ИДЕЙНАЯ БОРЬБА 30—40-Х ГОДОВ Охранители

ИДЕЙНАЯ БОРЬБА 30—40-Х ГОДОВ

Охранители

Официальная идеология царизма преследовала двуединую цель: с одной стороны, разбить и опорочить демократическую идеологию, подорвать доверие к ней и лишить ее поддержки общества, а с другой стороны, оправдать и возвеличить сущест­вующий самодержавно-крепостнический строй, вдолбить в соз­нание россиян мысль о справедливости и незыблемости этого строя. По такому заказу сверху и появилась “теория официальной народности”, которая стала государственной идеологией самодер­жавия. Смысл ее заключался в совокупности трех тезисов: 1) православие — основа духовной жизни народа, его нравственной чистоты и устойчивости; 2) самодержавие — опора и гарант российской государственности, ее бытия, могущества и величия;3) народ российский по природе своей религиозен и царелюбив, предан самодержавию и православию, “един” с царем, как царь “един” с народом. Итак, православие, самодержавие, народность — вот три ипостаси “теории официальной народности”, ее “столпостены”, как выразился М.П. Погодин.

Отдельные элементы этой теории содержались еще в записке Н.М. Карамзина “О древней и новой России”, где утверждалось, что в крепостной России, как ни в какой “земле Европейской”, “блаженствует народ, цветет правосудие, сияет благоустройство, сердца довольны, умы спокойны”. Те же идеи декларировались в манифестах Николая I по случаю его восшествия на престол и казни декабристов, даже в циркулярах III отделения, но смонтировал их в целостную систему министр просвещения граф С.С. Уваров. Именно он в 1832 г., будучи еще товарищем министра, сформулировал в отчете царю о ревизии Московского университета все три “столпостены” теории; а в циркуляре попечителям учебных округов 1834 г. он, уже став министром, провозгласил ее непреложным руководством для народного обра­зования, науки, литературы, искусства, воспитания молодежи, как

“последний якорь спасения” России от всех и всяческих крамол, как “умственную плотину” против идей революции. Поэтому тезисы “православие, самодержавие, народность” современники назвали “уваровской троицей”¹ .

С позиций “теории официальной народности” была сочинена и стала ее сердцевиной особая концепция исторического развития России. Шеф жандармов А.Х. Бенкендорф афористически обрисо­вал ее содержание: “Прошлое России удивительно, настоящее более чем великолепно, будущее выше всего, что может себе представить самое пылкое воображение”. “Научно” же развернул и обосновал концепцию профессиональный историк Михаил Петрович Погодин — сын крепостного крестьянина, в 40 лет академик, приватный советник Николая I, человек ярких способностей и архаических убеждений, сочетавший в себе поклонение самодержавию и сострадание к людям социального дна (являвший собою, по выражению поэта Н.Ф. Щербины, “демократства и холопства удивительную смесь”).

В качестве исходного пункта для своей концепции Погодин вслед за Карамзиным взял норманскую теорию происхождения Российского государства: “Наше государство началось не вследствие завоевания, а вследствие призвания” (варяжских князей). Здесь Погодин, как никто до него, усмотрел и подчеркивал источник особых, взаимно доверительных, патриар­хальных отношений между народом и им призванной властью на Руси, источник единения всех россиян вокруг престола. Разуме­ется, и крепостное право как детище призванной народом власти, как подпора самодержавия у Погодина тоже “сохраняет в себе нечто патриархальное, и хороший помещик лучше охраняет интересы крестьян, чем это могли бы сделать они сами”. Что касается царизма, то Погодин, гиперболически его восхваляя, провозглашал, что для российского самодержца нет ничего невозможного, ибо он — ни мало ни много — “пол-экватора, четверть меридиана”. Все это Погодин излагал, не утруждая себя аргументами, но очень напористо, в агрессивном тоне. “Читая Погодина, — иронизировал Герцен, — все думаешь, что он бранится, и осматриваешься, нет ли дам в комнате”.

Все выступления против царизма получили с позиций “теории официальной народности” ярлык “случайных злодейств”, которые якобы “не в свойствах и не в нравах” русского народа. Истинная же Россия, с точки зрения теории, — “спокойное” и “устойчивое” крепостное государство, которое противостоит мятущемуся и разлагающемуся буржуазному Западу. Стало быть, залог счастливого будущего России заключается в том, чтобы под­держивать ее исконные самодержавно-крепостнические устои и


¹Название “теория официальной народности” впервые употребил А.Н. Пыпин в статьях 1872 г. для журнала “Вестник Европы”.

пресекать подрывающие их “случайные злодейства”. А. И. Герцен верно подметил, что царизм “бежал в народность и православие от революционных идей”.

“Теория официальной народности” была вредна более всего тем, что она пропагандировала народность как преданность и покорность самодержавию. “Наш народ оттого умен, что тих, а тих оттого, что не свободен”, — резонерствовал управляющий III отделением Л.В. Дубельт. Таким образом, официальные (включая жандармских) теоретики целились выбить из рук врагов самодер­жавия их идейное оружие — понимание роли народа как главной преобразующей, революционной силы.

Для того чтобы как можно глубже внедрить “уваровскую троицу” в сознание россиян, царизм осуществил тотальную мобилизацию всех средств пропаганды. “Теория официальной народности” насаждалась повсеместно — от деревенских церквей до столичных университетов. Ее усиленно продвигала во все слои общества агентура III отделения. В помощь III отделению были мобилизованы как наемные, платные, так и “вольноопределя­ющиеся”, “добросовестно раболепные” (по выражению Герцена) профессионалы: тот же Погодин и Н.Г. Устрялов — в исторической науке, С.П. Шевырев и О.И. Сенковский — в филологии, Н.И. Греч и Ф.В. Булгарин—в журналистике, М.Н. Загоскин и Н.В. Кукольник — в беллетристике. Каждый из этих людей был по-своему талантлив, но все они поставили свой талант на службу “официальной народности”. Одни, как Устрялов и Булгарин, делали это в большей мере, другие (Загоскин, Сенковский) — в меньшей. Их официозность вызывала резко негативное отношение к ним лучшей части русского общества. Сенковский (литератур­ный псевдоним: Барон Брамбеус) прослыл беспринципным зло­язычником, который, по отзыву Герцена, “поднимал на смех все самое святое для человека”, а Кукольник сам был предметом насмешек из-за того, что еженедельно устраивал вечера в свою честь и на них провозглашал: “Кукольник велик! Кукольника потомство оценит!”¹

Самыми ревностными толмачами и живым олицетворением “столпостен” “официальной народности” были два друга-единомыш-ленника, “сиамские близнецы”, по выражению Герцена, и “грачи-разбойники”, по выражению Пушкина, герои басни Кры­лова “Кукушка и петух” Николай Греч и, в особенности, Фаддей Булгарин. История отечественной культуры, пожалуй, не знает другого лица, которое стало бы мишенью стольких язвительных эпиграмм, сколько их написано о Булгарине². Его высмеивали, не стесняясь в выражениях, Пушкин и Лермонтов, Вяземский и Баратынский, Денис Давыдов и Некрасов. Двурушник и согляда-


¹ПанаеваА.Я. Воспоминания. М., 1956. С. 62.

² 40 из них опубликованы в кн.: Русская эпиграмма (XVIII — нач. XX в.). Л., 1988.

тай, “литературный полицмейстер” (как назвал его Герцен), постоянный осведомитель и холоп Дубельта, в письмах к которому он подписывался: “верный до гроба и за гробом”, Булгарин снискал себе такое отвращение всех неподкупных, что его называли не иначе как “Фаддей Дубельтович фиглярин”.

Глашатаи “официальной народности” располагали значитель­ным числом периодических изданий. Самыми авторитетными среди них были журналы “Сын отечества” Булгарина, “Москвитянин” Погодина, “Библиотека для чтения” Сенковского, “Московский наблюдатель” Шевырева, газета “Северная пчела” Булгарина и Греча. Эта последняя считалась полуофициозом и выходила с 1825 г. (с 1831 г. — ежедневно) под покровительством III отделения. Булгарин издавал ее сначала один, а с 1831 до 1860 г. вместе с Гречем. Как пример верноподданнического энтузиазма Герцен приводил следующий перл, напечатанный Булгариным в “Северной пчеле”: “Между прочими выгодами железной дороги между Москвой и Петербургом он не может без умиления вздумать, что один и тот же человек будет в возможности утром отслужить молебен о здравии государя императора в Казанском соборе, а вечером другой — в Кремле!”

III отделение всячески содействовало распространению “Север­ной пчелы” и в определенных кругах — с большим успехом. Цензор А.В. Никитенко свидетельствовал, что петербургские чиновники “ничего не читают, кроме “Северной пчелы”, в которую верят, как в Священное писание”. Впрочем, власти покровитель­ствовали и другим рупорам официальной народности. Так, министр Уваров специальным циркуляром обязал всех директоров гимназий выписывать и распространять журнал Погодина “Москвитянин”.

Оглядываясь с высоты последующих лет на 30—40-е годы, Герцен заключил, что то было время, когда в русской литературе начали господствовать журналы: “Они вбирают в себя все умственное движение страны <...> Ни в одной стране, исключая Англию, влияние журналов не было так велико”. Поэтому передовые люди России опасались разлагающего воздействия рептильных изданий на умы соотечественников. Однако со временем выяснилось, что эти издания значительно уступают в популярности прогрессивным журналам — таким, как “Совре­менник” Пушкина, Вяземского, Некрасова, “Отечественные записки” А.А. Краевского, “Московский телеграф” Н.А. Полевого, “Телескоп” Н.И. Надеждина. Все большее число читателей соглашалось с мнением, которое высказал об органах “официаль­ной народности” Вяземский: “Они так грязны, что нельзя читать их иначе как в перчатках”.

Царизм это видел и старался возвысить в глазах своих подданных “теорию официальной народности”, не только поощряя все, что было с нею в ладу, но и подвергая гонениям то, что

оказывалось ей не в лад. Стоило редактору журнала “Московский телеграф” Н.А. Полевому критически отозваться в 1834 г. об охранительной пьесе Нестора Кукольника “Рука всевышнего отечество спасла”, как журнал Полевого был закрыт, сам Полевой угодил в ссылку, зато Кукольник сделал на этом карьеру. Тогда получила широкое хождение эпиграмма, авторство которой приписывали Пушкину, Вяземскому и Денису Давыдову:

Рука всевышнего три чуда совершила:

Отечество спасла,

Поэту ход дала

И Полевого удушила.

В 1836 г. судьбу Полевого и “Московского телеграфа” разделили Н.И. Надеждин и его журнал “Телескоп” — за публикацию “Философического письма” П.Я. Чаадаева, которое шло вразрез с охранительными взглядами на прошлое, настоящее и будущее России.

Теряя всякое чувство меры, царизм пытался сделать идеологию “официальной народности” основой всей духовной жизни страны. В музыке, например, верхом совершенства был объявлен государ­ственный (при дворе его называли народным) гимн Российской Империи, сочиненный ротмистром А.Ф. Львовым на стихи В.А. Жуковского “Боже, царя храни...”. “Композитор” Львов был адъютантом шефа жандармов и сочинял свои опусы прямо в стенах III отделения. 31 декабря 1833 г. Николай I высочайше утвердил гимн Львова и повелел отныне и навсегда исполнять его на всех, от мала до велика, торжествах и концертах¹ .

Но, естественно, наибольшую заботу царизм проявлял о том, чтобы “правильно”, т. е. под знаменем “официальной народности”, развивалась главная сфера духовной жизни — литература. В противовес классической литературе Пушкина и Гоголя насажда­лась литература казенная, о которой В.Г. Белинский писал, что она “делается до того православною, что пахнет мощами и отзывается пономарским звоном, до того самодержавною, что состоит из одних доносов, до того народною, что не выражается иначе как по матерну”. Впрочем, главный ex officio пастырь национальной культуры, который больше 10 лет совмещал посты министра народного просвещения и президента Академии наук, граф Уваров предпочитал решить вопрос об отечественной литературе более радикально. “Хочу, — говорил он попечителю Петербургского учебного округа кн. Г.П. Волконскому, — чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда я, по крайней мере, буду спать спокойно”² . Такое желание было высказано не

в горячечном бреду, а с расчетливой готовностью пожертвовать, если понадобится, всем, даже литературой, ради укрепления триады “православие, самодержавие, народность”. Нечто подобное внушал знаменитому историку Т.Н. Грановскому другой граф, отнюдь не мракобес, попечитель Московского учебного округа С.Г. Строганов: “Есть блага выше науки, их надобно сберечь, даже если бы для этого нужно было закрыть университеты и все училища”¹ .

К счастью для России, столь далеко идущие желания охранителей “православия, самодержавия, народности” не осу­ществились.