Вокруг света за пять глав

Глава 15. Народ Яли

Как-то раз, проводя летний отпуск в Австралии, мы с женой Мари решили посетить место в пустыне, где находились скалы с хорошо сохранившейся древней живописью аборигенов, в нескольких милях от городка Менинди. Будучи наслышан о том, каким сухим и горячим бывает воздух австралийских пустынь летом, но, с другой стороны, имея за плечами опыт работы в засушливом климате — в калифорнийских пустынях и новогвинейской саванне, — я счел, что с мелкими неприятностями, которые могут грозить туристам в Австралии, я как-нибудь справлюсь. Взяв с собой много питьевой воды, в полдень мы с Мари отправились пешком к скалам.

Тропа от станции смотрителя шла в гору, по открытой местности без малейшего источника тени и под абсолютно безоблачным небом. Горячий и сухой воздух во рту заставлял вспомнить об ощущениях от дыхания в финской сауне. Пока мы добирались до утеса с живописью, у нас закончилась вода. Успевшие также потерять и всякий интерес к искусству, медленно и размеренно дыша, мы просто брели вверх. Вскоре мне на глаза попалась птица, которая явно относилась к кустарницам, однако по сравнению с любым известным видом кустарниц казалась просто гигантской. В этот момент я понял, что от жары у меня впервые в жизни случились галлюцинации. Мы решили, что лучше нам немедленно повернуть обратно.

Ни Мари, ни я больше не разговаривали. Передвигая ноги, мы сосредоточенно прислушивались к своему дыханию, вычисляли расстояние до ближайшего ориентира и прикидывали, сколько времени еще идти. Мои рот и язык совсем пересохли, у Мари покраснело лицо. Наконец, добравшись до станции с ее кондиционерами, мы упали в кресла рядом с водоохладителем, вылили в себя последние полгаллона его содержимого и попросили смотрителя заправить в него еще одну бутылку. Откинувшись на спинку в полном истощении, и физическом, и эмоциональном, я тогда подумал, что аборигены, оставившие эти росписи на скалах, каким-то образом проводили в пустыне всю свою жизнь, обходясь без убежищ с кондиционированным воздухом и умудряясь обеспечивать себя не только водой, но и пищей.

Белым австралийцам городок Менинди известен в первую очередь как место базового лагеря двух белых, больше столетия назад перенесших в пустыне куда более серьезные лишения, чем мы с женой: ирландского полицейского Роберта Берка и английского астронома Уильяма Уиллса, злополучных руководителей первой европейской экспедиции, пересекшей Австралию с юга на север. Отправившись в путь с шестью верблюдами, навьюченными провизией на три месяца вперед, Берк и Уиллс истощили свой запас на обратном пути, в пустыне к северу от Менинди. Три раза они встречали аборигенов, для которых эта пустыня была домом и источником пропитания, и те трижды выручали европейцев, одаривая их рыбой, лепешками из спор папоротника и изредка зажаренной жирной крысой. Когда Берк совершил глупость, выстрелив из пистолета в одного из аборигенов, вся группа скрылась. Несмотря на солидное преимущество перед местными жителями — огнестрельное оружие для охоты, — Берк и Уиллс остались почти без пищи, полностью истощили силы и умерли, не прожив и месяца после ухода аборигенов.

То, что мы с женой пережили в Менинди, а также печальная участь Берка и Уиллса заставили меня яснее представить, насколько вообще трудно построить человеческое общество на австралийской земле. Австралия стоит особняком в ряду континентов. На фоне ее отличия от Евразии, Африки, Северной и Южной Америки их собственным несходством почти можно пренебречь. Австралия не только самый маленький континент — она с большим отрывом опережает все остальные по засушливости, ровности ландшафта, неплодородности, климатической непредсказуемости и скудности биологических ресурсов. Колонизированная европейцами в последнюю очередь, она также имела самое малочисленное и необычное коренное население в мире.

Одним словом, Австралия — пробный камень всякой теории, пытающейся объяснить различия в образе жизни людей на разных континентах. Здесь были самые специфические природные условия, и здесь сложились самые специфические общества. Стало ли второе следствием первого? Если да, то как? Австралия — наиболее логичная отправная точка нашего кругосветного путешествия, в ходе которого, опираясь на выводы второй и третьей части книги, мы попытаемся проанализировать особенности истории каждого из континентов.

Между тем 40 тысяч лет назад австралийцы имели солидную фору перед европейцами и жителями остальных континентов вообще. У них первых в мире, насколько известно по археологическим данным, появились каменные орудия со шлифованной кромкой, орудия с рукояткой (насаженные на топорище каменные топоры), а также, с огромным отрывом, самые первые морские суда. Некоторые из древнейших наскальных росписей на планете тоже находятся в Австралии. Не исключено, что люди с современной анатомией заселили Австралию раньше, чем Западную Европу. Почему же, несмотря такую фору, в конечном счете именно жители Европы покорили Австралию, а не наоборот?

Внутри этого вопроса заключен и еще один. В течение плейстоценовых оледенений, когда огромное количество океанской воды было сковано в континентальных ледниковых щитах и уровень моря находился сильно ниже нынешней отметки, мелкое Арафурское море, теперь отделяющее Австралию от Новой Гвинеи, представляло собой сухопутную низменность. Таяние ледниковых щитов и повышение уровня моря, начавшееся примерно 12 тысяч и закончившееся 8 тысяч лет назад, привело к затоплению этой низменности и разделению бывшего континента Большая Австралия на два полуконтинента: Австралию и Новую Гвинею (карта 15.1).
Человеческие популяции этих прежде единых фрагментов суши к началу современной эпохи уже были очень непохожи друг на друга. В отличие от всего сказанного мной о коренных австралийцах, большинство новогвинейцев, в частности народ Яли, занимались земледелием и разведением свиней. Они жили в постоянных деревнях и имели не общинную, а племенную политическую организацию. Всем новогвинейским обществам были знакомы лук и стрелы, многим — гончарное дело. По сравнению с австралийцами у них, как правило, были гораздо более основательные жилища, более пригодные к мореплаванию суда, более многочисленная и разнообразная бытовая утварь. Как следствие преобладания сельского хозяйства над охотой и собирательством, средний уровень популяционной плотно­сти на Новой Гвинее был намного выше австралийского: по площади составляющая лишь десятую часть Австралии, она имела в семь раз больше коренного населения.

Почему население более крупного фрагмента плейстоценовой Большой Австралии оказалось таким «отсталым», а население менее крупного настолько его «обогнало»? Почему все эти новогвинейские новации не распространились на южный материк, отделенный от Новой Гвинеи лишь 90 милями ширины Торресова пролива? Причем с точки зрения культурной антропологии Австралия и Новая Гвинея почти не были изолированы: в Торресовом проливе имеется целая россыпь островков, жители которых занимались земледелием, пользовались луком и стрелами и вообще обладали схожей с новогвинейцами культурой. Самый большой из этих островков лежит в каких-то 10 милях от австралийского берега. Учитывая, что островитяне пролива участвовали в активном обмене и с австралийцами, и с новогвинейцами, каким образом в 10 милях спокойного моря друг от друга, на расстоянии короткого плавания на каноэ, могли уживаться две таких разных культурных вселенных? Несмотря на то что на фоне австралийских аборигенов новогвинейцев можно назвать культурно «передовыми», среди большинства остальных современников «отсталыми» считаются даже они. До начала активной европейской колонизации Новой Гвинеи в конце XIX в. все ее народы были бесписьменны, пользовались каменными орудиями и не имели государственной и даже (за немногими исключениями) вождеской политической организации. Если новогвинейцы настолько «обогнали» коренных австралийцев, почему им при этом не удалось «догнать» многие евразийские, африканские и коренные американские народы? Как мы видим, соотечественники Яли и их дальние родственники австралийцы ставят нас перед загадкой внутри загадки.

На просьбу объяснить причины культурной «отсталости» коренного населения их континента многие белые австралийцы отвечают просто: в этом виноваты недостатки самих аборигенов. По рисунку черт лица и цвету кожи аборигены определенно выглядят иначе, чем европейцы, из-за чего некоторые авторы XIX в. считали их недостающим звеном эволюции между обезьянами и людьми. Но, действительно, чем еще можно объяснять тот факт, что белые колонисты-англичане создали письменную аграрно-индустриальную демократию в пределах нескольких десятилетий с начала заселения континента, а его первые колонисты, аборигены, оставались бесписьменными охотниками-собирателями на протяжении всех сорока тысяч лет предшествующей истории? Это особенно поразительно, учитывая, что Австралия обладает одними из крупнейших запасов железа и алюминия, а также богатейшими залежами меди, олова, свинца и цинка. Почему же тогда коренные австралийцы не знали металлических орудий и продолжали жить в каменном веке?

Взятая нами ситуация выглядит идеальным локализированным экспериментом в эволюции человеческих обществ. Если континент был одним и тем же, и только люди были разными, следовательно, объяснение различий между аборигенным и европейским обществами в Австралии должно заключаться в разнице между людьми. Логика этого расистского умозаключения кажется неопровержимой. Однако, как мы убедимся, в нем содержится одна элементарная ошибка.

Достигнув берегов Большой Австралии, колонисты быстро расселились по всему континенту, включая даже его самые отдаленные и негостеприимные уголки. Судя по ископаемым останкам и каменным орудиям, 40 тысяч лет назад они уже заселили юго-западный угол Австралии; 35 тысяч лет назад — юго-восточный угол, включающий будущую Тасманию и наиболее отдаленный от их предположительного места высадки на западе Австралии или на Новой Гвинее (двух ближайших к Индонезии и Азии частей общего континента); 30 тысяч лет назад — прохладное высокогорье Новой Гвинеи. Если всех этих территорий от западного места высадки можно было достигнуть по суше, то колонизация архипелага Бисмарка и Соломоновых островов к северо-востоку от Новой Гвинеи, состоявшаяся 35 тысяч лет назад, не могла обойтись без морских переходов длиной в десятки миль. Вся эта колонизация могла занять меньше времени, чем указанный мной промежуток от 40 до 30 ты­сяч лет назад, поскольку для той эпохи такая разница датировок едва превышает величину экспериментальной погрешности радиоуглеродного метода.

Во времена первого, плейстоценового заселения Австралии и Новой Гвинеи континентальная часть Юго-Восточной Азии, простираясь дальше на восток, захватывала современные острова Борнео, Ява и Бали и была на тысячу миль ближе к Австралии и Новой Гвинее, чем сейчас. Однако, чтобы добраться от Борнео или Бали до плейстоценовой Большой Австралии, все равно требовалось преодолеть по крайней мере восемь проливов до 50 миль шириной. Сорок тысяч лет назад сделать это можно было на бамбуковых плотах — низкотехнологичном, но пригодном для мореплавания водном транспорте, который до сих пор используется кое-где в прибрежных районах Южного Китая. Тем не менее переходы на плотах явно были трудным делом, поскольку после первых межконтинентальных путешествий сорокатысячелетней давности археология не располагает ни одним достоверным свидетельством миграции из Азии в Большую Австралию на десятки тысяч лет вперед. Следующее такое свидетельство — следы свиней и собак азиатского происхождения на Новой Гвинее и в Австралии — соответственно появляется лишь в последние несколько тысяч лет.

Таким образом, народы Австралии и Новой Гвинеи развивались в полной изоляции от азиатских народов, когда-то давших им начало. Эта изоляция отразилась на существующих языках. После многих тысячелетий отдельного развития ни современные языки аборигенов Австралии, ни основная группа современных языков Новой Гвинеи (так называемые папуасские языки) не демонстрируют никаких определенных черт родства с современными языками Азии.

Изоляция также находит отражение в генетике и физиче­ской антропологии. Генетический анализ показывает, что у австралийских аборигенов и жителей новогвинейского высокогорья несколько больше сходства с современными азиатами, чем с народами других континентов, однако это не близкое сходство. По строению скелета и внешнему облику австралийские аборигены и новогвинейцы также отличаются от большинства обитателей Юго-Восточной Азии, что становится очевидно, если сравнить фотографии австралийцев или новогвинейцев с фотографиями индонезийцев или китайцев. Все эти отличия отчасти объясняются тем фактом, что, оказавшись на другом материке, выходцы из Азии развивались достаточно долго в отрыве от своих дальних родственников-домоседов и на протяжении большей части истории почти не имели с ними генетического обмена. Однако, пожалуй, более важной причиной является то, что на территории Юго-Восточной Азии первоначальная группа народов, от которой вели родословную переселенцы в Большую Австралию, в дальнейшем была вытеснена другими азиатами, на этот раз пришедшими из Китая.

Генетически, физически и лингвистически австралийские аборигены и новогвинейцы разошлись и друг с другом. Скажем, из основных (генетически детерминированных) групп крови человека, группа B (третья) по системе ABO и группа S по системе MNS встречаются на Новой Гвинее, как и почти везде в остальном мире, но практически отсутствуют в Австралии. Сильно вьющиеся волосы большинства новогвинейцев контрастируют с прямыми или волнистыми волосами большинства австралийцев. Австралийские языки и папуасские языки Новой Гвинеи не родственны не только азиатским, но и друг другу, если не принимать во внимание некоторое лексическое пересечение у популяций по обе стороны Торресова пролива.

Все это несходство между австралийцами и новогвинейцами — итог долгой истории разрозненного существования в очень непохожих природных условиях. После того как примерно 10 тысяч лет назад подъем уровня Арафурского моря окончательно отделил Австралию и Новую Гвинею друг от друга, генетический обмен между вновь образовавшимися полуконтинентами свелся к малочисленным контактам через остров­ную цепь Торресова пролива. Как следствие, каждая из двух популяций начала адаптироваться к собственной окружающей среде. И хотя южная Новая Гвинея, с ее саваннами и мангровыми зарослями, довольно похожа на северное побережье Австралии, остальные природные зоны двух полуконтинентов разнятся почти во всех главных аспектах.

Вот некоторые из этих отличий. Тогда как Новая Гвинея лежит почти на экваторе, Австралия захватывает солидную порцию субэкваториальной зоны, простираясь почти до сорокового градуса южной широты. Тогда как Новая Гвинея имеет чрезвычайно неровный рельеф и много гор, самые высокие из которых покрыты шапками льда и достигают 16,5 тысяч футов над уровнем моря, Австралия — страна преимущественно низменного и ровного ландшафта, 94% площади которой не поднимается выше 2 тысяч футов. Новая Гвинея — одно из самых влажных мест на Земле, Австралия — одно из самых сухих: если на большей части территории Новой Гвинеи выпадает свыше 100 дюймов осадков ежегодно, а на большей части высокогорья — свыше 200, то годичная норма основной части Австралии не превышает 20. Экваториальный климат Новой Гвинеи в годовом цикле и от года к году варьируется лишь незначительно, в то время как в Австралии климат выраженно сезонный и на многолетней шкале колеблется больше, чем на любом другом континенте. Как следствие, Новая Гвинея изобилует полноводными реками, а постоянные реки Австралии существуют только на востоке континента, и даже ее крупнейшая речная система (Муррей — Дарлинг) в особенно жаркие месяцы ча­стично пересыхает. Новая Гвинея на большей части покрыта густым тропическим лесом, в то время как Австралия на большей части покрыта лишь пустынями или редким сухим лесом.

Новая Гвинея также имеет молодой почвенный покров — результат вулканической активности, наступления и отступления ледников, зачищающих горные склоны, а также действия горных потоков, несущих вниз огромные количества ила. Напротив, у Австралии из всех континентов безоговорочно самые старые, неплодородные и обделенные питательными веществами почвы — из-за очень скудной вулканической активности, недостатка высоких гор и ледников. Имея в десять раз меньшую площадь, чем Австралия, Новая Гвинея не уступает ей по количеству видов птиц и млекопитающих — благодаря экваториальному положению, гораздо более высокому количеству осадков, топографическому разнообразию и плодородию почв. Из-за всех этих природных различий культурные истории двух полуконтинентов резко контрастировали друг с другом. Именно их мы теперь и рассмотрим.
Самое раннее производство продовольствия на территории Большой Австралии, достигшее также наибольшей эффективности и ставшее причиной самой высокой плотности населения, возникло в горных долинах Новой Гвинеи на высоте от 4 до 9 тысяч футов над уровнем моря. Археологи раскопали сложные системы дренажных канав, созданные около 9 тысяч лет назад и еще более разросшиеся около 6 тысяч лет назад, а в более сухих местах — террасы, которые служили для удержания влаги в почве. Системы канав напоминали те, которые по-прежнему используются в высокогорье для осушения заболоченных участков под садоводство. Анализ ископаемой пыльцы свидетельствует о масштабном обезлесении долин к периоду примерно пятитысячелетней давности, что вероятнее всего указывает на сведение лесов под аграрные нужды.

В наши дни основными культурами высокогорного сель­ского хозяйства являются сравнительно недавно освоенный батат, таро, бананы, ямс, сахарный тростник, злаки со съедобными стеблями и несколько разновидностей листовых овощей. Поскольку таро, бананы и ямс являются уроженцами Юго-Восточной Азии, бесспорного места их доместикации, раньше считалось, что, за исключением батата, горные культуры Новой Гвинеи были заимствованы из Азии. Однако в конечном счете выяснилось, что дикие предки сахарного тростника, местных листовых овощей и злаков со съедобными стеблями — новогвинейские аборигены, что конкретные сорта бананов, выращиваемые здесь, имеют местных, а не азиатских диких родственников, а также что таро и некоторые виды ямса в равной степени являются аборигенами Юго-Восточной Азии и Новой Гвинеи. Если новогвинейское земледелие и впрямь имело азиатское происхождение, логично было бы ожидать найти среди культур высокогорья однозначные заимствования из Азии, однако таковых найдено не было. Учитывая все эти обстоятельства, сегодня общепризнано, что сельское хозяйство возникло на Новой Гвинее самостоятельно, путем окультуривания местных видов диких растений.

Таким образом, Новая Гвинея, наряду с Ближним Востоком, Китаем и еще несколькими регионами, входит в число мировых центров независимого происхождения производства продовольствия. Никаких остатков тех самых культур, которые выращивали земледельцы в долинах 6 тысяч лет назад, археологам найти не удалось. Это, однако, неудивительно, поскольку современные культуры высокогорья не оставляют видимых археологических следов (кроме как при некоторых исключительных условиях). Поэтому есть все шансы, что некоторые из них как раз и являлись первыми основными культурами высокогорного земледелия, особенно если учесть разительное сходство сохранившихся дренажных систем древности с современными системами, применяющимися при выращивании таро.

Тремя однозначно заимствованными элементами производства продовольствия в горах Новой Гвинеи в том виде, в каком его застали первые европейские путешественники, были куры, свиньи и батат. Кур и свиней, одомашненных в Юго-Восточной Азии, около 3600 лет назад завезли на Новую Гвинею (и впоследствии на большинство островов Полинезии) австронезийцы — народ, происходящий из Южного Китая, о котором мы поговорим в главе 17. (Свиньи, возможно, были позаимствованы раньше.) Что касается батата, уроженца Южной Америки, он, по-видимому, достиг Новой Гвинеи лишь несколько столетий назад, после того, как испанцы начали разводить его на Филиппинах. Обосновавшись на Новой Гвинее, батат потеснил таро с позиции главной культуры высокогорья — благодаря более коротким срокам созревания, более высокой урожайности и меньшей требовательности к плодородию почвы.

Возникновение в горах Новой Гвинеи сельского хозяйства несколько тысяч лет назад не могло не спровоцировать демо­графический взрыв — принимая во внимание истребление эндемичных гигантских видов сумчатых в конце плейстоцена, ее территория не позволяла прокормить крупную популяцию охотников-собирателей. Следующий такой взрыв произошел несколько столетий назад и сопровождал начало массового разведения батата. Когда в 30-х гг. XX в. европейцы впервые облетели высокогорье на самолете, они были поражены, увидев под собой нечто, очень похожее на ландшафт Голландии. Широкие долины были полностью вырублены, там и здесь виднелись многочисленные деревни, а дно долин целиком покрывали поля с оградами и водоотводом, явно занятые под интенсивное земледелие. Этот ландшафт демонстрировал, какого уровня плотности населения было способно достичь аграрное общество даже с каменными орудиями.

Большой уклон ландшафта, постоянный облачный покров, малярия и риск засухи, характерные для более низких высот, ограничивают высокогорное земледелие Новой Гвинеи территориями, как правило, не опускающимися ниже 4 тысяч футов. По сути дела, новогвинейское высокогорье представляет собой густонаселенный земледельческий остров, вздымающийся над остальной сушей и окруженный морем облаков. В низменных частях Новой Гвинеи по речным и морским берегам разбросаны деревни, кормящиеся главным образом рыбной ловлей, а на землях, удаленных от побережья и рек, обитают малочисленные общины, которые сочетают подсечно-огневое земледелие (на основе ямса и бананов) с охотой и собирательством. В отличие от всех перечисленных, жители болотистых территорий — это бродячие охотники-собиратели, которых кормит богатая крахмалом мягкая сердцевина диких саговых пальм — растений, отдача от которых, измеряемая в калориях на единицу труда, втрое больше, чем у садовых и огородных культур. Новогвинейские болота являются наглядным примером среды обитания, в которой люди продолжают вести охотничье-собирательский образ жизни, потому что аграрное хозяйство по сравнению с ним просто неконкурентоспособно.

Социальная организация сегодняшних рубщиков саго, обитающих в болотистых низинах, а именно кочевая охотничье-собирательская община, в прошлом охватывала всех новогвинейцев. По причинам, которые мы обсуждали в главах 13 и 14, более сложные технологии, общества и политические структуры первыми должны были появиться у тех из них, кто занимается земледелием и рыбной ловлей. Они живут в постоянных деревнях и имеют племенную организацию, часто во главе с бигменом. Кое-где также строят большие, богато декорированные ритуальные сооружения и занимаются искусством — вырезают великолепные деревянные статуэтки и маски, которые ценятся музеями всего света.
Итак, Новая Гвинея стала той частью Большей Австралии, где технологии, социальная и политическая организация и искусство оказались наиболее развиты. Однако, с точки зрения современного американского или европейского горожанина, культуре Новой Гвинеи больше подходит эпитет «примитивная», нежели «развитая». Почему новогвинейцы продолжали использовать каменные орудия и не перешли к металлическим? Почему они остались без письменности и не эволюционировали в вождества или государства? Как мы увидим, по причине нескольких неблагоприятных факторов биологического и географического характера.

Во-первых, независимо зародившееся в горах Новой Гвинеи сельское хозяйство, как мы знаем из главы 8, производило слишком мало белка. Основой рациона земледельцев были низкобелковые корнеплодные культуры, а отдача от двух единственных видов домашних животных (свиней и кур) тоже была слишком невелика, чтобы всерьез удовлетворить белковые потребности человека. Поскольку ни свиней, ни кур нельзя было запрячь в повозки, у жителей высокогорья не имелось другого источника энергии, кроме собственной мышечной силы, и не возникло эпидемических заболеваний, которые могли бы стать препятствием на пути европейских завоевателей.

Вторым сдерживающим фактором роста высокогорных популяций была ограниченность площади: в горах Новой Гвинеи не так уж много широких долин, которые — это в первую очередь Вахги и Балием — способны поддерживать высокую плотность населения. Третьим фактором было то обстоятельство, что зона средних высот между 4 и 9 тысячами футов — единственный высотный пояс на Новой Гвинее, подходящий для интенсивного сельского хозяйства. В зонах альпийского климата выше 9 тысяч футов производства продовольствия не было вообще, на склонах от 4 до 1 тысячи футов его объем существенно уменьшался, а на низменных территориях лишь фрагментарно практиковалось подсечно-огневое земледелие. Таким образом, на острове так и не возникло крупномасштабного обмена продовольствием между обитателями разных высот, которые бы специализировались в разных типах сельского хозяйства. Между тем из истории Анд, Альп или Гималаев мы знаем, что подобный обмен в этих регионах не только способствовал росту плотности населения, обеспечивая жителей всех высотных зон более сбалансированным питанием, но и становится предпосылкой экономической и политической интеграции.

По всем этим причинам, до того как европейские колониальные власти принесли народам традиционной Новой Гвинеи западную медицину и покончили с межплеменными войнами, ее население никогда не превышало миллиона человек. Из девяти регионов самостоятельного происхождения сельского хозяйства, о которых мы говорили в главе 5, демографически Новая Гвинея с большим отрывом отставала от всех остальных. У одного миллиона человек не могли развиться сложные технологии, письменность и политические системы, которые возникли в Китае, Плодородном полумесяце, Андах и Мезо­америке, где счет населению шел на десятки миллионов.

Совокупное население острова не только малочисленно — оно к тому же раздроблено на тысячи микропопуляций непроходимым ландшафтом: болотами, занимающими бо§льшую часть низменностей, чередующимися крутыми хребтами и узкими каньонами высокогорья, наконец, густыми джунглями, покрывающими и низменные и горные районы. Когда я отправляюсь в биологическую экспедицию по Новой Гвинее с командой помощников из местных жителей, для нас проделать 3 мили в день — редкая удача, даже если мы идем хоженым маршрутом. Большинство обитателей гор в традиционной Новой Гвинее за всю свою жизнь ни разу не удалялось от дома больше чем на 10 миль.

Эти особенности ландшафта, вместе с перемежающимися военными конфликтами (неизменным атрибутом отношений между общинами и деревнями в прошлом), были главной причиной лингвистической, культурной и политической раздробленности традиционной Новой Гвинеи. Новая Гвинея — безоговорочный мировой лидер по концентрации языков: тысяча из шести тысяч языков мира сосредоточены здесь на площади, лишь немного превышающей площадь Техаса, и разделены на десятки семей и изолятов, столь же отличных друг от друга, как английский от китайского. Почти половина новогвинейских языков (на которых все равно говорит лишь порядка 100 тысяч человек) имеет не более 500 носителей, но даже крупнейшие их группы политически разобщены. Сотни деревень с одним и тем же языком в прошлом воевали между собой не менее ожесточенно, чем с иноязычными деревнями. Каждое из таких микрообществ само по себе было слишком мелким, чтобы обеспечивать существование вождей и специалистов-ремесленников или изобрести металлообработку и письменность.

Помимо малочисленности и раздробленности населения, еще одним сдерживающим фактором эволюции острова служила его географическая изоляция, ограничивающая приток технологий и идей извне. Во-первых, все три ближайших региона отделены от Новой Гвинеи морем. Во-вторых, еще несколько тысяч лет назад народы каждого из них по уровню сельскохозяйственного и технологического развития уступали новогвинейцам (особенно жителям высокогорья). Аборигены первого из трех соседних регионов, Австралии, все время оставались охотниками-собирателями, которые не могли предложить почти ничего, чем новогвинейцы не владели бы сами. На востоке с Новой Гвинеей соседствовали архипелаг Бисмарка и Соломоновы острова, значительно уступавшие ей по площади. Оставалась только третья группа соседей, острова Восточной Индонезии, но и эти территории оставались культурно отсталыми все то долгое время, пока их населяли охотники-собиратели. Можно утверждать, что ни один артефакт или элемент культуры не пришел на Новую Гвинею через Индонезию в интервале между первоначальным заселением более 40 ты­сяч лет назад и австронезийской экспансией.

Около 1600 г. до н. э. произошла австронезийская экспансия, когда Индонезия была колонизирована сельскохозяйственными племенами из материковой Азии, которые выращивали домашних животных, занимались земледелием, владели технологиями, по крайней мере не менее сложными, чем новогвинейские, а также были достаточно умелыми мореплавателями, чтобы значительно расширить возможности морских контактов между Азией и Новой Гвинеей. Австронезийцы поселились на островах к западу, северу и востоку от Новой Гвинеи, в дальней западной части самой Новой Гвинеи, а также на ее северном и юго-восточном побережьях. Они познакомили новогвинейцев с гончарным делом, разведением кур и, вероятно, собак и свиней. (Археологи, какое-то время назад исследовавшие новогвинейское высокогорье, заявляли об обнаружении костных остатков свиней, датируемых уже 4000 г. до н. э.; однако эти заявления остались неподтвержденными.) На протяжении как минимум последней тысячи лет торговое сообщение связывало Новую Гвинею с гораздо более технологически развитыми обществами Явы и Китая. В обмен на перья рай­ской птицы и специи новогвинейцы получали товары из Юго-Восточной Азии, в том числе такие предметы роскоши, как бронзовые барабаны культуры Донг Шон и китайский фарфор.

Со временем австронезийская экспансия наверняка еще значительнее преобразила бы Новую Гвинею. Западная часть острова в конечном счете была бы присоединена к султанатам Восточной Индонезии, и через посредство последней сюда могли бы проникнуть металлические орудия. Однако все это не успело произойти до 1511 г., когда высадка португальцев на Молуккских островах пресекла самостоятельную историю развития Индонезии. Вскоре после этого, достигнув Новой Гвинеи, европейцы застали ее обитателей по-прежнему живущими в общинах или во враждующих между собой мелких деревнях и по-прежнему использующими каменные орудия.
Если на новогвинейской части Большой Австралии, как мы увидели, появилось и животноводство, и земледелие, то на собственно Австралийском полуконтиненте не появилось ни того ни другого. В ледниковую эпоху в Австралии обитало даже больше крупных сумчатых, чем на Новой Гвинее, включая дипротодонтов (сумчатых аналогов коров и носорогов), гигантских кенгуру и гигантских вомбатов. Однако все эти кандидаты на хозяйственное разведение вымерли (или были истреблены) еще в то время, когда люди впервые колонизировали Австралию. В результате Австралия (как и Новая Гвинея) осталась без собственных одомашниваемых млекопитающих. Единственным иноземным домашним животным, прижившимся в Австралии, были собаки, которые прибыли сюда из Азии (вероятно, на австронезийских каноэ) около 1500 г. до н. э. и освоились на воле — мы их знаем как собак динго. Коренные австралийцы держали прирученных динго в качестве спутников, сторожей и даже живых одеял — именно отсюда пошло выражение «пятипсовая (то есть очень холодная) ночь». Однако они не использовали собак динго ни для пропитания, как полинезийцы, ни для коллективной охоты на диких животных, как новогвинейцы.

Земледелие изначально тоже не имело особенных перспектив на континенте, который имеет самый сухой климат и самые неплодородные почвы. К тому же Австралия обладает еще одной уникальной чертой — в отличие от годичного сезонного цикла, так привычного большинству жителей мира, климат почти на всей ее территории подвержен преобладающему влиянию нерегулярного междугодичного цикла ENSO (El Niсo Southern Oscillation — Эль-Ниньо Южное Колебание). Непредсказуемые суровые засухи длятся годами, сменяясь столь же непредсказуемыми ливнями и наводнениями. Даже теперь, когда австралийское производство продовольствия использует евразийские культуры и имеет в распоряжении грузовики и железные дороги для транспортировки урожая, оно по-прежнему остается довольно рискованным занятием. У скотоводов прирост поголовья в хорошие годы нейтрализуется массовым падежом во время засух. Любым первопроходцам сельского хозяйства среди австралийских аборигенов пришлось бы иметь дело с теми же самыми погодными циклами. Если в благоприятные годы они могли бы оседать в деревнях, выращивать урожай, рожать больше детей, то в засушливые годы эти разросшиеся популяции вымирали бы от голода, поскольку земля не сумела бы прокормить столько людей.

Вторым главным препятствием для развития производства продовольствия в Австралии был недостаток пригодных для окультуривания диких растений. Даже современным европейским генетикам-селекционерам не удалось получить из видов аборигенной флоры Австралии ни одной культуры за исключением орехового дерева макадамии. Список потенциально наиболее ценных злаков мира — 56 диких видов трав с самыми крупными зернами — включает только два австралийских кандидата, оба из которых располагаются в списке ближе к концу (их зерна весят лишь 13 мг, тогда как у злаков-лидеров — целых 40 мг). Это не значит, что в Австралии вообще не было потенциальных культур или что австралийские аборигены так никогда бы и не пришли к производству продовольствия самостоятельно. Некоторые растения, которые возделываются на юге Новой Гвинеи, в частности несколько видов ямса, таро и маранты, также растут в диком виде на севере Австралии, где их и собирали местные аборигены. Вообще, как мы увидим, аборигенная экономика в климатически наиболее благоприятных районах Австралии развивалась в направлении, которое могло в конечном итоге привести к возникновению производства продовольствия. Однако любое производство продовольствия, самостоятельно зародившееся в Австралии, в любом случае имело бы ограниченный потенциал ввиду отсутствия домашних животных, скудности пригодной для окультуривания флоры, низкого качества почв и ненадежного климата.

Кочевой образ жизни охотников-собирателей, с минимальными затратами сил и времени на строительство убежищ и накопление имущества, являлся наиболее разумным способом адаптации к непредсказуемому климатическому циклу Австралии и связанному с ним колебанию ресурсной базы. Когда природные ресурсы одной местности приходили в упадок, аборигены попросту перебазировались в другую, где временно условия были более благоприятными. Они не зависели от нескольких культур, которые могли бы не уродиться в плохие годы, а минимизировали риск за счет экономики, использовавшей огромное многообразие источников дикой пищи, которые никогда не подвели бы их все одновременно. Вместо популяций колеблющейся численности, периодически голодающих и вымирающих от недостатка ресурсов, здесь существовали мелкие популяции, имевшие доступ к изобилию пищевых ресурсов в хорошие годы и способные рассчитывать на необходимый достаток в плохие.

Заменителем производства продовольствия у австралий­ских аборигенов было так называемое «сельское хозяйство с головней». Аборигены изменяли и организовывали окружа­ющий ландшафт, повышая его продуктивность, но делали это иными способами, нежели культивация, — например, периодически устраивая палы. Огонь, охватывавший обширные территории, выполнял несколько задач: он выгонял животных, которых можно было убить и непосредственно употребить в пищу; превращал густые кустарниковые заросли в открытую травянистую зону с фрагментами леса, по которой было легче передвигаться и которая являлась идеальной средой обитания для главной австралийской дичи — кенгуру; наконец, он стимулировал рост новой травы, которой питались кенгуру, и корневищ папоротника, которыми питались сами аборигены.

Мы думаем об австралийских аборигенах как о людях пустыни, но большинство из них жили не в пустыне. Густонаселенность районов Австралии менялась в зависимости от годовой нормы осадков (которая в дикой природе определяет количество доступной сухопутной растительной и животной пищи) и достатка пищевых ресурсов в море, реках и озерах. Самая высокая плотность аборигенного населения поддерживалась в самых влажных и продуктивных регионах: в бассейне Муррея—Дарлинга на юго-востоке Австралии, на восточном и северном побережьях, в юго-западном углу. Позднее эти же регионы были плотнее всего заселены европейскими колони­стами. Соответственно народом пустыни мы представляем аборигенов просто потому, что европейцы истребили или вытеснили их из наиболее благоприятных регионов и оставили в неприкосновенности аборигенные общества только там, где не стремились селиться сами.

За последние пять тысяч лет в некоторых из этих продуктивных регионов произошла интенсификация приемов сбора пищи, что вызвало постепенный рост плотности аборигенных популяций. В Восточной Австралии были разработаны методы превращения доступных в изобилии и богатых крахмалом, но при этом крайне ядовитых семян саговников в съедобный продукт — путем выщелачивания или выбраживания токсинов. В летнее время аборигены стали регулярно заходить на прежде пустовавшие возвышенности Юго-Восточной Австралии, где пищей им служили не только шишки саговников и ямс, но и огромные зимующие колонии мигрирующих совок (так называемых «бабочек богонг»), которые после обработки на огне по вкусу напоминают жареные каштаны. Еще одним вариантом интенсификации собирательского хозяйства стал промысел пресноводного угря в бассейне Муррея—Дарлинга, где уровень воды в болотах колеблется в зависимости от сезонного количества осадков. Коренные австралийцы сооружали сложные системы каналов длиной до полутора миль, тем самым соединяя болота и заводи и расширяя среду обитания угря. Сама ловля осуществлялась с помощью не менее хитроумных приспособлений: искусственных запруд, комплексов из ставных неводов в тупиковых частях каналов, каменных перегородок, в которых оставляли отверстие и устанавливали рядом сеть. Неводы на разных ярусах начинали действовать по мере того, как падал и поднимался уровень воды в заводи. Несмотря на то что сооружение «рыбных ферм» наверняка требовало значительного вклада рабочей силы, по завершении строительства они позволяли кормить множество людей. Европейские путешественники XIX в. застали деревни аборигенов, стоящие на таких фермах, в которых насчитывалось до дюжины каменных домов, а археологи позднее раскопали деревни, где число домов доходило до 146 — свидетельство как минимум сезонной оседлости популяций численностью в сотни человек.

Следующим новшеством на востоке и севере Австралии был сбор урожая дикого проса — растения того же вида, что и посевное просо, являвшееся основной культурой раннего китайского земледелия. Просо жали каменными ножами, складировали в стога и молотили для получения зерен, которые затем сохраняли в кожаных мешках или деревянных чашах и под конец растирали в муку каменными жерновами. Некоторые из орудий, использовавшиеся в этом процессе, в частности каменные ножи для жатвы и жернова, мало чем отличались от орудий, независимо изобретенных в Плодородном полумесяце для обработки семян других диких злаков. Из всех методов добычи пищи, освоенных австралийскими аборигенами, сбор урожая проса был, наверное, самым вероятным кандидатом на дальнейшее эволюционное превращение в культурное земледелие.

Помимо интенсификации собирательства, последние пять тысяч лет стали свидетелями возникновения нового инструментария. Небольшие рубила и остроконечники отличались от предшествующих крупных орудий лучшей пропорцией длины заостренной кромки и веса инструмента. Топорики со шлифованными каменными краями, когда-то присутствующие лишь в отдельных районах, распространились по всей Австралии. За последнее тысячелетие у аборигенов появились и рыболовные крючки из раковин.
Почему в Австралии не возникли металлические орудия, письменность и сложная политическая организация? Главной причиной было то, что аборигены оставались охотниками-собирателями, а, как мы знаем из глав 12–14, подобные новации возникали только в густонаселенных и экономически специализированных обществах производителей продовольствия. Кроме того, засушливость, неплодородность и климатическая непредсказуемость Австралии удерживали численность ее охотничье-собирательского населения в пределах нескольких сотен тысяч человек. Если вспомнить о том, что в Мезоамерике или Китае проживали десятки миллионов, это означало, что Австралия имела очень скудную базу потенциальных изобретателей и слишком мало обществ, способных экспериментировать с инновациями. К тому же ее несколько сотен тысяч населения не были организованы в сеть тесно взаимодействующих обществ. Демографический ландшафт аборигенной Австралии состоял из практически безлюдной пустыни и нескольких разделенных ею экологически благоприятных «островов», на каждом из которых обитала лишь часть совокупного населения континента и взаимодействие между которыми было тем слабее, чем дальше они были удалены друг от друга. Даже в пределах относительно влажного и плодородного востока Австралии максимальный масштаб обмена между аборигенными обществами ограничивался дистанцией в 1900 миль — расстоянием между тропическими дождевыми лесами Квинсленда на северо-востоке и субтропическими дождевыми лесами Виктории на юго-востоке, что географически и экологически эквивалентно расстоянию между Лос-Анджелесом и Аляской.

Некоторые известные случаи технологического регресса в региональном и общеконтинентальном масштабе, которые имели место в Австралии, возможно, объясняются изоляцией и относительной малонаселенностью ее популяционных центров. Обитатели северо-восточного полуострова Кейп-Йорк в какой-то момент отказались от главного атрибута Австралии — бумеранга. Аборигены юго-запада ко времени первых контактов с европейцами уже исключили из своего рациона моллюсков. Назначение заостренных микролитов пятитысячелетней давности, обнаруженных австралийскими археологами, остается неясным, однако проще всего предположить, что это были наконечники и зубцы стрел, поскольку они подозрительно схожи с каменными наконечниками и зубцами, найденными в других частях мира. Если это действительно была их функция, загадка присутствия лука и стрел на Новой Гвинее и отсутствия их в Австралии и без того усложняется: возможно, лук и стрелы на Австралийском континенте все-таки были освоены на какое-то время, а затем забыты. Все эти примеры напоминают нам об отказе от огнестрельного оружия в Японии, отмирании лука и стрел и гончарного производства почти по всей Полинезии, а также несчастливой участи некоторых технологий в других изолированных обществах (см. главу 13).

Наибольший убыток во всем Австралийском регионе технологии понесли на острове Тасмания, лежащем в 130 милях от юго-восточного побережья континента. В период плейстоценового падения уровня океана мелкий Бассов пролив, разделяющий Австралию и Тасманию, был участком суши, а люди, обитавшие на тогдашней территории острова, являлись частью населения всего континента. Когда около 10 тысяч лет назад дно пролива ушло под воду, тасманийцы и австралийцы оказались абсолютно отрезаны друг от друга, поскольку ни те ни другие не владели плавательными средствами, способными его преодолеть. Дальнейшее существование четырехтысячного охотничье-собирательского населения Тасмании проходило в отсутствие контакта с любым другим народом на Земле — в изоляции, знакомой нам лишь по фантастическим романам.

Когда в 1642 г. европейцы наконец повстречали тасманий­ских аборигенов, они застали самую примитивную материальную культуру современной эпохи. Подобно аборигенам материка, тасманийцы были охотниками-собирателями, не знавшими металлических орудий. В то же время у них отсутствовали многие технологии и артефакты, широко распространенные на большой земле: наконечники с зубцами, любые костяные орудия, бумеранги, шлифованные каменные орудия, орудия с рукояткой, крючки, заостренные копья, сети, а также навыки вроде добычи рыбы, шитья и разжигания огня. Некоторые из этих технологий могли быть заимствованы или изобретены жителями континента уже после разделения с Тасманией, и в этом случае мы можем заключить, что крохотное население острова не сумело изобрести их самостоятельно. Остальные попали на территорию Тасмании еще в ее бытность в составе Большой Австралии, после чего были утрачены за время культурной изоляции: например, археологические исследования свидетельствуют о исчезновении на острове рыболовства, шил, игл и других костяных орудий около 1500 г. до н. э. По меньшей мере еще на трех небольших островах (Флиндерсе, Кенгуру и Кинге), отрезанных от Австралии и Тасмании повышением уровня океана около 10 тысяч лет назад, тоже имелись человеческие популяции, от 200 до 400 человек, но все они со временем вымерли.

Можно сказать, что Тасмания и эти три острова представляют собой наиболее выраженную иллюстрацию закономерности, имеющей значение для всего контекста всемирной истории. Человеческие популяции, насчитывавшие лишь несколько сотен индивидов, оказались неспособными существовать неопределенно долгое время в полной изоляции. Популяция размером в 4 тысячи человек смогла просуществовать десять тысяч лет, однако с серьезными культурными потерями и упущенными возможностями развития, результатом которых стала исключительная примитивность ее материальной культуры. Триста тысяч охотников-собирателей материковой Австралии были более многочисленны и менее изолированы, чем тасманийцы, и тем не менее составляли самую маленькую и изолированную из континентальных популяций мира. Засвидетельствованные примеры технологического регресса на Австралийском материке в сочетании с примером Тасмании указывают на то, что скудость культуры коренных австралийцев по сравнению с народами других континентов может быть отчасти объяснена взаимосвязью изоляции и размера популяции с зарождением и развитием технологий — зависимостью, эффект которой в данном случае имел менее выраженную форму, чем на Тасмании. По той же логике, тот же самый эффект мог сказаться на технологических различиях между крупнейшим континентом, Евразией, и следующими за ней Африкой, Северной Америкой и Южной Америкой.
Почему более развитые технологии не проникли в Австралию через посредство ее соседей — Индонезии и Новой Гвинеи? Что касается Индонезии, она была отделена от Северо-Западной Австралии морем и экологически была совсем на нее не похожа. Кроме того, Индонезия сама оставалась регионом культурного и технологического застоя на протяжении периода, закончившегося лишь несколько тысячелетий назад. Не обнаружено ни одного доказательства того, что после первоначальной колонизации Австралии 40 тысяч лет назад сюда проникло что-либо новое из Индонезии — до появления собаки динго около 1500 г. до н. э.

Динго появились в Австралии на пике австронезийской экспансии, стартовавшей в Южном Китае и захватившей Индонезию. Австронезийцы заселили все Индонезийские острова, включая ближайшие к Австралии — Тимор и Танимбар (находящиеся соответственно лишь в 275 и 205 милях от ее побережья). Поскольку австронезийцы покрывали куда большие водные расстояния в ходе тихоокеанской части своей экспансии, мы обязаны были бы допустить, что они неоднократно высаживались на австралийском берегу, даже если бы у нас не было тому доказательств в виде динго. В исторические времена Северо-Западную Австралию ежегодно посещали парусные каноэ из области Макассар, что на индонезийском острове Сулавеси (Целебес), пока австралийские власти не прекратили эту практику в 1907 г. Судя по археологическим данным, начало этих визитов относится как минимум к 1000 г. до н. э., но вполне вероятно, что они имели место и раньше. Главной их целью была добыча морских огурцов (родственников мор­ских звезд, также известных как трепанги) — макассарцы экс­портировали их в Китай, где этот морепродукт ценили как афродизиак и ценный ингредиент для приготовления супов.

Вполне естественно, что торговые обмены, происходящие во время ежегодных визитов макассарцев, оставили немало следов в Северо-Западной Австралии. На местах стоянок макассарцы высаживали тамариндовые деревья, а аборигенские женщины рожали от них детей. В качестве предметов обмена сюда привозили ткань, металлические орудия, керамику и стекло, хотя ничего из этого аборигены сами изготавливать не научились, а переняли у макассарцев лишь несколько слов и ритуалов, а также плавание на долбленых каноэ с парусом и практику курения табачных трубок.

Ни одно из этих заимствований не оказало фундаментального воздействия на австралийское общество. Но важнее не то, что случилось в результате макассарских визитов, а то, чего не случилось. Макассарцы не осели в Австралии — безусловно потому, что северо-западный угол Австралии, ближайший к Индонезии, имел слишком засушливый климат для макассарского земледелия. Если бы ближайшей к Индонезии была Северо-Восточная Австралия с ее тропическим влажными лесами и саваннами, макассарцы могли бы поселиться здесь, однако у нас нет свидетельств, что они заплывали так далеко. Поскольку, таким образом, макассарцы прибывали небольшими группами, лишь на время и никогда не удалялись в глубь материка, их влияние могло сказаться только на немногих аборигенных обществах, занимавших узкую полоску северо-западного побережья. Но даже эти австралийцы могли познакомиться лишь с малой долей культуры и технологии макассарского общества: они не видели ни его рисовых полей, ни свиней, ни деревень, ни ремесленных мастерских. Оставаясь охотниками-собирателями, австралийцы позаимствовали у макассарцев только те несколько продуктов и практик, которые вписывались в их образ жизни, — изготовление долбленых каноэ с парусами и курение трубок, но не кузнечное дело и свиноводство.

На первый взгляд, еще более поразительной, чем сопротивление австралийцев индонезийскому влиянию, кажется их сопротивление влиянию соседей с Новой Гвинеи. Всего лишь узкая полоска воды — Торресов пролив — разделяла новогвинейских земледельцев, говоривших на новогвинейских языках, практиковавших свиноводство и гончарное дело, охотившихся с луком и стрелами, и австралийских охотников-собирателей, не знавших ни свиней, ни керамики, ни лука и стрел. Более того, пролив не является открытым водным препятствиям, но пересечен цепью островов, из которых самый крупный, Муралуг, лежит лишь в 10 милях от австралийского берега. Обитатели Муралуга брали в жены многих австралийских женщин, и они прекрасно знали и про огороды, и про луки со стрелами. Как получилось, что эти элементы новогвинейской культуры так и не проникли в Австралию?

Культурная непреодолимость Торресова пролива озадачивает лишь тех, кто ошибочно рисует себе картину полноценного новогвинейского общества с интенсивным земледелием и свиноводством, расположившегося всего лишь в 10 милях от австралийского берега. На самом деле аборигены полуострова Кейп-Йорк никогда в своей жизни не видели обитателя самой Новой Гвинеи, потому что вместо прямых контактов существовала длинная цепочка обменов: между Новой Гвинеей и ближайшими к ней островами, затем между этими островами и лежащим на полпути к Австралии островом Мабуйаг, затем между Мабуйагом и еще более южным островом Баду, затем между Баду и Муралугом, и наконец, между Муралугом и Кейп-Йорком.

По направлению к югу типичные черты новогвинейского общества постепенно размывались. Свиньи на островах либо были очень редки, либо вовсе отсутствовали. Жители южных низменных частей Новой Гвинеи, прилегающих к Торресову проливу, практиковали не интенсивное, как в горах, а подсечно-огневое земледелие, к тому же в их хозяйстве немалую роль играли морской промысел, охота и собирательство. На островах удельный вес даже этой подсечно-огневой практики убывал все дальше по мере приближения к Австралии. Сам Муралуг, непосредственный сосед Австралии, был сухим, малопригодным для земледелия островом, немногочисленное население которого кормилось в основном дарами моря, диким ямсом и плодами мангровых деревьев.

Таким образом, связь между Новой Гвинеей и Австралией через Торресов пролив напоминала игру «испорченный телефон», в которой дети садятся в круг и один ребенок шепчет какое-то слово на ухо другому, тот шепчет на ухо третьему слово, которое, ему кажется, он услышал от первого, и в конечном итоге слово, которое шепчет последний ребенок на ухо первому, не имеет ни малейшего сходства с оригиналом. Точно так же обмены вдоль цепочки островов Торресова пролива в конечном итоге знакомили аборигенов Кейп-Йорка с чем-то, довольно далеким от новогвинейской культуры. Кроме того, не следует думать, что отношения между островитянами с Муралуга и населением Кейп-Йорка были непрекращающимся празд­ником мира и дружбы, в ходе которого аборигены с готовно­стью впитывали культурную мудрость своих более развитых учителей. Напротив, торговля нередко перемежалась с войной, имевшей целью охоту за головами и захват чужих женщин.

Несмотря на то что расстояние и войны сводили новогвинейское культурное влияние к минимуму, какая-то его часть все-таки достигла Австралии. Межобщинные браки отразились на внешних чертах обитателей Кейп-Йорка, в частности на большей склонности их волос к вьющемуся, нежели прямому типу. Четыре языка полуострова имеют в своем составе фонемы, необычные для Австралии, что, вероятно, является следом воздействия языков Новой Гвинеи. Наиболее же важным результатом влияния стало проникновение новогвиней­ских рыболовных крючков из раковин, которые распространились далеко в глубь континента, и каноэ с противовесами, которые также распространились южнее по побережью полуострова. Жители Кейп-Йорка ввели в свою культуру и такие заимствования из Новой Гвинеи, как барабаны, ритуальные маски, погребальные столбы и курительные трубки. Однако аборигены не переняли земледелия — отчасти потому, что земледелие, известное им по Муралугу, имело уже самый рудиментарный вид. Они не научились разведению свиней, которые почти отсутствовали на островах и которых в любом случае они не смогли бы прокормить без земледелия. Наконец, они не заимствовали луков и стрел, продолжая довольствоваться своими копьями и копьеметалками.

Австралия — обширная сухопутная территория, Новая Гвинея тоже достаточно велика, однако контакт между этими крупными фрагментами земной суши сводился к взаимодействию мелких групп с островов Торресова пролива, чья культура была лишь тенью новогвинейской, и мелких групп с полуострова Кейп-Йорк. Что бы ни было подоплекой консерватизма этих последних, их нежелание использовать луки и стрелы вместо своих копий, а также перенимать другие известные элементы рудиментарной новогвинейской культуры стало барьером на пути проникновения этих элементов в остальные области континента. Как следствие, единственным новогвинейским новшеством, с которым познакомились другие народы Австралии, стали рыболовные крючки из раковин. Если бы сотни тысяч земледельцев нежаркого новогвинейского высокогорья находились в тесном контакте с аборигенами нежаркого высокогорья Юго-Восточной Австралии, это могло бы привести к масштабному переносу сельскохозяйственных практик и элементов новогвинейской культуры в Австралию. Однако высокогорье Новой Гвинеи отделено от высокогорья Австралии 2000 милями ландшафта, экологически крайне отличающегося и от того и от другого. У австралийцев было столько же шансов увидеть и перенять хозяйственные и прочие практики новогвинейских горных долин, как если бы эти долины находились на Луне.

Одним словом, устойчивость кочевого образа жизни, охотничье-собирательского хозяйства и каменных технологий на Австралийском континенте, несмотря на контакты с новогвинейскими земледельцами каменного века и индонезийскими земледельцами века железного, только на первый взгляд подтверждает гипотезу об исключительной невосприимчивости коренных австралийцев. Как выясняется при более детальном анализе, она лишь подтверждает универсальную роль географических факторов в распространении человеческой культуры и технологии.
Нам осталось рассмотреть контакты носителей новогвиней­ской и австралийской культуры с носителями европей­ской. Португальские мореплаватели «открыли» Новую Гвинею в 1526 г., Голландия заявила права на ее западную половину в 1828 г., а Британия с Германией разделили между собой ее восточную половину в 1884 г. Первые европейцы заселили побережье, и им понадобилось еще много лет, чтобы проникнуть во внутренние районы, однако к 1960 г. в подчинении у европей­ских властей находились почти все новогвинейские народы.

Причины, по которым европейцы колонизировали Новую Гвинею, а не наоборот, очевидны. Именно у европейцев имелись океанские суда и компасы, чтобы добраться до острова; системы письменности и печатные станки, чтобы производить и размножать карты, отчеты о путешествиях и бюрократиче­ские документы, облегчающие установление контроля; политические институты, чтобы организовать экспедиции, войска и административное управление; наконец, огнестрельное оружие, чтобы убивать оказывающих сопротивление новогвинейцев, умевших воевать только луками и дубинами. Несмотря на это, число европейских колонистов всегда оставалось минимальным, и в наши дни Новая Гвинея по-прежнему преимущественно населена новогвинейцами. Такая ситуация резко отличается от того, что произошло в Австралии, обеих Америках и Южной Африке, где европейское заселение было более массовым, долговременным и повлекло за собой вытеснение коренных народов на обширных территориях. Почему на Новой Гвинее все было иначе?

Одним из главных факторов — который до 80-х гг. XIX в. обрекал на неудачу все попытки европейцев обосноваться в низменных частях Новой Гвинеи — стал высокий уровень заболоеваемости малярией и другими тропическими болезнями, ни одна из которых, как мы знаем из главы 11, не вызвала острой эпидемии европейского типа. Самый амбициозный из безуспешных проектов колонизации, инициированный примерно в 1880 г. француз­ским маркизом де Ре на близлежащем острове Новая Ирландия, через три года окончился смертью 930 из 1000 колонистов. Даже имея доступ к средствам современной медицины, многие из моих американских и европейских знакомых, живших на Новой Гвинее, были вынуждены уехать с острова, спасаясь от малярии, гепатита и других болезней, а моему собственному здоровью пребывание на Новой Гвинее обошлось годом лечения от малярии и годом — от дизентерии.

Если европейцы терпели такой убыток от инфекций новогвинейских низменностей, почему европейские инфекции одновременно не наносили такой же вред новогвинейскому населению? Какое-то число новогвинейцев действительно заражалось европейскими патогенами, однако эти заражения не были столь же массовым явлением, как во время разрушительных эпидемий среди коренных народов Австралии и Америки. Новогвинейцам отчасти повезло в том, что до 80-х гг. XIX в. на их острове не было постоянных европейских поселений, а к тому времени успехи общественного здравоохранения были столь значительны, что оно смогло взять под частичный контроль распространение оспы и других инфекционных болезней в Европе. Кроме того, благодаря австронезийской экспансии Новая Гвинея имела контакт с индонезийскими колонистами и торговцами на протяжении трех с половиной тысяч лет. Поскольку инфекционные болезни материковой Азии достаточно прочно и давно обосновались на островах Индонезии, новогвинейцы были знакомы с евразийскими микробами и сумели выработать к ним гораздо большую наследственную сопротивляемость, чем австралийские аборигены.

Единственная часть Новой Гвинеи, не представляющая серьезного риска для здоровья европейцев, это горные территории над верхней границей распространения малярии. Однако до этих территорий, где компактно проживало многочисленное аборигенное население, европейцы добрались только в 30-х гг. XX в. К тому моменту австралийские и голландские колониальные власти уже не были готовы зачищать землю для белых поселенцев, массово истребляя местных жителей или сгоняя их с родных мест, как это происходило все предшествующие столетия европейского колониализма.

Последним препятствием на пути европейской экспансии на острове было то обстоятельство, что растительные культуры, скот и хозяйственные традиции европейцев слишком мало совместимы с любым из типов новогвинейского климата и ландшафта. Несмотря на то что в наши дни на Новой Гвинее в небольших объемах возделываются импортированные культуры американских тропиков вроде тыквы, кукурузы и помидоров, базовые евразийские культуры вроде пшеницы, ячменя и гороха здесь так и не прижились. Ввезенные коровы и козы, которых на острове немного, страдают от тропических болезней не меньше, чем выходцы и приезжие из Европы и Северной Америки. Производство продовольствия на Новой Гвинее по-прежнему основывается на культурах и земледельческих приемах, которые на протяжении тысячелетий развивали сами новогвинейцы.

Все эти проблемы, связанные с болезнями, непроходимым ландшафтом и непригодностью чуждых методов хозяйствования оказали влияние на решение европейцев оставить восточную Новую Гвинею ее коренным жителям. Однако новое независимое государство Папуа — Новая Гвинея не отказалось от европейского наследия: английский функционирует как официальный язык, местные языки имеют письменность на основе латиницы, в стране работают институты демократического самоуправления, смоделированные по британскому образцу, а ее армия вооружена огнестрельным оружием, производимым другими странами. Для западной Новой Гвинеи, контроль над которой перешел от Голландии к Индонезии в 1963 г., исход был иным. Переименованная в провинцию Ириан Джая, сегодня она управляется выходцами из Индонезии в их собственных интересах. В ее сельском населении по-прежнему преобладают новогвинейцы, но в городах живут индонезийцы, что является следствием политики властей, поощряющей иммиграцию из других частей страны. На пути индонезийцев, тысячелетиями существовавших в контакте с малярией и другими общими для них и новогвинейцев болезнями, не стоял тот же непроходимый инфекционный барьер, как на пути европейцев. Они также были гораздо лучше приспособлены к хозяйствованию на новогвинейской почве, поскольку в набор культур индонезийского земледелия уже входили бананы, батат и некоторые другие основные ингредиенты земледелия Новой Гвинеи. На новом витке — в условиях использования всех ресурсов централизованного государственного управления — происходящее в провинции Ириан Джая является продолжением австронезийской экспансии, которая впервые затронула Новую Гвинею 3500 лет назад. Собственно, индонезийцы и есть современные австронезийцы.
Европейцы колонизировали Австралию, а не коренные австралийцы колонизировали Европу по тем же самым причинам, которые действовали в случае Новой Гвинеи. Однако истории новогвинейцев и австралийцев оказались очень разными. Костяк населения современной Австралии, распоряжающийся ее судьбами, — это 20 миллионов неаборигенов, большинство из которых имеет европейское происхождение, а остальная часть — растущее число выходцев из Азии, хлынувших в страну после отмены в 1973 г. иммиграционного режима под названием «Белая Австралия». Аборигенное население, если брать в расчет его максимум в начале европейской колонизации (300 тысяч) и минимум в 1921 г. (60 тысяч), сократилось на 80%. В наши дни аборигены составляют низший слой австралийского общества. Многие из них живут при миссионерских стоянках и в правительственных резервациях, некоторые работают пастухами на белых скотоводческих фермах. Почему австралийским аборигенам выпала намного худшая участь, чем новогвинейцам?

Основная причина — благоприятные условия некоторых австралийских регионов для европейского заселения и хозяйствования, а также роль ружей, микробов и стали в процессе вытеснения их коренных обитателей. Несмотря на уже перечисленные проблемы австралийского климата и почв, наиболее продуктивные и плодородные районы континента вполне пригодны для европейского производства продовольствия. В основе земледелия австралийской субтропической зоны сегодня лежат главные культуры евразийской субтропической зоны: пшеница (ведущая австралийская культура), ячмень, овес, яблони и виноград; их дополняют сорго и хлопчатник, происходящие из африканского Сахеля, и картофель, происходящий из южноамериканских Анд. В тропических районах австралийского северо-востока (Квинсленд), которые лежат за пределами оптимального ареала культур Плодородного полумесяца, фермеры-европейцы выращивают сахарный тростник из Новой Гвинеи, бананы и цитрусовые из тропической Юго-Восточной Азии и арахис из тропической Южной Америки. Что касается скота, то евразийские овцы позволили распространить производство продовольствия на более засушливые районы Австралии, непригодные для земледелия, а евразийских коров выращивают в тех же более влажных районах, что и евразийский хлеб.

Таким образом, производство продовольствия на австралийской почве возникло лишь с прибытием культур и домашних животных, выведенных в климатически похожих частях мира, которые, однако, были слишком удалены от Австралии, и поэтому их доместикаты не могли проникнуть сюда раньше, чем появилась возможность доставить их на океанских судах. В отличие от Новой Гвинеи, на большей части территории Австралии отсутствовали инфекции, способные всерьез воспрепятствовать европейскому заселению. Только в Северной Австралии малярия и другие тропические болезни на протяжении XIX в. заставляли европейцев отступать — до тех пор, пока прогресс медицины в XX в. наконец не позволил им осесть и здесь тоже.

Австралийские аборигены, разумеется, являлись помехой для распространения европейского производства продовольствия, особенно если учесть, что наиболее ценные пахотные и пастбищные земли изначально кормили самые многочисленные популяции охотников-собирателей в Австралии. Европейская колонизация приводила к сокращению численности последних двумя способами. Первым был отстрел аборигенов, вариант, более приемлемый для европейцев в конце XVIII в. и XIX в., чем когда они впервые оказались на новогвинейском высокогорье в 30-х гг. XX в. Последняя из крупных расправ, в ходе которой был убит 31 абориген, произошла в Элис-Спрингс в 1928 г. Другим оружием европейцев были завезенные ими инфекции, от которых, естественно, у аборигенов не было возможности ни привиться, ни приобрести наследственный иммунитет. За год, прошедший после высадки европейских колонистов в районе нынешнего Сиднея в 1788 г., трупы аборигенов, умерших от эпидемий, стали привычным зрелищем. Мы знаем, что главными причинами их смерти были оспа, грипп, корь, брюшной и сыпной тиф, ветряная оспа, коклюш, туберкулез и сифилис.

Таким двояким способом самостоятельные общества аборигенов во всех районах, благоприятных для европейского производства продовольствия, были устранены. Единственные общества, выжившие в более или менее нетронутом виде, обитали на непригодных для европейцев севере и западе континента. Столетия европейской колонизации хватило, чтобы бо§льшая часть накопленных аборигенами за сорок тысяч лет традиций исчезла с лица земли.
Теперь мы можем вернуться к проблеме, обозначенной мной в начале этой главы. Если все-таки не исходить из неполноценности самих аборигенов, чем еще можно объяснить тот вроде бы очевидный факт, что белые колонисты-англичане создали письменную аграрно-индустриальную демократию в пределах нескольких десятилетий с начала заселения континента, а его первые колонисты, аборигены, оставались бесписьменными охотниками-собирателями на протяжении всех сорока тысяч лет предшествующей истории? Разве это не идеальный локализированный эксперимент в эволюции человеческих обществ, результат которого вынуждает нас сделать простой расистский вывод?

Решение проблемы на самом деле еще проще. Белые колонисты-англичане не создавали письменной аграрно-индустриальной демократии в Австралии — они привезли все ее элементы извне: домашний скот, все растительные культуры (за исключением орехового дерева макадамия), знание металлов, паровозы, огнестрельное оружие, алфавит, политические институты, даже инфекции. Все это было следствием десяти тысяч лет развития обществ, выживавших в различных природных условиях Евразии. По географической случайности люди, высадившиеся в районе Сиднея в 1788 г., владели этими элементами как своим наследством. Европейцы никогда не учились выживать в Австралии или на Новой Гвинее без привезенных из Евразии технологий. Роберт Берк и Уильям Уиллс владели искусством письма, но не владели искусством выживания в австралийской пустыне, где аборигены проводили всю свою жизнь.

Людьми, действительно создавшими общество в Австралии, были австралийские аборигены. Разумеется, созданное ими общество не было письменной аграрно-индустриальной демократией. Причины этого прямо вытекают из географических и природных особенностей Австралии.