Пустое пространство. Питер Брук

убедительными. Нельзя точно определить назначение этой книги — но я надеюсь, что она сможет

принести пользу кому-нибудь, кто пытается разрешить сван собственные проблемы в других

условиях и в иное время. Если же кто-то собирается использовать ее в качестве пособия, я должен

заранее предупредить— в ней нет универсальных формул, она не предлагает метода. Я могу описать

упражнение или прием, но каждый, кто попытается воспроизвести его по моим описаниям, будет

разочарован. Я бы взялся за несколько часов обучить кого угодно всему, что я знаю о театральных

приемах. Остальное — практика, а это нельзя проделать в одиночестве. Мы можем только

попытаться кое-что проследить, анализируя процесс подготовки пьесы к спектаклю, В спектакле на

первом плане взаимоотношения; актер — (вещь) — аудитория. На репетиции: актер — (вещь)—

режиссер. На самой ранней стадии: режиссер— (вещь) —художник.

Декорации и костюмы ИНОГДА рождаются на репетиции одновременно со всем спектаклем, но

часто практические соображений заставляют художника уже к первой репетиции представлять

законченную работу. Нередко я оформляю спектакль сам. Это дает определенные преимущества, но

совершенно по особой причине, Когда режиссер выступает одновременно и как художник, его

общетеоретическое осмысление пьесы и ее воплощение в форме и цвете возникают в одном ритме.,

Иногда сцена не удается режиссеру в течение нескольких недель, какая-то часть декораций

оказалась незавершенной1 — тогда в процессе работы над декорациями режиссер может внезапно

найти момент, ускользавший от него; по мере работы над структурой сложной стены он внезапно

уловит ее смысл в выражениях сценического действия или в смене красок. В работе режиссера с

художником наибольшее значение приобретает согласованность ритмов.

Я с удовольствием сотрудничал со многими замечательными художниками, но временами попадал в

странную западню — например, в тех случаях, когда художник слишком быстро находил бесспорное

дли себя решение,— так что я оказывался вынужденным принимать или отвергать те или иные

формы, прежде чем я сам мог почувствовать, какие из них органичны для данного содержания.

Когда я принимал заведомо неверную идею художника из-за того, что не МОЕ найти логического

оправдании для отказа, я попадал в ловушку, в условиях которой никогда не могла осуществиться

постановка. В результате я ставил очень плохой спектакль. Я часто замечал, что декорации —

геометрия спектакля, так что не соответствующие замыслу Декорации делают неосуществимыми

некоторые сцепы и подчас парализуют возможности актера. Самый лучший художник тот, кто

работает шаг за шагом вместе с режиссерами, возвращается назад, изменяет, выбрасывает по мере

того, как трактовка в целом обретает законченную форму. Режиссер, который сам делает эскизы,

никогда, естественно, не считает, что завершение работы над ними само по себе есть окончание

работы в целом. Он знает, что это только начало долгого цикла развития замысла, поскольку у него

самого впереди еще весь процесс создания спектакля. Многие художники склонны, однако,

полагать, что со сдачей эскизов декораций и костюмов основная часть их соОствеипш") творческой

работы в самом деле завершена. Это особенно относится к хорошим художникам, когда они

сотрудничают в театре. Для них законченный рисунок завершен. Поклонники изобразительного

искусства никогда не могут понять, почему сценическое оформление не поручают во всех случаях

великим художникам и скульпторам.

Необходим же, по сути дела, незаконченный рисунок, рисунок, в котором есть ясность без

жестокости: такой, который можно было бы назвать «открытым» в противовес «закрытому».

В этом суть театрального мышления: для подлинного художника театра его рисунки всегда будут в

движении, во взаимодействии со всем тем, что актер привносит в данную сцену но мере ее

разработки. Другими словами, и отличие от художника-станковиста, работающего в двух

измерениях, или скульптора, работающего в трех, театральный художник мыслит четвертым

измерением, движением времени, создавая не сценическую картину, а своего рода сценический

кинокадр. Редактор фильма придает форму материалу после того, как он отснят, театральный

художник выступает зачастую в роли редактора фильма, напоминающего «Алису в Зазеркалье»,

придавая форму материалу до того, как он возник.

Чем позже он примет решение, тем лучше.

Очень легко — и это явление довольно частое — испортить игру актера неточным костюмом. Актер,

чьими соображениями по поводу эскиза костюма интересуются еще до начала репетиций,

находится в том же положении, что и режиссер, которого спрашивают о его решении прежде, чем

он его принял. Пластически актер еще не успел ощутить роль, так что его мнение беспредметно.

Если эскизы ловко выполнены и костюм сам по себе красив, актер зачастую соглашается с

художником, обнаружив несколько недель спустя, что костюм абсолютно не соответствует всему

тому, что он пытается выразить. Основная проблема художника — что должен носить актер?

Костюм не рождается а голове художника: он возникает из обстановки. Возьмем, к примеру,

европейского актера, играющего японца.

Даже при условии соблюдения всех деталей его костюму всегда будет недоставать

притягательности костюма самурая в японском фильме. В подлинных декорациях детали верны и

взаимосвязаны; в копировании, основанном на изучении документов, почти всегда неизбежен ряд

компромиссов; материал только более или менее похож на настоящий, покрой упрошенный и

приблизительный, сам актер не в состоянии вжиться о костюм с инстинктивной безошибочностью

людей, для которых он органичен.

Если мы не можем пристойно изобразить японца или африканца, имитируя их, то это же относится

к тому, что мы называем «эпохой». Актер, чья работа выглядит достоверной в репетиционном

костюме, теряет целостность образа, надевая тогу, срисованную с вазы в Британском музее. В то же

время; носить повседневные костюмы — не выход из положения; как правило, они непригодны для

спектакля. Например, в театре Но сохранились ритуальные, изумительной красоты костюмы.

Сохранилось и церковное облачение. Во времена барокко существовало свое понятие «пышного

наряда»— он мог стать основой костюмов для оперы или драмы, Вал эпохи романтизма был цепным

источником для таких выдающихся художников, как Оливер Мессель или Кристиан Берар. В СССР

белый галстук и фрак, исчезнувшие после революции из повседневной жизни, стали элегантной и

незаменимой профессиональной одеждой музыкантов, сразу подчеркнув разницу между

репетицией и представлением.

Мы же всякий раз, начиная работу над новой постановкой, вынуждены заново поднимать этот

вопрос. Что должен надеть актер? Отражает ли его поведение дух эпохи? Что это за эпоха? Каковы

ее особенности? Достоверны ли сведения, которые мы черпаем из докумептои? Может быть, полет

воображения и некоторая доля вдохновения больше передадут дух действительности? Каковы

драматические задачи? Кто нуждается в костюмах? Что требуется актеру пластически? Что нужно

глазу зрителя? Следует ли идти на поводу у вкуса зрителей или действовать вопреки ему? Что в

состоянии усилить цвет и фактура? Что они могут приглушить?

Распределение ролей рождает новый ряд проблем. Если для репетиций отведено мало времени,

неизбежно типажное распределение ролей, но все, естественно, огорчены. Любой актер хотел бы

играть все роли. В действительности он на это неспособен. Каждого из них сдерживают

собственные пределы, поставленные его типом. Можно только сказать, что в большинстве случаев

попытки заранее предугадать, что актер не может делать, как правило, бесплодны. В актерах

интересна их способность выявлять на репетициях неожиданные черты: разочарование вызывает

актер, который подчиняется сложившимся о нем представлениям. Пытаться распределять роли

«сознательно», как правило, тщетное занятие.

Гораздо лучше располагать временем и условиями, при которых есть возможность рисковать. При

этом можно ошибиться, но взамен получить совершенно неожиданные открытия и решения,

Никакой актер не остается неподвижным в своей творческой биографии. Легче всего вообразить,

что он застыл на определенном уровне, тогда как на самом деле внутри его зреют невидимые, но

значительные изменения. Актер, который показался прекрасным на прослушивании, может быть, в

действительности очень талантлив, но это мало вероятно — чаще всего он просто

высококвалифицированный актер и мастерство его ДОВОЛЬЕЮ поверхностно. Актер, который

очень плох на прослушивании, скорее всего, никудышный, но и это вовсе не обязательно, и он

вполне может оказаться самым лучшим. Никакие правила к этому неприменимы: если

производственные условия заставляют вас приглашать актеров, которых вы не знаете, вам

приходится основываться на догадках.

В начале репетиций актеры совсем не те спокойные, раскрепощенные существа, какими они хотели

бы казаться. Они приходят, отягощенные и скованные собственными волнениями и переживаниями,

и столь разнообразны эти переживания, что мы сталкиваемся подчас с самыми неожиданными

явлениями. Например, молодой актер, играющий в группе неопытных коллег, может внезапно

обнаружить талант и мастерство, посрамляющие профессионалов. И возьмите того же актера, уже

доказавшего свои способности, и окружите его старшими товарищами, которых он очень уважает, и

он может стать не только неуклюжим и застывшим, но и талант его ни в чем себя не проявит.

Поставьте его рядом с актерами, которых он презирает, и он снова станет самим собой. Потому что

талант не статичен, он приливает и отливает в зависимости от многих и разных обстоятельств. Не

все актеры одного возраста находятся на одинаковой стадии профессионализма. У некоторых смесь

энтузиазма и опыта поддерживается уверенностью, основанной на маленьких успехах в прошлом, и

не подтачивается страхом полного провала. Они начинают репетиции совсем иначе, чем, например,

такой же молодой актер, который сделал себе уже большое имя и начал интересоваться, далеко ли

он пойдет, достиг ли он чего-то, каково его положение, признан ли он, что ему предстоит в

будущем. У актера, который верит, что в один прекрасный день он сыграет Гамлета, неисчерпаемая

энергия, тогда как тот, кто понимает, что мир отнюдь не убежден, что ему когда-нибудь удастся

сыграть ведущую роль, парализует свои силы болезненным самоанализом с вытекающей отсюда

потребностью в самоутверждении.

Когда труппа собирается на первую репетицию {будь то сборная или постоянная труппа), в воздухе

всегда повисает ряд невысказанных личных вопросов и беспокойств. Конечно, все они усугубляются

присутствием режиссера: если бы сам он пребывал в ниспосланном ему свыше состоянии

абсолютного покоя, он мог бы помочь, но большую часть времени он тоже находится в напряжении

и занят проблемами спектакля, а необходимость публичного выполнения взятых на себя

обязательств только подбавляет масла в огонь его тщеславия.

Режиссер никогда не может себе позволить ставить впервые. Я как-то слышал, что начинающий

гипнотизер ни за что не признается пациенту, что он гипнотизирует первый раз в жизни. Он уже «с

успехом проделывал это неоднократно». Я начал со второй постановки потому, что, когда в

семнадцать лет я оказался липом к лицу с группой иронически и критически настроенных

любителей, я был вынужден пафантазировать себе несуществующий триумф, дабы вселить В себя

уверенность, в которой обе стороны нуждались в раиной мере.

Первая репетиция всегда напоминает слепого, ведущего слепых. В первый день режиссер может

выступить 1 с формально построенной речью, объясняй основные задами предстоящей работы. Или

он может показать макет и эскизы костюмов, или же книги и фотографии, или просто пошутить,

или заставить актеров прочесть пьесу. Иногда можно вместе выпить, или во что-то сыграть, или

прогуляться вокруг театра — все это должно сработать в одном направлении. Поскольку никто не в

состоянии по-настоящему усвоить сказанное, задача всего, что делается в первый день, сводится к

тому, чтобы приблизиться ко второму дню.

Второй день уже совсем иной; после прошедших суток каждый отдельный фактор и взаимосвязь

между ними неуловимо изменились. Все, что происходит на репетиции, воздействует на этот

механизм. Совместная игра и о что-нибудь — процесс, дающий определенные результаты, такие,

как доверие, дружелюбие, простота отношений. Даже на прослушивании можно во что-то сыграть,

чтобы установить более непринужденную атмосферу. Игра никогда не бывает самоцелью— а

короткое время, предоставляемое для репетиций, свобода общения недостаточна. Мучительные

совместные усилия в сценах импровизации сумасшествия в спектакле «Марат/Сад» принесли

определенные плоды: актеры, разделившие трудности, раскрываются друг перед 'другом и перед

самой пьесой уже совсем по-иному.

Режиссер знает, что репетиции — эволюционный процесс. Он предугадывает все то, что в этом

процессе придет в свое время, и его искусство — это искусство определения решающего момента.

Он знает, что не должен внушать какие-то мысли преждевременно.

Иначе ему предстоит увидеть выражение лиц, казалось бы, спокойного, по внутренне напряженного

актера, который не в состоянии вникнуть в то, что ему говорят. Тогда режиссер поймет, что ему

остается только ждать, не подталкивая исполнителя слишком сильно. На третью неделю все

переменится и слово или кивок головой создадут мгновенную связь. И режиссер обнаружит, что он

тоже не стоит на месте. Как бы много он ни работал дома, режиссер не в состоянии понять пьесу

наедине с самим собой. Какие бы мысли он ни принес с собой в первый день, они будут постепенно

развиваться и обогащаться благодаря процессу, в -котором он участвует вместе с актерами, так что

на третью неделю станет яс-' но, что и сам он все воспринимает по-другому. Актерское восприятие

становится прожектором для его собственного, и он либо продвинется дальше, либо отчетливо

осознает, что пока еще ему не удалось открыть ничего ценного.

В самом деле, режиссер, который является па первую репетицию с готовым сценарием и

записанными движениями,— мертвый человек в театре.

Когда сэр Барри Джексон пригласил меня в 1945 году поставить в Стрэтфорде «Бесплодные усилия

любви», это была мои первая серьезная постановка. Но к тому времени я уже достаточно поработал

в маленьких театрах, чтобы знать, что актеры, а главное, администраторы больше всего презирают

людей, которые, как они выражают не знают, чего хотят». Так что накануне первой репетиции я

уселся в состоянии шока перед макетом декораций, сознавая, что дальнейшее промедление смерти

подобно. Я перебирал в руках куски картона — сорок кусков, символизирующих сорок актеров,

которым на следующее утро мне предстояло давать четкие и ясные указания. Снова и снова я

придумывал первый выход на суд, понимая, что именно от пего будет зависеть «пан или пропал»; я

нумеровал фигуры, рисовал схемы, переставлял взад и вперед куски картона, составляя из них

большие группы, затем маленькие, сбоку, сзади, на лестнице, па лужайке, затем сметал все

рукавом, проклинал все па свете и начинал с самого начала. По мере того как я это проделывал, я

записывал каждое движение и. когда никто не видел, перечеркивал и записывал снова. На

следующее утро я появился на репетиции с толстым блокнотом л од мышкой. Передо мной

поставили стол, с уважением отнесясь к принесенному мной пухлому тому.

Я разделил исполнителен па группы, пронумеровал и расставил их па исходные позиции и затем,

громко и: уверенно давая указания, начал первую сцену. Когда актеры пришли в движение, я

увидел, что все это никуда не годится. Они отнюдь не были кусками картона — эти огромные живые

существа, кидавшиеся вперед со стремительностью, которой я никак не мог предугадать. Одни из

них продолжали двигаться, не останавливаясь, уставившись прямо па меня; другие же, наоборот,

задерживались, останавливаясь, поворачивались ко мне спиной с нарочитым изяществом,

удивившим меня. Мы проделали только первую стадию движения, букву «А» на моей схеме, но

никто уже не находился на предназначаются ему месте, так что нельзя было переходить к

параграфу «Б». У меня упало сердце, и, невзирая все мои приготовления, я окончательно

растерялся. Должен ли я начать сначала, вымуштровав этих актеров до такой степени, чтобы они

подчинились моему плану? Какойто внутренний голос подсказывал мне, что именно так и следует

поступить. Но был и другой, указывавший, что мой вариант гораздо менее интересен; что этот

новый, рождающийся у меня на глазах, насыщенный личной энергией, индивидуальными

особенностями, окрашеным активностью одних и инертностью других, обещает самые

разнообразные ритмы и открывает много неожиданных возможностей. Наступил критический

момент.

Оглядываясь назад, я думаю, что на карту было поставлено все мое будущее, вся моя творческая

судьба, Я прекратил работу, отошел от своей тетради, приблизился к актерам и с тех пор ни разу

больше не взглянул в составленный мною план. Раз и навсегда я понял, как было глупо и

самонадеянно предполагать, что неодушевленная модель может заменить человека.

Естественно, любая работа предполагает размышления. Размышлять — это значит сравнивать,

ошибаться, возвращаться назад, сомневаться. Так поступает художник, Писатель — тоже, но

наедине с самим собой. Театральному режиссеру приходится обнаруживать свои сом нения перед

актерами, но в награду он получает материал, который развивается у пего на глазах; скульптор

утверждает, что выбор материала всегда вносит свои поправки в его творение — живой актерский

материал постоянно говорит, чувствует, изучает. Репетировать — это думать вслух.

Позвольте привести один странный парадокс. Только очень плохого режиссера можно сравнить по

эффективности с очень хорошим. Иногда режиссер настолько плох, настолько лишен всякого

направления, до такой степени неспособен выразить свои стремлении, что отсутствие у него

способностей становится положительным фактором. Оно доводит актеров до отчаяния. Постепенно

творческая несостоятельность приводит его к пропасти, на краю которой оказались исполнители, и

по мере приближения премьеры охвативший их ужас заставляет принимать незамедлительные

решения. Случалось, что в последний момент труппа собиралась с силами и так играла премьеру,

что режиссера потом восхваляли. Когда такого режиссера увольняют, человеку, занявшему его

место, часто предстоит несложная работа. Как-то мне пришлось целиком переделать чужую

постановку за один вечер — и в результате я завоевал незаслуженный успех. Отчаяние настолько

подготовило почву, что потребовался с моей стороны лишь легкий толчок.

Однако, когда режиссер достаточно компетентен, достаточно неумолим и мыслит настолько

уверенно, чтобы вызвать частичное доверие актера, именно тогда результат легче всего дает

осечку. Даже если актер и не соглашается с тем, что ему говорят, он все равно перекладывает часть

бремени на режиссера, внутренне чувствуя, что, «возможно», тот и прав, или по крайней мере

сознавая, что режиссер как-никак «за все в ответе» и вынужден будет «спасать положение». Это

окончательно снимает с актера личную ответственность к исключает возможность

самовоспламенения труппы. Меньше всего следует доверять скромному, непритязательному

режиссеру, зачастую приятному человеку.

Все мною сказанное легко превратно истолковать. Поэтому режиссеры, не желающие прослыть

деспотами, вынуждены подчас ничего не делать, культивируя невмешательство и полагая, что это

единственная форма уважения актера. Это ошибочная установка—без руководители труппа не

может достичь результатом за время, отведенное для репетиций.

Режиссер не свободен от ответственности—он отвечает за все, по он не свободен также и от участия

в самом процессе, он составляет часть этого процесса. Время от времени является на свет актер,

утверждающий, что режиссеры не нужны — актеры все могут делать сами.

Возможно, это справедливо. Но какие актеры? Чтобы актеры могли создавать что-то сами, они

должны находиться на таком высоком уровне, что едва ли им понадобятся н репетиции.

Как только они прочтут пьесу, они смогут в мгновение ока воспроизвести невидимую суть ее. Это

нереально: для того и требуется режиссер, чтобы помочь труппе достичь такого идеального

состояния. Режиссер здесь для того, чтобы нападать и отступать, провоцировать и одергивать до тех

пор, пока что-то не начнет получаться. Противник режиссуры отвергает режиссера с первой же

репетиции. Режиссер всегда исчезает, по несколько позже, во время первого представления. Рано

или поздно должен появиться актер, и тогда всем начинает управлять ансамбль. Режиссер должен

почувствовать, чего хочет актер и чего он избегает, какие препятствия он чинит своим собственным

намерениям. Ни один режиссер не дает актеру точной модели игры. В лучшем, случае .режиссер

позволяет актеру раскрыть собственные возможности, которые для него самого могли оставаться

неизвестным и.

Игра начинается с легкого внутреннего толчка, настолько незначительного, что он остается почти

невидимым. Это заметно, когда сравниваешь игру на экране и на сцене: хороший театральный

актер может сниматься в фильмах, но не всегда наоборот. Что же происходит?

Я предложил актерскому воображению следующее: «Она уходит от вас». В этот момент гдето в

глубине его сознания происходит легкое движение. Это бывает не только у актеров — такое же

движение начинается у каждого, только у неактеров оно слишком незначительно, чтобы как-то

проявить себя; актер же более чуткий инструмент, у него возникает импульс — в кинематографе он

тут же фиксируется объективом, так что для фильма первый импульс вполне достаточен. В театре в

начале репетиций импульс не идет дальше легкого трепета.

Даже если актер и захочет его усилить максимальным психологическим напряжением, произойдет

короткое замыкание и заземление. Для того чтобы этот порыв охватил весь организм, необходима

общая раскрепощенность— либо от бога, либо выработанная в себе.

Вот для этого-то и существуют репетиции. В некотором смысле игра медиумнстична— по

терминологии Гротовского. актер «пронизан», пронизан самим собой. У очень молодых актеров

препятствия бывают легкопреодолимы, «пронизанность» может возникнуть с удивительной

непринужденностью. В результате они дают сложные и искусные воплощения, повергающие в

отчаяние тех, кто годами совершенствовал свое мастерство. Однако позже у этих же самых актеров

образуются барьеры внутри самих себя. Дети часто играют с неподражаемой естественностью.

Неактеры, взятые режиссером из жизни, великолепно смотрятся на экране. Но у зрелых мастеров

процесс должен быть двусторонним; возбуждению, идущему изнутри, должен способствовать

стимул извне. Иногда мысли и знания могут помочь актеру избавиться от предвзятых суждений,

преграждающих ему путь к более глубокому осмыслению материала, а иногда — наоборот. Для того

чтобы понять трудную роль, актер должен до конна исчерпать свои возможности, по великие

актеры иногда идут еще дальше. Произнося слова, они одновременно чутко прислушиваются к

отзвукам, возникающим в них самих.

Джон Гилгуд—волшебник. Его актерское искусство далеко выходит за пределы обычного,

стандартного, банального. Его манера говорить, его голосовые связки, его чувство ритма

составляют инструмент, который он сознательно развивал в процессе творчества на протяжении

всей жизни. Его внутренний прирожденный аристократизм, его личные и общественные убеждения

определили многие из его качеств, помогли осознать разницу между ПОДЛИЕГПЫМП ценностями

и подделками и, наконец, убедили, что возможности просеивания, прополки, отбора и очистки

бесконечны. Его искусство всегда было больше голосовым, чем пластическим: еще в начале своей

карьеры он решил, что разум его более гибок, чем тело. Этим он ограничил себя в своем актерском

материале, но зато с имеющимся у него от природы проделал чудеса. Не сама речь, не мелодии, но

постоянное взаимодействие между словообразующим механизмом и сознанием делает его

искусство таким неповторимым, таким волнующим и особенно таким осмысленным. У Гилгуда мы

ощущаем одновременно и смысл того, что он выражает, и искусство исполнителя. Такая высокая

степень мастерства только усиливает наше восхищение, Работу с ним я всегда вспоминаю с

огромным удовольствием.

Пол Скофнлд говорит со своей аудиторией по-другому. Тогда как у Гилгуда инструмент находится

посредине между музыкой и слушателем и требует, таким образом, исполнителя

квалифицированного и подготовленного, у Скофплда инструмент и исполнитель едины —

инструмент из плоти и крови, открывающий себя для неизвестного. Скофилду, с которым я

познакомился, когда он был еще совсем молодым актером, была присуща странная особенность:

ему не давались стихи, но зато он создавал незабываемые стихи из прозы. Это выглядело так,

словно акт произнесения слова вызывал в нем вибрации, которые отдавались значениями, гораздо

более усложненными, чем те, что могло создать его рациональное мышление. Он произносил слово

«ночь», а затем вынужден был сделать паузу, прислушиваясь всем своим существом к этим

поразительным импульсам, возникающим гдето в таинственной камере внутри его. Так он познавал

чудо открытия в момент его свершения. Эти паузы, эти глубинные озарения сообщали его

исполнению сугубо индивидуальную структуру ритмов и доносили до слушателя скрытый до той

поры смысл.

Репетируя роль, он пропускает снова и снова через слова все свое существо, состоящее как бы из

миллионов сверхчувствительных датчиков. Во время спектакля срабатывает тот же механизм,

благодаря которому все, что он уже зафиксировал, возникает каждый вечер и попрежнему, и

совершенно по-иному.

Я привел два известных имени в качестве примера, но само явление постоянно возникает на

репетиции, заново выдвигая проблему непосредственности и опыта, стихийности и рационализма.

Существуют такие вещи, которые могут делать молодые и неизвестные актеры и которые не

удаются опытным мастерам.

История театра знает времена, когда работа актера основывалась на определенных общепринятых

средствах выражения. Существовали застывшие исполнительские приемы, от которых в наши дни

отказались. С другой стороны (хотя это и менее заметно), предлагаемая системой свобода в выборе

выразительных средств в равной мере ограничена, поскольку, основываясь на своих повседневных

наблюдениях и непосредственности собственного восприятия, актер не черпает из глубин

творчества. Он обращается к себе за азбукой, тоже окаменелой, поскольку язык знаков из жизни, с

которым он хорошо знаком, на деле является языком не изобретенным, а языком, ему присущим.

Его наблюдения за поведением— это зачастую наблюдения за проекциями самого себя. То, что он

считает стихийным, отфильтровано и отконтролнровано много раз. Если бы собака в опытах

Павлова импровизировала, у нее по звонку все равно бы выделялась слюна, но она бы при этом

была уверена, что это происходит по ее собственной инициативе. «Я пускаю слюни»,— говорила бы

она, гордись собой.

Те, кто работает над импровизацией, воочию убеждаются, как быстро достигают актеры пределов

так называемой свободы. Наши публичные упражнения с Театром жестокости довели исполнителей

до такого состояния, в котором они по преимуществу варьировали свои собственные штампы, как

герой Марселя Марсо, который, вырвавшись из одной тюрьмы, вдруг осознавал, что находится в

другой. Мы проделали опыт с актером, открывающим дверь и обнаруживающим за ней нечто

неожиданное. Он должен был отреагировать на это неожиданное либо жестом, либо звуком, либо

всем своим обликом. От него требовалась первая реакция: возглас или движение — все, что ему

заблагорассудится. Поначалу все показанное было запасом актерских имитаций. Открыть от

удивления рот, попятиться в ужасе назад — откуда взялась эта так называемая стихийность? Ясно,

что правдивая и мгновенная внутренняя реакция была в свое время зафиксирована сознанием, и

теперь с быстротою молнии память подменила однажды увиденное внешним подражанием. Не зная,

что предпринять, актер в первую минуту ощущает себя на грани катастрофы, но в нужный момент

приходит спасительное готовое решение. Так вползает в нас Неживой театр.

Цель импровизации в процессе репетиций и цель упражнений всегда одна и та же: отойти от

Неживого театра. Это вовсе не значит, что актер должен захлебываться в брызгах удовольствия, как

это представляется посторонним. Задача состоит в том, чтобы вновь и вновь подводить актера к его

собственным барьерам, к тому моменту, где заново найденную правду он подменяет ложью.

Актер, фальшиво играющий на протяжении длинной сцены, публике представляется фальшивым из-

за того, что, шаг за шагом воссоздавая образ своего героя, он подменяет достоверные детали

искусственными. Даже ничтожные поддельные страстишки передают с помощью надуманных

театральных поз. Однако в процессе репетиций больших отрывков преодолеть это сложно —

слишком многое происходит одновременно. Задача упражнения — вернуться назад и, постепенно

сужай и сужая площадь, найти то место, где родилась фальшь.

Если актеру удастся обнаружить этот момент, он, очевидно, способен н на глубокий, подлинно

творческий порыв. Нечто похожее происходит с двумя актерами, играющими вместе. Нам известны

преимущественно внешние признаки ансамблевого исполнения.

Основные принципы коллективного творчества, которыми так гордится английский театр, основаны

на вежливости, учтивости, благоразумии: Ваша очередь, я после Вас и т. д. — факсимиле,

срабатывающее, когда актеры оказываются одной исполнительской манеры, то есть старые актеры

великолепно играют друг с другом и точно так же очень молодые. Но когда объединяют тех и

других — при всей их корректности и взаимоуважении, — ничего хорошего из этого не выйдет. В

спектакле, который я ставил в Париже по пьесе Жене «Балкон», пришлось занять актеров самых

разных направлений — классического репертуара, киноактеров, балетных и, наконец, просто

любителей.

Долгие вечера импровизаций на непристойные темы служили одной цели — они помогли этой

разношерстной группе людей вступать в контакт друг с другом к найти возможность

непосредственного общения между собой.

Некоторые упражнения раскрывают актеров друг для друга совсем иным путем. Например,

несколько актеров могут играть совершенно различные сцены бок о бок. При этом они не должны

вступать в разговор в один и тот же момент, так что каждому приходится внимательно следить за

всем происходящим, чтобы вовремя понять, какие именно моменты зависят от него. Или еще:

развитие коллективного чувства ответственности за качество импровизации и поиск новых форм, по

мере того как старые притупляются.

Многие упражнения даются в первую очередь для того, чтобы раскрепостить актера, помочь ему

осознать собственные возможности, после чего заставить его слепо следовать указаниям извне.

Тогда, натренировав чуткое ухо, он сможет в себе самом ощутить порывы, которые он в другом

случае никогда бы не почувствовал. Например, прекрасным упражнением послужит

шекспировский монолог, разбитый на три голоса как канон. Необходимо, чтобы три актера читали

его по нескольку раз с головокружительной быстротой. Поначалу техническая трудность поглощает

все внимание актеров, затем постепенно, по мере преодоления трудностей их просят раскрывать

смысл, не нарушая жесткой формы. Из-за скорости и механического ритма это представляется

невыполнимым: актер лишается возможности использовать свои обычные выразительные средства.

Затем он внезапно разрушает барьер и тогда понимает, как много свободы скрывается в недрах

самой жесткой дисциплины.

Другой пример — взять слова «Быть или не быть— вот в чем вопрос» и раздать их восьми актерам

по слову каждому. Актеры стоят тесным кругом и пытаются произносить слова друг за другом,

стремясь создать живую фразу. Это настолько сложно, что даже самый несговорчивый актер

убеждается, насколько он глух и невосприимчив по отношению к своему соседу. И когда после

продолжительной работы фраза внезапно зазвучит, все испытывают трепетное ощущение свободы

на мгновение ока они вдруг увидят, что означает возможность групповой игры и какие в ней

заключены трудности. Упражнение можно разрабатывать дальше, заменяя ""глагол «быть» другими

с той же степенью утверждения или отрицания, и, наконец, можно звуками или жестами заменить

одно слово или даже все и тем не менее попытаться сохранить живой драматический порыв всех

участников этого опыта.

Цель подобных упражнений — довести актеров до такого состояния, при котором, если один делает

что-то непредвиденное, по достоверное, остальные подхватывают это и отвечают на том же уровне.

Это и есть ансамблевое исполнение или, выражаясь языком театра, ансамблевое творчество.

Совершенно неправильно было бы думать, что упражнения — это школа, необходимая актеру

только на определенном этапе его развития. Актер, как и любой художник, подобен саду, так что

бесполезно было бы пытаться выполоть в нем сорняки раз и навсегда. Сорняки постоянно растут —

это совершенно естественно, п их приходится удалять, что тоже по только естественно, но и

необходимо.

Актеры должны учиться менять выразительные средства. Они должны уметь отбирать.

Заголовок Станиоля некого «Создание характера» вводит в заблуждение: характер не статичен и

его нельзя выстроить, как стену.

Репетппки не ведут прямым путем к премьере. Некоторым актерам это крайне трудно попять —

особенно тем, которые гордятся споим мастерством. Для посредственных актеров процесс создания

характера происходит следующим образом: в самом начале наступает мучительный момент: «Что

произойдет на этот раз? Я уже сыграл много удачных ролей, но прилет ли вдохновение и сегодня?»

Такой актер появляется на первой репетиции, охваченный ужасом, по постепенно его стандартные

приемы заполняют вакуум, порожденный страхом. По мере того как он «открывает» прием

создания каждого отрывка, он закрепляет его, испытывая облегчение оттого, что снова избежал

катастрофы. Так что в день премьеры хотя он и нервничает, по его нервы — это нерпы меткого

стрелка, который уверен, что может попасть ц цель, но боится, что ему не удастся попасть »

десятку в присутствии друзей.

По-настоящему творческий актер испытывает совсем иного рода и гораздо более глубокий ужас в

лень премьеры. Во время репетиции он псе время занимался чертами характера, которые он

постоянно ощущает как частности, гораздо менее значительные, чем сама правда, так что, будучи

честным художником, он оказывается вынужденным бесконечно что-то отвергать и что-то начинать

заново. Творческий актер всегда готов отказаться ют застывших форм на последней репетиции,

потому что именно с приближением премьеры его творение как бы освещается мощным

прожектором и он видит его жалкую несостоятельность. Этот актер также стремится сохранить все,

что ему удалось найти, он тоже хочет во что бы то ни стало избежать травмы, появившись перед

публикой голым и неподготовленным, хотя именно таким он и должен быть. Он должен уметь все

ломать и отказываться от результатов, даже если новые окажутся не лучше. Это легче удается

французским актерам, чем английским, поскольку по темпераменту они больше готовы

воспринимать мысль, что все никуда не годно. И это единственный путь, каким может родиться на

сцене живой человек, вместо того чтобы оказаться искусственно сконструированным. Роль, которая

создана, каждый вечер одна и та же — разве что со временем она еще медленно покроется эрозией.

Для того чтобы роль, которая родилась, оставалась всегда одинаковой, она должна быть заново

рожденной, что и делает ее всегда разной. Безусловно, когда мы говорим о долго идущих

спектаклях, попытка ежедневного воссоздания становится мучительной и почти невыносимой, так

что в результате опытный творческий актер вынужден вернуться назад и обратиться ко второму

уровню, именуемому техникой.

Я ставил пьесу с таким совершенным актером, как Альфред Лант. В первом акте он должен был

сидеть на скамейке. На репетиции он предложил в качестве жизненной реалии снимать ботинок и

потирать ногу. Затем он добавил к этому вытряхивание ботинка, прежде чем он снова наденет его.

Однажды, когда мы были на гастролях в Бостоне, я проходил мимо его уборной. Дверь была

приоткрыта. Он готовился к спектаклю, но я понял, что он ждет меня.

Он взволнованно поманил меня. Я вошел в уборную, он прикрыл дверь, пригласил меня сесть. «Я

хочу сегодня кое-то попробовать, — сказал он. — Но только если вы согласитесь.

Я вышел сегодня погулять и вот что нашел». Он протянул ладонь. На ней лежали два крохотных

камушка. «В этой сцене, где я вытряхиваю ботинок, — продолжал он, — меня всегда беспокоило,

что из ботинка ничего не вываливается. Так что я решил попробовать положить туда камушки.

Когда я стану вытряхивать, видно будет, как они упадут и будет слышен звук падения. Что вы на это

скажете?» Я признал, что это блестящая мысль, и его лицо просияло. Он посмотрел с нежностью на

эти два камушка, потом взглянул на меня — внезапно выражение его лица изменилось. Долгое

время он озабоченно разглядывал камушки. «Как вы думаете, не лучше ли будет один?» Самая

тяжелая задача для актера — быть одновременно искренним и оставаться отстраненным; в актера

вбивают обычно, что искренность — это все, что от него требуется.

Своими моральными обертонами это слово вызывает большое замешательство. В некотором смысле

самая сильная особенность брехтовских актеров — это степень их «неискренности».

Только через свою отстраненность актер сможет увидеть собственные штампы. В слове

«искренность» кроется опасная ловушка. Прежде всего молодой актер обнаруживает, что его

работа столь изнурительна, что требует от него определенных навыков. Например, его должны

услышать, его тело должно повиноваться его желаниям, он должен стать хозяином согласованных

действий, а не рабом случайных ритмов. Поэтому он ищет технические средства и вскоре усваивает

определенные навыки. Постижение приемов очень скоро может стать предметом гордости актера и

одновременно завести его в тупик. Оно становится мастерством ради мастерства, а не проявлением

искусства — иными словами, искусство становится неискренним. Молодой актер, наблюдающий

неискренность ветерана, испытывает отвращение. Он ищет искренности. Искренность — слово

отягощенное. Как и «чистота», оно несет в себе детские ассоциации с добродетелью,

порядочностью, правдивостью. Оно представляется идеалом, целью более достойной, чем

постоянное совершенствование техники, а поскольку искренность — это чувство, каждый всегда

может сказать, когда он чувствует, что он искренен. Можно найти свою дорогу к искренности путем

эмоциональной отдачи, приверженностью чему-нибудь, правдивостью и, наконец, "как говорят

французы, «нырянием в холодную воду». К сожалению, из этого иногда рождается самая скверная

манера игры. Когда речь идет о других искусствах, как бы глубоко ни шло погружение в процесс

творчества, всегда есть возможность отойти в сторону и посмотреть на результат. Когда художник

отходит от холста, в работу включаются новые органы чувств, которые могут предупредить его о

допущенных излишествах, У тренированного пианиста голова физически меньше занята, чем

пальцы, так что, как бы он «далеко ни уносился» музыкой, его ухо сохраняет свою долю

независимости и способность к объективному контролю. Актерская игра во многом уникальна по

своим трудностям, поскольку актеру приходится пользоваться вероломным, изменчивым и

загадочным материалом — самим собой. От него требуют чтобы он был целиком захвачен, но

оставался на расстоянии— отстранен, но без отрешенности. Он должен быть искренним и должен

быть неискренним: он должен научиться быть искренне неискренним и лгать с абсолютной

правдивостью. Это почти невозможно, но это очень существенно, и об этом легко забывают.

Слишком часто актеры — и это не их вина, но тех мертвых школ, которыми наполнен мир, — строят

свою работу на объедках доктрины. Великая система Станиславского, которая впервые подошла к

искусству исполнения с точки зрения науки и знаний, принесла столько пользы, сколько и вреда

многим молодым актерам, которые неверно прочли ее в деталях, сумев извлечь из нее только

ненависть к доктрине. После Станиславского равные ему по значению работы Арто, прочитанные

наполовину, а понятые на 1/ю вызвали наивное убеждение, что эмоциональная отдача и

решительное самовыявление— вот и все, что имеет значение. В наше время это вдобавок

подкрепляется плохо переваренными и превратно понятыми положениями Гротовского, Теперь

существует новая форма искреннего исполнения, которая состоит в том, что все надо пропускать

через свое тело. Это .разновидность натурализма. Актер натуралистической школы искренне

стремится имитировать переживания и поступки людей в окружающем его мире и именно так

проживать роль. Следуя новой форме натурализма, актер точно так же отдает себя всего, пытаясь

при этом избежать натуралистичное™. Это самообман. Только из-за того, что театр, с которым он

связан, находится на другом полюсе от старомодного натурализма, он полагает, что и ему удалось

уйти далеко от этой презираемой им манеры. На самом же деле он подходит к картине собственных

переживаний с тем же самым убеждением, что каждая деталь ее должна быть воспроизведена с

фотографической точностью. Результат часто бывает расплывчатым, вялым, неубедительным.

Существуют группы актеров, в частности в США, воспитанных па Жене и Арто и презирающих все

формы натурализма. Они бы пришли в негодование, если бы их назвали актерами

натуралистической школы, но именно это ставит пределы их творческим возможностям.

Включиться в действие всеми фибрами своего существа — в этом состоит общее вовлечение, по

подлинное искусство требует другого и нуждается в более скупых, а подчас и вовсе иных формах

выражения. Для того чтобы понять это, следует помнить, что наряду с эмоциональностью всегда

возникает потребность в интеллектуальном постижении, которое не существует само по себе, но

которое следует развивать как инструмент отбора.

Возникает необходимость известного отстранения, в частности следования формам, которые не

всегда легко объяснить, но которым приходится подчиняться. Например, актеры должны играть,

драку с большой отдачей и неподдельной силой. Каждый исполнитель готов к сценам смерти и

проводит их с такой непосредственностью, что едва ли успевает осознать, что, в сущности, ему

ничего не известно о смерти.

Во Франции актер, являясь на прослушивание, просит, чтобы ему показали самый эмоционально

окрашенный отрывок, и без всяких колебаний окунается в него, чтобы продемонстрировать свое

искусство. Исполняя классическую роль, тот же французский актер накачивает себя за кулисами, а

затем бросается на сцену. Свой успех или провал он измеряет степенью эмоциональной отдачи,

достиг ли его внутренний заряд максимальной силы, а от этого приходит вера в наитие, в

вдохновение и т. п. Его слабость в том, что таким путем он пытается играть обобщения. Я имею в

виду, что в «сердитой» сиене он приходит в состояние разгневанности или, скорее, заряжает себя

гневом, и этот заряд механически движет им на протяжении всей сиены. Это придает ему

определенную силу и даже временами некоторую гипнотическую власть над публикой, но власть

эта ошибочно рассматривается как «возвышенная» и «трансцендентальная». На самом деле такой

актер становится рабом своей страсти, и он не в состоянии выйти из нее, даже если пустяковое

изменение в тексте потребует от него чего-нибудь нового. В монологе, в котором элементы бытовой

речи переплетаются с возвышенными, он произносит все с одинаковым пафосом так, словно все

слова в равной степени исполнены значения. Именно в силу этой негибкости актеры выглядят

глупыми, а напыщенное исполнение лишает созданный актером характер внутренней

естественности.

Жан Жене мечтает, чтобы театр вырвался за пределы банальности, и он написал ряд писем Роже

Блену, когда тот работал над постановкой «Ширм», убеждая его направлять актеров в сторону

«лиризма». Это звучит хорошо теоретически. По что такое «лиризм»? Что означает неординарная

манера игры? Предполагает ли она особый голос, напыщенные манеры?

Актеры классической школы произносили слова как бы нараспев. Можно ли это считать

превращением традиций в реликвию? В какой момент поиск формы оборачивается принятием

искусственности? Для нас это сейчас одна из самых сложных проблем, и, до тех пор пока мы

сохраним необъяснимое убеждение, что гротесковые маски, утрированный грим, иератические

костюмы, декламация, балетная пластика до некоторой степени «ритуальны» в своей сущности, а

следовательно, лиричны и глубоки, мы никогда не избежим традиционных путей в театре.

Все, что угодно, может послужить средством для выражения чего-нибудь, по пет такого

универсального средства, с помощью которого можно было бы выразить все. Каждое действие по-

своему достоверно, и каждое действие аналогично чему-то еще. Я комкаю кусок бумаги. Действие

само по себе закопчено. Я могу появиться на сцепе, и то, что я делаю, не должно выходить за рамки

того, что происходит в данный момент. Но это также может Сыть метафорой. Каждый, кто видел,

как Патрик Менджи медленно рвет на куски газету точно так, как в жизни, и все-таки совершенно

по-особому в «Дне рождения» Пиптера, поймет, что я имею в виду, Метафора — это знак и

одновременно иллюстрация; таким образом, это элемент языка. Тон речи, ритмическое построение

ее — это языковые элементы, выполняющие разные задачи. Ничто зачастую не выглядит так

ужасно, как хорошо обученный актер, читающий стихи.

Существуют, конечно, академические законы просодии, и они помогают актеру уяснить какие-то

вещи на определенной стадии его развития, но в конце концов он должен понять, что ритмы

каждого образа так же четки и неповторимы, как отпечатки пальцев. Затем ему предстоит усвоить,

что каждая нота музыкальной грамоты чему-то соответствует — но чему именно? Это тоже он

должен установить сам.

Музыка — это язык незримого, посредством которого «ничто» внезапно обретает форму: е нельзя

увидеть, но зато можно ощутить. Декламация — не музыка, и все-таки это нечто, отличающееся от

обыкновенной речи. Карл Орф поставил греческую трагедию в сопровождении ударных

инструментов, используя приподнятость ритмической речи, и результат оказался более чем

поразительной.

По существу, она отличалась и от трагедии, которую произносят, и от топ, которую поют.

Это было нечто совсем иное. Мы не можем отделить структуру и звук лировского «навек, навек,

навек и т. д.» от его смысловых значений, и мы не можем' выделить лировское «чудовищная

неблагодарность», не увидев сразу, как короткая протяженность стихотворной строки насыщает

особым ударением слога. За словами «чудовищная неблагодарность» скрывается волнение. Фактура

языка здесь сходна с бетховенским построением звуков. В то же время это не музыка, ибо эти звуки

неотделимы от смысла. Стихи обманчивы.

Мы проделали как-то упражнение, взяв из Шекспира сиену прощания Ромео и Джульетты и

пытаясь (искусственно, конечно) распутать переплетение различных стилей.

Сиена звучит так: Джульетта. Ты хочешь уходить? Но день, не скоро; То соловей — не жаворонок

был, Что пением смутил твой слух пугливый, Он здесь всю ночь поет в кусте гранатном.

Поверь мне, милый, то был соловей.

Ромео. То жаворонок был, предвестник утра,— Не соловей. Смотри, любовь моя,— Завистливым

лучом уж на востоке Заря завесу облак прорезает.

Ночь тушит свечи: радостное утро На цыпочки встает на горных кручах.

Уйти — мне жить; остаться — умереть.

Джульетта. Нет, то не утра свет — я это знаю: То метеор от солнца отделился, Чтобы служить тебе

факелоносцем И в Мантую дорогу озарить.

Побудь еще, не надо торопиться.

Ромео, Что ж, пусть меня застанут, пусть убьют!

Останусь я, коль этого ты хочешь.

Скажу, что бледный свет — не утра око, А Циптии чела туманный отблеск, И звуки те, что свод

небес пронзают Там, в вышине,—не жаворонка трель Остаться легче мне—уйти нет воли, Привет, о

смерть! Джульетта хочет так.

Ну что ж, поговорим с тобой, мой ангел: День не настал, есть время впереди.

Актеров попросили выбрать только те строчки, которые они могли бы играть о реальной ситуации,

слова, которыми они могли бы непринужденно пользоваться в фильме. Из этого получилось

следующее: Джульетта. Ты хочешь уходить? Но день не скоро.

То соловей (пауза), не жаворонок (пауза) был.

Ромео. То жаворонок был {пауза), не соловей.

Смогтри, любовь мия (пауза), уйти — мне жить, остаться — умереть.

Джульетта, Нет, то не утра свет; (пауяа) побудь еще. Не надо торопиться.

Ромео. Что ж, пусть меня застанут, пусть убьют.

Останусь я, коль этого ты хочешь (пауза).

Привет, о смерть! Джульетта хочет так.

Ну что ж, поговорим с тобой, мой ангел. День не настал, есть время впереди.

Затем актеры сыграли это как реалистическую сцену из современной пьесы, полную живых пауз:

отобранные слона произноси громко вслух, а пропущенные СЛОВУ — тихо про себя, чтобы

установить неодинаковую длину пауз. Получившийся из этого фрагмент был бы хорош для

кинематографа, поскольку отрывки диалога, соединенные между собой ритмом пауз неравной

продолжительности, в фильме были бы подкреплены крупными планами и прочими немыми

изобразительными средствами.

Как только было проделано это грубое вычленение, стало возможно и обратное; играть вырезанные

куски так, словно они не имеют ничего общего с нормальной речью. Затем можно было

экспериментировать с ними разными путями — превращал их в звуки или в движении до тех пор,

пока актерам не становилось абсолютно ясно, что в каждой речевой строке существует несколько

стержней разговорной речи, на которые наматываются не высказанные вслух мысли и чувства,

выраженные в свою очередь словами другого порядка.

Это изменение манеры от разговорной к стилизованной столь неуловимо, что его труд по замешть,

не будучи подготовленным. Когда актер принимается за монолог, пытаясь найти для пего форму, он

должен помнить, что не так-то просто установить, что музыкально, а что ритмично. Для актера,

играющего Лира а сцене грозы недостаточно начать чтение с рывка, рассматривая его монолог как

великолепные раскаты грозовой музыки. Нет также никакого смысла произносить эти слова

приглушенно на том основании, что это внутренний монолог Лира. Отрывок стиха можно

рассматривать, скорее, как формулу со многими характеристиками — код, а котором каждая буква

несет функцию, Б грозовых монологах взрывные согласные — для того, чтобы походить на громовые

раскати, имитировать дождь и ветер. Но согласные— это еще не все: внутри этих грохочущих букв

кроется смысл, смысл, который в постоянном движении, смысл, который зависит от его носителей,

образов. Таким образом, «лей, дождь как из ведра н затопи»...— это одно, а в прах развей прообразы

вещей и семена людей неодаренных!»— совеем иное. Для того чтобы написать это так сжато, нужна

непревзойденная степень мастерства: любой громкогласный актер может прокричать обе строки на

одном уровне, но подлинный художник должен не только донести до нас с абсолютной леностью

образ в духе Иероиима Босха — Макса Эрнста во второй строке, где говорится о небесах,

низвергающих семена, но должен изобразить это н в контексте лировской ярости..

Он снова увидит, что в стихе большое значение придается словам «людей неблагодарных», и это

станет для него ремаркой, извлеченной из самого Шекспира, Он это почувствует и начнет искать

ритмический строй, который позволит придать этим словам силу и вес более, длинной строки, и

тогда на общем плане человека и бурю вспыхнет крупным планом непоколебимая его убежденность

в людской неблагодарности. В отличие от крупного плана в кино этот вид смыслового крупного

плана освобождает нас от сосредоточивали внимания исключительно на самом человеке. В работу

включается весь комплекс наших ощущении,, и мысленно мы ставим «люден неблагодарных» и над

Лир ом, и над самим миром, его и нашим одновременно.

Мы должны уметь руководствоваться здравым смыслом особенно в том случае, когда правильно

найденный прием звучит напыщенно и фальшиво. «Хотите виски» — содержание этой фразы лучше

передается разговорной интонацией, чем нараспев. «Хотите виски» — эта фраза имеет одно

измерение, один вес и выполняет одну функцию. Однако в «Мадам Баттерфляй» эти слова поются, и

эта одна фраза Пуччини сделала нелепой всю оперу.

«Обедать» в сиене Лира с рыцарями похоже на «хотите виски». Исполнители роли Лира часто

декламируют эту фразу, привнося искусственность в пьесу, в то время как Лир в момент

произнесения этих слов не участник поэтической трагедии, он просто человек, требующий, чтобы

подали обед. Обе эти строчки: и «людей неблагодарных» _и «обедать» взяты из трагедии Шекспира,

но требуют совершенно различных стилей исполнения.

На репетиции форма и содержание иногда рассматриваются вместе, иногда врозь. Подчас

исследование формы может неожиданно раскрыть для нас смысл, диктующий ее, а иногда

подробное изучение содержания дает нам свежее чувство ритма". Режиссер должен искать то

место, где актер запутался в своих решениях, и здесь он должен помочь актеру преодолеть

трудности. Все это — диалог и танец режиссера и актера. Танец—это, конечно, метафора, вальс

режиссера, актера и текста. Движение идет по кругу, и, кто ведет, зависит от того, где вы

находитесь. Режиссер поймет, что ежеминутно требуются новые средства. Он прилет к выводу, что

в любой репетиционной технике есть свой смысл, но не бывает приемов, которые могли, бы

охватить все. Следуя законам севооборота, он удостоверится, что такие источники, как

разъяснение, логика, импровизация, вдохновение, довольно быстро иссякают, и тогда он начнет

передвигаться от одного к другому. Он убедится, что мысль, эмоцию и тело как будто нельзя

разъединить н тем не менее часто требуется искусственное расчленение. Некоторые актеры не

реагируют на разъяснения, а другие — наоборот. Все это меняется раз от разу, и в один прекрасный

день совершенно неожиданно именно неинтеллектуальный актер поймет режиссера через слово, а

интеллектуальный—через показ.

На ранних репетициях импровизация, обмен ассоциациями и воспоминаниями, чтение написанного

материала, изучение документов, относящихся к эпохе, просмотр фильмов и произведений

живописи — все помогает каждому в отдельности проникнуться содержанием пьесы. Ни один из

этих методов сам по себе много не значит — каждый только стимул. В пьесе «Марат/Сад», когда

возникали кинетические образы безумия и завладевали актером, а он, импровизируя, отдавался им

остальные наблюдали и делали замечания. Так постепенно родилось правдивое изображение,

непохожее на те стандартные приемы, которые непременно имеются в арсенале каждого актера

для сцен сумасшествия. Затем, когда исполнителю удалась имитация сумасшествия,

удовлетворившая его коллег своей кажущейся правдивостью, ему пришлось столкнуться с новой

проблемой. Он мог бы воспользоваться образом, почерпнутым из собственных наблюдений, но пьеса

написана о безумии 1808 года, то есть до наркотиков, до лечения, когда общество иначе относилось

к душевнобольным, а те о спою очередь по-другому реагировали па это и т. д. Чтобы показать это.

актер не располагал внешней моделью — он воспринимал линя Гойи не как образны для

подражания, ко, скорее, как стимулы, подтверждавшие его вору в необходимость идти на поводу у

самых настойчивых внутренних импульсов. Он должен был целиком подчиниться этим внутренним

голосам и на свой страх и риск отказаться от внешних образцов. Ему приходилось постоянно

поддерживать в себе состояние одержимости.

По мере того как ему это удалялось, перед ним вставала новая трудность: его ответственность

перед пьесой. И дрожь, и крики, и вся искренность мира не сдвинут постановку с места. Актер

должен произносить слова если он создаст образ, не способный их сказать, его работа окажется

никуда не годной. Так что актер в процессе работы сталкивается с двумя противоположными

проблемами. Есть соблазн пойти на компромисс — несколько ослабить импульсы образа, чтобы они

отвечали потребностям сцены. Но истинная его задача состоит в обратном — сделать образ живым

и действенным. Как? Именно здесь возникает потребность в интеллекте. Бывает, что необходимо

анализировать, изучать историю и документы, а бывает, что нужно кричать, реветь, кататься по

полу. Бывает, что появляется возможность передышки, развлечений, а иногда необходима тишина,

дисциплина и полная сосредоточенность. Перед первой репетицией с нашими актерами Гротовский

попросил подмести пол и убрать из комнаты одежду и все личные вещи. Затем он сел за стол,

обращаясь к актерам с большого расстояния, не позволяя ни разговаривать, ни курить. Такая

напряженная обстановка создала определенную творческую атмосферу. Когда читаешь книги

Станиславского, видишь, что некоторые вещи говорятся специально для того, чтобы настроить

актера на серьезный лад, но подавляющее большинство театров относится к этому небрежно.

Однако подчас ничто не раскрепощает больше, чем отсутствие церемоний и отказ от надуманных

форм общения. Бывает, что необходимо все внимание сосредоточить на одном актере, а иногда

коллективный процесс требует прекратить индивидуальную работу.

Не обязательно разрабатывать каждую деталь. Обсуждение любого возможного варианта со всеми

участниками чересчур замедляет репетицию и может оказаться пагубным для работы в целом. В

этом случае режиссер обязан обладать чувством времени, он должен ощущать ритм процесса и

очень точно соблюдать его в каждый отдельный момент. Иногда бывает необходимо обсудить общее

направление пьесы, но наступает время, когда о нем следует забыть, обращая внимание только на

то, что может быть раскрыто через непринужденное веселье, экстравагантность, легкомыслие.

Бывает период, когда никого не должен беспокоить конечный результат. Я не терплю присутствия

посторонних людей на репетициях, потому что считаю эту работу сугубо интимной, 4 закрытой:

актеров не должно огорчать, что они глупо выглядят или допускают ошибки. Многое в репетициях

непостижимо для постороннего — эксцессы не только бывают дозволены, но иногда и

спровоцированы, к удивлению и негодованию труппы, пока не настанет момент всему этому

положить конец. И тем не менее даже в период репетиций приходит день, когда присутствие

посторонних людей необходимо, когда те из присутствующих, чьи лица, казалось бы, выражают

недоброжелательность, могут вызвать новое напряжение в работе, а напряжение в свою очередь —

новый подъем. В процессе репетиций неизбежно должны меняться формы работы. И еще ОДЕЮ

требование к режиссеру: он должен безошибочно почувствовать тот момент, когда исполнители,

упоенные собственным талантом и взвинченные процессом творчества, теряют из виду саму пьесу.

В одно прекрасное утро работа в корне меняется: самым важным становится результат. Шутки и

вольности безжалостно устраняются, все внимание обращено на спектакль, на манеру

произнесения текста, па исполнение, технику, дикцию, контакт с публикой. Глупо было бы

режиссеру вставать на позицию доктринера, то есть либо употреблять технические термины, говоря

о темпе, полноте звучания и т. д., либо вовсе избегать таких понятий, поскольку они

антихудожественны. Режиссеру ничего не стоит оказаться завязшим в системе. Наступает такой

момент, когда разговор о темпе, точности, дикции оказывается единственно важным, «Быстрее»,

«продолжайте так же», «скучно», «меняйте темп», «ради бога» становится единственно понятным

для актеров языком, тогда как еще неделю назад такие устаревшие термины могли свести на нет

весь процесс творчества. Чем глубже актер вникает в стоящую перед ним задачу, тем больше

указаний он обязан отобрать, воспринять и выполнить одновременно. Он должен мобилизовать свое

подсознание, целиком подчинив его требованиям рассудка. Результат в целом неделим. Однако

эмоций постоянно высвечивается интеллектом, так что и зритель, на которого воздействовали то

убеждением, то натиском, то отчуждением, заставляя его менять оценки, в результате испытывает

нечто в равной степени неделимое. Катарсис никогда не может быть просто эмоциональным

очищением: он должен быть обращен к человеку в целом.

На спектакль, если он состоится, попадают двумя путями — через фойе и через выход на сцену.

Являются ли они, выражаясь метафорически, связующими звеньями либо символизируют

разобщенность? Если сцена связана с жизнью, если публика связана с жизнью, тогда нужен и

свободный доступ в театр, задача которого — упростить переход из внешнего мира к месту встречи.

Но раз театр, по сути, искусствен, тогда выход на сцену напоминает актеру, что он не только

попадает в особый мир, требующий костюма, грима, перевоплощения, но что и публика тоже

одевается специально для того, чтобы вырваться из будничной жизни и по красному ковру пройти в

святилище. И для актеров, и для зрителей это в равной степени справедливо, поскольку в том и

другом случаях речь идет о совершенно различных возможностях, связанных с разными

социальными условиями. Единственное, что объединяет все виды театра, — потребность в публике.

И это не просто трюизм: в театре публика завершает акт творчества. Когда речь идет о других

видах искусства, художник может возвести в принцип идею работы для самого себя. Как бы ни было

велико его чувство социальной ответственности, он всегда может сказать, что лучшим критерием

ему служит собственное чутье, и, если он испытывает удовлетворение, оставшись наедине с

завершенной работой, есть надежда, что и другие тоже будут испытывать от нее удовлетворение, В

театре дело обстоит иначе вследствие того, что невозможно одному окинуть последним взглядом

завершенную работу. Пока не появилась публика, работа не закончена. Ни автор, ни режиссер даже

в момент приступа мании величия не захотят представления для самих себя. Даже упивающийся

собой актер не захочет играть для себя, для зеркала. Для того чтобы автор или режиссер работали,

только сообразуясь с собственным вкусом и на основе собственных суждений, они должны работать

почти что для себя на репетиции и уж только для себя, будучи окруженными плотной стеной

зрителей. Я думаю, что каждый режиссер согласится, что его собственный взгляд на свою работу

полностью меняется, когда он находится среди зрителей.

Странное чувство испытываешь на премьере поставленного тобой спектакля. Еще накануне, сидя

на прогоне, вы были убеждены, что такой-то актер играет хорошо, что такая-то сцена интересно

решена, движения изящны, а весь отрывок полон четкого смысла. Теперь же в окружении публики

часть тебя самого реагирует вместе с ней, поэтому твое «я» говорит: «Мне скучно», "Это уже было",

«Если она еще раз поведет себя так же многозначительно, я сойду с ума» или «Я вообще не

понимаю, что они хотят этим сказать». Даже если принять во внимание сверхнервное напряжение

премьеры, что же все-таки на самом деле происходит, чтобы настолько изменилось отношение

режиссера к собственной работе? Я думаю, что, помимо всего прочего, это вопрос

последовательности развивающихся событий. Позвольте пояснить это на одном примере. В первой

сцене пьесы девушка встречает своего возлюбленного. Она репетировала этот отрывок очень мягко,

очень правдиво и нашла форму простого, интимного обращения, которое тронуло всех — но вне

контекста. Перед лицом публики стало совершенно ясно, что предшествующие слова и поступки

никак этого не подготовили. Публика же была занята тем, что следила совсем за другими линиями,

относящимися к другим персонажам и событиям,—и вдруг ей показали молодую актрису, что-то

невнятно бормочущую молодому человеку. В более позднем эпизоде, когда по ходу действия на

сцене воцарилась бы тишина, это бормотание оказалось бы на месте — здесь же оно прозвучало

бесформенно, намерения оказались расплывчаты и неясны.

Режиссер пытается держать в голове картину спектакля в целом, но репетирует отрывками, и, даже

когда наступает прогон, он неизбежно воспринимает их как части единого целого.

Но когда присутствует публика, заставляющая его реагировать вместе с ней, это видение пьесы в

целом улетучивается, и впервые он получает впечатление от спектакля в надлежащей временной

последовательности одно за другим. Ничего удивительного, что все тогда выглядит по-другому.

Именно поэтому каждый экспериментирующий художник обеспокоен всеми сторонами взаимосвязи

с аудиторией. Размещая по-разному публику, он пытается выявить для себя новые возможности.

Авансцена, арена, залитый светом театр, тесный саран или комната — само по себе это уже по-

разному окрашивает событие. Но разница может оказаться чисто внешней: более глубокое

различие возникает тогда, когда актер способен сообразоваться с меняющимися внутренними

взаимоотношениями со зрителем. Если актеру удается завладеть вниманием зрителя, ослабив тем

самым его оборону, а затем убедить его согласиться с совершенно неожиданным решением — тогда

зритель становится более активным. Это активность, которая не нуждается в проявлениях,

Публика, которая мгновенно реагирует на происходящее, может показаться активной, но на деле

такого рода активность мнимая.

Подлинная активность может оставаться невидимой.

От веек других искусств театр отличает отсутствие незыблемых устоев. И тем не менее к этому

подвижному явлению легко применяют (в силу критической привычки) некие застывшие критерии

и правила. Как-то мне довелось в английском провинциальном городке Стоук-он-Трент смотреть

спектакль «Пигмалион», поставленный в театре-в-круге. Благодаря оживленным актерам,

красивому помещению, веселой аудитории по-новому засверкали самые блистательные куски

пьесы. Она «шла» великолепно. Публика непосредственно принимала участие в действии.

Спектакль казался воплощением совершенства. Однако все актеры были слишком МОЛОДЕЛ для

своих ролей: грим был очень грубый, а седина нарисована прямо на волосах. Если бы каким-то

чудом их удалось перенести в этот момент в Лондонский Вест-Эн.д„ в типично лондонский театр,

заполненный лондонскими зрителями, спектакль прозвучал бы крайне неубедительно, а публика

осталась бы недовольной. Но это вовсе не означает, что лондонский стандарт лучше или выше

провинциального. Скорее, наоборот. Потому что маловероятно, чтобы где-нибудь в Лондоне в этот

вечер театральная температура поднималась бы так же высоко, как. в Стоуне. Но такие вещи

никогда нельзя сравнивать.. Никогда нельзя устраивать тест для гипотетического «если бы», когда

речь идет не об актерах или пьесе, а обо всем спектакле в целом.

В Театре жестокости объектом нашего изучения стала отчасти сама публика, и наше первое

публичное представление оказалось в этом смысле интересным экспериментом. Публика,

пришедшая на «экспериментальный» вечер, принесла с собой то смешанное чувство

снисходительности, игривости и легкого неодобрения, которой вызывает обычно слово «авангард».

Мы показали ряд отрывков. Наша собственная задача была чисто эгоистической — нам хотелось

посмотреть, как в условиях спектакля выглядят некоторые из наших экспериментов. Мы не дали

публике ни программы, ни списка авторов, ни названий, никакого комментария к происходящему.

Программу открывала трехминутная пьеса Арто «Струя крови», в которой Арто было больше, чем у

самого Арто, поскольку его диалог мы полностью заменили восклицаниями.

Часть публики сидела как завороженная, часть хихикала. Мы-то ставили пьесу как серьезную.

Затем показали маленькую интерлюдию, которую сами мы рассматривали как шутку. Теперь уже

публика была в замешательстве: весельчаки не знали, продолжать ли им смеяться; настроенные

всерьез и не одобрявшие смеха своих соседей в свою очередь недоумевали. По мере того как

представление продолжалось, напряжение росло. Когда Гленда Джексон сняла с себя все, как того

требовала ситуация, наступило напряжение первого рода: теперь, очевидно, от спектакля можно

было ожидать всего. Мы имели возможность наблюдать, насколько аудитория не подготовлена к

сиюминутным оценкам происходящего. На втором спектакле напряжение несколько ослабло.

Критических статей не появилось, а я не думаю, чтобы многие из пришедших на второе

представление были заранее подготовлены друзьями, побывавшими здесь накануне. И тем не менее

публика уже не испытывала такого напряжения. Я полагаю, что, скорее всего, в работу вступили

новые факторы. Зрители знали, что этот спектакль уже игрался, и сам факт, что ничего не

появилось в газетах, был сигналом безопасности. По всей видимости, ничего ужасного в театре не

происходило. Окажись кто-нибудь из зрителей ранен или подожги мы здание, это напечатали бы на

первой полосе. Отсутствие новостей — хорошие новости. По мере того как спектакль продолжал

идти, распространился слух, что он состоит из импровизаций, нескольких скучных отрывков, куска

из Жене, мешанины из Шекспира и множества громких звуков. Так что аудитория уже появилась

избранная, кое-кто, естественно, предпочел остаться дома. Постепенно зал заполняли только

энтузиасты и убежденные насмешники.

Когда в театре случается провал, на всех последующих представлениях зал заполняет маленькая

аудитория, исполненная большого энтузиазма, и в последний вечер провалившегося спектакля

всегда звучат одобрительные возгласы. Все влияет на поведение публики. Те, кто приходит в театр,

невзирая на отрицательные отзывы, не тешат себя надеждой — они готовы ко всему, даже к самому

худшему. Как правило, мы занимаем места в театре, уже имея про запас точные сведения,

настраивающие нас на определенный лад еще до начала представления. По окончании спектакля

мы автоматически встаем и выходим.

Когда после спектакля «Мы» администрация предложила публике оставаться на своих местах в

полной тишине, интересно было наблюдать, как это обидело одних и пришлось по вкусу другим, В

самом, деле, почему нужно выпихивать людей из театра сразу после окончания спектакля. В

данном случае многие оставались сидеть молча минут 10 и даже больше, а затем начали

обмениваться впечатлениями. Мне представляется это более естественным и более здоровым

завершением совместного опыта, чем тут же бросаться к выходу, разумеется в той мере, в какой это

продиктовано не столько привычкой, сколько необходимостью.

Сегодня вопрос аудитории представляется самым важным и самым сложным. Мы пришли к выходу,

что обычная театральная публика не самая эмоциональная и не слишком лояльная, так что

пришлось начать поиски «новых» зрителей. Это вполне понятно, но в то же время довольно

искусственно. Как правило, совершенно ясно, что чем моложе аудитория, тем более подвижна и

свободна ее реакция. Вполне естественно, что от театра молодежь отпугивает то худшее, что в нем

еще существует, Таким образом, меняя театральные формы с целью привлечения молодых, мы как

бы сразу убиваем двух зайцев. На футбольных матчах и собачьих бегах легко заметить, что простая

публика гораздо более непосредственна в своей реакции, чем та; называемая средняя прослойка.

Так что, очевидно, имеет смысл завлекать простую публику простыми средствами.

Но эта логика легко опровергается. Простая публика, конечно, существует, и все-таки это нечто

призрачное. Когда был жив Брехт, его театр заполняли интеллектуалы Западного Берлина. Помощь

Джоан Литтлвуд тоже шла из Вест-Энда, и ей никогда не удавалось в трудные для нее времена

просуществовать за счет рабочей аудитории своего района.

Королевский Шекспировский театр устраивает выездные спектакли на заводах и в молодежных

клубах (следуя примеру континента) для того, чтобы приобщить к театру те слои общества,

которые, вероятно, никогда не переступали его порога, будучи убеждены, что театр существует не

для них. Все это направлено на то, чтобы вызвать интерес, сломать барьеры, приобрести друзей. Это

великолепная стимулирующая деятельность. Но за всем этим встает проблему, быть может

слишком опасная, чтобы ее поднимать, — чем в действительности идет торговля? Мы внушаем

рабочему человеку, что театр — часть культуры, иными словами, часть содержимого большой новой

корзинки с товарами, доступными сегодня для всех. За всеми попытками завлечь публику всегда

кроется что-то покровительственное: «Вы тоже можете прийти сегодня вечером», и, как во всяком

покровительстве, в нем прячется ложь. Ложь — в желании внушить, что подарок достоин того,

чтобы быть принятым. Верим ли мы на самом деле в его ценность? Когда люди, остающиеся за

пределами театра в силу классовой принадлежности или возраста попадают в него, достаточно ли

преподнести им «высшее качество»? Национальные театры предлагают «высшее качество». В

Метрополитен-опера в Нью-Йорке в новом здании лучшие европейские певцы, подчиняясь палочке

лучшего моцартовского дирижера и собранные лучшим продюсером, исполняли «Волшебную

флейту». Чаша культуры была в данном случае переполнена до краев, поскольку, кроме музыки и

исполнения, зрители получили возможность любоваться великолепной живописью Шагала.

Согласно принятому взгляду на культуру, дальше, как говорится, идти некуда. Молодой человек,

пригласивший девушку на «Волшебную флейту», достигает вершины того, что может предложить

ему общество, выражаясь языком цивилизации. Билет «дефицитен» — но стоит ли того сам вечер? В

некотором смысле все формы заманивания публики — это опасное жонглирование одним п тем же

предложением — приходите принять участие в хорошей жизни, которая хороша оттого, что она

должна быть хороша, поскольку нее в ней «высшего качества».

И это не изменится до тех пор, пока культура или любое из искусств остается придатком к жизни,

вполне от нее отделимым, а раз отделимым, очевидно, необязательным. За такое искусство с

полной отдачей борется только художник, для которого оно жизненно необходимо.

Когда речь заходит о театре, мы всегда возвращаемся к одному и тому же: совершенно

недостаточно, чтобы в леи испытывали настоятельную потребность писатели и актеры: он должен

стать таким же необходимым публике. Так что и да и ном смысле это не только вопрос завлечения

публики. Это более сложная проблема творчества, которое должно стать такой же настоятельной

потребностью, как вода и пища.

Подлинным примером потребности в театре мне представляется вечер психодрамы в сумасшедшем

доме. Давайте посмотрим, что там происходит в этот момент. Существует маленькая община,

ведущая размеренный, монотонный образ жизни. В определенные дни для некоторых ее обитателей

происходит событие, нечто необычное, чего они ждут с нетерпением, — вечер драмы. Когда они

входят в комнату, где состоится вечер, они уже знают: что бы здесь ни случилось, это будет

непохоже на то, что происходит во двор., в саду, в комнате, где стоит телевизор. Все садятся в круг.

Поначалу участники вечера бывают подозрительны, враждебны, неконтактны. Врач, отвечающий за

вечер, берет инициативу в свои руки и предлагает пациентам называть темы. Вносятся

предложения, их обсуждают, и постепенно выявляются темы, интересующие многих, темы, которые

в буквальном смысле становятся точками их соприкосновения. Разговор мучительно развивается

вокруг них, и доктор сразу же переходит к их драматизации. Каждый в круге получает свою роль,

но это вовсе не значит, что он начинает играть. Некоторые действительно выходят вперед как

протагонисты, тогда как другие предпочитают оставаться на месте и наблюдать, либо отождествляя

себя с героем, либо следя за его действиями, одновременно критически и отрешенно.

Конфликт продолжает развиваться. Это настоящая драма, поскольку люди здесь будут

действительно говорить о вопросах, волнующих их и всех присутствующих в той единственной

форме, в какой эти проблемы оживают. Они могут смеяться. Могут плакать, Могут вообще не

реагировать. Но за всем тем, что происходит в кругу этих так называемых умалишенных, скрыта

очень простая, очень здоровая основа. Все они искренне хотят, чтобы им помогли избавиться от

недуга, даже если и не знают, откуда придет помощь и какую форму она примет. Здесь мне хочется

уточнить, что я вовсе не рассматриваю психодраму как вид лечения. Возможно, она вообще не дает

прочных результатов. Но такое непосредственное событие всегда приводит к безошибочному

результату. Спустя два часа после начала вечера отношения между присутствующими несколько

видоизменяются вследствие того, что они все оказались втянутыми в происходящее. В результате

возникает известное оживление, некоторое ощущение раскрепощенности, зарождаются контакты

между людьми, казавшимися заколоченными наглухо. Когда они покидают комнату» они уже не те,

какими были, когда входили в нее. Если даже то, что произошло, оказалось болезненно

неприятным, возбуждены они в топ же степени, как если бы умирали там от веселья. Ни пессимизм,

ни оптимизм сами по себе ничего не значат: просто некоторые участники на какое-то время

оказываются вернувшимися к жизни. Если же по выходе из комнаты лее это улетучится, это тоже

не имеет значения. Однажды вкусив такое состояние, они непременно захотят снопа туда

вернуться. Вечер драмы покажется им оазисом в пустыне их жизни.

Вот так я понимаю театр, который необходим: театр, в котором актер и зритель ОТЛНЧЗЕОТСЯ

друг от друга только функционально, а не по существу.

Когда я пишу эти строки, я еще не представляю себе, каким путем произойдет обновление театра:

реально ли это только в скромных пределах, маленькой общины или это возможно в масштабе

большого театра в столичном городе. Удастся ли нам достичь тех же результатов, исходя из

требований, продиктованных современной жизнью, каких достигли театры Глиндеп-бурна и

Банрепта в совершенно иных условиях, с позиции других идеалов? Иначе говоря, удастся ли нам

тоже сформировать взгляды публики еще до того, как она переступит порог нашего театра?

Театры Глинденбурна и Байрейта существовали в согласии с обществом, с классами, которым они

угождали. Сегодня трудно себе представить, чтобы живой и нужный театр не конфликтовал с

обществом, а воспевал узаконенные ценности. И в то же время художник существует не для того,

чтобы предъявлять обвинения, читать мораль, произносить речи, н меньше всего для того, чтобы

поучать. Ведь он один из «них». Он действительно бросает вызов аудитории тогда, когда она готова

бросить вызов самой себе. Он искрение радуется вместе со зрителями, становясь их рупором, когда

у них есть основания для радости.

Если бы новые явления возникали прямо на глазах у публики и, если бы публика была готова к

восприятию их, сцена и зрительный зал неизбежно столкнулись бы друг с другом. Случись это,

капризное общественное мышление сосредоточилось бы вокруг наиболее важных мотивов жизни:

некоторые серьезные задачи были заново продуманы, пересмотрены и переоценены. В этом случае

разница между позитивным и негативным отношением, между оптимизмом и пессимизмом

потеряла бы смысл.

В мире, где все так изменчиво и подвижно, поиск сам по себе автоматически становится поиском

формы. Разрушение старых форм, экспериментирование с новыми, новые слова, новые отношения,

новые пространства, новые здании — все это имеет отношение к одному и тому же процессу, и

любая отдельная постановка — это не что иное, как одиночный выстрел в невидимую цель. Глупо

сегодня ожидать, что некий спектакль сам по себе, стиль или направление в работе приведут пас к

тому, чего мы ищем. Театр не может развиваться только по прямой в мире, который движется не

только вперед, но также в сторону и назад.

Вот почему уже долгое время не существует единого стиля для театров мира, как это было в XIX

веке.

Однако не все сводится только к движению, только к разрушению, только к моде.

Существует и нечто незыблемо прочное. Возникают где-то спектакли массовой игры, рождается

театр активно действующего зрителя» доказывающий нелепость искусственного деления на

Неживой, Грубый и Священный. В этих редких случаях театр радости, катарсиса, празднества,

театр эксперимента, театр единомыслия, живой театр — едины. Но вот спектакль окончен, прошло

время, и нельзя восстановить его рабским подражанием — мертвое вползает заново, опять

начинается поиск.

Каждое указание к действию высвобождает скрытую в нем инерцию. Возьмите священнейшее из

искусств — музыку. Музыка — то единственное, что многих примиряет с жизнью. Многочасовое

прослушивание музыки напоминает людям, что жить стоит, но в то же время притупляет чувство

неудовлетворенности и тем самым подготавливает человека к принятию невыносимых сторон

жизни, Или, к примеру, ошеломляющие рассказы о зверствах, фотографии пораженного напалмом

ребенка — это самые жестокие проявления реальности, но они открывают зрителям глаза

необходимость действовать, которая в итоге несколько притупляется. Это происходит так, словно

ощущение такой потребности одновременно и усиливается и ослабляется. Что можно сделать?

В театре существует одно серьезное испытание. Когда представление окончено, что остается? Об

удовольствии забывают, больше того — даже сильные ощущения исчезают. А все рассуждения

теряют нить. Но когда ощущения и доводы используются для того, чтоб [л публика могла

вглядеться в самое себя, тогда в сознании что-то воспламеняется. Событие опаляет память,

оставляя в ней очертание, вкус, след, запах — картину. Остается центральный образ пьесы, ее

силуэт, и, если вес элементы правильно сочетаются, этот силуэт и будет ее значенном, эта форма

станет сутью того, что она должна выразить. Когда спустя ГОДЬЕ я думаю о самых сильных

театральных впечатлениях, я нахожу отпечатавшимися в памяти: двух бродяг, сидящих под

деревом, старую женщину, тяну щук» тележку, танцующего сержанта, трех людей на диване в аду

— или иногда след, оказавшийся более глубоким, чем сам образ. У меня нет надежды точно

воспроизвести смысл, но такой след дает возможность восстановить цепь значений. Несколько

часов смогли изменить мое отношение к жизни. Этого достичь трудно, но к этому следует

стремиться.

Сам актер едва ли остается в шрамах от сильного напряжения. Любой актер после того, как он

сыграл страшную, приводящую в трепет роль, одновременно и расслаблен и счастлив.

Такое чувство, что человеку, несущему большую физическую нагрузку, полезно пропустить через

себя сильные ощущения. Я убежден, что мужчине полезно быть дирижером оркестра, полезно быть

трагиком. Как правило, они доживают до очень преклонного возраста. Но я понимаю также, что за

это приходится расплачиваться. Материал, которым пользуешься, чтобы создавать этих

воображаемых людей (после спектакля их сбрасываешь с себя так же легко, как с руки перчатку),

— твоя собственная плоть и кровь. Актер все время растрачивает самого себя. Пользуясь будто бы

своей эрудицией, будто бы своим интеллектом, он создает образы, которые перестают

существовать, когда представление окончено. Возникает вопрос: удастся ли нам помешать публике

испытать нечто подобное?

Сохранят ли зрители ощущение катарсиса или же радостное сознание собствен него благополучия

— тот предел, который им доступен? Здесь тоже возникает множество противоречии. Воздействие

театра — в освобождении. Как смех, так и сильные переживания очищают организм, и в этом

смысле они противоположны тому, что оставляет в памяти след, ибо всякое очищение связано с

обновлением. И все же: так ли уж отличаются друг от друга воздействия, которые освобождают, и

воздействия, в результате которых что-то остается? Не наивно ли полагать, что почти противостоят

друг другу? Не правильнее ли будет сказать, что в процессе обновления все может повториться

вновь?

Есть много розовощеких стариков и старух. Это те, у которых сохранилась удивительная энергия, но

это большие дети: без морщинки па лице, веселые, радостные, так и не повзрослевшие. Есть и

другие — не ворчливые и не дряхлые, но морщинистые, много испытавшие и тем не менее

сияющие, обновленные. Даже молодость и старость могут накладываться друг на друга. Вопрос для

старого актера состоит в том, удастся ли ему в искусстве, которое так его обновляет, открыть для

себя новые возможности? Для публики, счастливой и обновленной радостным вечером,

проведенным в театре, вопрос заключается в том же самом.

Каковы дальнейшие возможности? Мы знаем, что может произойти быстротечное освобождение.

Может ли что-нибудь остаться?

Здесь вопрос снова упирается в зрителя. Захочет ли он изменения окружающих его условии?

Захочет ли он чего-то иного в себе самом, в своей жизни, в жизни общества? Если нет, тогда ему не

нужно, чтобы театр стал для него испытанием, чтобы он был увеличительным стеклом,

прожектором или местом встречи.

С другой стороны, ему может понадобиться или что-то одно, или все сразу. В таком случае ему не

только необходим сам театр — ему необходимо все, что он сможет в нем получить.

Таким образом, мы подходим к формуле, к уравнению, которое звучит так: театр — ППС.

Для того чтобы расшифровать эти буквы, нам придется воспользоваться неожиданным источником.

Во французском языке нет адекватных слов для перевода Шекспира. Но зато, как это ни странно,

именно в этом языке мы находим три ежедневно употребляемых слова, в которых заключены

проблемы и возможности театра.

Повторение, представление, соучастие. Слова имеют тот же смысл, что и английские, Но

французское repetition еще отражает и механическую сторону процесса в отличие от английского

rehearsal. Неделя за педелей, день за днем, час за часом практика приводит к совершенству. Это

поденщина, зубрежка, дисциплина—скучное занятие, дающее хорошие результаты. Каждому

спортсмену известно, что тренировка в конце концов вносит свои поправки. Повторение —

творческий процесс, бывают эстрадные певцы, репетирующие песню по году и даже больше перед

тем, как исполнить ее на публике. После этого они будут исполнять ее еще лет пятьдесят. Лоуремс

Оливье сам репетирует диалог до тех пор, пока не доведет мускулы языка до состояния

безукоснительного подчинения, — так он обретает полную свободу. Для клоуна, акробата, танцора

совершенно очевидно, что только с помощью повторений можно отработать определенные

движения, и каждый, кто отрицает повторение, знает, что некоторые средства выражения для него

автоматически закрыты. В то же время повторение — слово без ореола. Это понятие без тепла.

Непосредственная ассоциация от него всегда беспощадна. Повторение — это уроки музыки,

которые нам запомнились с детства, это проигрывание гамм. Повторение — это путешествующая

музыкальная труппа, играющая уже автоматически с пятнадцатым составом, действия потеряли

смысл и аромат. Повторение — это то, что при водит к бессмыслице: спектакль, идущий слишком

долго и выматывающим душу, ввод дублеров, — словом, все то, чего боятся восприимчивые актеры.

Эта имитация под копирку безжизненна. Повторение отрицает живое. Это так, словно уже в самом

слове заключено основное противоречие театра. Чтобы событие на сцене развивалось, ого

необходимо заранее подготовить, а процесс подготовки часто включает в себя повторение одного и

того же. Будучи завершенным, он нуждается в том, чтобы его просмотрели. Затем оно может

повлечь за собой законное требование быть повторенным снова и снова. В таком повторении —

семена будущего загнивания.

Каким образом разрешить это противоречие? И здесь ответ в слове representation, которое по-

французски означает представление. Представление — это тот случай, когда что-то представляют,

что-то из прошлого показало снова, что-то, что было когда-то, существует и теперь. Представление

— это не имитация а не описание события, взятого из прошлого.

Представление отрицает время. Оно стирает разницу между вчера и сегодня. Оно берет вчерашнее

событие и заставляет его звучать сегодня во всех проявлениях, включая сиюминутность. Иными

словами, представление — это то, чем оно и должно быть — прошлым, возникающим в настоящем.

Именно в этот момент на сцепе происходит то возрождение жизни, которое невозможно в процессе

повторений, но зато присуще как репетиции, так и самому спектаклю.

Изучение этих явлений открывает широкое поле деятельности. Мы начинаем понимать, что такое

живое действие, из чего складывается движение п сиюминутном отрезке времени, в какие формы

может рядиться фальшь, что частично живо, а что целиком искусственно, пока перед нами не

начинают раскрываться истинные факторы, столь затрудняющие само представление. И чем

больше мы их изучаем, тем отчетливее видим, что, для того чтобы репетиция выросла в

представление, необходимо кое-что еще. Событие само не произойдет, требуется помощь. Но такая

помощь не всегда есть, и тем не менее без настоящей помощи воскрешение прошлого никогда не

свершится Нам захотелось найти этот недостающий ингредиент, и мы начал!] смотреть репетицию,

наблюдая тяжелый труд актеров. Мы поняли, что в вакууме их работа теряет смысл. И здесь мы

находим ключ. Это сразу приводит нас к мысли о публике: мы видим, что без публики нет цели, нет

смысла. Что такое публика? Во французском языке среди многочисленных обозначений тех, кто

наблюдает (публика, зрители), одно слово стоит особняком —assistance. Я смотрю пьесу: J'assiste a

une piece.

Участвовать— слово простое, но в нем ключ. Актер готовится, он включается в процесс, который в

любой момент может оказаться безжизненным. Он готовится к тому, чтобы что-то уловить, а затем

воплотить на сцене. На репетиции живой элемент соучастие исходит от режиссера, который и

находится, там затем, чтобы помогать своим зрительским участием.

Но когда актер оказывается перед лицом публики, он замечает, что магическое перевоплощение не

происходит как по волшебству. Если зрители будут просто следить за происходящим, ожидая от

актера исполнения его работы, то под их равнодушными взглядами он вдруг обнаружит, что

единственное, на что он способен,— это повторить репетиции. Будучи глубоко взволнованным, он

постарается из всех сил вдохнуть жизнь в свой труд, но тут же почувствует, что ничего не выходит.

Тогда он объяснит это «плохим» залом. В тех случаях, когда спектакль «хорошо пойдет», он

встретится с публикой, которая живо и с интересом отнесется к происходящему на сцене,— такая

публика соучаствует. С ее участием, с участием ее внимательных глаз и радостной

сосредоточенности репетиция превращается в спектакль. Тогда слово «представление» не будет

больше стоять между актером и зрителем, между залом и зрелищем, Оно охватывает их обоих: то,

что существует для одного, существует н для другого. Сама публика тоже изменилась. Она явилась

в театр из жизни извне, которая, по существу, повторяется теперь па этой специально отведенной

площадке, где каждое мгновение проживают и более ярко, и с большей отдачей. Зрители

сопереживают актеру, а им в свою очередь сопереживают со сцены.

Поторение, представление, соучастие. Это слова суммируют три элемента, каждый из которых

необходим для того, чтобы событие на сцепе состоялось Но суть еще отсутствует, потому что любые

три слова статичны любая формула—неизбежная попытка установить правду да всегда. Правда же в

театре —всегда в движении Сейчас, когда вы читаете эту книгу, она уже устаревает. Для меня это

упражнение, застывшее на бумаге. Но у театра есть одна особенность, отличающая его от книги.

Всегда есть возможность начать заново В ЖНЗЕШ это нереальностью: нам никогда не удастся

вернуться назад. Часы не повернуть вспять, нам больше не представится второй случай. В театре

все можно счесть непроисходящим.

В повседневной жизни «если бы» —фикция, в театре— это эксперимент. В повседневной жизни

«если бы* — уклончивость, в театре «если бы» —правда.

Когда мне удается убедить и этой правде тогда театр и жизнь —одно целое. Это высокая цель. Но

это тяжелая работа.

Играть стоит большого труда. Но когда мы рассматриваем работу как игру, тогда это уже не работа.

Игра есть игра.

жүктеу/скачать 0.61 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: