Показания а. И. Шингарева (21 августа 1917 г.)
жүктеу/скачать 311.5 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Председатель.
- Шингарев.
- Смиттен.
Председатель. Что значит разница между статьей и параграфом? Шингарев. А вот в чем дело. Роспись составляется по параграфам, а внутри каждого параграфа целый ряд статей. Скажем, министерство юстиции: §1 - центральное учреждение: столько-то расхода. Но это центральное учреждение имеет личный состав, канцелярию. Это будут статьи. Если возьмете разногласия по статьям, иногда это бывало выгоднее Думе, сумма меньшая получится, а если возьмете - по параграфам[, то выгоднее Государственному Совету], а иногда [наоборот] выгоднее было по параграфам [Думе]. Любую комбинацию можно было делать. Дума спорила, говорила, но ничего не вышло, и прецедент остался до конца, при чем установилась определенная точка зрения: Дума не может даже в не забронированных расходах отстаивать свое решение, ибо, если Совет не согласится - дело конченное. Вот, в сущности, хотя довольно долгое, но очень краткое изложение длинной истории девятилетней работы в области бюджетных прав Государственной Думы и печальных последствий, к которым это привело. Финансовое хозяйство, за время войны, оказавшееся вне контроля Думы и народного представительства, пошло Бог знает как, с огромными затратами, плохо контролируемое, с бесконечным количеством совершенно ненужных, насколько мне удалось узнать, уже будучи министром финансов, расходов. Таким образом, этот дефект формального законного права привел к огромной потере народных средств. Председатель. Как Дума реагировала на то, что в порядке 87 статьи, при явно искусственных перерывах занятий Думы, проводились мероприятия, облагавшие население излишним налоговым бременем? Шингарев. Шла война, и, как вы знаете, в первый год войны Дума совсем не вступала в спор с правительством, только в бюджетной комиссии были указания Годнева и мои. Годнев настаивал на том, что налоги на граждан, вообще, незаконно налагать по 87 статье. Это находило слабое отражение и в докладах бюджетной комиссии, но формального протеста ни разу не было. Объяснялось это политикой, которую вело во время войны большинство Государственной Думы по отношению к власти. Иногда даже самые острые моменты наших споров оказывались совершенно неизвестными публике. Я помню, такой чрезвычайно тяжкий спор был в 1915 году, в частном заседании членов Государственной Думы, где были Горемыкин, Сухомлинов и Маклаков/23/. Тогда мы решили, что необходимо многое сказать правительству, но еще не было решено сказать это публично, и было устроено частное заседание Думы, в котором все и было высказано. Председатель. Это в марте 1915 года? Шингарев. Незадолго до разгона, кажется, 7 марта. Это заседание было характерно некоторыми особенностями. Ряд моих товарищей выступал по общим политическим вопросам, [а] я, по обыкновению, говорил об отношении к расходованию денег, о военных расходах, о положении нашего снабжения и об отношении правительства к стране в связи с этим. Я помню, что, когда кончил указанием на то, что у нас безобразно поставлено снабжение армии, Сухомлинов, который сидел против меня через стол, сказал: "Вам кажется, что только у Вильгельма все хорошо". Я ему ничего не ответил. Затем, председательствующий в этом частном заседании Родзянко/24/, обращаясь к Горемыкину, сказал: "Что же вы можете сказать в ответ?", так как я ставил целый ряд вопросов. Горемыкин, обернувшись слегка ко мне, говорит: "Что я могу сказать? Если послушать г. Шингарева, все пошло бы несравненно лучше, если бы он занимал мое место". Это были ответы, которые мы слышали от Сухомлинова и Горемыкина, а после этого Маклаков произнес свою речь, где он говорил: "Пожалуйте туда [, т.е. на трибуну Государственной Думы], правительство не боится гласной критики, мы там вам ответим". Это заседание оставило чрезвычайно тяжелое впечатление на всех, не исключая даже самых умеренных элементов по тому, я бы сказал вызывающему тону, с которым оно прошло, особенно по тону Маклакова, и тем убогим ответам, которые мы получили на ряд тяжелых обвинений. Когда в заседании было указано мною и другими, что в армии неблагополучно, что нет снарядов, нет вооружения и прочее, Сухомлинов сказал: "Вам кажется, что только у Вильгельма все хорошо". Этим объясняется, что самые острые вопросы до сферы общих заседаний Думы не доходили. В моей бюджетной речи был приведен перечень налогов, которые были проведены по 87 статье. Это было уже в публичном заседании по бюджету 1915 г., где я указал, что это недопустимая вещь. Председатель. Ваши бюджетные речи не изданы отдельно? Шингарев. Они имеются в стенографических отчетах, их восемь или девять, затем большинство их имеется в отчетах, изданных нашей фракцией/25/. Председатель. Чем же объясняется, что вы решили объясняться с правительством в марте 1915 г. в закрытом заседании? Шингарев. Тогдашней общей линией политики большинства Государственной Думы [было правило], чтобы, считаясь с обстоятельствами войны, не начинать публичного спора. Многие думали, что вопрос о недостаточном снабжении армии и прочее, - вопрос государственной тайны. Тогда это было еще неизвестно, это только наблюдалось, и до нас доходили слухи, которые мы проверить не могли. Эти слухи начались очень давно. Я вспомнил сейчас эпизод, о котором забыл раньше. В августе 1914 года ко мне явились два офицера (я не знаю и в настоящее время, кто они такие), артиллеристы, которые были очень взволнованы и сказали мне: "Если дело так пойдет, как идет теперь, если так будут расходоваться снаряды, то через три месяца мы окажемся без снарядов". Они были очень взволнованы, и мне даже с трудом удалось их успокоить. Один из них тут же у меня в кабинете кричал: "Мы им много раз говорили, и если они этого не сделают, то что же нам остается - стрелять их по кабинетам?" Я его успокоил и сказал, что то, что он мне сообщил, я передам военному министру. На другой день я отправился к председателю Государственной Думы Родзянко, сообщил, что у меня был такой визит, что неужели это правда, что мы останемся через три месяца без снарядов, что офицер утверждал это настолько горячо и искренно, что я ему поверил. Родзянко сказал, что он поедет к Сухомлинову и все скажет ему. Через две или полторы недели Родзянко мне передал, что военный министр сказал: "Эти офицеры ничего не понимают, снаряды есть, и вы можете быть спокойны". В 1915 г. я вновь стал получать сведения, что снарядов нет. Тогда в марте 1915 г. я уже требовал от Сухомлинова объяснений и получил в ответ фразу, что "у Вильгельма только все хорошо", а от Горемыкина - "Все было бы лучше, если бы вы стали на мое место". Председатель. Вы давали показания по делу Сухомлинова/26/? Шингарев. Меня не вызывали. Председатель. Вы не помните, об этом эпизоде Родзянко показывал суду? Шингарев. Не знаю. Знаю только, что в Государственной Думе, в 1916 г, Аджемов/27/ напомнил об этом инциденте с Сухомлиновым. Через неделю после речи Аджемова я получил по почте письмо от одного из офицеров, бывших у меня, без подписи, такого содержания: "Я очень перед вами извиняюсь, я думал, что вы не исполнили вашего гражданского долга, ибо я не видел никаких результатов и думал, что вы не исполнили вашего обещания и не передали военному министру о том, о чем я просил. Теперь я из речи Аджемова узнал, что это было сделано". Так что имеется след от всего этого инцидента в стенограмме речи Аджемова в январе, феврале или может быть в конце 1916 года. Можно найти речь Аджемова, где он ссылается на мой разговор. Председатель. Вы помните ряд случаев, когда налоги, установленные по 87-й статье, по истечении срока были продлены на несколько лет по той же статье 87-й? Шингарев. Такова [была обычная] практика во время войны. Председатель. Чем объясняется, что Дума не внесла запроса по поводу незакономерности в практике применения 87-й статьи? Шингарев. Как раз эти указания имеются в моей [последней перед революцией большой] бюджетной речи [в Государственной Думе]. Дума не внесла запросов на основании общего контура своей политики во время войны. Пока она резко не столкнулась с правительством, она не считала необходимым поднимать запросы, и только в конце запросы посыпались как из мешка. Военно-полевое управление осталось без запросов, остались без запроса правила военного фонда и прочие. Все это [давно] отмечалось в речах и докладах, но формальных запросов внесено не было. Председатель. В своих речах вы отмечали не закономерность действий правительства в том смысле, что целый ряд ассигновок, на потребности, несомненно, гражданского характера, подводился под понятие потребностей военного времени? Шингарев. Отмечал. Это объясняется вот каким обстоятельством. Статья 18-я Сметных правил делает ссылку на правило 1890 года. Это правило 1890 года в дальнейшем было распространено на все ведомства. Председатель. Но ведь перед Думой стоял вопрос, правильно ли такого рода постановление Совета министров? Шингарев. Совершенно верно. В моих речах вы найдете анализ того, что, по моему мнению, это неправильно. Мною указывалось, что целый ряд расходов, таким образом, совершенно произвольно может попадать то туда, то сюда. Это происходит, во-первых, потому, что самый закон и акт, на основании которого он действует, не есть законы, во-вторых, он изложен на основании связи своей со старым [законом]. Так что можно произвольно его толковать в ту или иную сторону. Председатель. Вы не припомните ли что-нибудь о законном титуле суммы около 3,5 миллионов рублей, которая ассигновывалась неизменно [каждый год] по смете министерства внутренних дел на расходы, не подлежащие оглашению? Шингарев. Это относилось к так называемым "секретным расходам". При чем мы в III Думе добились, чтобы титулы "секретных расходов" были как-нибудь известны, и установился такой порядок, что эти легальные титулы (т.е. законы, на которых были основаны эти секретные расходы), показывались председателю бюджетной комиссии Алексеенко/28/, он их смотрел, затем они заворачивались в синюю бумагу и относились. Мы знали, что это секретные расходы на [чрезвычайную] охрану и полицейские расходы. Председатель. Не было ли дефекта в самом титуле? Вы не помните, что это было? "Высочайшее повеление", изданное до основных законов 1906 года и касавшееся траты сумм на эти нужды в течение одного года? Шингарев. Этого я не помню. Дело в том, что я меньше всего занимался сметами министерства внутренних дел. У меня были финансовые сметы, хозяйственные сметы многих ведомств, кредитные сметы, но сметами министерства внутренних дел я почти никогда не занимался. Почему докладчики по министерству внутренних дел не обратили на это внимания, я не могу сказать, но я никакой порочности этого титула не помню. Председатель. Вы не помните, докладчики, в частности относительно этого титула, требовали его предъявления? Шингарев. Не знаю. Дело в том, что у нас работа была организована так: докладчики вначале просто сами лично сносились с ведомствами, выясняя все, что нужно, затем, устраивались маленькие заседания, в которых бывали другие члены бюджетной комиссии, так называемые, содокладчики по данной смете; два, три, четыре человека занимались этой сметой, один из них был докладчиком. В работах по кредитной канцелярии, по крестьянскому банку, по министерству земледелия, одним словом, по хозяйственной, кредитной и финансовой сметам, я постоянно участвовал, но по министерству внутренних дел докладчиком я никогда не был, потому что нельзя было всем заниматься, не хватало времени. Что у них было в этой работе, требовали ли они проверки этого титула - я не знаю, но он должен был быть напечатан. Председатель. Он [был] напечатан как ссылка на известное высочайшее повеление? Шингарев. Не могу сказать. Председатель. Не помните, кто были докладчиками? Шингарев. Был Г.А. Фирсов/29/, депутат от Харьковской губернии. В III Думе был князь Голицын/30/. Содокладчиков совсем не помню, их фамилии обыкновенно не печатались и совершенно исчезали из памяти. Смиттен. Какое отношение к кредитным операциям имеют доходы кредитной канцелярии? Шингарев. Эти доходы кредитной канцелярии имели мало отношения к кредитным операциям. Доходы кредитной канцелярии, или, вернее, иностранного отделения кредитной канцелярии меня долго смущали. Я кредитной канцелярией занимался с 1908 года, и легальные титулы по этой канцелярии оказались плохими, дефектными, неправильными, а суммы их показывались так, что проверить было невозможно. Иностранное отделение имело свою кассу, хранило свои деньги и прочее. Доходы эти, по-видимому, составлялись на операциях с русской валютой, и вот, когда такие операции появлялись на иностранных рынках, то на них-то, главным образом, кредитная канцелярия и получала свои доходы, а из этих доходов нередко делались негласные расходы, которые в бюджет не попадали. В частности, такой расход после [февральского] переворота обнаружил государственный контролер, по выдаче субсидии "Новому Времени" и выплаты Суворину/31/ - оказалось, что это было выдано уже из доходов кредитной канцелярии. В существо этих доходов мы никогда войти не могли, ибо отчеты по кредитной канцелярии, как вообще отчеты всех кредитных учреждений, Думе по закону не представлялись. Все отчеты Государственного банка, Крестьянского банка, кредитной канцелярии, экспедиции заготовления государственных бумаг и прочих представлялись во 2-й департамент Государственного Совета, минуя Думу. Это я забыл сказать. Поэтому мы таких отчетов формально, официально, не получали, хотя Государственный и Крестьянский банки нам отчасти посылали. Кредитная канцелярия нам отчетов не посылала. Смиттен. Так что вы не можете определить, насколько крупны были эти операции? Шингарев. Они показывались по бюджету в виде определенной суммы по отчету Государственного контроля, но соответствовали ли [действительности] - не могу сказать. Я думаю, что даже департамент кредитной отчетности Государственного контроля фактически не мог это проверить. Правила по проверке доходов иностранного отделения так, кажется, и остались неутвержденными, по крайней мере между Харитоновым/32/ и Коковцовым происходила по этому поводу бесконечная, ничем не кончившаяся переписка. Смиттен. Тут вторжения в права Думы вы не усматривали? За этим отнесением к 2-му департаменту Государственного Совета? Шингарев. Статьи доходов шли помимо Государственной Думы, и это был, в сущности, дефект [, но и без него более существенных дефектов хватало]. Председатель. Андрей Иванович, вы не помните ничего относительно подготовки к выборам в V Государственную Думу, относительно исходатайствования министром внутренних дел А.Н. Хвостовым/33/ на этот предмет 1,5 млн. на эти надобности? Шингарев. Я точно этого дела не знаю, но помню, что по этому поводу среди членов Думы было очень много разговоров. В одной из своих речей я указал на то, что 1 миллион рублей уже неизвестно на что готов, и это было как раз отражением разговоров, происходивших в Думе. В стенограммах это можно найти, если посмотреть в конце 1915 или начале 1916 года, но уже при Штюрмере/34/. Штюрмер, если я не ошибаюсь, отрицал, что эти деньги были взяты. Председатель. То есть он отрицал, что Хвостов взял эти деньги? Шингарев. Нет, там было сказано, что эти деньги были взяты из 10-миллионного фонда/35/. Мы винили больше в этом Штюрмера, а о Хвостове не было и речи. Это было в начале 1916 года, т.е. при самом начале деятельности Штюрмера, и я сказал, что недавно только человек получил власть и уже взял крупную сумму. Председатель. Это о том, что он взял, а о том, что они хотели взять еще 5 миллионов [рублей что-либо было известно]? Шингарев. Это я не знаю. Эти сведения до меня не дошли. Председатель. Не можете ли вы несколько подробнее остановиться на закрытом частном совещании членов Государственной Думы с министрами Маклаковым, Горемыкиным и Сухомлиновым? Что там было политически интересного в отношении к Думе Маклакова и Горемыкина? Шингарев. Тогда большинство членов Думы не говорили [никаких речей]. Был большой спор нашей группы/36/ с правительством, но не говорила ни правая, ни левая сторона. Милюков сказал довольно большую речь, затем говорил я, при чем у меня, кажется, сохранился конспект моей речи, так что если бы это вас заинтересовало, я мог бы его дать. К сожалению, не было стенограмм. Это большая ошибка, относительно которой мы очень сожалели, когда публично обвиняли, что Сухомлинов солгал. Насколько я помню речь Сухомлинова, где он говорил, что "все в порядке", была очень краткая. Ответ Горемыкина был ничтожен по существу, я его передал почти дословно. При этом был взрыв негодования, шум пошел по зале. Маклаков говорил довольно долго, речь его сводилась к тому, что он возражал Милюкову, возражал мне и говорил чрезвычайно вызывающе. Тогда мы характеризовали его речь так, что это провокация, так как он кончил словами: "Правительство [вас] не боится, пожалуйте на трибуну, правительство там вам ответит". Как будто провоцировал членов Думы на публичное обсуждение [военных поражений]. Тогда говорили, что может быть правительству было бы удобно вынести борьбу с Думой на эту почву, чтобы показать, как непатриотично Дума себя ведет. Точно речь Маклакова я не могу воспроизвести, но кроме ее вызывающего конца, помню, что он еще сказал такую фразу: "Правительство его величества не боится никакой критики, оно вам ответит" и т.д. Председатель. Вы назвали процесс членов с.-д. фракции II Государственной Думы "провокационным процессом". Не было ли у вас более точных сведений об этом? Шингарев. Мои сведения общего характера, то, что все знают. Я в то время в Думе отсутствовал. Меня вызвали в Воронеж, и я приехал, когда Дума была распущена, так что все прошло без меня. Я еще в вагоне прочитал о роспуске и приехал сюда на другой день после роспуска, 4 июня 1907 года. Что потом оказалось, т.е. участие заведомых деятелей охранки в самом заговоре социал-демократической фракции, дает мне право говорить, что это был типичный провокационный процесс, который, насколько можно судить теперь, нужен был, чтобы сорвать деятельность II Думы. Это было преддверие, и для публики оправдание [государтсвенного] переворота 3 июня. Так они, вероятно, и стряпали тогда. Председатель. К тому, что вы уже объяснили относительно Сухомлинова и недостатков военного снабжения армии, вы не могли бы прибавить что-нибудь об отношении правительства к работам военно-морской комиссии? Шингарев. Собственно я был избран председателем военно-морской комиссии в конце июля или начале августа 1915 года, когда Дума собралась после этого ужасного отступления [на фронтах] и разгрома/37/. В этот момент Сухомлинова уже не было, военный министр был Поливанов/38/, и я поставил своей целью просмотр положения дела нашего снабжения по всей армии. В это время уже работало Совещание по обороне/39/, возникшее раньше, еще в мае. Все совершалось постепенно. Начали мы, конечно, с артиллерийского ведомства, затем перешли к другим, военно-техническому и т.д. Что же сказать - была картина полного расстройства и непорядка. Прежде всего, была обнаружена основная ошибка, не знаю чья - Генерального штаба или военного министерства, как такового. Масштаб всех заданий оказался совершенно несоответствующим масштабу войны, т.е. количество запасов, исчислявшихся как артиллерийским, так и военно-техническим снабжением, совершенно не соответствовало тому, что затем оказывалось необходимым в расходовании снарядов, патронов, количества орудий, проволоки для защиты, телефонных снабжении. Словом, за какой бы предмет мы ни брались, основная ошибка и дефект дела организации обороны заключались в том, что требования войны не были предвидены, и вся подготовка не соответствовала масштабу войны. Была ли основная ошибка результатом неумения, недогадливости, непредусмотрительности или злого умысла, я не знаю. Я лично объяснял ее себе исключительно недогадливостью, недостаточной предусмотрительностью, может быть недостаточным знакомством с тем, что делалось в Германии. Мне хотелось бы еще рассказать, что до моего председательствования в военно-морской комиссии случился следующий инцидент, который мне показал, как мы должны быть готовы. Дело было в январе или феврале 1914 года. В бюджетной комиссии Государственной Думы обсуждалась смета министерства иностранных дел. Был министр Сазонов/40/. Я перед этим недели две или три занимался изучением [работы] берлинского Рейхстага, где обсуждались вопросы будущих торговых договоров, и были очень интересные прения между членами рейхстага по поводу того, как будет с торговыми договорами с Россией/41/. Некоторые члены рейхстага высказывали предположение, что Россия не захочет повторить договора 1904 года, и начнется борьба из-за этих торговых договоров. Один (не помню фамилии этого депутата) указывал на опасность, что Россия не пустит рабочих из Западной Польши в Восточную Пруссию, что Германия будет в тяжелом положении, что вообще на этой почве может быть столкновение. Чтение этих отчетов вызвало у меня опасение, что на почве торговых договоров (срок их истекал в 1917 году) у нас произойдут неприятности с Германией, ибо и японская война началась в тот момент, когда истек торговый договор с Германией 1894 года. В 1904 году мы были втолкнуты в войну с Японией, а во время войны Германия, воспользовавшись нашей беззащитностью, устроила очень выгодный торговый договор. У меня сложилось такое впечатление, что мы накануне столкновения с Германией. И вот в бюджетной комиссии в январе 1914 г. я предложил Сазонову вопрос: "Я убежден, что на почве подготовки к торговым договорам нам не миновать столкновения с Германией в той или другой форме, и для того, чтобы к этому быть готовым, я думаю, что правительство должно объединить всю свою политику: внешнюю, внутреннюю, финансовую, экономическую, чтобы быть во всеоружии, чтобы внутри было более ладно, чтобы были подготовлены внешние наши отношения и, чтобы, наконец, финансы и экономика соответствовали этой возможности войны. Словом, я говорю, мне хотелось бы потребовать от правительства координации всех его действий для подготовки к неизбежному, по-моему, столкновению". Сазонов на это отвечал, что согласен со мной и на основании сведений, которые имеет, ожидая осложнений со стороны Германии, берет на себя поднять этот вопрос о координации всей политики страны в Совете министров. Я помню, что у меня вырвалась такая фраза: "Неужели вы этого до сих пор не обсуждали?" Но этот разговор был бы не интересен сам по себе, если бы не произошло после него следующее. Утром того же дня, если не ошибаюсь, "Биржевка"/42/ или какая-то другая нескромная газета разболтала этот разговор, происходивший в закрытом заседании бюджетной комиссии. Как он попал в печать, я не могу сказать, но он попал, и вечером этого дня явился Пурталес/43/, требуя [от меня] объяснений, - правда ли, что Сазонов сказал мне в ответ такую фразу. Мало того, в это время Милюков был в Париже, и когда он приехал из Парижа, он мне сказал, что, проезжая через Германию, он в нескольких газетах видел воспроизведение моего разговора с Сазоновым и визит Пурталеса. Эта тема необычайно горячо обсуждалась в германской печати. Когда мне это стало известно, я пришел к совершенно определенному убеждению, что мы накануне войны. Тогда же в Думе, в комиссии проходила большая, так называемая, военно-морская программа. Дело шло о 900 млн. рублей, и программа устанавливалась до 1918 года. Мне фракцией поручено было принять участие в этой работе и, затем, выступить в Государственной Думе. Кроме меня выступали Милюков, Челноков/44/. На мою долю досталось осветить вопрос снабжения как со стороны возможности государства затратить [эти] средства, так и со стороны соответствия в данный момент принять такого рода военную программу. Между обсуждением этой программы в Думе и моим разговором с Сазоновым появилась статья "Мы готовы", инспирированная Сухомлиновым в "Биржевке". Когда я стал разбираться в цифрах и в материале по поводу этой большой программы, то оказалось, что 800 млн. рублей - только прелюдия, и что затраты выражаются в нескольких миллиардах рублей. Было устроено в кабинете Родзянки частное совещание отдельных представителей партий, наиболее принимавших участие в работе. Там был военный министр, был Сазонов, министр финансов и кто-то еще. Я вновь к ним пристал с вопросом: "Если вы готовите такую военную программу, сделали ли вы что-нибудь для того, чтобы всю жизнь государства приспособить к надвигающейся войне, потому что для меня несомненно, что война готова разразиться. В Германии военная программа на 1914-1915 год заканчивается, а вы вашу программу начинаете в это время, и она у вас должна закончиться в 1918 году. Что же они дураки, что они будут ждать? Очевидно, они должны начать войну раньше, прежде чем вы свою программу не начали". При этом Сухомлинов на вопросы, которые к нему обращались, давал самые, я бы сказал, жалкие ответы. Он попросту обнаружил полное незнание своей программы. В ответ на мою речь, он сказал, что ничего не понимает в этой "пляске миллиардов", о которой говорил Шингарев. Жилинский/45/ ему подсказывал в цифрах. Он не был в курсе того громадного дела, которое он сам проводил через Думу. Барк тогда отвечал, что, как будут устроены финансы, это будет сообщено. Оказалась и тут неподготовленность. Насчет торговых договоров/46/ тоже. Насчет союзного договора дело было несколько лучше. От Сазонова мы услышали мало-мальски осмысленный ответ. В тот момент, когда шла подготовка военной программы, когда я и все другие были убеждены, что нам не миновать войны, в это время ничего не было готово в смысле координирования действий [с союзниками и внутри страны] государственной властью. Подготовка эта шла с необычайным, я бы сказал, легкомыслием. Вот почему в своей речи в закрытом заседании Думы, кажется, в июне 1914 года по поводу военной программы, я мотивировал, почему наша фракция высказывается против военных кредитов. Я говорил, что это "безумно, нерационально", такие кредиты нельзя испрашивать сейчас. Они запоздали, они несвоевременны, что Германия кончает свою программу, а мы начинаем. Тогда же, между прочим, я помню такую сцену. У нас был полный зал высших представителей военного министерства, все трибуны были заполнены, и я, оглядывая их, не нашел ни одного человека, который был бы строевым генералом. Вся эта масса высших чинов не имела, собственно, никакого отношения к строевому делу. Все это были люди, живущие здесь, люди кабинетные. Следовательно, начало войны застало нас абсолютно неподготовленными во всех отношениях. Вопрос о выступлении Англии решался в момент самой войны. Договор с союзниками у нас был весьма слабо обоснован. Финансово-экономической подготовки не было никакой. Когда началась война, Барк ездил для финансового соглашения за границу. Военно-техническая подготовка была ниже всякой критики, и большая военная программа была принята Думой за месяц до открытия военных действий/47/. Это было очень тяжелым предзнаменованием того, что нас ждет. Все последующее развертывалось из этого исходного положения. И когда случайно, [уже] после катастрофы [на фронтах] я оказался во главе военно-морской комиссии/48/, то я старался исследовать недостатки того или другого дела. Начальники отдельных ведомств и управлений делали нам доклады. Я ставил дело таким образом: доклад по артиллерийскому управлению, доклад по военно-техническому управлению, по военно-санитарному и т.д. Им предлагались вопросы, получались данные, цифры, сведения и шел пересмотр всего этого дела. При этом я должен сказать, что сведения давались не всегда охотно. Иногда стеснялись давать их. Иногда сведения являлись настолько секретными, что дать их было нельзя. Но это может быть правильно, в военно-морской комиссии было человек 60, приходили остальные члены Думы, было слишком много народа и, может быть, не следовало объявлять очень секретных данных. Но иногда и само ведомство было не на высоте положения. Я должен сказать, что тогда уже главные дефекты артиллерийским управлением были осознаны, и началась некоторая спешка. Но военно-техническое управление представляло собой картину полного застоя и развала. Ничего нельзя было добиться, на некоторые вопросы нельзя было получить ответа. Люди, которые стояли во главе управления, как например Рооп/49/, ничего не могли сказать по целой массе вопросов. Состояние воздушного флота было отчаянное, неподготовленность страшная. У нас не было самых примитивных форм оборонительных приспособлений, не хватало проволоки, была одна сотая того, что нужно, и наша работа комиссии заключалась в том, чтобы выяснить недостатки, указать их ведомству и потребовать от ведомства, чтобы они ответили, каким способом они эти дефекты думают исправить. Тогда же во время работ комиссии были получены очень тяжелые сведения, оглашенные в комиссии кн. Шаховским/50/ (есть такой член Думы от Псковской губернии, не то националист, не то правый, очень консервативно настроенный человек) о тех возмутительных порядках, которые имеют место в Псковской губернии по возведению укреплений и оборонительных сооружений (боялись, что германцы прорвутся к Петрограду через Двину). Он говорил о безобразных порядках ведения работы, о возмутительном использовании труда. Вместе с тем, в эти же дни получены были сведения о падении целого ряда наших крепостей. Ковно пало, Вильно было взято, Брест-Литовск [также был взят]... Все это производило очень тяжелое впечатление, и однажды члены комиссии потребовали, чтобы весь материал, который имелся у нас, был доложен царю. Я сначала не хотел допускать такого постановления комиссии - сделать доклад царю, ибо комиссия Думы, как таковая, формально по закону не имела права личного доклада, и можно было встретить отказ, основанный на формальном отводе. Таким образом, комиссия была бы поставлена в очень неприятное положение, и, поэтому, мне такого постановления допускать не хотелось. Вместе с тем, сведения, которые мы получили, были ужасны. Я из Ковно получил письмо от какого-то офицера, который мне описывал за несколько дней до падения Ковно, что мы в ужасном положении, в крепость введены необученные ополченцы с негодными берданками, форты у нас в совершенно негодном состоянии, даже, как следует, телефонами не снабжены, в некоторых нет водоснабжения, построены они ужасно, всюду кирпичи и всякий мусор. Не вырублен лес, и прямо по лесу между деревьями можно подойти до самого форта. Состояние такое, что, если не принять экстренных мер, Ковно держаться не сможет. Я тогда успел по телефону сказать генералу Рузскому/51/, что получил такое отчаянное письмо от человека, которому я доверяю, и не может ли он что-нибудь сделать. Рузский тогда командовал Северным фронтом, Ковно относилось к Западному фронту, и Рузский мог только сделать распоряжение через тот фронт подать подкрепление. Подкрепление было послано после падения Ковно. Самый факт падения Ковно, случай с генералом Григорьевым/52/ подтвердил все ужасающие дефекты в обороне и невероятные дефекты в постройке фортификационных сооружений. Все это взбудоражило комиссию. Желая выйти из положения (комиссия требовала, чтобы было доложено царю), я отправился к военному министру, тогда Поливанову: "Что мне делать и как выполнить желание членов комиссии, не поставив ее в такое положение, чтобы она получила отказ от царя. Это было бы чрезвычайно неудобно для народного представительства, и я хотел бы сначала обеспечить возможность избежания недоразумений". Поливанов сказал, что он спросит царя и тогда мне скажет. Действительно, через два или три дня я узнал от Поливанова, что государь примет от меня записку, но при этом разговоре государь сказал Поливанову: "Только о военных делах". Я не знаю, боялся ли он, что я буду говорить о политике. При чем тут было указано, чтобы это было сделано на открытии Особого совещания по обороне, которое будет, и, чтобы это не проводить через совет министров, потому что Горемыкин наверное провалит эту возможность дать царю записку, так как это не входит в программу Особого совещания. Я доложил комиссии, что государь примет записку. Записку мы составляли с Шульгиным/53/, с ним же поправляли ее, прочли нескольким членам, выбрали редакционную комиссию, и все члены Особого совещания от Думы фактически эту записку подписали. После того, как заседание Особого совещания состоялось, и царь его закрыл, мы были приглашены в какую-то комнату подле Большого зала в Зимнем дворце. Нас представляли по очереди. Когда государь подошел, Родзянко представил меня, и я ему протянул эту записку, сказавши, что осведомлен через военного министра, что разрешили представить вам записку, содержащую в себе краткий очерк тех сведений, которые мы имели в военно-морской комиссии. Членов комиссии настолько поразили данные последних наших несчастий и преступная сдача крепостей (причем я видел, когда я сказал "преступная сдача крепостей" - он немного дернул головой), что здесь все изложено. Он сказал: "Благодарю вас, я обращу на это дело самое серьезное внимание". Взял записку и передал Поливанову. Потом от Поливанова я слышал, что он прочел и передал ему опять, но что из этого вышло, - не знаю. Вероятно, эта записка где-нибудь валяется. Там мы указывали на целый ряд дефектов, бывших тогда, по нашему мнению, причиной этой катастрофы. жүктеу/скачать 311.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|