Размышления о западном марксизме

Утверждения, которыми заканчи­вается данная работа, требуют комментария. Первое, что следует сказать, это то, что им недостает обязательных оговорок и замечаний, без которых логику этих суждений нельзя назвать иначе, как редукционистской. Их апока­липтический тон сам по себе является тревожным показа­телем трудностей, которые я безапелляционно игнориро­вал или избегал. Адекватный анализ этих сложностей, не говоря уже о путях их разрешения, выходит за пределы данной книги. Самое большое, что можно сделать, так это указать на основные слабые моменты в построении выше­изложенного материала, которые мы постараемся из­ложить в сжатом виде. Через всю работу проходит мысль о том, что марксистская теория приобретает свои под­линные очертания только в прямой связи с массовым ре­волюционным движением. Если же этого движения не су­ществует или оно потерпело поражение, то марксистская теория неминуемо деформируется или отходит на второй план. Посылкой этой основной темы является, конечно, принцип “единства теории и практики”, который по тра­диции определяет марксистскую гносеологию как та­ковую.

Однако в данной работе представлены соображе­ния, указывающие на то, что отношения между ними (т. е. теорией и практикой) более сложны, чем обычно предполагали. В целом же материал подтверждает на­личие коренной связи между наукой и классом, истори­ческим материализмом и бунтарским духом пролетариата в нашем веке. Реальные условия или четкий горизонт постулируемого единства теории и практики нигде, одна­ко, не исследуются. В результате выводы этого эссе как бы приглашают к “активному” его прочтению, поскольку они могут быть научно несостоятельными и политически безответственными.

Дело в том, что любое толкование марксизма, как, например, предложенное на последних страницах данной работы, вызывает серьезные возражения. Представляется странным, что раньше их почти не выдвигали. Если под­линным предназначением марксизма является истори­ческий материализм, то он прежде всего должен быть теорией истории. Однако, как мы знаем, история — это в основном прошлое. Настоящее и будущее также исто­ричны, и именно к ним невольно относится традицион­ное понимание роли практики в марксизме. Вместе с тем прошлое нельзя изменить никакой практикой в на­стоящем. Следующие поколения всегда будут давать раз­ные толкования его событиям, а смысл прошлых эпох будут открывать заново, но с материалистической точки зрения изменить их невозможно. С политической точки зрения судьба людей в действительном настоящем и обозримом будущем несравненно более важна для социа­листа, чем что-либо другое. С научной же точки зрения явно преобладающей сферой достоверного знания явля­ется царство мертвых. Прошлое, которое нельзя ис­править или переделать, можно исследовать с большей точностью, чем настоящее, действия в котором еще пред­стоит совершить. И это еще не все. Так, в любой исто­рической науке всегда сохранится сущностный разрыв между знанием и действием, между теорией и практикой. Ни один ответственный марксист не откажется от задачи постичь необъятный мир прошлого и не потребует прав на его материальное преобразование. Марксистскую тео­рию, таким образом, невзирая на всяческие соблазны, нельзя отождествлять с революционной социологией. Ее нельзя сводить к “анализу” (“сочленению”) по модной ныне терминологии. Ведь, по определению, текущее про­ходит. Ограничивать марксизм современностью — зна­чит обрекать его на вечное забвение, в котором на­стоящее становится непознаваемым, как только оно пре­вращается в прошлое¹. Немногие социалисты будут это отрицать. Характерно, однако, что до сих пор не была адекватно проанализирована действительная роль ис­тории как науки в историческом материализме. Она не­совместима с философским прагматизмом. В этом смысле, очевидно, марксизму еще предстоит со всей серьезностью отнестись к своей претензии на то, чтобы быть “наукой истории”.

Гордый титул исторического материализма можно за­служить смиренным уважением реального его существо­вания в двух ипостасях. Это уважение вызывает необ­ходимость очертить границы понятия единства теории и практики. Решение крупнейших политических проблем, стоящих перед международным рабочим классом XX в., игнорирование которого в западном марксизме подчерки­валось в настоящей работе, зависит от наличия этого единства. Однако точные формы воплощения и смещения акцентов единства теории и практики никогда по-на­стоящему не изучались. Все же отказ марксистов от не­критической точки зрения на союз теории и практики как на нечто всеобщее и универсальное может им помочь сфокусировать внимание на определенных социальных условиях возникновения революционной теории и ее на­учном обосновании.

Это отнюдь не означает, что в историческом ма­териализме должны быть выделены две отдельные и изо­лированные сферы: “активная” политика и пассивная “история” — одна целиком управляемая приливами-от­ливами движения масс, другая — идеально свободная от них. Здесь уместно рассмотреть незаслуженно забытый вопрос о взаимоотношении (действительном и потен­циальном) между “историографией” и “теорией” в марк­систской культуре вообще. Политическая обусловлен­ность современных марксистских и немарксистских ра­бот по истории хорошо известна. (Она, конечно, не является формой единства теории и практики в клас­сическом смысле.) Исторические знания, содержащиеся в современных исследованиях по политической или эко­номической теории в рамках марксизма или необходи­мые для них, рассматривались не так часто. Следует отметить, что на самом деле достижения марксизма в области историографии потенциально очень важны для развития марксистской теории. Несмотря на формирова­ние крупных школ марксистской историографии почти во всех развитых капиталистических странах, исторический материализм как теоретическая система от этого мало что выиграл. До сих пор не наблюдалось ощутимой инте­грации результатов марксистских исследований по ис­тории с марксистской политологией и политэкономией. Эта аномалия покажется более значительной, если вспомнить, что в эпоху классического марксизма про­фессиональная историография этого типа не существова­ла, а ее появление на более позднем этапе не повлияло сколь-нибудь существенным образом на постклассический марксизм. Ее новизна и значение для структуры исторического материализма в целом не вполне еще ясны.

По меньшей мере можно предположить, что в марксист­ской культуре будущего, какой бы она ни была, будет вос­становлено равновесие между “историей” и “теорией”, что, в свою очередь, повлечет за собой изменение ее нынешних очертаний.

Имеется еще одна мысль в работе, которую необ­ходимо прокомментировать. Символом единства теории и практики пользуются тогда, когда хотят подчеркнуть структурное различие между классическим и западным марксизмом. Это различие действительно существует, но способ его подачи в этой книге имеет цель увести клас­сический марксизм от критического разбора. Практи­ческое единство последнего с борьбой рабочего класса своего времени, которое действительно возвышает его над появившейся позднее традицией, служит эталоном для сравнения различных течений в рамках исторического материализма. Как только единство теории и практики становится относительным, даже наука, связанная тесны­ми узами героизма с рабочим классом, нуждается в по­стоянной и тщательной переоценке.

В данном обзоре классическому марксизму и не при­писывается совершенство, но его недостатки видятся в пробелах, которые могут быть восполнены дальнейшим развитием теории, а довершить его западные марксисты не смогли. Вероятность наличия в классическом насле­дии элементов, не столько недоработанных, сколько не­верных, не принималась с достаточной серьезностью. Первым поколениям марксистов отчасти не хватало именно исторического знания прошлого, которое они проживали как настоящее. Такое знание позволяет про­вести новый научный анализ их работ и требует его проведения.

Короче говоря, классический марксизм должен быть подвергнут самому глубокому осмыслению и критической оценке в не меньшей степени, чем порожденные им постклассические направления. Переосмысление класси­ческого марксизма потребует большей смелости и спо­койствия, чем анализ западного марксизма, особенно если учесть то благоговение, с которым почти все серьез­ные социалисты относились к основоположникам истори­ческого материализма, а также если учесть отсутствие интеллектуальной критики в их адрес, которая оставалась бы столь же решительно революционной с точки зрения своей политической позиции. Величайшее уважение впол­не совместимо с абсолютной ясностью. Сегодня анализ классического марксизма требует сочетания научного знания и честного скептицизма, чего так недоставало прошлым исследованиям. В послевоенную эпоху самые блестящие и наиболее оригинальные работы в этой облас­ти обычно принимали форму искусных толкований ка­кого-либо из канонических трудом какого-либо классика, будь то Маркс, Энгельс или Ленин, для опровержения традиционных представления о другом. Зачастую это делалось для противодействия буржуазной критике или неправильному истолкованию марксизма в це­лом.

В настоящее время необходимо отказаться от такой практики и приступить к суровой проверке верительных грамот самого классического марксизма. Как нам пред­ставляется, основная обязанность современных социа­листов заключается в том, чтобы выделить основные тео­ретические слабости классического марксизма, объяс­нить их исторические причины и устранить их. Никакая наука не застрахована от ошибок. Заявление об их от­сутствии лишь дискредитировало претензии историческо­го материализма на научность. Если уж сравнивать Маркса с Коперником или Галилеем, то всерьез. Нашим современникам совершенно ясно, что труды, например, Галилея не свободны от существенных ошибок и проти­воречий. Сам статус Коперника и Галилея — пионеров современной астрономии или физики — предопределяет неизбежность ошибок, совершенных ими на заре разви­тия новой науки. Это же априори верно и для марксизма. Мы не имеем возможности рассмотреть здесь основные проблемы, возникающие при чтении текстов классическо­го марксизма. Однако простое формальное утверждение о необходимости их анализа без уточнения конкретных проблем было бы не более чем знаком благоговения. Таким образом, считаем в заключение необходимым вы­делить некоторые важнейшие вопросы, решение которых в классическом марксистском наследии представляется неудовлетворительным. Вполне естественно, что краткие комментарии к ним не претендуют на полноту охвата темы. Наши комментарии только высвечивают те про­блемы, которые могут быть подробнее рассмотрены в дальнейшем. Для простоты и удобства ограничимся работами трех выдающихся представителей классического направления — Маркса, Ленина и Троцкого.

Величие заслуг Маркса не нуждается в дополнитель­ных доказательствах. Однако сам масштаб общего виде­ния будущего в некотором смысле послужил причиной его отдельных иллюзий и близорукости в анализе совре­менного ему настоящего. Маркс не мог бы остаться в фокусе политического и теоретического внимания вплоть до конца XX в., если бы он не перешагнул рубежа XIX в., в котором жил. Ошибками и упущениями он, можно сказать, закономерно заплатил за свое предвидение. Только совокупное научное знание об истории капитализ­ма, которым мы располагаем в настоящее время (и на­много превышающее, что имелось в его распоряжении), позволит историческому материализму сегодняшнего дня преодолеть их. Так, можно обозначить три круга проблем, в которых теория Маркса представляется наиболее уяз­вимой с точки зрения современного видения перспективы.

Во-первых, речь идет о его отношении к капиталис­тическому государству. В своих ранних работах Маркс, по существу, предпринял попытку теоретического иссле­дования (пусть на весьма абстрактном философском уровне) структуры буржуазной демократии. Затем, в 1848—1850 гг., он провел единственное конкретное исто­рическое исследование своеобразного диктаторского го­сударства, созданного Наполеоном III во Франции. В дальнейшем он никогда, например, не анализировал вплотную английское парламентское государство, в условиях которого он прожил до конца своих дней. Обобщая, Маркс употреблял оскорбительный ярлык “бонапартизма” в применении к современному буржуаз­ному государству вообще, считая бонапартизм типичной его формой и руководствуясь воспоминаниями о его по­литической роли в контрреволюции 1848 г. Впоследствии он был не в состоянии дать анализ Третьей республике во Франции, возникшей после поражения в 1870 г. Наконец, в силу его сосредоточенности на “милитаристском” бона­партизме Маркс, наоборот, недооценивал репрессивный характер “пацифистских” государств — Англии, Дании и Соединенных Штатов: временами у него проскальзывала мысль, что именно в этих государствах к социализму можно прийти мирным, парламентским путем. В резуль­тате Марксу не удалось представить сравнительный анализ или создать стройное учение о политических струк­турах классовой власти буржуазии. Существует и за­метная несогласованность между ранними политико-философскими трудами Маркса и его более поздними экономическими работами.

Во-вторых, в одном ряду с этой неудачей Маркса стоит непонимание им многих особенностей более позд­него периода XIX в. Хотя Маркс был единственным теоретиком своего времени, разобравшимся в экономи­ческой динамике капиталистического способа производ­ства после 1850 г., которому впоследствии будет суждено изменить лицо мира, он, как нам представляется, не уловил огромные сопутствующие сдвиги в международ­ной государственной системе. Поражение 1848 г. привело к возникновению у Маркса ошибочного представления о невозможности в будущем буржуазных революций из-за повсеместного страха капитала перед рабочим клас­сом (отсюда предательства во Франции и Германии в том же году). На самом же деле весь оставшийся период жиз­ни Маркса совпал с триумфальным шествием буржуаз­ных революций в Германии, Италии, США, Японии и других странах. Все эти революции проходили под зна­менем национализма, а не демократии. Маркс предпо­лагал, что капитализм со временем может ослабить и устранить национальные различия в новой общности, фактически же развитие капитализма вызвало и усилило национализм. Неспособность Маркса осознать это выли­лась в серьезные политические ошибки 1850-х и 1860-х годов, когда все крупнейшие драматические события европейской политики были переплетены с националь­ными движениями. Отсюда его неприязнь к Рисорджименто в Италии, игнорирование им бисмаркизма в Гер­мании, превознесение политики Линкольна в США и одобрение им оттоманизма на Балканах (последнее определялось другим его “анахроническим” предметом внимания 1848 г. — его страхом перед Россией). Таким образом, следующим поколениям социалистов были оставлены теоретические пустоты в исследовании сущ­ности наций и национализма.

И, в-третьих, экономические идеи “Капитала”, вели­чайшего произведения Маркса, небезупречны. Прежде всего, в этом отношении заслуживает внимания марксова теория стоимости. Помимо трудностей, вытекающих из игнорирования им понятия “нехватки” как детермини­рующего фактора (сравн. Рикардо), имеются проблемы с исчислением самих затрат труда (сравн. Сраффа) и прежде всего с превращением последних в цены как квантифицируемого средства (что идет вразрез с при­нятыми критериями научности и условным сравнением открытия прибавочной стоимости с открытием кисло­рода) . Другим условным моментом всей теории стоимос­ти следует считать различие между производительным и непроизводительным трудом, важное для его теории, но так никогда и не обоснованное ни теоретически, ни эмпирически ни им самим, ни его последователями. Наиболее сомнительными положениями “Капитала” бы­ли общий постулат о тенденции нормы прибыли к снижению и постулат о постоянно увеличивающейся клас­совой поляризации между буржуазией и пролетариатом. До сих пор ни одно из этих положений также не по­лучило адекватного подтверждения. Первое подразу­мевало экономический крах капитализма в результате действия собственных внутренних механизмов; второе — социальный крах, если не из-за обнищания пролета­риата, то вследствие конечного абсолютного численного превосходства громадной армии промышленного рабо­чего класса (производительных рабочих) над крохотной кучкой буржуазии. Наличие каких-либо промежуточных слоев Маркс практически не предусматривал. Само от­сутствие какой-либо политической теории у зрелого Маркса можно, таким образом, логически связать со скрытой темой краха капитализма в его экономической теории, что делало излишним развитие первой.

При анализе наследия Ленина выступают проблемы несколько другого характера, так как, в отличие от Марк­са и Энгельса, Ленин был не только автором новой теории, но и творцом политической практики, благодаря которой произошла социалистическая революция и было создано пролетарское государство. Отношения между его теорией и практикой, таким образом, не менее важны, чем отношения между самими его теоретическими поло­жениями. Основные проблемы, которые практика ставила перед Лениным, касались в основном пролетарской демо­кратии (в партии и государстве) и буржуазной демокра­тии (на Западе и на Востоке).

1. Первоначально теория Ленина об ультрацентрализованной неоякобинской партии, содержащаяся в работе “Что делать?”, учитывала различия между условиями подполья в царской России и легальности в конститу­ционной Германии. В эту теорию были внесены неко­торые поправки в связи с массовыми выступлениями во время революции 1905—1906 гг. Вместе с тем Ленин ее официально не пересматривал и не изменял. В 1917 г. возникновение Советов навело Ленина на мысль, что Со­веты рабочих являются необходимой революционной формой пролетарской власти в отличие от универсальных форм капиталистического правления в Европе. Именно в это время он создал произведение, в котором развил политическую теорию Маркса,— “Государство и рево­люция”. Ленин, однако, не увязывал свою доктрину партии со своим видением Советов ни в России, ни где бы то ни было еще. Его работы о партии практически не содержат упоминания о Советах и наоборот. В результате был допущен резкий поворот от радикального Совета демократизма, каким он виделся в книге “Государство и революция”, к радикальному партийному авторита­ризму реального Российского государства в начале граж­данской войны. Речи Ленина уже после войны отражают упадок института Советов, что, впрочем, не вызывало у него серьезного беспокойства или сожаления. Он считал, что для оживления пролетарской демократии перед лицом роста шовинистического бюрократизма в СССР достаточно произвести ограниченные внутрипартийные изменения, но не внутри самого класса или страны в це­лом! В своем политическом завещании он не упоминал о Советах. Теоретическую несостоятельность в этом вопросе можно отнести на счет практических ошибок Ленина и большевиков во время и после гражданской войны. Эти ошибки заключаются в проведении и оправ­дании политических репрессий против оппозиции, кото­рые, по мнению марксистских историков, со всей честностью анализировавших ситуацию в России, были боль­шей частью излишними и реакционными.

2. Ленин начал свою карьеру с признания фундамен­тального исторического различия между Западной и Вос­точной Европой в книге “Что делать?”. Время от времени он возвращался к этой теме (особенно в книге “Детская болезнь “левизны” в коммунизме”). Вместе с тем эта тема не была для него объектом марксистского политического анализа. Знаменательно, что, возможно, самый значительный его труд “Государство и революция” о буржуазном государстве носит слишком общий характер. Действительно, Российское государство, которое было только что уничтожено Февральской революцией, рази­тельно отличалось от Германии, Франции, Англии, США и других государств, к которым относились высказыва­ния Маркса, положенные Лениным в основу своей ра­боты. Не сумев провести четкую линию между феодаль­ной автократией и буржуазной демократией, Ленин не­вольно породил замешательство среди более поздних марксистов, что в итоге не позволило им создать строй­ную революционную стратегию на Западе. Создать ее можно было только на основе четкой и систематизиро­ванной теории представительного буржуазно-демократи­ческого государства развитых капиталистических стран и теории характерного для него сочетания механизма согласия и аппарата подавления, что было чуждо цар­ской России. Вследствие этих теоретических заблужде­ний III Интернационалу, созданному и руководимому Лениным, не удалось утвердиться в крупнейших центрах современного империализма 20-х годов — в Британии и США. Эти страны нуждались в совершенно иного типа партии и совершенно иного типа стратегии, а их так ни­кто и не предложил. Экономические выкладки Ленина в книге “Империализм как высшая стадия капитализма” (1916 г.) были серьезным достижением для своего вре­мени. Однако она оставалась в достаточной степени описательной и, более того, предсказывала неспособ­ность современного капитализма оправиться от всех по­разивших его потрясений. Это положение нашло свое официальное отражение в многочисленных документах Коминтерна. Таким образом, снова молчаливое допуще­ние экономического краха капитализма как бы освобо­дило социалистических активистов от тяжелой задачи разработать политическую теорию государственных структур, которыми им приходилось довольствоваться на Западе.

До сих пор отсутствует серьезный анализ деятельнос­ти Троцкого как политика и теоретика. Книга Дойчера о Троцком, несмотря на свою содержательность,— это по­пулярная биография революционера и не может рас­сматриваться как серьезное исследование его теорий и идей. Возможно, достоинства книги Дойчера затмили не­обходимость такого исследования. Идеи Троцкого, оставаясь более актуальными применительно даже к полити­ческой полемике современности, чем идеи других теоре­тиков классического марксизма, заслуживают спокой­ного и непредвзятого анализа, которого до сих пор, к со­жалению, сделано не было. Давайте остановимся на не­которых моментах теоретических разработок Троцкого.

1. Понятие “перманентная революция” было выдви­нуто Троцким для объяснения и предсказания хода Рус­ской революции. Это понятие доказало свою состоятель­ность. В России не было буржуазной революции; не было промежуточной стабилизации капитализма; восстание рабочего .класса создало пролетарское государство всего по прошествии нескольких месяцев с момента сверже­ния царизма; и это государство не смогло построить социализм в одной отдельно взятой стране. Однако после 1924 г. Троцкий обобщил свою схему Русской ре­волюции и распространил ее на весь колониальный и эксколониальный мир, декларировав невозможность успеш­ных буржуазных революций в отсталых странах. Одно­временно он утверждал, что пролетарской революции не может предшествовать фаза стабилизации капитализма. Обретение национальной независимости и решение аграрного вопроса были именно этими двумя достиже­ниями колониальной буржуазии, которые считались не­возможными. Послевоенные события в мире отличались еще большей сложностью. Характерно, что пример алжирской революции противоречил первому утвержде­нию, а случай боливийской революции шел вразрез со вторым постулатом. Далее, очень редко упоминают не­возможность установления представительной (парла­ментской) демократии, но многолетний опыт Индийкого Союза красноречиво говорит об обратном. Могут, конечно, сказать, защищая позицию Троцкого, что ни одна бывшая колониальная страна не отвечала трем пере­численным условиям в их совокупности. Иными словами, принимая во внимание роль империализма, наличие ростовщичества и коррупции, ни одной такой стране не удалось добиться подлинной независимости, решить аграрную проблему и установить демократию. Однако любая неправомерная привязка этих условий к буржуаз­ным революциям этого типа либо превращает саму теорию перманентной революции в тавталогию (только со­циализм, по определению, может полностью вырвать страну из мирового рынка и решить все проблемы крестьянства), либо требует предъявления доказательств ее реальности, чего никто не сможет сделать в отношении развитых капиталистических стран (где на развитие бур­жуазной демократии потребовались целые столетия при частых отступлениях и возвращении назад, как, на­пример, в современной Индии). Таким образом, теория перманентной революции не получила научного подтвер­ждения как общая теория. Слабости теории перманент­ной революции кроются в слишком буквальном следова­нии положениям Маркса, высказанным им в 1850 г. Такого рода каноническое следование Марксу не может служить гарантией научной состоятельности.

2. Работы Троцкого о фашизме являются, по сути дела, единственным непосредственным и развернутым анализом современного капиталистического государства в классическом марксизме. Отличающиеся в лучшую сто­рону от всего того, что можно встретить по данному вопросу у Ленина, эти работы, тем не менее, касаются, как мы уже знаем, нетипичной формы современного буржуаз­ного государства, сколь бы актуальными они ни были в свое время. Анализируя особенности фашистского го­сударства как злейшего врага рабочего класса, Троцкий, конечно, был вынужден создать своего рода контртеорию буржуазно-демократического государства, чтобы под­черкнуть разницу между этими двумя формами государ­ства. Так или иначе, но у Троцкого мы можем обна­ружить более широкое исследование буржуазной демо­кратии, чем у кого бы то ни было из его предшествен­ников. Однако Троцкому не удалось разработать система­тизированную теорию по этому вопросу. Отсутствие та­кой теории, по всей видимости, сказалось решающим образом на его политических суждениях, относящихся к периоду восхождения нацизма. В частности, в то время как в своих очерках о Германии он подчеркивал настоя­тельную необходимость для рабочего класса заручиться поддержкой мелкой буржуазии (приводя пример блока против Корнилова в России), в очерках о французском Народном фронте он отвергал традиционную организа­цию местной мелкой буржуазии — радикальную пар­тию как партию “демократического империализма”, которую в принципе следовало исключить из какого-то ни было антифашистского союза. Аналогичные мысли проскальзывают у Троцкого в его статьях о гражданской войне в Испании, хотя и с некоторыми оговорками. Тогда, в самом начале второй мировой войны, Троцкий осуждал этот международный конфликт (видя в нем простую репетицию межимпериалистических противо­речий, послуживших причиной первой мировой войны), в котором рабочий класс не должен принимать ни одну из сторон, несмотря на фашистский характер одной и буржуазно-демократический характер другой. Такая по­зиция оправдывалась утверждением, что поскольку весь империалистический мир в любом случае скатывался в 30-х годах к экономической катастрофе, то различия между этими двумя формами капиталистического госу­дарства перестали иметь какое-либо практическое значе­ние для рабочего класса. Ошибочность этого теорети­ческого посыла очевидна. Ранние работы Троцкого о Германии опровергали его более поздние высказывания о войне. Троцкий, конечно, вынужден был бы изменить свои взгляды на вторую мировую войну, если бы он мог быть свидетелем нападения Германии на СССР. Тем не менее тот же постулат об экономическом крахе капи­тализма в значительной степени послужил причиной тео­ретических ошибок Троцкого в поздний период его жиз­ни, и на него же уповал III Интернационал с момента его основания Лениным, руководствуясь авторитетом теоретического наследия Маркса.

3. Троцкий был первым марксистом, выдвинувшим теорию бюрократизации государства рабочих. Его анализ положения дел в СССР в 30-х годах остается подлинно научным достижением. Однако все особенности и пара­доксы понятия “государство рабочих”, которое система­тически подавляло и эксплуатировало рабочий класс, фактически оставались за пределами внимания Троцкого. В частности, теория Троцкого, в том виде, в котором она дошла до нас, не предусматривала и не объясняла возник­новения новых государств этого типа, кроме России, в странах, где не было ни сопоставимого по численности промышленного пролетариата (Китай), ни сопоставимых революций снизу (Восточная Европа), но где, тем не ме­нее, была создана аналогичная историческая система, правда, без предварительных тяжелых жертв. Полемика, развернувшаяся несколько позднее относительно по­нятия “сталинизм”, отразила эти сложности. Следующим важным моментом, которого коснулся Троцкий в своей теории о сущности бюрократизированного государства рабочих, является тезис о неизбежности насильственной политической революции для восстановления пролетар­ской демократии там, где она была устранена кастой должностных лиц-узурпаторов. Перспективы подобной ситуации виделись в развитии событий в СССР, опро­вергавших надежды теоретиков, подобных Дойчеру, веривших в возможность постепенных и мирных реформ бюрократического правления сверху. Это положение Троцкого подразумевало в качестве предпосылки сущест­вование изначально пролетарской демократии, которая была уничтожена и которая могла бы быть восстановле­на посредством прямого политического переворота. В Ки­тае, Вьетнаме и на Кубе, однако, понятие “полити­ческая революция” было в историческом плане явно менее убедительным ввиду отсутствия в этих странах с самого начала Советов, которые нужно было бы вос­станавливать. Другими словами, применительно к этим странам как бы был поставлен вопрос о “датировании” периода, когда политическая революция могла бы стать своевременной и неутопичной целью. У Троцкого мы не можем найти достаточно четких рекомендаций на этот счет относительно России. Точно так же мы вряд ли можем вспомнить о каких-либо современных дискуссиях, в которых бы затрагивались аналогичные вопросы при­менительно к Китаю или Кубе. Таким образом, есть все основания утверждать, что наиболее важные проблемы, связанные с понятиями “государство рабочих” или “поли­тическая революция”, остались неразрешенными.

То, что Маркс не смог разгадать загадку национализма, Ленин не смог проследить динамику буржуазной демо­кратии, а Троцкому представлялось невозможным осу­ществление революций при отсутствии Советов, отнюдь не удивительно и, конечно же, не подлежит осуждению. Заслуги этих мыслителей настолько огромны, что не могут быть подорваны никаким упоминанием их упуще­ний или ошибок. Поскольку в своих исследованиях пред­ставители классического марксизма делали упор на эко­номику и политику, в отличие от философской ориен­тации западного марксизма, те же проблемы постоянно встают вновь как общие универсальные проблемы перед социалистическим движением современного мира.