер уходил в свою комнату, плотно закрывал дверь и подолгу играл на скрипке. Мы никогда не позволяли себе шуметь в эти часы и внимательно прислушивались к его игре.

По субботам мы устраивали домашние концерты, спорили о слышанных произведениях или исполнителях, философствовали чуть ли не до утра. С молодым задором и неутомимостью проводила эти часы вместе с нами и моя мать.

Каждую неделю выпускали стенную газету «Шпильки». Издание ее также возглавляла Варвара Валериановна, единодушно избранная главным редактором. Трудно сказать, чего было больше в этой газете — любовного, заботливого отношения к каждому из нас или самой беспощадной критики. От всевидящего ока «Шпилек» не ускользал ни единый наш проступок, ни единая оплошность, ни единый промах.

Атмосфера нашего досуга была насыщена неподдельной жаждой творчества, маленькими, но очень важными открытиями, спорами, мимолетными ссорами, романами, секретами, «трагическими» разрывами и веселыми примирениями. Здесь сталкивались десятки «действующих лиц» и переплетались десятки сюжетных коллизий.

Все наши интересы и развлечения направляла мама. Она всегда умела оказаться в центре событий. Может быть, именно поэтому наши досуги заполнялись многими важными и веселыми делами и никогда не было тех неприятных, неблаговидных происшествий, какие иной раз, к сожалению, еще случаются в жизни моих сегодняшних молодых друзей и учеников.
Мой дед по отцу Август Иванович Тиме родился в Саксонии и получил в Лейпцигском университете звание доктора медицины. Семейные предания гласят, что дед, впав в летаргический сон, очнулся в гробу, который несли на руках по кладбищу.

В России А. Тиме занимал ряд ответственных медицинских должностей и встречался со многими замечательными людьми своего времени. В Новгороде он познакомился с Герценом и вел с ним полемику на философские темы. В «Былом и думах» Герцен рассказывает: «доктор… ссылался на шеллинговы чтения об академическом учении и читал отрывки из бурдаховой физиологии для доказательства, что в человеке есть начало вечное и духовное, а внутри природы спрятан какой-то личный Geist… Споры эти занимали меня до того, что я с новым ожесточением {20} принялся за Гегеля… В разгаре моей философской страсти я начал тогда ряд моих статей о “дилетантизме в науке”…».

В конце сороковых годов в городе Златоусте мой дед встретился с дедом В. И. Ленина со стороны матери — Александром Дмитриевичем Бланком.

«В конце февраля 1847 г. в Златоуст прибыл доктор медицины А. Тиме, — пишет современный исследователь. — Это был образованный и культурный человек, близко знакомый со многими передовыми и просвещенными людьми своего времени. Тиме назначили инспектором госпиталей округа, а Александр Дмитриевич Бланк вернулся к основной своей должности — доктора Златоустовской оружейной фабрики. Несомненно, что семьи Тиме и Бланков были знакомы и, вероятно, нередко встречались».

Мой отец также занял видное положение в науке нашей страны.

В 1920 году Алексей Максимович Горький писал: «Профессор И. А. Тиме — один из старейших русских ученых, автор многочисленных капитальных сочинений научно-технического характера, педагог, давший государству из числа своих учеников не одну сотню ученых специалистов по горнозаводскому делу».

Отец считается основоположником русской горнозаводской механики и создателем теории резания металлов. Им разработаны классические курсы гидравлики, паровых котлов и паровых машин. Идеи, высказанные им в этих сочинениях, нередко производили в свое время впечатление несбыточных. Так звучали его слова о теснейшей связи науки с производством, о сооружении нефтепровода Баку — Батум, о создании канала Волга — Дон. В одной из статей он писал: «Разве можно признать нормальным такое положение вещей, когда иностранные техники занимают у нас первые места, а русским предоставляется второстепенное, подчиненное значение; когда ежегодно наезжают к нам иностранные профессора в качестве консультантов, а свои лишены всякой практической деятельности?»

Петербургский Горный институт имел репутацию передового учебного заведения. Здесь преподавали выдающиеся ученые, крупнейшие специалисты по разнообразным отраслям горнозаводских, рудничных и геолого-минералогических наук. Их общество и составляло тот круг, в котором проходила жизнь нашей семьи.

По вечерам в просторных комнатах нашей казенной квартиры, помещавшейся в здании Горного института, часто можно {22} было слышать не только музыку, но и приглушенные голоса сослуживцев отца, дискутировавших у него в кабинете.

Случалось, что дверь из кабинета приоткрывалась, показывалась голова, а потом и все туловище знаменитого минералога академика Н. Кокшарова. Он останавливался, держась за спинку стула, дожидался тишины и начинал декламировать свои прекрасные стихи. За ним появлялись и другие профессора. Математик К. А. Поссе садился к роялю и брал вступительные аккорды к романсу Чайковского. Мама подходила к нему и начинала петь.

Но вот уже поздно. Все расходятся.

— Варвара Валериановна, — кричит с лестницы академик Кокшаров. — Мы все в пятницу идем на «Аиду». Пойте хорошенько!

— Постараюсь, — смеется мама.
Женитьба отца на профессиональной артистке выглядела в то время своеобразным вызовом обществу. С тех пор семья Тиме считалась вольнодумной. События, которые произошли непосредственно после моего окончания гимназии, решительно упрочили такую репутацию.

Окончив школу, я поняла, что ничего не знаю. Я мечтала о широком и глубоком образовании, хотела быть врачом или певицей.

Учиться петь было рано. И тогда родители разрешили мне поступить на Высшие женские Бестужевские курсыⁱⁱⁱ.

Бестужевские курсы были по существу настоящим женским университетом — с университетским составом профессоров, с университетским объемом читаемых курсов. Главное, однако, заключалось в другом: на Бестужевских курсах процветали демократические идеи. Именно поэтому, узнав, что родители разрешили мне поступить на Бестужевские курсы, некоторые знакомые говорили: «Что ж, в такой семье это не удивительно». Я, между тем, надела косоворотку, пояс, приколола английской булавкой карандаш на левой стороне груди и с легким сердцем отправилась учиться.

Русскую историю на курсах читал профессор Сергей Федорович Платонов^iv. Он увлекал нас не только материалистическим обоснованием событий, но и железной логикой выводов, тонкостью психологического анализа. Запомнились навсегда его меткие характеристики исторических лиц, особенно женщин.

Как живые, стоят передо мною эти женщины: властолюбивая {24} правительница Софья, «лучшая из дам» — Марта Скавронская, будущая Екатерина I; «престрашного взору» императрица Анна, «с властью надорванной, но не разорванной»; «дщерь Петрова», веселая царица Елизавета; «умная, но морально слабая Екатерина II, никогда себя прочно на троне не чувствовавшая».

Профессор срывал с них маски официальной добродетели, беспощадно разоблачая коварство, лицемерие, предательство, обычные орудия двора в борьбе за власть.

Тогда уже пришлось мне заглянуть в тайники женской души!

Блеском красноречия и темпераментом были отмечены лекции по истории средних веков профессора Эрвина Давыдовича Грима.

Из профессоров, читавших курс литературы, особенно помню профессора Шляпкина. Вдохновенно рассказывал он о произведениях, созданных народом, учил нас ценить и тонкий народный юмор и образность простого русского говора.

С огромным интересом слушали мы лекции по психологии, логике и философии профессора Введенского, человека большого таланта, смелой мысли, умевшего как никто владеть аудиторией. Со всех факультетов собирались на его лекции слушательницы. Его лаконичные формулировки, неожиданные сравнения и примеры потрясали логической силой мысли, но часто резали ухо непривычной резкостью. Он знал, что его стиль вызывает возражения, и в оправдание говорил: «На медные деньги учен и к изящной словесности не приучен».

Немало моих подруг по Бестужевским курсам принадлежало к известным «вольнодумным» семействам. Недалеко от меня в аудитории сидела румяная блондинка с пышными волосами и чудесным цветом лица — настоящая русская красавица. Это была Люба Менделеева, дочь знаменитого ученого, а впоследствии — жена Александра Блока^v.

Близким другом мне стала Антонина Михайловна Серкова, заслуженная учительница республики, дважды награжденная орденом Ленина, человек глубокой мысли и большого сердца.

Сейчас, в начале шестидесятых годов двадцатого века, рассказ о Бестужевских курсах вряд ли произведет на молодых людей особенно сильное впечатление. Ведь женщины давным-давно стали академиками, профессорами, директорами крупнейших предприятий. Но именно теперь исполняется столетний «юбилей» с того дня, когда в аудиторию российского университета впервые в его истории вошла женщина. Сегодняшний «юбилей» — знаменательное событие русской культуры.

{25} Может быть, именно поэтому сейчас приняты меры по соединению ныне здравствующих бестужевок в единый коллектив; им доверено и поручено собрать материалы по истории курсов и издать специальный сборник. Уже сейчас при Ленинградском университете бестужевки получили в постоянное пользование специальную комнату, где будет организован музей Высших женских Бестужевских курсов — выдающегося культурного учреждения предреволюционной России.

Занятия на Бестужевских курсах во многом определили склад и характер моего мышления, отношение ко многим явлениям, жизни. А знание психологии, логики, философии оказалось просто незаменимым в последующей актерской и преподавательской деятельности.

Если мы приезжали летом, щедрая природа Украины дарила нам свои чудесные плоды. Хорошо было в жаркий день остановиться среди фруктовых садов, выйти из коляски, размять уставшее от неподвижности тело. Разгоряченные лошади жадно тянулись к колодцу, где «журавль» вытаскивал из темной и холодной бездны ведро ледяной воды; капли с глухим звоном падали обратно, вниз. Мы входили сквозь стеклянную скрипящую на блоке дверь в маленький придорожный трактир. Здесь, на прилавке, были разложены теплые от солнца помидоры, нарезанные толстыми ломтиками пупырчатые огурцы, на тарелочке — крупная соль…

А потом — снова дорога, снова степи, холмы и овраги, снова веселое и горячее украинское солнце.

Четверки лошадей усердно тащили экипажи в гору и, наконец, останавливались. Мы стояли на вершине меловой горы Кремянец. Спуск по склону был белый, как зубной порошок. Внизу, окаймленный горящей на солнце серебряной нитью Донца, лежал Изюм. За городом, в окружении зеленых лесов, в хорошую погоду виднелся Святогорский монастырь и квадрат полуразрушенной старинной татарской крепости Хузум (ее название в результате фонетических изменений и дало имя городу).

На даче, расположенной в дубовом лесу близ Изюма, провели мы немало веселых, упоительных летних каникул. Все радовало здесь: и гора Кремянец, почва на которой гудела под колесами экипажей, потому что в недрах горы были катакомбы и переходы; и ночные прогулки на лодке по заснувшему Донцу; и поездки в расположенный ниже по течению Донца Святогорский монастырь (он описан Чеховым в его путевом наброске «Перекати-поле»).

Для меня это время отмечено первыми любительскими спектаклями, а также ежегодными визитами на нашу дачу студента {28} Горного института Николая Качалова^vi, проходившего практику в шахтах Донбасса. Эти упорные визиты кончились тем, что однажды мы вместе сели в голубую коляску изюмского извозчика. На рукаве извозчика красовался бант. Мы ехали венчаться…

Эти озаренные солнцем летние месяцы навсегда остались в памяти, связанные с воспоминаниями о матери. Она и в Изюме продолжала оставаться центром всей нашей молодежной жизни, веселья, горячих споров.