Прошедше степи. Екатеринослав. Жизнь города. Ярмарка. Близость порогов. Лоцманская каменка. Положения. Нравы и обычаи

Александр Афанасьев-Чужбинский

ГЛАВА I.

Несколько десятков лет назад на берегу Днепра, между Новым Кадаком и Каменкой, стоял небольшой хуторок Половица, зимовник запорожский. Зимовниками назывались отдельные мызы, на которых козак содержал свое хозяйство, занимался рыбною ловлею, хлебопашеством, скотоводством, пчеловодством, и, в продолжение зимы, сохранял свои стада, иной раз довольно многочисленные. На владение такими хуторами имели право только сечевики, т. е. безбрачные козаки, записанные в товариство, внося за это право — известную подать в кош и отбывая натурою некоторые войсковые повинности. Половица лежала на прекрасном месте, верстах в двенадцати от первого порога и возле огромного проезжего тракта, по которому все чумаки с правой стороны Днепра следовали на Дон за рыбою. Здесь и Днепр становится очень красивым, изобилуя густым, но мелким лесом, растущими по его плавням и островам, представляя береговому жителю много удобств и приволья. Запорожец Лаврентий Глоба обладал этим зимовником и, по обычаю Козаков, любивших деревья вокруг жилища, завел у себя хороший плодовый сад и жил припеваючи. Множество зимовников было разбросано в степи запорожской по балкам, по оврагам, по небольшим речкам. Это были уединенные разрозненные фермы со всем степным хозяйством, как сказал я выше. И, конечно, козак жил на хуторе не один: у него иногда было до двадцати молодиков, т. е. парней, готовящихся поступить в товapucmвo, лет двадцати от роду.

До этого возраста они считались детьми, хлоп'ятами (мальчиками) и состояли то при боку кошевого, то по зимовникам козачьим. Мальчики эти были, однако же, такого рода, что когда хозяин одному из них приказал придержать молодую лошадь, то молодик так схватил ее за ухо так, что оно осталось у него в руке. Об этих детях хозяин заботился и хлопотал, как отец, стараясь о вписании их в товариство.

Кроме молодиков на хуторах жили еще оргаты (наймити). Никакого нет сомнения, что зимовник изобиловал и сбруей, и оружием разного рода, потому что ведь степь открыта была для всех, а впоследствии, при упадке Запорожья, бродили по ней шайки разбойников. У иного козака знакомство было обширное, и если его зимовник стоял близ проезжего тракта и в нем продавалась горілка, то дверь в хате никогда не затворялась, по случаю частого проезда чумаков и различных торговцев. Тут же иногда разыгрывались и кровавые степные драмы. Уединенный зимовник, в котором водились огромные табуны, стада, пчельник и у хозяина которого, как носилась молва, много денег, был известен далеко в окрестности. Какой-нибудь харциз (вор, разбойник), иногда из беглых же запорожцев, которому не было уже возврата в товариство, собирал себе шайку и рыскал по войсковым степям, скрываясь то в тернах, то в балках, пока не попадался разъездной команде, которая уводила его в Сечь, где с разбойниками была коротка расправа.

Летний вечер упал на землю. Степь закурилась тонким паром. Разбойники выбирают это время для разведок, потому что все на зимовниках ужинают. Разделив с молодиками трапезу и помолясь Богу, хозяин приказывает хлопцам, где кому ложиться.

— А я, — прибавляет, — лягу возле жеребцов.

Разбойничий шпион выслушал это, и харцизы ожидают удобного времени. Часов около десяти, когда на зимовнике все покоится глубоким сном, разбойники идут к первому молодику, будят его, вяжут и велят молчать под опасением смерти, потом отыскивают второго и третьего и таким образом перевязывают всех. Собакам, разумеется, заблаговременно поддана в говядине отрава. Разбойники отправляются в сарай, где жеребцы, и будят хозяина.

— А ну, вставай полно спать, пане-брате.

Козак просыпается, видит в чем дело, хватается за саблю. Но его уже держат за руки.

— Гей, хлопці! — кричит он.

— Та не гукай: хлопці перев'язані, — отвечают ему, — ходімо лучче до хати.

Смиряется хозяин и следует за разбойниками. Приходят в хату, зажигают огонь. Хозяин взглядывает на харцизов, стараясь уловить какую-нибудь знакомую физиономию: лицо ватажка (начальника) как будто бы немного знакомо, но на нем словно написано, что не будет пощады.

— Славні в тебе коні, пане-брате. — говорит ему ватажок.

— Добрі коні.

— Ми собі відберемо.

— Та й одбирайте ж.

— А може, і всіх поженемо.

— Та й женіть же.

— Тепер показуй, де в тебе гроші.

— Грошей нема.

— Не бреши, пане-брате, лучче признавайся, так ми заберем, та й поїдем, а не признаєшся, то ми знаєм, як тебе заставить.

— Є тут торба мідяків.

— Пусте! Ти недавно був у поході, та й волів чимало продав.

— Інших нема, пороздавав товариству.

— Ну, братці, — говорит ватажок, — розкладайте вогню, ачей допитаємся.

Между тем на дворе происходит сцена другого рода.

Один молодик вопреки приказанию хозяина, не лег возле овец, а забрался на ожеред (скирду) соломы. Он слышал все происходившее. Струхнул он немного, но когда увидел, что молодиков перевязали, и услышал зов батька (так звали вообще начальника), которого повели в хату, козацкий дух в нем пробудился. Он осторожно слез с ожереда и подошел к ближайшему товарищу.

— Спиш?

— Нет, но я связан.

— Худо. С батьком что-то делают, — вставай!

Товарищ освобожден, и оба молодика бросаются развязывать прочих.

— А что, братцы, есть ли на верху какая зброя (оружие)?

— Да мы с Левком ходили на охоту, — отозвался один, — так вот тут возле сарая две набитых рушниці (два заряженных ружья).

— Ну берите же свои рушниці, а мы дрюки (дубины) в руки, да пойдем выручать батька!

И вырвав колья, молодики собрались. Чуть белеется хата, но в окнах показывается свет, больший чем от свечки. Молодики пробираются осторожно. Разбойничий часовой прислонился к окну и с любопытством смотрит в хату. Один из молодиків подобрался и хватил его колом по затылку. Часовой не пикнул. Его мигом обезоружили, и у хлопцев прибавились ружье, пистолет и сабля. Молодежь к окнам. У печки на земле разложен костер. Хозяин раздет донага, связан, и разбойники жгут ему ноги медленным огнем, выпытывая о деньгах.

— А мерь (цель) в четырех, братцы, — говорит один из молодиков. — А вы человек шесть ступайте в сени.

Четыре разбойника на цели.

— Бей!

Залп раздается. Четыре злодея падают. Прочие схватываются за оружие.

— Додолу зброю (бросай оружие)! — кричат из окон.

Разбойники в недоумении. Ватажок бежит в сени, но там на него бросаются с дубинами; он стреляет из пистолета, однако его обезоруживают. Чрез минуту хозяин спасен, остальные харцизы перевязаны, только оставшиеся при лошадях, почуяв беду, убрались по добру по здорову. Вот иногда какие сцены происходили в зимовниках. Но не всегда наезды разбойников оканчивались так счастливо: случалось, что хозяин зимовника терял все состояние и погибал от руки злодея. Татары тоже нередко делали на них нападения, особенно если зимовник лежал недалеко от Днепра.

Жил да поживал Лазарь Глоба в своей Половице и не предчувствовал, какую важную роль будет разыгрывать его зимовник в Новороссии. Пережил или не пережил он атакования Сечи, неизвестно, только похоронен в своем саду, ныне казенном, в котором и до сих пор видна могила запорожца. Впоследствии зимовник сделался деревенькой Половицей, и на нее-то великолепный князь Тавриды обратил свое внимание. Местность этой деревни до того понравилась Потемкину, что он в 1786 году начал здесь постройку Екатеринослава, несмотря на то, что город этого имени был заложен в огромнейших размерах по реке Самаре. Вскоре Екатеринослав был начат, и светлейший выстроил себе здесь дворец на крутом берегу Днепра, окруженный садом. Дом и сад этот принадлежат екатеринославскому дворянству, а в настоящее время в нем помещаются раненые.

Я помню Екатеринослав лет двенадцать назад, когда его еще можно было назвать городишком и довольно непривлекательным — как по его строениям, так и по страшной невылазной грязи, которая наливалась в дрожки. Лет девять назад я снова посетил его. За три года Екатеринослав не изменился и, стоя над Днепром, почти у порогов, не имел и попытки на значительную торговлю. Впрочем, это повсеместный грех нашего провинциального купечества, которое ждет ста на сто, а если получает 50%, то жалуется, что есть нечего. Ту же я встретил грязь, ту же мертвую тишину по улицам, и ту же мелкую беловатую пыль, выедающую глаза, которая подымалась столбом даже от еврейской одноколки.

Теперь, чрез девять лет, мне пришлось несколько раз побывать в Екатеринославе, и я нашел в нем небольшую перемену; выстроилось несколько домов на главной (Александровской) улице, и вдоль этой широкой, почти как Невский проспект, улицы протянуто шоссе с верху до казенного сада. Шоссе это обведено с двух сторон тротуарами, обсаженными акациями, сиренью и кое-какими другими деревцами. Других перемен незаметно. На пристани прежняя сонливость; жизни никакой, а какая-то вялая работа.

Отправляясь в июне на пороги, я провел в Екатеринославе дня четыре во время Петропавловской ярмарки, желая взглянуть на разнообразный люд, сошедшийся и съехавшийся из окрестности. Хотя это собственно шерстяная ярмарка, однако, пользуясь этим случаем, наезжают купцы из больших городов и устраивается так называемый панский ряд, в котором вы найдете и самые изящные модные материи, и золотые, и серебряные вещи; одним словом, можно отыскать все даже и тому изысканному покупателю, который ходил по лавкам в изящном пальто, вставив в глаз стеклышко, и громко говорил: «у нас в Петербурге». Кроме того в панском ряду, с утра до вечера вы встретите всю публику высшую, среднюю и низшую, исключая простонародье, как городскую так и деревенскую. Кто не бывал на наших ярмарках, тот не имеет об этом понятия. На Нижегородской, которую посещал я в прошлом году, и вполовину не было такого съезда дворянства, как в небольшом и невесьма интересном Екатеринославе. В Нижнем появляются в лавках или толкутся в Главном доме преимущественно городские дворяне и чиновники; уездные жители появляются за покупками и уезжают; там собственно купечество наводняет трактиры, театр и вообще все места публичных увеселений. Здесь же другое дело: если помещик приехал продать шерсть и сделать закупки для дому, и у него несколько дочерей, — он везет на ярмарку и все семейство, с мыслью: «пусть де повеселятся».

На Екатеринославскую ярмарку привезено было очень много шерсти, и помещики поживились, потому что цена возвысилась шибко, и шерсть доходила до 18 руб. за пуд. По случаю такой цены помещичьи семейства деятельнее посещали лавки и каждый день прилежно торговались с продавцами. Евреи преимущественно зазывали покупательниц и, кланяясь униженно, самым тихим голосом запрашивали непомерные цены. Русские торговцы подтрунивали над этим со своими покупателями, но ломили почти столько же, сколько евреи, и за каждый гривенник божились страшным образом.

Не скучно было ходить по этим оживленным коридорам, рассматривать разнообразные группы покупателей, а более покупательниц, которые одеваются в лавке будто на бал, ежедневно показывая новые костюмы. Это наше ярмарочное обыкновение, потому что панский ряд, некоторым образом — выставка невест. Пока матушки торгуются с купцами, дочки расхаживают взад и вперед, сопровождаемые приличным количеством кавалеров. В то время в городе было несколько драгунских офицеров, и глазки барышень частенько останавливались на молодых кавалеристах. Все эти обычаи естественно вытекают из образа жизни наших помещиков. Имения их, удаленные от городов, часто разбросаны на далекое расстояние одно от другого, так что посещения не всегда удобоисполнимы. Молодежь веселится только при каком-нибудь семейном празднике у себя и у соседей; видит все одни и те же лица, а кому же не хочется разнообразия! И вот почему ярмарки для помещичьих семейств служат самым приятным местом развлечения. Молодое поколение спешит на них с единственной целью повеселиться, хотя никто не признается в этом; а покупки для него дело второстепенное.

В описываемую ярмарку не было собрания, одного из главнейших увеселений, и все ограничивалось театром, на сцене которого ежедневно свирепствовала труппа г. Жураховского.

В Екатеринославе встретил я одну личность, которой давно не встречал, потому что несколько лет не бывал на ярмарках, — это некто Герличко, любитель музыки, имеющий музыкальную школу где-то, кажется в К....ой губернии; школа эта наполняется крестьянскими мальчиками, которых набирает он у помещиков за довольно порядочную плату, и из неё выходят люди, знакомые с нотами и могущие занимать место в незатейливом оркестре. Господин этот прежде сам играл недурно, но в концертах, которыми угощал публику, всегда бывало немного посетителей, потому что на большие ярмарки приезжал кто-нибудь из известных артистов и затмевал Герличка. На этот раз в Екатеринославе не нашлось ему соперника, и он объявил концерт особого рода: в объявлении было сказано, что будет играть на фортепьяно ученик Герличка, крестьянин Ек....ой губ., помещика Б....на.

Слушателей собралось душ пятьдесят в зале губернского предводителя дворянства. Признаюсь, мне было как-то грустно смотреть на молодого человека, одетого Бог знает как, который не умел ни поклониться, ни даже подойти к фортепьяно. И что думал бедняк, если он сколько-нибудь развит и действительно любит музыку? Кто знает, может быть у него и есть талант, о чем однако же трудно было судить, потому что он робел и сыграл кое-как две-три пьесы с аккомпанементом своего учителя. Но после сам Герличко взял скрипку, вышел почти на средину и пошел напиливать смычком то чувствительные вариации русских песен, то какие-то негармонические фантазии.

Характер екатеринославской простонародной ярмарки — общий всем малорусским ярмаркам. В несколько линий разбиты палатки, под которыми расставлены и разложены товары, как необходимые для каждого, так и служащие предметом роскоши или незатейливого деревенского кокетства. Но торговцы, а в особенности торговки здесь гораздо ловчее тех, которые занимают лавки в панском ряду.

Местах в двух по ярмарке торчали площадные балаганы — кукольная комедия. Паяц зазывал народ, и надо сказать правду, что тут нет никогда недостатка в зрителях. В особенности деревенский люд спешил воспользоваться случаем побывать на комедии, чтобы после целый год рассказывать соседям о виденных диковинках. Но есть крестьяне, которые, проходя с детьми мимо балагана и показывая на развешенную картину, из которой впрочем понять ничего невозможно, толкуют, что все это делается дьявольским наваждением и что не следует смотреть на эту бесовскую потеху. Молодежь молча слушаете отцовское наставление, но, слыша громкий хохот зрителей в балагане, ожидает случая улучить минуту, чтобы и самой за гривну меди похохотать до упаду.

Между толпами народа в разных направлениях, ходили великорусские крестьяне с самоварами, с запасом стаканов в полукруглой коробке за поясом, и вязкой баранков. Это сбитеньщики, которые покрикивают: «Кипит! Горячий кипит!»

Простолюдины называют сбитень чаем, но летом мало охотников на этот напиток. В Малороссии чай и у дворян не весьма давно вошел в употребление, а простолюдины, разве только очень богатые, и то подгородные, имеют самовары.

Собственно шерстяная ярмарка, нисколько не занимательна, разумеется для неучаствующих в ней: возы, да сверху их тюки — вот и все. Два-три иностранца, десятка два евреев и помещики или управители рассматривают шерсть, торгуются и тут же порешают дело.

Я и позабыл упомянуть, что во время Петропавловской ярмарки устраивалась скачка за городом, но, представляя одну лишь пародию на скачки, она не заслуживает никакого описания. Кроме недостаточного числа состязавшихся (однажды скакал один только татарин известное количество верст в известное время), ипподром этот постоянно был покрыть облаками пыли, и я не понимаю удовольствия дам, которые выезжали смотреть на эту жалкую потеху.

Прошло несколько дней, и Екатеринослав начал пустеть, постепенно приходя в свое скучно-нормальное положение. По-моему, в нем хорошего — сады, и в особенности Потемкинский, разросшийся на крутом берегу Днепра и спускающийся к реке. Что происходило в этом саду, остается тайной, но не может быть, чтобы во времена великолепного князя Тавриды он содержался так небрежно, как в настоящее время. Казенный сад, при котором находится училище садоводства, имеет прекрасные аллеи, отлично содержится и служит местом для городских гуляний.

Из Екатеринослава отправился я в Лоцманскую Каменку.

Прочных постановлений касательно лоцманов, кажется, еще нет, а управляются они по усмотрению ближайшего начальства, что я заключаю из отношения ко мне канцелярии III отделения IX округа: «Особого положения о лоцманах, которое составляло бы свод их прав, обязанности, ответственности и порядка управления ими, не существует, а только составлен проект этого положения, который находится ныне на рассмотрении в Главном управлении путей сообщения и публичных зданий, и, как акт еще необнародованный, канцелярия не может сообщить В. В....ИЮ». (Отношение канцелярии от 31 октября 1856 го да № IV).

Лоцман еще молодым парнем поступает на службу и продолжает ее до тех пор, пока дряхлость или болезнь не помешают ему отправлять ремесло свое. Управляются лоцманы конторой, в которой председательствует старший атаман с членами. Разумеется, ни одно распоряжение не делается без одобрения начальника отделения. Атаманы хотя и избираются громадою (т. е. обществом, миром), но здесь главную роль тоже играет воля начальника. В этом управлении, состоящем из самих лоцманов, конечно, иногда не обходится без маленьких злоупотреблений, не доходящих до начальства; но можем ли мы строго обвинять простолюдина, пользующегося выгодами своего положения, когда, к сожалению, люди, стоящие гораздо выше и принадлежащие к образованному сословию, не всегда добросовестно исполняют свои обязанности, где дело коснется расходования казенных или общественных денег?

Смотря по опытности и искусству, лоцманы разделяются на три разряда. Первой статьи — занимаются проводом через пороги барок и других судов; второй статьи — плотов. а третьей статьи — придаются в виде помощников перво- и второстатейным. Третьей статьи лоцман, смотря по усовершенствованию, может быть перемещен и в высшие разряды.

Каждое судно и каждый плот, предназначаемые к плаванию чрез пороги, останавливаются в Каменке и требуют лоцмана. Здесь осматриваются суда, определяется их осадка и наряжаются лоцманы (по два на барку и по одному на плот), которые и обязаны доставить судно в целости за последний порог (Вильный). Плата за это 4 р. 50 к., на основании Высочайшего повеления, объявленного в приказе Главноуправляющего путями сообщений и публичными зданиями, мая 25, 1845 года, N° 109. До тех же пор плата была не одинакова. Судопромышленник вносит деньги в контору; а лоцман отправляется в опасный путь, но по возвращении не получает этих денег.

Кажется, еще со времен графа Толя, во время неурожайного года, приказано было учредить общественную запашку и составить запасной капитал из половины зарабатываемых лоцманами денег. В этот же капитал поступала и четвертая часть задельной их платы по работам на порогах. Вследствие этого приказа в контору отбираются все деньги, получаемые лоцманами за провод судов чрез пороги. Сумма, вырученная за все время навигации, распределяется следующим образом: половина отсылается в приказ для приращения процентов, часть отчисляется на общественные расходы, а часть раздается на руки. Но, должно быть, общественные расходы очень значительны, потому что часть, изредка выдаваемая на руки, весьма ничтожна, да и немногим выпадает на долю. Вот, напр., общественный расход 1846 года: назначено 1940 руб. 94 коп. серебр.; из этого самая значительная сумма — жалованье священно- и церковнослужителям и учителям лоцманской школы.

В приказе накопилась уже порядочная сумма. Но взглянем на положение лоцманов. Они действительно избавлены от рекрутства и всяких повинностей, и получают землю для пользования; однако время полевых работ совпадает со временем навигации. Лоцман не может и не смеет отказаться от прямой своей обязанности и, бросая плуг, должен спешить на очередь. Значит, хозяйство его — дело второстепенное, и оно идет кое-как. Между тем иной сходит через пороги раз двадцать в лето и заработает немалое количество денег. Если половину этой суммы отослать в приказ и отчислить известную часть на общественные расходы, то всё же можно уделить значительную сумму человеку, который трудился, подвергая свою жизнь ежеминутной опасности. В случае гибели судна от неосторожности или неосмотрительности лоцмана последний отвечает всем своим имуществом, кроме того что подвергнется и другого рода наказанию. Близ дома управления стоит скала, под названием Музична скеля, о которую лоцман Музыка разбил барку и на которой за это был засечен. Происшествие случилось, может быть, лет 20 назад. Лоцман пользуется только подарком судохозяина, если последний расщедрится; но бывают случаи, что бедняк, не получив ничего, должен, кормясь одним сухим хлебом, возвращаться пешком в Каменку, где его, может быть, ожидает новая очередь. Я как-то разговорился об этом предмете с начальником III отделения, который сообщил мне, что он хлопочет о дозволении употребить из капитала, находящегося в приказе, известную сумму на постройку в Широчанских хуторах церкви и на открытие в Старом Кодаке школы. Это, конечно, очень похвально и, без сомнения, все лоцманы пожертвовали бы по силам на богоугодное дело; но работать, положим, каменскому лоцману, всю жизнь, лишаясь необходимой поддержки в хозяйстве, для того только, чтобы за сорок верст выстроена была церковь, немножко странно. Говорят, что избегается выдача денег лоцманам на руки, чтобы последние не распьянствовались. Если это действительно так, то подобное опасение кажется неосновательным. Если бы боялись, чтобы простолюдин не пил водки, тогда не существовали бы откупа. В таком случае, для чего же большой капитал в обеспечение продовольствия? Но общественные магазины полны запасным хлебом, а общественные расходы не терпят недостатка. Насколько я мог заметить, внимательно наблюдая быт жителей, серьезного ропота нет, но все вообще скорбят, что у них существует подобный порядок. В приведенной выше выписке из официальной бумаги сказано, что рассматривается новый проект, а потому есть надежда, что Главное управление обратит внимание на этот вопрос.

Каменка, разбросанная на правом берегу Днепра, частью на возвышенности, а частью по берегу, без сомнения, получила свое название от огромных камней, торчащих во многих местах по селению. Время ее построения покрыто мраком неизвестности, но, как она находится между Старым и Новым Кодаком и упоминается в запорожских делах, то вероятно возникла не далее XVII столетия.

Селение это не представляет особенно живописных видов, но если взойти на гору, то откроется Днепр с островами, ограничиваясь слева уголком Екатеринослава, а справа Старым Кодаком и Чаплями, деревней князя Воронцова. Избы лоцманов — обыкновенные малорусские хаты, во внутренности которых, кроме обычной этому племени чистоты, соблюдается еще некоторым образом щеголеватость. Печи сложены у них чрезвычайно красиво, края их обведены разноцветной глиной. Точно так же положены снаружи цветные коймы над окнами. Летом, для прохлады, у некоторых пол усыпан свежей травой с цветами. У деятельных и трудолюбивых лоцманов проглядывает по временам роскошь в утвари, в пище и в доме ведутся некоторые привычки, неизвестные в крестьянском быту. Особенная деятельность эта заключается в том, что лоцман, приобретший доверие сплавщиков леса, получает от них плоты и берется доставить их в Кичкас, а иногда. с позволения начальства, и дальше, до Никополя. Это бывает летом, когда навигация, по случаю убыли воды, прекращается по старому козацкому ходу, а открывается по вновь устроенным каналам. Для этого, однако ж, лоцман разбивает большие плоты и перевязывает на маленькие плотики, по местному торки (название происходит оттого, что плотики состоят из дерев, положенных вдоль как бы торчмя), нанимает добавочных лоцманов и действует в качестве хозяина, наблюдая в то же время за благополучной переправой через пороги. Таким образом расторопный лоцман может получить порядочный заработок.

Днепровские лоцманы — прямые потомки запорожцев, переправлявших суда через пороги, и лоцманское искусство, переходя от отца к сыну, составляет главную их обязанность. Нравы их и обычаи общи всем малорусам, с удержанием кое-чего наследственного, запорожского. Днепровский лоцман чрезвычайно набожен: он не только, подобно всем землякам, ходит часто в церковь, но охотно от трудов своих жертвует на украшение храма Божьего. Садясь в лодку и выходя из нее, он непременно перекрестится, а совершив благополучный переезд, служит молебен.

Лоцман тот же малорус, но человек, с детства привыкший к опасностям, и потому самый наружный вид его выражает отвагу и некоторую гордость. Впрочем, как мне кажется, в типе его есть что-то свое, далее заметное с первого взгляда. Идет он как-то бодрее и держится прямее обыкновенного крестьянина, которого походка, согласующаяся с воловьим шагом, медленна и тяжеловата. У лоцмана не заметно неповоротливости, которую видим у его единоплеменников, потому что он привык к быстроте движений во время переправы через пороги, где иногда от одного мгновения зависит участь барки и жизнь нескольких человек. Он развязен и ловок, и на воде, в своей сфере, принимает иногда очень живописные позы. Зачастую лоцман берет с собою на барку или на плот мальчишку-сына, и этот учится презирать опасности, замечает камни, заучивает их названия, и привыкает к своему полезному, но тем не менее опасному ремеслу.

Нравственность у лоцманов прекрасная. Я не скажу, что они не любят выпить, это было бы как-то невероятно: малорус, потомок запорожцев, да еще лоцман не прочь выпить при случае, хотя по распоряжению начальства, у них и нет шинків. В кабаках, стоящих по берегу, есть, впрочем, чарки, называемые лоцманскими. Это, однако, ничего не значит, потому что во время моих археологических работ люди выпивали в день по четыре больших стакана водки, и я не замечал у них ни малейшего следа опьянения; крестьянину, да еще трудовому, должно выпить, лишь бы он не напивался и делал свое дело. Иные рассуждают напротив, и, что страннее, из этих иных многие сами после сытного обеда делаются веселее и разговорчивее и с наслаждением глотают благовонные ликёры. Я говорю вообще, что семейная жизнь лоцманов и поведение молодежи могут служить примером. В их отношениях заметна какая-то мягкость, и слушая иногда семейный разговор у моих хозяев или в другой хате, куда зайдешь бывало, как-то отрадно становится думать, что простой необразованный народ не выказывает обычной грубости.

Костюм мужской — малорусский, а у иных я замечал что-то в роде кунтуша с круглым висячим воротником позади. Но, по-моему, ничто так не идет лоцману, как необъятной ширины шаровары и белая рубашка, вышитая на груди и на концах широких рукавов. Шапки, по большей части, из мерлушек, но у многих и круглые шляпы с широкими полями (бриль).

Женщины и девушки красивы, и хотя сохранили народный костюм, особенно праздничный, однако близость города была причиной, что они усвоили себе ситцевые исподницы. Девушки убирают голову множеством лент, но не навивают их просто на волосы, как вообще в Малороссии, а делают из бумаги убор в роде низкого кокошника, без дна, и на него уже надевают десяток разноцветных лент, которые опускаются по спине, ниже пояса.

Собираясь прожить недели две в Каменке, я тотчас же намеревался приступить к собиранию песен; но меня удивило, что по вечерам я не слыхал пения, как это водится в Малороссии. Тихой ночью из соседней деревни доносились ко мне знакомые мотивы, но в Каменке тишина. Девушки мне объяснили это тем, что священник запрещает петь по вечерам песни. Я не верил и полагал, что священник запрещает молодежи веселиться накануне праздников, но к кому ни обращался, все отвечали, что петь строжайше нe приказано. «Матери наши, — прибавила одна девушка, — знают довольно песен, а мы немного».

— Ну, спой же, милая, хоть немного, а, я запишу.

— Е, не хочу: ще батюшка (священник) дізнається буде біда.

Мне показалось странным, что девушки не соглашались петь у меня в хате, да еще днем, когда им позволено, и вскоре я убедился, что они, считая меня в числе начальства и полагая, что песня - преступление, не решались познакомить меня со своим репертуаром. С парнями было то же самое. Признаюсь, я первый раз в жизни нашел село, полное гостеприимным добрым народом, с отсутствием пения, этого невольного спутника каждого крестьянина и крестьянки. У простолюдина песня обыкновенно служит как бы облегчением труда, часто весьма тяжелого, что можно заметить в июльские жары во время жатвы. Я нарочно узнавал не у поселян, точно ли не позволено пение, и мне сказали, что запрещено петь по вечерам, а днем можно. Но ведь днем молодежь не может сходиться вместе, значит, она лишена увеселений своего возраста. Я со всеми разговаривал об этом, но многим казалось даже странным мое удивление.

Благодаря, однако же, участи одного лица, мне удалось списать несколько песен, не только из тех, которые заходят в деревню Бог их знает откуда, но и песни, сочиненные лоцманами. Я не скажу, чтобы последние отличались художественностью, напротив, они слабее прочих, но все же доказывают, что поэтическое настроение существует в народе, так же как и потребность передать в песне свои ощущения.

Вот песни, сочиненные лоцманами, из которых последняя очень слаба. Она относится к тому времени, когда лоцманы были заняты усиленною работою на пороговых сооружениях, где они работали зимой на своем продовольствии, за что им следовало в день 22 коп. с дробями, но не видели денег, которые поступали туда же, куда и заработанные за провод судов.

— А чим би, сусідо, лихо одігнати?

— Ой уставай, мила, приніс же я пива...

— Цур тобі, пек тобі, в мене болить спина.

— Ой уставай, мила, приніс я горілки.

— Цур тобі, пек тобі, шукай собі жінки.

— Ой уставай, мила, приніс я дубинку,

— Ой дай тобі Боже здоров'ячка з Неба,

— Ой куди ж ти, Хведорович, поїдеш ?

— Поїду я, братця, в город Катеринослав,

Та буду я, братця, начальника просити,

А що будемо з лоцманами робити,

Що не хотять казенної роботи робити?

А начальник Хведоровича розпитав,

Сів за стіл, записочку написав

Та з нарошним до майора одіслав;

А майор ту записочку прочитав

І лоцманикам одвіт дав:

Ой ви, лоцманики мої, лоцмани,

Не журітеся, не буде вам біди.

Пан генерал так приказав,

Щоб я вас на роботу через тиждень висилав.
На возвышенном берегу Днепра стоит дом, где внизу помещается канцелярия отделения, а во втором этаже квартира начальника. Виды оттуда очень хороши. Я помню даже один поэтический вечер. Наступила ночь, и месяц выплыл над Кодацким порогом, который шумел так сильно, что слышно было за шесть верст. Я остановился у растворенного окна в угловой комнате и, любуясь на широкую полосу света, стлавшуюся по Днепру, заметил, что на полосу как раз приходилась стоявшая внизу высокая мельница, получившая от этого необыкновенно фантастические очертания. Вдруг раздались звуки фортепьяно: возвратившийся недавно из Петербурга К. О. П....ий начал играть мотивы из «Трубадура», последней для меня новой оперы, и предо мною как бы смешались великолепные декорации Большого театра с панорамой Днепра, освещенного луною. Пение Бозио живо представилось душе; ему издали вторил шум Кодацкого порога... Одним словом, на меня нашло то поэтическое настроение, с которым так отрадно живется на белом свете. Но приятное расположение духа было непродолжительно. Хозяин подошел ко мне.

— Вы говорите, — сказал он, — что у нас не слышно песен: прислушайтесь.

В самом деле вдали слышна была песня, петая хором девушек, возвращавшихся с поля. Но вскоре голоса умолкли, как надо полагать, в приличном расстоянии от деревни. Я не сказал ни слова, и мне стало грустно, что придет же иному фантазия воспитывать народ по-своему, лишая его лучшего, невинного удовольствия.

Возле дома разведен небольшой садик, в одном углу которого врыта мачта с двуглавым орлом наверху. Тут же во дворе помешается лоцманская контора, сараи с общественными лошадьми и пожарным инструментом.

Деревянная церковь украшена довольно хорошо, а певческая может поспорить с певческой иного губернскою города. Есть также школа, в которой лоцманские дети обучаются чтению, письму и закону Божию.

Недалеко от дома правления, через овраг заметны следы укрепления, о котором, однако же, нигде не упомянуто, да и народ ничего не помнит. «Се, мабуть, Запорозьке» , — говорят старики. Там найдено, впрочем, несколько небольших испорченных пушек.

Поверья каменских жителей общи всем малоруссам: ведьмы, упыри, русалки не вышли у них из веры, и рассказы об этих существах те же, какие услышите вы в других местностях. Сказки, рассказанные мне, все давно знакомы, за исключением некоторых неважных вариантов, что встречается почти в каждой деревне. Обряды лоцманов тоже не имеют ничего особенного, Но меня не раз занимали дети. Я жил почти у самого берега Днепра, который образовал здесь род маленького заливчика, отделяемого от реки небольшой песчаной косою. Целый день в этом заливчике купались дети, иные четырех- и пятилетние; мальчики, будущие лоцманы, утащив дома ночовки (корытце), плавали с помощью палок, как бы изучая наследственное ремесло свое.

Рыболовство однако же мало развито между лоцманами. Конечно, многие из них ловят рыбу, но больше для своего обихода и для местного потребления. Это частию происходит оттого, что лоцманы мало имеют свободного времени: весною и летом заняты они навигацией и полевыми работами, а зимою починкою каменных сооружений на порогах. Рыболовный промысел не имеет здесь развития настолько, насколько позволяли бы местные условия. Каменские рыбаки имеют лишь небольшие сети, бредни. крючки, удочки и налавливают рыбы для деревни, а иногда для продажи в губернском городе.

При развитии низового пароходства, на которое можно теперь уже рассчитывать наверное, быт днепровских лоцманов должен бы улучшиться, если только новое положение предоставит им хоть половину заработанных денег. С открытием низового пароходства, нет сомнения, увеличится наплыв судов к порогам, а ни одно судно не обойдется без помощи лоцмана, потому что каждый из них знает положение камней под водою. В Каменке есть небольшая лавочка, и можно достать белого хлеба, или, лучше сказать, пшеничного хлеба, потому что его белым назвать нельзя, да нельзя также похвалить и вкуса. Вообще продовольствие здесь для приезжего затруднительно, за исключением весеннего времени, когда собираются барки и плоты, а с ними и множество народа.

У пристани стояло несколько брошенных барок, а по берегу под рогожами хранился казенный фураж. Тут же, разбросанные в беспорядке, лежали дубовые толстые бревна Морского ведомства, не достигшие почему-то места своего назначения.

Проживая в Каменке, я не мог победить в себе желания увидеть хоть ближайший порог и, кстати, осмотреть другое лоцманское селение, Старый Кодак, лежащее на верху горы, над самым порогом, перекинувшимся от этого селения к деревне Чаплям. Здесь я, склоняя слово Чапли, сделаю маленькое отступление, которое, полагаю, не будет неуместным. Многие, или лучше сказать все, с небольшим исключением, не склоняют ни малорусских фамилий, ни собственных имен, как бы относя их к иноземным. Хотя малорусский язык и разнится от великорусского, однако, будучи близок к последнему, имеет точно такие же склонения по падежам, и потому очень странно читать, например, фразу: «Я написал письмо Петренко», когда должно сказать: Петренку. Точно так же злоупотребляются и местные названия, напр.: «в местечке Яблонев, в селе Клепачи», когда по правилу говорится: в местечке Яблоневе, в селе Клепачах. Другие же склоняют фамилии совершенно неправильно, употребляя, напр., «отдать Петренке».

Между прочим, те же господа, которые не склоняют одних имен и названий, делают для других исключение: так вы не увидите нигде, чтобы кто написал: «я еду в город Полтава», или «это было во времена гетмана Мазепа». Это мне напомнило еще одно замечательное злоупотребление, постоянно вкрадывающееся в наш язык, и становящееся для иных неизменным правилом. Я говорю о существительных женского рода, оканчивающихся на ня и требующих в род множеств, окончания н. Не говорю уже, что почти повсеместно встречаются слова: песен, башен, конюшен, светилен, но с некоторых пор появляются за правом гражданства: сотен, сплетен, барышень; того и смотри, что прочтешь где-нибудь пустын, княган, графин. Если сотня во множеств, сотен, то отчего же нельзя от графиня иметь во множеств, графин. Не думаю, чтобы здесь господствовал закон, вытекающий из естественного источника, а просто невнимание к чистоте языка. Каким же образом слова, имеющие окончание па, склонять одинаково с оканчивающимися на ня: если мы говорим: долина, долин, то никак из этого не следует говорить: пустыня, пустынь, басня, басен. Я сначала думал, что это ошибки корректоров, но после убедился, что это заблуждение вкралось, к некоторым из писателей.

В один не слишком жаркий июльский день снарядили мне липку (лодка, сделанная из липы) с четырьмя гребцами и опытным первостатейным лоцманом. Путь Днепром не казался скучен, потому что левый берег покрыт деревьями, и группы камней представляют разнообразие; притом же мой лоцман был очень разговорчив, потому что я догадался взять с собой бутылку подкрепляющего. Старик этот больше тридцати лет ходил через пороги и знает их, как свои пять пальцев. Покрикивая на гребцов: «Шамни, друзі! — старик этот, с открытой головой, на которой вились седые волосы по вискам, был очень хорош; черные, блестящие глаза его так умно смотрели, а взор его был быстр и проницателен. Когда мы выехали на самый широкий Днепр, на полпути между Каменкой и Кодаком, на небе показалась тучка, и подул свежий ветер.

— Полоса, — равнодушно сказал лоцман, и крикнув громко: — Шамни, друзі! Не лінуйся, юноші!» — направил лодку вперерез волнам, которые появились словно из глубины Днепра. Чрез пять минут волнение расходилось и вода попадала в лодку. Хотя это было и не весьма приятное обстоятельство, однако я не мог смотреть более ни на что, как на своего кормчего. Держа в жилистых руках стерно (руль, или, лучше сказать, весло, которым правят), он пристально смотрел вперед и только покрикивал на молодежь. Лодка прыгала по волнам, но постоянно их разрезывала, и пока мы доехали до Пундиковой заборы, полоса пробежала и волнение начало утихать мало-помалу. Указав мне один камень, под названием Червивий, лоцман обратил мое внимание на другой, Сідлач, с которым связано лоцманское предание. В прежние времена ни одна каменская девушка не могла выйти замуж, не доказав прежде ловкости и мужества. Качества эти заключались в том, что девушка, достигшая известного возраста, должна была под вечер одна сесть в душегубку, приплыть к Одлачу и провести на нем ночь до рассвета, Камень этот торчит вблизи порога, и здесь уже начинается сильная быстрота воды, стремящейся к водопаду. Хотя береговые жители с детства свыкаются с плаванием в челноке, однако молодой девушке много надо присутствия духа, чтобы исполнить подобный обычай.

Я хотел осмотреть прежде Кодак, а после уже направить путь к порогу. Мы пристали у скалистого берега, и по крутым тропинкам между глыбами гранита прямо вышли в знаменитую некогда крепость, выстроенную Бопланом. Поляки предназначали ее на устрашение запорожцев, однако она была взята козаками и служила для последних оборонительным пунктом. Это почти квадратная площадь, лежащая на легком скате и обнесенная вадами, на которых бугры и ямы свидетельствуют о бывших здесь некогда строениях. На западной стороне — ворота и по углам вала большие бастионы, в глубине которых лоцмана теперь сеют картофель и другие огородные овощи. Селение Старый Кодак небольшое; церковь построена в 1815 году; хаты точно такие же, как и в Каменке.

У восточного угла крепости, за валом, устроена водяная мельница, прямо против порога. Здесь же виден еще довольно хорошо сохранившийся Фалеевский канал, устроенный при императрице Екатерине II, и хотя он сооружен на удачном месте, однако, имея всего четыре сажени ширины, неудобен для прохода судов.

Долго любовался я с горы на Кодацкий порог, который ревел и пенился между камней, брошенных природой во всю ширину реки, упадая четырьмя уступами па протяжении 150 сажень. Падение 8 футов. Уступы эти у лоцманов называются лавами, которых четыре: Плоска, Остренька, Вишнякова и Мишина. Лоцман мне показывал, где пролегает козацкий ход, по которому однако ж не захотел провезти меня по причине мелководья и прибавил:

— Борони Боже, чого — то що тоді!

— Ну, так спустимся по новому каналу, — сказал я.

— Спускатися, так и спустимось, а старим ходом шабаш!

Полюбопытствовав зайти на мельницу, в которой я не нашел ничего занимательного, кроме хозяина, бойкого великоруса, я отправился в лодку, и мы поплыли к каналу. Лоцман мой держал подальше от начала быстрого стремления воды, и мы приблизились к правому откосу плотины. Канал имеет 150 саж. длины и 15 ширины; высота стенок около сажени. Подъезжая ко входу, лоцман скомандовал шабаш; гребцы сложили весла, и лодку понесло в канал с ужасающею быстротою. Хотя здесь нет уступов, однако заметно, как вода бушует в иных местах, и всплески ее словно кипят с каким-то невыразимым шумом. Лодка неслась посредине как по нитке, благодаря искусству кормчего. Но доказательство ловкости его было еще впереди, потому что при выезде из канала, где стремление воды необыкновенно быстро, нам нужно было пристать к правой стенке, чтобы выйти и взвести назад лодку посредством каната. Мне это казалось очень трудным, но лоцман вдруг скомандовал взять весла, одним приказал гресть, другим табанить, и, несмотря на бешенные волны, лодка наша в несколько мгновений пристала к плотине. Здесь я вышел и, идя по каменной стене, любовался Кодацким порогом Хотя уступы и невысоки, однако целая масса Днепра с шумом бросается вниз и жемчужными пенистым волнами несется меж камней до другого уступа, где с большою быстротою, ринувшись с уступа, продолжает бушевать с оглушающим шумом.

Полюбовавшись Кодацким порогом, полное описание которого помешу в следующей статье, я пустился в обратный путь, продолжавшийся довольно долго, потому что мы плыли против течения. Вечер был тихий и прохладный. Мы держались берега, поросшего мелким лесом и лозою. Самовар кипел у меня на лодке, и я пил чай с особенным удовольствием. Я набрасывал карандашей мои заметки, а лоцман, догадавшись, что не должно мешать, запретил гребцам разговаривать. Когда же мы подъезжали к Каменке, он указал на одну выдавшуюся скалу.

— А ось и Музычина скеля, — проговорил и рассказал грустное происшествие, о котором упомянул я выше.