Ранее в нашей стране преобладало две концепции исторического развития: марксистская (материалистическая) и буржуазная, при чём наиболее правильной признавалась марксистская
жүктеу/скачать 0.56 Mb.
|
| Это качественно отличие древнегреческой философской мысли от китайской и индийской вынужден признать и К. Ясперс, когда перед ним встает вопрос о том, почему наука и техника возникли в одной только Западной Европе, почему в Китае и Индии осевой духовный переворот не породил нового прорыва. В качестве специфики Греции он указывает на политическую свободу, которая больше не возникла нигде, и на до конца последовательную рациональность, резко отличную от восточного мышления. Такой рациональности тоже нигде больше не существовало.[300]
Стремясь примирить свою концепцию с исторической реальностью, К. Ясперс на каждом шагу противоречит сам себе. С одной стороны, он, говоря о специфике Запада, пытается поставить рядом иудеев и греков, а с другой, признает, что основу Западного мира заложили одни лишь греки.[301]С одной стороны он пишет, что Китай и Индия после осевого времени вплоть до 1500 г. развивались, в принципе, совершенно так же, как и Европа, что около 1400 г. жизнь Европы, Индии и Китая протекала примерно на одном уровне цивилизации, а с другой, утверждает, что после осевого времени эти три линии стали все больше и больше расходиться, что Европа в течение тысячелетий решительно совершала свой путь и принесла в мир радикальность, неведомую в такой степени ни Индии, ни Китаю.[302] Но суть дела вовсе, конечно, не в специфике древнегреческой философии. Вопреки утверждению К. Ясперса о том, что во все трех областях осевого времени в результате духового переворота возникло одно и то же социальное устройство[303], в Греции, а затем в Риме возник совершенно иной общественный строй, чем на Востоке, включая сюда не только Китай и Индию, но также Иран и Иудею. Именно бытие этого строя подготовило и сделало возможным появление качественно отличного от восточного общества средневекового западноевропейского общества, в недрах которого вызрели предпосылки капитализма, а тем самым науки и техники. В свою очередь появление античного общества было подготовлено тремя тысячами лет развития египетской и месопотамской цивилизаций (древних культур). По существу, концепция осевого времени мешает понять главное, основное, что произошло в первом тысячелетии до н.э. А этим главным было появление второй классовой общественно-экономической формации - античной и тем самым смена одной мировой эпохи - эры Древнего Востока новой - эрой античности. Интересно отметить, что в труде К. Ясперса рядом с основным, «осевым» пониманием истории, присутствует и другое. Говоря об истории Западного мира, он выделяет три эпохи: 1) три тысячи лет Вавилона и Египта (до середины I тысячелетия до н.э.), 2) тысячелетие осевого времени (середина I тысячелетия до н.э. - середина I тысячелетия н.э.) - истории персов, иудеев, греков и римлян (в других местах труда в качестве основоположников Запада выступают одни только греки) и после перерыва в 500 лет начинается 3) новая западная история романо-германских народов (с X в. по наше время).[304] В другом месте К. Ясперс пишет о том, что Греция отправлялась от чуждого ей прошлого восточных народов, а народы севера в свою очередь - от, по существу, чуждой им культуры Средиземноморья.[305]Тем самым он практически почти буквально повторяет глобально-стадиальную концепцию истории в том ее варианте, который присутствовал в работах Ж. Бодена. Как решающая сила исторического развития выступает философия в трудах Мартина Хайдеггера (1889 - 1976), прежде всего в книгах «Проселочная дорога» (1952), «Что такое философия?» (1956), «На пути к языку» (1959). Как считает M. Хайдеггер, до возникновения философии в древней Греции существовало нераздельное единство человека и бытия. Мир не был расколот на субъект и объект. Философы впервые поставили вопрос о том, что есть бытие. В результате мир для них раскололся на субъект и объект, тотальность бытия была подменена предметным миром - сущим. Теперь человек вместо того, чтобы рассматривать себя как ничтожную малость в безбрежном океане бытия, начал понимать себя как господина, творца действительности и тем самым впал в опаснейшую иллюзию. Так философы на две тысячи с половиной лет предрешили судьбу всего западного мира. Уже в поэме Парменида была заложена возможность будущей науки, в ней в некотором роде взорвалась атомная бомба. «...Запад и Европа, и только лишь они, были во внутренней сущности хода истории по своему происхождению «философичны». Это удостоверяется подъемом и господством наук. Вследствие того что они проистекли из сокровенного западноевропейского курса истории, который был философским, они были способны к сегодняшнему дню наложить специфический отпечаток на историю человечества по всей земле».[306] «Метафизическое» отношение к миру, породившее подавляющее человека отчуждение, в эпоху нового времени вылилось во всевластие науки и техники, растущий нигилизм и обезбожение. Научное сознание заменяет действительность «картиной мира», которую оно стремится покорить. Для него характерно «эксплуататорско-объективистское» отношение к миру. Удел человека, живущего в конце «метафизической эпохи», существование в десакрализованном и бессмысленном мире, подчиненном научно-техническому манипулированию. Выход из положения состоит, по Хайдеггеру, в отказе от «предметного» овладения бытием и возрождении чувства сакральности мира. Идеи, которые развивались в работах К. Ясперса и М. Хайдеггера, имеют свою предысторию. Еще немецкий писатель и философ Новалис (наст. имя и фам. - Фридрих фон Харденберг) (1772 - 1801) выделял прошлое, когда человек был слит с природой, и настоящее, характеризующееся разрывом внутреннего единства человека и природы. С позиций романтизма он критиковал «царство разума», т.е. буржуазной культуры, науки и техники. Сходные мотивы звучат и в работах другого немецкого романтика - уже знакомого нам Ф. Шлегеля. По существу, в качестве главной, но негативной силы исторического развития предстает человеческий разум в совместном труде мыслителей Франкфуртской школы - Макса Хоркхаймера (1895 - 1973) и Теодора Адорно (1903 - 1969) «Диалектика просвещения» (1944; 1947; 1967; русск. перевод: М.-СПб., 1997). Основной их тезис - «репрессивность разума», который с каждым своим шагом по пути рационализации мира и просвещения все в большей степени подавляет жизненные основы человеческого существования. Опасность представляют даже самые гуманные идеи, когда они переносятся философией истории в саму историю в качестве действующих сил. «Таким образом, - пишут авторы, - христианство, идеализм и материализм, содержащие истину, наряду с тем все же несут ответственность за те мошенничества, которые во имя их совершаются. В качестве провозвестников силы - будь то даже сила добра - они превратились в способствующие укреплению организации исторические силы и в качестве таковых сыграли свою кровавую роль в действительной истории человеческого рода: роль инструментов организации. Так как история в качестве коррелята унифицированной теории, в качестве конструкта оказывается не благом, но как раз кошмаром, мышление становится воистину негативным элементом».[307] Взгляд на общественное (социарное) сознание как на основу общества и ведущую силу исторического развития отстаивается в нашумевшей, но в теоретическом отношении совершенно пустой статье американского социолога Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории?» (1989; русск. перевод: ВФ. 1990. № 3; Философия истории. Антология. М., 1995), а затем в его книге «Конец истории и последний человек» (1992). «Я же, наоборот, считаю, - пишет, критикуя марксизм, Ф. Фукуяма, - что и экономика и политика предполагают автономное предшествующее им состояние сознания, благодаря которому они только и возможны».[308]Как указывает Ф. Фукуяма, сознание не обязательно должно быть достаточно продуманным и выступать в облике политических учений. Оно может принимать форму религии или простых культурных или моральных обычаев. «Но в конце концов эта сфера сознания с необходимостью воплощается в материальном мире, даже - творит этот материальный мир по своему образу и подобию. Сознание - причина, а не следствие, оно не может развиваться независимо от материального мира; поэтому реальной подоплекой окружающей нас событийной путаницы служит идеология».[309] В союзники Ф. Фукуяма привлекает Макса Вебера с его работой «Протестантская этики и дух капитализма» (1905; русск. перевод: Избранные произведения. М., 1990). «Центральная тема работы M. Вебера, - пишет он, - доказать вопреки Марксу, что материальный способ производства - не «базис», а наоборот, «надстройка», имеющая корни в религии и культуре».[310] Такая трактовка труда М. Вебера широко распространена как в западной, так и в нашей литературе последних лет. М. Веберу приписывается взгляд на Реформацию и протестантизм как на причину появления капиталистического духа, а тем самым и капитализма.[311] А между тем сам М. Вебер писал, что, не выводя Реформацию из экономических сдвигов, «вместе с тем мы ни в коей степени не склонны защищать столь нелепый доктринерский тезис, будто «капиталистический дух» (в том смысле, в котором мы временно употребляем это понятие) мог возникнуть только в результате влияния определенных сторон Реформации, будто капитализм как хозяйственная система является продуктом Реформации. Уже одно то, что ряд важных форм капиталистического предпринимательства, как известно, значительно старше Реформации, показывает полную несостоятельность подобной точки зрения».[312]В последующих изданиях свой работы М. Вебер в примечании к этим словам добавил: «Невзирая на данные и последующие (оставшиеся без изменений) достаточно ясные, с моей точки зрения, замечания, мне странным образом постоянно приписывают именно этот тезис».[313] Один из слоев общественного сознания оказался в центре внимания значительного числа историков, принадлежащих к «третьему поколению» школе «Анналов», или «Новой исторической науке». Как говорит наш страстный поклонник этого направления - А.Я. Гуревич, данных историков привело к этому «стремление возможно полнее и глубже раскрыть движущие силы экономики и общества».[314] Этот новый объект исторического исследования получил название ментальностей. «Ментальности (mentalités), - писал А.Я. Гуревич, - термин, которым «новая историческая наука», наиболее влиятельное направление современной зарубежной историографии, обозначает главный предмет своего анализа: социально-психологические установки, автоматизмы и привычки сознания, способы видения мира, представления людей, принадлежащих к той или иной социально-культурной общности. В то время как всякого рода теории, доктрины и идеологические конструкции организованы в законченные и продуманные системы, ментальности диффузны, разлиты в культуре и обыденном сознании. По большой части они не осознаются самими людьми, обладающими этим видением мира, проявляясь в их поведении и высказываниях как бы помимо их намерений и воли».[315] «До недавнего времени, - утверждает А.Я. Гуревич, - историки не обращали внимания на ментальности, воображая, будто духовная жизнь исчерпывается философскими, религиозными, политическими, эстетическими доктринами и что содержание идей мыслителей и теоретиков якобы можно распространить на все общество».[316] Как указывает он, впервые к изучению ментальности обратились в 30 -40-е годы М. Блок и Л. Февр, но по настоящему оно развернулось лишь с 60-х годов. «Исследование ментальностей, - подчеркивает А.Я. Гуревич, - большое завоевание «Новой исторической науки», открывшей новое измерение истории, пути к постижению сознания «молчаливого большинства» общества, тех людей, которые образуют его основу, но которые, по сути дела, были исключены из истории».[317]В советской исторической науке этим совсем не занимались, чему препятствовал исторический материализм с его ориентацией исключительно лишь на экономику. Прежде всего, следует отметить, что тот слой общественного сознания, который был окрещен представителями школы «Анналов» ментальностями, давно уже был известен ученым под названием общественной психологии. И сторонники исторического материализма не только не игнорировали его существования, но специально обращали на него внимания. Указание на качественное отличие общественной психологии от идеологии, т.е. от философских, политических и т.п. доктрин вошло во все учебники по историческому материализму, не исключая появившихся еще в сталинскую эпоху. «Общественная психология, - указывалось в одном из них, - это совокупность чувств, настроений, переживаний, мыслей, иллюзий, привычек, навыков, черт характера людей данного класса или общества, стихийно возникающих в сознании людей в связи с непосредственными условиями материальной жизни».[318] «Сферу общественной психологии, - говорится в другом учебнике, - образуют мысли, представления, чувства, настроения, непосредственно возникающие у людей в процессе их жизни, отражающие положение этих людей в обществе и побуждающие их на определенные общественные действия... Общественная психология отражает положение и интересы класса еще смутно и неоформленно, скорее стихийно, чем сознательно... Сила старых навыков, привычек, взглядов, когда эти взгляды, привычки охватывают миллионы людей, исключительно велика... В общественной психологии в непосредственном единстве даны политические, нравственные, эстетические и другие взгляды без их четкой дифференциации, общественная психология есть сумму всех этих взглядов, тесно переплетенных друг с другом и не всегда осознаваемых».[319] «В отличие от идеологии, представляющей собой систему идей и в этом смысле нечто целостное, - читаем в третьем, - общественная психология включает в себя целую совокупность духовных образований, мыслей, чувств потребностей, настроений, иллюзий, нравов, представлений и т.д. Специальное изучение этих многообразных образований имеет принципиальное значение, поскольку понять историю как историю масс нельзя, не учитывая психологию массовых движений».[320] Выделение общественной психологии (=ментальностей) имеет в марксистской мысли давнюю традицию. Огромное внимание уделял ей видный итальянский марксист Антонио Лабриола (1843-1904) в своей работе «Исторический материализм» (1896; русск. переводы: Л., 1925; А. Лабриола. Очерки материалистического понимания истории. М., 1960) и Г.В. Плеханов. В целях экономии места приведем лишь отрывок из весьма обширной рецензии последнего на книгу А. Лабриолы. «Чтобы понять историю научной мысли или искусства в данной стране, недостаточно знать ее экономию, - излагает Г.В. Плеханов мысли автора рассматриваемой работы, полностью солидаризируясь с ними. - Надо от экономии уметь перейти к общественной психологии, без внимательного изучения и понимания которой невозможно материалистическое объяснение истории идеологий... Историческая наука не может ограничиться одной экономической анатомией общества, она имеет в виду всю совокупность явлений, прямо или косвенно обусловленных общественной экономией, до работы воображения включительно. Нет ни одного исторического факта, который своим происхождением не был бы обязан общественной экономии; но не менее верно и то, что нет ни одного исторического факта, которому не предшествовало бы, которого не сопровождало бы и за которым не следовало бы известное состояние сознания. Отсюда - огромная важность общественной психологии. Если с нею необходимо считаться уже в истории права и политических учреждений, то без нее нельзя сделать ни шагу в истории литературы, искусства, философии и проч.».[321] Обращение представителей школы «Анналов» к исследованию общественной психологии можно только приветствовать, однако никакого ключа к пониманию сущности исторического процесса оно не дает и дать не может. Объясняя все ментальностями, они в то же время уклоняются от ответа на вопрос об источнике, основе ментальностей. И, разумеется, ничего они не могут сказать о движущих силах истории. Это вынужден признать и А.Я. Гуревич. «Возвращаясь к Школе «Анналов», - пишет он, - нужно признать, что в центре внимания ее представителей находятся не изменения, не развитие, но стабильные состояния, структуры (экономические, социальные, ментальные). Синхрония, а не диахрония, заполняет современное видение истории».[322]История без изменений, без развития, т.е. история без истории - вот последнее слово этого направления западной историологии. Еще одна, довольно аморфная и расплывчатая концепция основы общества и движущих сил социальной эволюции возникла в результате попыток раскрыть качественное отличие человека от животных. Было ясно, что тут ничем не может помочь анализ морфофизиологической организации человека. Отличие физической организации человека от физической организации животных, конечно, значительно. Но не только не меньшим, а иногда существенно большим может быть различие между физической организацией животных разных видов. Вряд ли могут быть сомнения в том, что, например, шимпанзе по своей морфофизиологической организацией значительно больше отличается от наука, чем от человека. Иная картина получается при сравнении поведения животных и поведения людей. Разумеется, животные разных видов ведут себя далеко не одинаково. Однако сходство и различие в поведении животных, относящихся к разным видам, имеет одно объяснение. Животное есть биологический организм. Его поведение представляет собой одну из форм функционирования его организма. Это обусловлено тем, что структура организма детерминирует потребности животных, стимулы их поведения, иначе инстинкты: пищевой, половой, самосохранения и др. В зависимости от строения организма пищевой инстинкт может проявиться как потребность в мясе или как потребность в траве. Структурой организма определяется и способ реализации той или иной потребности. Одни хищники преследуют дичь, другие - подстерегают ее в засаде. Поведение животных наследственно предопределено, генетически запрограммировано. Данное утверждение отнюдь не равносильно положению, будто все акты, из которых складывается поведение животных, представляют собой безусловные рефлексы. Если бы поведение животных было безусловно-рефлекторным, то оно не смогло бы обеспечить их существование в сложной и меняющейся среде. Поэтому поведение животных, исключая, может быть, самых низших, неизбежно в той или иной степени должно было быть индивидуально приобретенным, или условно-рефлекторным. У высших млекопитающих почти все конкретные акты поведения составляют по существу действия индивидуально приобретенные. Это не значит, что в их поведении вообще нет актов, которые можно было бы характеризовать как наследственные. Однако в отличие от низших животных такие акты не играют здесь сколько-нибудь существенной роли. Поведение высших млекопитающих по своей форме почти целиком является индивидуально приобретенным. Вместе с тем оно представляет собой не что иное, как проявление наследственного содержания. Индивидуальные вариации поведения возможны лишь в определенных пределах. По своей сути они становятся средством удовлетворения тех основных потребностей, которые обусловлены строением организма. Поэтому поведение всех животных, принадлежащих к одному виду, в своей сущности одинаково, так же как одинаковы в своей сущности их организмы. Поведение животного есть биологическое и только биологическое явление. Его можно объяснить целиком и полностью, не выходя за рамки биологии. Иначе обстоит дело с человеком. Все люди, живущие на Земле в течение последних нескольких десятков тысяч лет, относятся к одному и тому же биологическому виду - Homo sapiens. Этот факт общепризнан. Но столь же несомненно существование значительных различий между поведением людей, входящих в состав различных социоисторических организмов - конкретных, отдельных обществ. В связи с этим необходимо сделать одно важное уточнение. Говоря о поведении животных, я имею в виду всю их внешнюю деятельность, включая как их действия по отношению к вещам и животным других видов, так и взаимодействие между особями одного вида. Но если применительно к животным такой подход вполне оправдан, то применительно к человеку он неприемлем. Во всем дальнейшем изложении под поведением людей я буду подразумевать лишь их действия, точнее, поступки по отношению друг к другу. В поведении, понимаемом в таком смысле, наиболее отчетливо проявляются те самые различия, о которых идет речь. Суть дела, следовательно, не просто в наличии индивидуальных вариаций поведения людей. Не является совершенно одинаковым и поведение особей, относящихся к одному и тому же виду животных. Но поведение таких животных одинаково по своей сущности. О поведении же людей сказать нечто подобное нельзя. Одинаково, в сущности, лишь поведение людей одного и того же общества, а если общество имеет классовую структуру, то одного и того же класса. Нельзя забывать и то, что различия в поведении людей, входящих в состав разных социальных образований, не сводятся к различиям лишь в форме поведения. Их поведение может различаться и по содержанию. У людей, принадлежащих к разным обществам, классам и другим социальным группам, могут быть различные мотивы, стремления, намерения, желания. Не остается неизменным в процессе развития и поведение членов одного и того же социального образования. Оно меняется и по форме, и по содержанию. Ни различия в поведении членов разных обществ, ни фундаментальную общность поведения членов одного общества (по крайней мере, представителей классов данного классового общества) невозможно объяснить особенностями структуры организма людей. Поведение людей генетически не запрограммировано, как поведение животных, включая высших. Но отсюда отнюдь не следует, будто поведение людей вообще не запрограммировано и не обусловлено. Наоборот, совершенно отчетливо бросается в глаза и его запрограммированность, и его обусловленность. Люди в одном и том же обществе ведут себя в сущности одинаково потому, что руководствуются одной и той же программой. Различие поведения людей в разных обществах объясняется существованием в них различных программ. В каждом из этих обществ программа поведения передается от одних людей к другим, от одного поколения к другому. Однако передается совершенно иным способом, чем генетическая программа. Последняя записана в молекулах ДНК и транслируется через зародышевые клетки. Программа, определяющая поведение людей, передается, минуя механизм биологической наследственности. Средствами ее передачи становится пример, показ, язык (членораздельная речь). Эту программу, представляющую собой концентрированный общезначимый опыт предшествующих поколений, обществоведы обычно именуют культурой. В таком понимание культура выступает как чисто идеальное, духовное явление и по существу совпадает с понятием общественного (социарного) сознания, но рассматриваемого не вообще, а в определенном ракурсе, под определенным углом. Понятием культуры обществоведы пользуются давно. Однако вплоть до сравнительно недавнего времени они редко сопоставляли культуру с передачей генетической программы. Иначе подходили к этому биологи. Они, как правило, обращали внимание на передачу опыта через посредство примера и языка, сравнивая ее с биологической наследственностью. Одни из них писали о двух процессах наследственности у человека.[323]Другие предлагали употреблять термин «наследственность» для обозначения исключительно лишь передачи информации через половые клетки, а передачу информации иным путем называть «преемственностью».[324]Встречаются в трудах генетиков и такие термины, как «генетическая программа» и «социальная программа», «биологическое наследование» и «социальное наследование», а также «социальная преемственность».[325] Но чаще всего все же употребляется термин «культура». Именно в культуре ищет большинство западных исследователей-обществоведов основу человеческого поведения. Сущность поведения человека, подчеркивают многие из них, определяется культурой, а не структурой его организма.[326]Сэтимсвязана нередковстречающаясявихработаххарактеристика культурыкаксуперорганического, надбиологическогоявления.[327]Таким образом, сущность отличия человека от животных они видят в том, что первый обладает культурой, а последние ее не имеют. Казалось бы, проблема решена. Однако в действительности налицо лишь видимость ее решения, не более. Чтобы убедиться в этом, достаточно поставить вопрос об источнике и основе программы поведения человека. Ответ, казалось бы, прост: так как культура представляет собой общезначимый опыт человеческой деятельности, то ее источником и основой является сама практическая деятельность. Именно в практике приобретается людьми опыт. Но сама деятельность определяется, во-первых, программой, в которой выражается старый опыт, и, во-вторых, новым опытом, который вносит изменения в программу. Получается так, что программа определяется практикой, а практика - программой. Образуется замкнутый круг. жүктеу/скачать 0.56 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|