Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем

колотил своим молотком и был явно готов взорваться.
Он перестал стучать. Тишина заполнила зал суда. После этого он начал
кричать.  Он  потратил  двадцать  минут,  отрываясь  на  нас.  Недавно,  после
того  как  он  дал  распоряжение  о  неразглашении,  бушевал  он,  в  один
прекрасный  день  некто  из  команды  «Блю  Риббон»  пришел  в  местный
магазин  и  распустил  язык.  Мы  смотрели  прямо  перед  собой  как
нашкодившие  дети,  гадая,  грозит  ли  нам  аннуляция  судебного  процесса.
Но когда судья свернул свою тираду, мне показалось, что я заметил какую-
то маленькую искорку в его глазах. Может, подумал я, если на мгновение
допустить, может, Джеймс Справедливый больше артист, чем людоед?
Джонсон  искупил  вину  своими  показаниями.  Прекрасно  выражающий
свои  мысли,  поразительно  дотошный  в  мельчайших  деталях,  он  дал
описание моделей «Кортес» и «Бостон» лучше, чем кто-либо во всем мире,
лучше меня самого. Хильярд бесконечно пытался сломать его — и не мог.
Какое  же  это  было  удовольствие  наблюдать,  как  Хильярд  разбивал  свою
голову  о  бетонную  стену  невозмутимости  Джонсона.  Даже  растяжка  на
разминке меньше отличалась от упражнения краб, чем эти двое дуэлянтов.
Вслед за этим мы вызвали в качестве свидетеля Бауэрмана. Я возлагал
большие  надежды  на  своего  старого  тренера,  но  в  тот  день  он  просто  не
был  похож  на  самого  себя.  Впервые  в  жизни  видел  я  его  взволнованным,
даже  несколько  запуганным,  и  причина  этому  вскоре  стала  явной.  Он  не
подготовился. Из-за презрения к «Оницуке», глубокого презрения ко всему
этому грязному бизнесу он решил действовать по наитию. Я был опечален.
Кузен  Хаузер  раздражен.  Свидетельские  показания  Бауэрмана  могли
оказаться для нас перебором.
Ну, что ж, мы утешали себя осознанием того, что по крайней мере он не
сделал ничего такого, что могло причинить нам вред.
Далее  кузен  Хаузер  зачитал  для  занесения  в  протокол  показание  под
присягой Ивано, молодого помощника, сопровождавшего Китами во время
его  двух  поездок  в  Соединенные  Штаты.  К  счастью,  Ивано  подтвердил
мнение о себе как о простодушном и таким же чистым сердцем, каким он с
самого  начала  показался  мне  и  Пенни.  Он  рассказал  правду  и  ничего,
кроме  правды,  и  эта  правда  напрочь  опровергла  позицию  Китами.  Ивано
засвидетельствовал,  что  совершенно  достоверно  существовал  жесткий
план по разрыву нашего контракта, с тем чтобы отказаться от нас, заменить
нас, и что Китами открыто и много раз обсуждал это.
Затем  мы  вызвали  в  качестве  свидетеля  известного  ортопеда,  эксперта
по вопросам воздействия обуви для бега на ноги, суставы и позвоночник, и
этот  специалист  объяснил,  в  чем  разница  между  многими  моделями  и

брендами  на  рынке,  и  дал  описание  того,  чем  отличались  кроссовки
«Кортес» и «Бостон» от всего того, что когда-либо выпускала «Оницука».
По  существу,  сказал  он,  кроссовки  «Кортес»  впервые  сняли  нагрузку  с
ахиллова сухожилия. Революционное достижение, сказал он.
Переломный  момент  в  ходе  игры.  Давая  свои  показания,  он  вывалил
перед  собой  десятки  пар  обуви,  разрывал  их,  расшвыривал  их  вокруг,  что
возбудило  Джеймса  Справедливого.  Судя  по  всему,  у  судьи  проявились
симптомы ОКР (обсессивно-компульсивного расстройства. — Прим. пер.).
Ему нравилось, когда в зале суда все было аккуратно прибрано — всегда.
Вновь  и  вновь  он  просил  нашего  ортопеда  прекратить  устраивать
беспорядок,  аккуратно  расставлять  обувь  парами,  и  вновь  и  вновь  наш
ортопед  игнорировал  его  просьбы.  Я  начал  учащенно  дышать,  опасаясь,
что  Джеймс  Справедливый  обвинит  нашего  свидетеля-эксперта  в
неуважении к суду.
Последним  мы  вызвали  Вуделля.  Я  смотрел,  как  он  медленно
продвигался  в  своем  кресле  на  колесах  к  месту  дачи  свидетельских
показаний. Впервые видел я его в пиджаке и галстуке. Недавно он встретил
женщину и женился на ней, и теперь, когда он сказал мне, что счастлив, я
ему  поверил.  На  какой-то  момент  я  почувствовал  радость,  увидев,
насколько он изменился с тех пор, когда мы впервые встретились с ним в
той  бутербродной  в  Бивертоне.  Затем  я  тут  же  ужасно  себя  почувствовал,
поскольку  я  был  причиной  того,  что  ему  пришлось  пройти  через  всю  эту
грязь.  Было  видно,  что,  оказавшись  на  месте  для  дачи  свидетельских
показаний,  он  нервничал  больше,  чем  я,  и  был  напуган  больше,  чем
Бауэрман. Джеймс Справедливый попросил его назвать свою фамилию по
буквам, и Вуделл замолк, будто забыл ее. «Э-э… дубль в, два о, два д…».
Неожиданно  он  захихикал.  В  его  фамилии  не  было  сдвоенной  буквы  «д».
Но  у  некоторых  дам  двойные  «д»  бывают.  (Размер  DD  —  соответствует
размеру груди 5 — в народе расшифровывается как Double Damn. — Прим.
пер.) О Боже! Теперь он уже просто прыснул со смеху. Нервы, конечно. Но
Джеймсу  Справедливому  показалось,  что  Вуделл  издевается  над
следствием.  Он  напомнил  Вуделлю,  что  тот  находится  в  зале  судебных
заседаний Джеймса Справедливого. Что вызвало у Вуделля новый приступ
смеха.
Я закрыл лицо руками.
Когда пришла очередь компании «Оницука» излагать свои возражения
на  иск,  они  вызвали  в  качестве  своего  первого  свидетеля  г-на  Оницуку.
Долго он не свидетельствовал. Он сказал, что ему ничего не известно ни о
моем конфликте с Китами, ни о планах Китами всадить нам нож в спину.

Китами  проводил  собеседования  с  другими  дистрибьюторами?  «Моя
никогда  не  информировалась»,  —  ответил  г-н  Оницука.  «Китами
планировал выбросить нас из контракта?» — «Моя не знает».
Следующим был Китами. Пока он шел к месту, с которого происходила
дача  показаний,  адвокаты  «Оницуки»  повскакивали  со  своих  мест  и
сказали  судье,  что  им  понадобится  переводчик.  Я  приложил  ладонь  к  уху
—  может,  я  ослышался?  Китами  прекрасно  говорил  по-английски.  Я
вспомнил, как он хвастал, что выучил английский язык, слушая пластинку.
Я повернулся к кузену Хаузеру, поедая его глазами, но он лишь протянул
руки ладонями вниз, давая мне понять — успокойся.
В  течение  двух  дней  Китами  лгал  со  свидетельского  места,  лгал  через
переводчика,  сквозь  зубы.  Он  настаивал,  что  никогда  не  планировал
разорвать наш контракт. Он решился на это лишь тогда, когда обнаружил,
что мы сами нарушили его, выпуская кроссовки «Найк». Да, признал он, он
был  в  контакте  с  другими  дистрибьюторами  до  того,  как  мы  выпустили
первые  «найки»,  но  он  лишь  был  занят  исследованием  рынка.  Да,  сказал
он,  шел  разговор  о  том,  чтобы  «Оницука»  купила  «Блю  Риббон»,  но  это
была идея, выдвинутая самим Филом Найтом.
После  того  как  Хильярд  и  кузен  Хаузер  выступили  со  своими
заключительными  аргументами,  я  повернулся  и  поблагодарил  большое
число зрителей, пришедших на процесс. Затем кузен Хаузер, Штрассер и я
отправились в соседний бар за углом, ослабили узелки наших галстуков и
выпили  несколько  кружек  ледяного  пива.  А  потом  добавили  еще
несколько. Мы обсудили несколько вариантов того, чем все это кончится, и
несколько  вариантов  того,  что  мы  могли  бы  предпринять.  О,  что  бы  мы
могли сделать, повторяли мы.
А потом все мы вернулись к работе.
Прошло  несколько  недель.  Раннее  утро.  Кузен  Хаузер  позвонил  мне  в
офис.  «Джеймс  Справедливый  собирается  огласить  свое  решение  в
одиннадцать часов утра», — сказал он.
Я  поспешил  прийти  в  суд  и  встретился  там  с  ним  и  со  Штрассером  за
ставшим нам привычным столом. Как ни странно, зал заседаний был пуст.
Никаких  зрителей.  Никого  из  команды  ответчиков,  за  исключением
Хильярда.  Его  сотоварищи-адвокаты  не  успели  прибыть  вовремя  в  такое
короткое время.
Джеймс  Справедливый  проследовал  из  боковой  двери  на  свое
судейское  место.  Он  порылся  в  бумагах  и  стал  что-то  говорить
монотонным голосом, будто про себя. Он благоприятно отозвался об обеих
сторонах.  Я  покачал  головой.  Как  он  мог  благоприятно  отзываться  об

«Оницуке»?  Плохой  признак.  Плохой,  плохой,  плохой.  Если  б  только
Бауэрман  был  более  подготовлен.  Если  б  только  я  не  раскис  под
давлением.  Если  б  только  ортопед  выставлял  принесенную  им  обувь
аккуратно!
Судья взглянул на нас сверху вниз, его выступавшие над глазами брови
стали  еще  более  лохматыми  и  отвислыми,  чем  в  начале  судебных
слушаний.  Он  не  будет  выносить  решения  в  отношении  контракта  между
«Оницукой» и «Блю Риббон», сказал он.
Я подался вперед.
Вместо  этого  он  вынесет  решение  исключительно  по  вопросу  о
товарных  знаках.  Ему  стало  ясно,  что  рассматриваемое  дело  относится  к
разряду  «он  сказал  то»,  а  «он  сказал  это».  «Нам  здесь  даны  две
противоречащие  друг  другу  истории,  —  сказал  он,  —  и  мнение  данного
суда  таково,  что  история,  представленная  «Блю  Риббон»,  выглядит
убедительнее».
«Блю  Риббон»  была  более  правдивой,  —  сказал  он,  —  не  только  на
протяжении  всего  спора,  как  явствует  из  документов,  но  и  в  нашем  зале
суда.  Правдивость,  —  сказал  он,  —  это  в  конечном  счете  все,  на  чем  я
основываюсь, давая оценку этому делу».
Он  отметил  свидетельские  показания  Ивано.  Убедительно,  сказал
судья.  Похоже,  Китами  солгал.  Затем  он  отметил  то,  как  Китами
использовал  переводчика:  на  протяжении  всего  времени,  когда  мистер
Китами  давал  показания,  он  не  единожды  прерывал  переводчика,  чтобы
поправить  его.  И  каждый  раз  мистер  Китами  делал  это  на  отличном
английском.
Пауза. Джеймс Справедливый просматривал свои бумаги. «Поэтому, —
объявил  он,  —  мое  решение,  следовательно,  таково,  что  «Блю  Риббон»
сохраняет  все  права  на  торговые  марки  «Бостон»  и  «Кортес».  Далее,  —
продолжил  он,  —  здесь  явно  был  нанесен  ущерб.  Потеря  бизнеса.
Нецелевое использование товарного знака. Вопрос в том, как выразить этот
ущерб  в  долларовом  эквиваленте.  В  таких  случаях  обычно  назначается
специалист  по  оценке  размеров  причиненного  ущерба.  Это  я  и  сделаю  в
ближайшие дни».
Он  шарахнул  молотком.  Я  повернулся  к  кузену  Хаузеру  и  Штрассеру:
«Мы что — выиграли? О Боже… мы выиграли».
Я  пожал  руки  кузенам  Хаузеру  и  Штрассеру,  затем  похлопал  их  по
спине,  затем  обнял  их  обоих.  Я  позволил  себе  в  качестве  деликатеса
взглянуть искоса на Хильярда. Но, к моему разочарованию, он не выказал
никакой  реакции.  Он  лишь  уставился  куда-то  перед  собой,  оставаясь

совершенно  неподвижным.  Этот  процесс  никогда  не  был  его  битвой.  Он
был  просто  наемником.  Хладнокровно  закрыл  он  свой  портфель,
защелкнул  замки  и,  не  взглянув  в  нашу  сторону,  встал  и  вышел  из  зала
заседаний.
Мы  отправились  прямо  в  гриль-бар  «Лондон»  в  гостинице  «Бенсон»,
недалеко  от  здания  суда.  Каждый  заказал  себе  по  двойному  виски,  и  мы
провозгласили тост за Джеймса Справедливого. Затем выпили за Ивано. За
нас  самих.  Потом  я  позвонил  Пенни  из  телефона-автомата.  «Мы
выиграли!  —  заорал  я,  не  обращая  внимания  на  то,  что  меня  могли
услышать  во  всех  номерах  гостиницы.  Можешь  себе  представить  —  мы
выиграли!» Я позвонил отцу и прокричал ему то же самое.
Оба, и Пенни, и отец, переспросили, каков наш выигрыш. Я не смог им
это  объяснить.  Мы  все  еще  сами  не  знаем,  ответил  я.  Один  доллар?
Миллион  долларов?  Это  уже  завтрашняя  проблема.  Сегодня  же  мы
смаковали победу.
Оказавшись в баре, я с кузеном Хаузером и Штрассером пропустил еще
по  стаканчику  крепкого.  А  затем  я  позвонил  в  офис,  чтобы  узнать
последнюю сводку продаж.
Через  неделю  мы  получили  встречное  предложение  по  мирному
урегулированию  спора:  четыреста  тысяч  долларов.  «Оницука»  прекрасно
понимала, что специалист, назначенный для оценки ущерба, может выдать
любую  сумму,  поэтому  они  пытались  действовать  превентивно,  сокращая
свои потери. Но цифра в четыреста тысяч показалась мне заниженной. Мы
торговались несколько дней. Хильярд не сдвинулся ни на йоту.
Все  мы  хотели  покончить  с  этим  раз  и  навсегда.  Особенно  начальство
кузена Хаузера, которое теперь уполномочило его взять деньги, из которых
он  получил  бы  половину,  —  крупнейшее  вознаграждение  в  истории  его
фирмы. Сладкое чувство удовлетворения.
Я спросил его, что он собирается делать с таким уловом. Не помню, что
он  мне  ответил.  С  нашей  долей  «Блю  Риббон»  просто  сможет  выжать  из
банка  Калифорнии  больше  кредитных  заимствований.  И  больше  обуви
будет отгружаться на пароходы.
Официальное подписание было намечено провести в Сан-Франциско, в
офисе  фирмы  «голубых  фишек»,  одной  из  многих,  которыми  владела
«Оницука».  Офис  располагался  на  верхнем  этаже  небоскреба  в  центре
города,  а  наша  шумная  группа  пребывала  в  тот  день  в  приподнятом
настроении.  Нас  было  четверо  —  я,  кузен  Хаузер,  Штрассер  и  Кейл,
который  заявил,  что  он  хочет  присутствовать  на  всех  главных
мероприятиях  в  истории  «Блю  Риббон».  —  Присутствовал  при  Создании,

«сказал он, и теперь присутствую при Освобождении».
Возможно, мы со Штрассером прочитали слишком много книг о войне,
но  по  дороге  в  Сан-Франциско  мы  вели  разговор  о  самых  знаменитых
капитуляциях  в  мировой  истории.  Апоматтокс.  Йорктаун.  Реймс.  Мы
соглашались  друг  с  другом  —  это  всегда  было  драматично.  Генералы
противоборствующих  сторон  встречались  в  вагоне  поезда,  в  заброшенном
фермерском  доме  или  на  палубе  авианосца.  Одна  сторона  —  в  полном
сокрушении,  другая  —  суровая,  но  милостивая.  Затем  скрипели  перья
авторучек,  подписывая  «инструмент  сдачи».  Мы  говорили  о  Макартуре,
принявшем  капитуляцию  Японии  на  борту  американского  линкора
«Миссури»,  о  речи,  с  которой  он  тогда  выступил  и  которая  стала  речью
всей  его  жизни.  Нас  увлекала  тематика,  это  точно,  но  наше  чувство
истории и боевой триумф усиливались датой. Было 4 июля.
Клерк  ввел  нас  в  конференц-зал,  до  отказа  заполненный  адвокатами.
Наше  настроение  резко  изменилось.  Во  всяком  случае,  у  меня.  В  центре
зала стоял Китами. Сюрприз.
Не  знаю,  почему  я  удивился,  увидев  его.  Он  должен  был  подписать
бумаги, выдать чек. Он протянул руку. Еще больший сюрприз.
Я пожал ее.
Мы  все  заняли  места  вокруг  стола.  Перед  каждым  из  нас  лежала  кипа
документов,  и  в  каждом  документе  были  десятки  пропусков  для
заполнения  и  подписания.  Мы  подписывали  до  тех  пор,  пока  не  ощутили
покалывания  в  наших  пальцах.  Процедура  заняла  по  крайней  мере  час.
Атмосфера  была  напряженной,  тишина  глубокой,  за  исключением  одного
момента.  Помню,  Штрассер  дернулся  вперед,  оглушительно  чихнув.  Как
слон.  Я  также  помню,  что  на  нем  был  —  надетый  с  явной  неохотой  —
новый,  с  иголочки  темно-синий  костюм,  сшитый  его  тещей,  которая
использовала  весь  остаток  материала  для  того,  чтобы  приладить  ему
нагрудный  карман.  Штрассер,  подтверждая  свой  статус  крупнейшего  в
мире противника любителей тщательно и со вкусом одеваться, потянулся в
свой  карман,  достал  из  него  огромный  кусок  оставшегося  от  раскройки
габардина и душевно высморкался.
В  конце  концов,  служащий  собрал  все  документы,  и  мы  завинтили
колпачки  наших  авторучек,  а  Хильярд  поручил  Китами  передать  чек.
Китами поднял голову с ошеломленным взглядом: «У меня нет чека».
Что я прочитал на его лице в тот момент? Была ли это злоба? Было ли
это  поражение?  Не  знаю.  Я  отвернулся,  посмотрел  на  лица  сидевших  за
столом. Выражения их лиц читались легче. Юристы были в полном шоке.
Человек  приходит  на  конференцию  по  мирному  улаживанию  спора  без

чека в кармане?
Никто  не  проронил  ни  слова.  Китами  выглядел  опозоренным;  он  знал,
что  совершил  ошибку.  «Я  отправлю  чек  по  почте,  когда  вернусь
в Японию», — сказал он. Хильярд был груб. «Постарайтесь, чтобы он был
отправлен как можно скорее», — сказал он своему клиенту.
Я  взял  свой  портфель  и  вышел  вслед  за  кузеном  Хаузером
и Штрассером из конференц-зала. За мной шли Китами и другие адвокаты.
Мы  все  стояли  в  ожидании  лифта.  Когда  двери  раскрылись,  мы  все
сгрудились  в  кабине,  плечом  к  плечу,  причем  Штрассер  занял  половину
всего  пространства.  Никто  ничего  не  говорил  до  тех  пор,  пока  мы  не
вышли  на  улицу.  Никто  даже  не  дышал.  Это  даже  неловкостью  не
назовешь.  Уверен,  что  Вашингтон  после  капитуляции  Корнваллиса  не
скакал из Йорктауна на одной лошади.
Штрассер  пришел  в  офис  спустя  несколько  дней  после  вынесения
приговора, чтобы подвести черту и попрощаться. Мы провели его в зал для
переговоров, все окружили его и устроили оглушающую овацию. Глаза его
блестели от слез, когда он поднял руку, принимая наши слова приветствия
и благодарности.
«Речь!» — кто-то требовательно выкрикнул.
«Я нашел столько близких друзей среди вас, — сказал он срывающимся
голосом.  —  Мне  будет  не  хватать  всех  вас.  Буду  скучать  по  той  работе,
которую мы провели в рамках этого дела. По работе на правой стороне».
Аплодисменты.
«Буду  скучать  по  тому,  как  защищал  эту  замечательную  компанию».
Вуделл, Хэйес и я посмотрели друг на друга. И один из нас произнес: «Так
почему ты не перейдешь к нам работать?»
Штрассер  покраснел  и  рассмеялся.  Этот  его  смех  —  я  вновь  был
поражен его нелепым фальцетом. Он замахал рукой — да ну вас, полагая,
что мы шутим.
Мы  не  шутили.  Немного  позже  я  пригласил  Штрассера  пообедать  в
ресторане  «Стокпот»  в  Бивертоне.  Я  привел  с  собой  Хэйеса,  который  к
этому времени работал на полной ставке на «Блю Риббон», и мы вместе с
ним  предприняли  трудную  попытку  уговорить  Штрассера.  По  сравнению
со  всеми  предыдущими  предложениями,  которые  я  кому-либо  делал  в
жизни,  это,  возможно,  было  подготовлено  и  отрепетировано  самым
тщательным образом, потому что мне нужен был Штрассер, и я знал, что я
нарвусь на сопротивление. Перед ним лежал четкий и ясный путь на самый
верх в фирме кузена Хаузера или в любой другой фирме по его выбору. Без
особых  усилий  он  мог  стать  партнером,  обеспечить  себе  средства  для

жизни,  привилегии,  престиж.  Все  это  из  области  известного,  а  мы
предлагали  ему  Неизвестное.  Поэтому  я  с  Хэйесом  потратил  несколько
дней  на  то,  чтобы  проиграть  в  ролях,  отшлифовать  свои  аргументы  и
контраргументы,  предугадывая  возражения,  которые  могут  прозвучать  в
устах Штрассера.
Я  начал  разговор,  сказав  Штрассеру,  что  на  самом  деле  все  уже  давно
предрешено.  «Ты  один  из  нас»,  —  сказал  я.  Один  из  нас.  Он  знал,  что
означают  эти  слова.  Мы  были  теми,  кто  просто  не  мог  мириться  с
корпоративным  нонсенсом.  Мы  были  теми,  кто  хотел,  чтобы  наша  работа
стала  игрой.  Но  игрой  осмысленной.  Мы  пытались  победить  Голиафа,  и
хотя  Штрассер  был  больше,  чем  пара  Голиафов,  в  сердце  он  был  чистым
Давидом.  Мы  пытались  создать  бренд,  сказал  я,  но  и  культуру  тоже.  Мы
боролись  с  конформизмом,  скукой  и  монотонностью.  Мы  пытались
продать идею — дух, причем больше, чем сам продукт. Не знаю, понимал
ли  я  когда-либо  полностью,  кем  мы  были  и  что  мы  делали  до  того,  как  я
услышал сам себя в тот день, когда я убеждал Штрассера.
Он продолжал кивать. Есть он не переставал, но продолжал кивать. Он
соглашался  со  мной.  Он  сказал,  что  сразу  после  нашей  великой  баталии
с «Оницукой» он погрузился в будничную работу, занявшись несколькими
страховыми  случаями,  и  каждое  утро  он  был  готов  перерезать  себе  вены
канцелярской  кнопкой.  «Я  скучаю  по  «Блю  Риббон»,  —  сказал  он,  —  я
скучаю по ясности. Я ежедневно скучаю по тому чувству близости победы.
Поэтому я благодарю вас за ваше предложение».
И  все  же  он  не  говорил  «да».  «В  чем  же  дело?»  —  спросил  я.  «Мне
надо…  спросить…  моего  отца»,  —  сказал  он.  Я  взглянул  на  Хэйеса.  Мы
оба  расхохотались.  «Твоего  отца!»  —  повторил  Хэйес.  Отца,  который
сказал  копам  утащить  с  собой  Штрассера?  Я  покачал  головой.  Это  был
один  из  аргументов,  к  которому  мы  с  Хэйесом  не  были  готовы.  Вечная
цепь, приковавшая парня к старику.
«О’кей, — сказал я. — Переговори с отцом. И приходи рассказать нам».
Спустя  несколько  дней,  получив  благословение  старика,  Штрассер
согласился  стать  первым  в  истории  «Блю  Риббон»  юрисконсультом
компании.
У  нас  оставалось  около  двух  недель  на  отдых  и  наслаждение  нашей
победой  в  суде.  Затем  мы  подняли  глаза  и  увидели  на  горизонте  новую
надвигающуюся  угрозу.  Йену.  Ее  курс  дико  колебался,  и  если  он
продолжит такую флуктуацию, это будет означать для нас гибель.
До  1972  года  курс  йены  был  привязан  к  доллару,  был  постоянным,
неизменным.  Один  доллар  всегда  стоил  360  йен  и,  соответственно,

наоборот.  Вы  могли  полагаться  на  этот  курс  в  любой  день  так  же,  как
полагались  на  восход  солнца.  Президент  Никсон,  однако,  посчитал,  что
йена  недооценена.  Он  опасался,  что  Америка  «отправляет  все  свое  золото
в  Японию»,  поэтому  он  отпустил  йену  на  волю  волн,  сделал  ее  курс
плавающим, и теперь курс японской валюты по отношению к доллару стал
похож  на  погоду.  Каждый  день  был  другим.  Как  следствие,  никто  из  тех,
кто  занимался  бизнесом  в  Японии,  совершенно  не  мог  планировать
завтрашний  день.  От  главы  компании  «Сони»  прозвучало  известное
сетование:  «Это  как  в  игре  в  гольф,  когда  ваш  гандикап  меняется  перед
каждой  лункой».  (Основатель  корпорации  «Сони»  Акио  Морита,  как
можно прочитать в его мемуарах, не сетовал, а обвинял США в нечестном
ведении  бизнеса,  призывал  Японию  принять  более  независимую  роль  в
бизнесе  и  иностранных  делах.  Система  гандикапов  в  гольфе  —  это
выполнение  на  практике  принципа  честности.  Гандикап  —  это  числовой
показатель  игровых  способностей  гольфиста.  Рассчитывается  на  основе
сыгранных
гольфистом
раундов
при
соблюдении
определенных
требований.  Система  гандикапов  (игра  с  «форой»)  позволяет  игрокам
разного уровня соревноваться в равных условиях. — Прим. пер.)
В  то  же  время  японские  затраты  на  рабочую  силу  росли.  Наряду
с  «плавающей»  йеной  условия  жизни  стали  предательскими  для  любой
компании, основное производство которой находилось в Японии. Больше я
не  мог  представить  себе  будущее,  в  котором  бо́льшая  часть  нашей  обуви
выпускалась  бы  в  этой  стране.  Нам  нужны  были  новые  фабрики,  в  новых
странах — и срочно.
Тайвань для меня казался следующим логическим шагом. Тайваньское
руководство,
предчувствуя
крах
Японии,
проводило
быструю
мобилизацию для заполнения предстоящего вакуума. Оно строило фабрики
со  сверхсветовой  скоростью.  И  все  же  эти  новые  фабрики  были  не  в
состоянии  справиться  с  объемами  наших  заказов.  Кроме  того,  у  них  был
плохо налажен контроль качества. До тех пор пока Тайвань не будет готов,
нам надо было найти мост, по которому мы могли бы перебраться из одной
страны в другую.
В  качестве  такого  моста  я  рассмотрел  вариант  с  Пуэрто-Рико.
Некоторое  количество  обуви  мы  уже  выпускали  там.  К  сожалению,  ее
качество  не  было  удовлетворительным.  Кроме  того,  Джонсон  был  там
в  1973  году,  чтобы  разведать  фабрики,  и  по  его  докладу,  они  были  не
лучше  тех  ветхих  корпусов,  которые  мы  видели  по  всей  Новой  Англии.
Поэтому  мы  обсудили  своего  рода  гибридное  решение:  забирать  сырье
в  Пуэрто-Рико  и  отправлять  его  в  Новую  Англию  для  изготовления

колодок и низа обуви.
К  концу  1974-го,  этого  до  невозможности  затянувшегося  года,  наш
план был готов. И я был в полной готовности реализовать его. Я совершил
поездки  на  Восточное  побережье,  чтобы  заложить  основу,  подыскивая
различные  фабрики,  которые  мы  могли  бы  арендовать.  Ездил  я  туда
дважды — вначале с Кейлом, затем с Джонсоном.
Во  время  моего  первого  визита  служащий  компании  по  прокату
автомобилей  отказался  принять  мою  кредитную  карту.  А  затем
конфисковал ее. Когда же Кейл попытался сгладить ситуацию, предложив
свою  кредитную  карту,  служащий  сказал,  что  он  и  ее  не  примет,  потому
что Кейл был со мной. Вина в соучастии.
О жизни за чужой счет. Я не мог найти в себе силы взглянуть Кейлу в
глаза.  Вот  стоим  мы  с  ним  рядом,  уже  больше  десяти  лет,  как  закончили
Стэнфорд,  и  в  то  время,  как  он  уже  был  в  высшей  степени  успешным
бизнесменом, я по-прежнему с трудом удерживал голову над водой, чтобы
не  захлебнуться.  Он  знал,  что  я  бьюсь  изо  всех  сил,  но  теперь  он  узнал
точно,  насколько  отчаянным  было  мое  положение.  Я  испытал  боль
унижения.  Он  всегда  был  рядом  в  великие  моменты,  в  моменты  триумфа,
но  я  испугался,  что  этот  унизительный,  по  сути,  мелкий  случай  даст  мне
убойную характеристику в его глазах.
Затем  мы  посетили  фабрику,  чей  хозяин  рассмеялся  мне  в  лицо.  Он
сказал, что и не подумает иметь дело с какой-то залетной, не внушающей
доверия  компанией,  о  которой  он  никогда  не  слышал,  тем  более  из

жүктеу/скачать 1.74 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: