Ричард Хо Сквозь увеличительное стекло: роль науки в детективной литературе XIX века

Несмотря на успехи Дюпена в нахождении правильных решений, дело улицы Морг открывает недостатки индуктивного метода. Многие критики указывали на недостаток достоверности, свойственный индуктивным выводам, настаивая на том, что уверенность, которую выказывает Дюпен, служит прикрытием жульничества: “[Дюпен] большей частью ухитряется придать своим выводам ореол большей достоверности и окончательности, чем эти выводы заслуживают и, как правило, ухитряется утаить от своей аудитории проблематичные аспекты индуктивного метода, которым он пользуется” (Nygaard, 237).

Один из изъянов метода Дюпена – его привычка отбрасывать другие возможности объяснения фактов. Например, “он… слишком быстро отбрасывает деньги как возможный мотив совершения преступления”, предпочитая вместо этого объяснить изъятие жертвами из банка большой суммы золота накануне их смерти “просто совпадением” (Nygaard, 239).

Есть и другие примеры того, что по видимости бесспорные результаты Дюпена, видимо, имеют альтернативные объяснения – например, пассаж, в котором он допускает, что матрос так же проворен, как и орангутанг, и, следовательно, так же способен взобраться по громоотводу и проникнуть на место преступления; или наблюдение повествователя, что матрос носит с собой тяжелую деревянную дубинку, которая легко могла бы быть использована как орудие убийства, – наблюдение, представляющее альтернативу указанию на животную силу орангутанга (Nygaard, 240). В конечном счете, решение Дюпена верно, но неразрывность цепи его рассуждений небезупречна. Остается все же возможность, что Дюпен ошибался. Реконструкция любого рода, в которой следователь отделен от преступления некоторым промежутком времени, дает повод для ошибки на любом шаге – и в деле об убийстве на улице Морг мы также должны допустить возможность, что “реконструкция обладает далеко не абсолютной точностью” и что имеет место “смещение или разрыв между прошлым и современными попытками его воспроизвести” (Nygaard, 248).

Детективные рассказы По были определены как “логические” – подходящее название, если учесть акцент на систематическом применении умозаключений и логики Дюпеном. В историях наподобие этих главный интерес сюжета заключается в “выяснении истины”, а истина обычно достигается “посредством сложного и загадочного процесса, сочетающего интуитивную логику, дальновидное наблюдение и проницательный вывод” (Engel, 83). В этих рассказах достаточно странным образом подразумевается, что само преступление вторично по отношению к усилиям, направленным на его раскрытие. В действительности сыщик становится рассказчиком, который должен создать повествование, удовлетворяющее фактам:

“Главный интерес детективного рассказа не в самом преступлении, но в создании сыщиком рассказа, в раскрытии им обстоятельств, которые привели к преступлению, в обнаружении им вовлеченных в дело лиц и их мотивов. Высокий литературный прием dénouement [развязки] вытесняет действие, становясь главной драмой в историях По о расследовании. Сыщик-художник, создающий сюжет и героя, придающий смысл загадочному преступлению, – герой этой драмы” (Beegel, 2).

Сыщик в рассказе По выходит за границы произведения и берет на себя роль его творца. “Коротко говоря, главный герой детективных историй По – художник” (Beegel, 2). В самом деле, между Дюпеном и По много схожего: “Доведенные до бедности сыновья из благородных семей, они сочетают в себе таланты поэта и математика. Оба нуждаются в стимулировании опиумом, любят загадки и иероглифику, получают эстетское удовольствие от темноты и гротескных образов” (Beegel, 2). Здесь представление о творении, подражающем творцу, выражено довольно четко.

Развитие Дюпена как характера важно для общего успеха рассказа, потому что одной науки недостаточно для поддержания всего повествования. Дюпен очаровывает не только своим бесподобным мастерством, но и своими человеческими особенностями. Как и все сложные характеры, характер Дюпена ущербен и изобилует противоречиями. Временами он источает ауру нравственной добродетельности в своем благородном поиске истины, отказываясь подтасовывать факты даже для усиления своей позиции: “…если таковы нравы юристов, то не таково обыкновение разума. Истина - вот моя конечная цель” [По, цит. изд., с. 241]. Однако его мотивировка того, почему он расследует эти таинственные преступления, не сводится полностью к таким возвышенным намерениям. Он не скрывает, что получает огромное удовлетворение – даже удовольствие – от раскрытия сложного дела. Рассказчик нападает на след этого гедонистического элемента во введении к рассказу, где объясняет: “Подобно тому, как атлет гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности что-то прояснить или распутать” [По, цит. изд., с. 219].

Дюпен явно наслаждается упражнением своих умственных сил – энтузиазм, который он обнаруживает во время “чтения мыслей”, обнаруживает вкус к позе, а объясняя мотивы, побуждающие его расследовать два ужасных убийства, он выражает надежду, что “расследование нас позабавит” [По, цит. изд., с. 220]. Кроме того, Дюпен обнаруживает боевой азарт – он рассматривает борьбу за разрешение загадки как сражение против невидимого врага и указывает, что его искусство глубоких наблюдений направлено к одной цели: раскрытию слабого места противника. “…Аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя на его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и порой до очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь его в просчет или сбить с толку” [По, цит. изд., с. 220]. Даже в конце, когда дело раскрыто и доброе имя восстановлено, негодующий Дюпен наносит последний укол своему сопернику, префекту полиции: “С меня довольно того, что я побил противника на его территории” [По, цит. изд., с. 251]. Конфликт в характере Дюпена может быть в определенной степени распространен на понимание характера самого По. Из-за его любви к “двойственности, туманности и махинациям” читатели поняли, что “они не могут доверять По, что они должны подходить к его рассказам осторожно и с подозрением” (Nygaard, 223). Опасность лежит в том, чтобы купить его повествователей по номинальной цене – как мы видели в случае с Дюпеном, “обособленные, одержимые персонажи, с помощью которых он рассказывает свои истории, примечательным образом ненадежны в их восприятии и истолковании событий” (Nygaard). Даже по видимости рациональные факты – научные умозаключения Дюпена – рассматриваются с подозрением, потому что “несмотря на ауру холодной объективности и логической строгости, которая окружает его анализ… он каким-то образом обманывает нас, стараясь ввести нас в заблуждение” (Nygaard, 224). Некоторые критики указывают на сходство между именем Дюпена и словом duping [обман] и настаивают на том, что введение к “Убийству на улице Морг” содержит “скрытый вызов читателю – проверить свои способности к анализу, то есть быть скептиком в отношении мнимых истин и чувствовать метафорические возможности языка” (Martin, 42).

Многие критики указывали на знания и умения Холмса в области химии как на наиболее выдающийся элемент научных рассуждений в повествовании о нем: “Это наиболее ясное свидетельство его квалификации в науке, и Конан Дойль тщательно вызывает чувство его мастерства в этой области. Этой цели служат постоянные ссылки на лабораторный стол, который был у Холмса на Бейкер-стрит, 221 Б” (Van Dover, 41).

С такими периодическими отсылками к науке невымышленного мира научная сторона работы Холмса получает определенную меру достоверности. Касается ли это в равной степени и аргументированности выводов? Ход рассуждений Холмса, очевидный в утверждениях вроде нижеследующих, кажется, основан на здоровой логике:

…Если какой-нибудь факт идет вразрез с длинной цепью логических заключений, значит, его можно истолковать иначе [Дойль, цит. изд., с. 90].

Я убедился в этом с помощью метода исключения – известные мне факты не укладывались ни в какую другую гипотезу [Дойль, цит. изд., с. 145].

Все злодеяния имеют большое фамильное сходство, и если подробности целой тысячи дел вы знаете как свои пять пальцев, странно было бы не разгадать тысячу первое [Дойль, цит. изд., с. 50].

Нельзя смешивать странное с таинственным. Часто самое банальное преступление оказывается самым загадочным, потому что ему не сопутствуют какие-нибудь особенные обстоятельства, которые могли бы послужить основой для умозаключений… Странные подробности вовсе не осложняют расследование, а, наоборот, облегчают его [Дойль, цит. изд., с. 90-91].

Как Холмс приходит к этим выводам? Его метод – сочетание наблюдения и дедукции. В своей журнальной статье, озаглавленной “Книга жизни” – в той самой статье, которая вызывает скептицизм Ватсона – Холмс детально объясняет, “как много может узнать человек, систематически и подробно наблюдая все, что проходит перед его глазами” [Дойль, цит. изд., с. 48]. Слово “систематически” является ключевым, так как объясняет то, что скептики вроде Ватсона рассматривают как своего рода чтение мыслей. Ввиду того, что индивидуум упражняется в наблюдении, все заключения становятся “безошибочны, как теоремы Эвклида” [Там же]. Холмс называет этот способ исследования “наукой дедукции”, а в своем объяснении привлекает близкое понятие причинно-следственной цепочки, составленной из отдельных взаимосвязанных звеньев: “Всякая жизнь – это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену” [Дойль, цит. изд., с. 49]. В своих наблюдениях он пользуется простейшим инструментарием, полагаясь почти исключительно на способности своего разума. На месте преступления в “Этюде в багровых тонах” он “бесшумно заходил по комнате, то и дело останавливаясь или опускаясь на колени; один раз он даже лег на пол”, держа при этом в руке лишь “рулетку и большую круглую лупу” [Дойль, цит. изд., с. 61]. Но простота его методов обманчива, потому что “все, что делал Холмс, вплоть до незначительных с виду мелочей, служило какой-то вполне определенной и практической цели” [Дойль, цит. изд., с. 62]. Ни одна деталь не бывает упущена его острым взглядом, и каждая деталь служит важным ключом к разгадке.

1) В грязи были обнаружены две глубокие колеи от колес – а до прошлой ночи дождя не было неделю.

1) Прошлой ночью здесь должен был побывать кеб.
2) Были обнаружены отпечатки лошадиных копыт, очертания одного из них были отчетливее, чем следы трех других.

2) Лошадь, которая везла кеб, была подкована тремя старыми подковами, а на одной из передних ног подкова была новой.

3) Жертва и убийца вместе прибыли ночью – один был в тупоносой обуви, другой в небольшой и элегантной.

4) Этот человек был шести футов ростом.

5) Один из мужчин курил трихинопольскую сигару.

6) Кровь принадлежит убийце, который является крепким и румяным мужчиной.

7) Орудием убийцы послужил яд.

8) Писавший не был немцем, а знак был оставлен, чтобы сбить полицию со следа.

9) Мотивами убийства были любовь и месть. Убийца, видимо, использовал кольцо, чтобы напомнить жертве о какой-то женщине, и обронил его.

Холмс также признает ценность обратного процесса анализа – индукции, или умозаключения от следствия к причине:

Большинство людей, если вы перечислите им все факты один за другим, предскажут вам результат. Они могут мысленно сопоставить факты и сделать вывод, что должно произойти то-то. Но лишь немногие, узнав результат, способны проделать умственную работу, которая дает возможность проследить, какие же причины привели к этому результату [Дойль, цит. изд., с. 144].

Вместе с Дюпеном Холмс – один из тех редких людей, которые способны конструировать причинно-следственную цепочку, основываясь на конечном результате. Этот процесс, по его мнению, не интуитивный: “В повседневной жизни гораздо полезнее думать наперед, поэтому рассуждения обратным ходом сейчас не в почете. Из пятидесяти человек лишь один умеет рассуждать аналитически, остальные же мыслят только синтетически” [Там же]. Однако при больший практике человек может усовершенствовать это искусство до такой степени, что сможет произносить замечания наподобие следующего: “Я вижу, вы жили в Афганистане” [Дойль, цит. изд., с. 39].

Ход мыслей следующий:

Этот человек по типу – врач, но выправка у него военная. Значит, военный врач. Он только что приехал из тропиков – лицо у него смуглое, но это не природный оттенок его кожи, так как запястья у него гораздо белее. Лицо изможденное, – очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ранен в левую руку – держит ее неподвижно и немножко неестественно. Где же под тропиками военный врач-англичанин мог натерпеться лишений и получить рану? Конечно же, в Афганистане” [Дойль, цит. изд., с. 51].

Как замечает Холмсу Ватсон, “благодаря вам раскрытие преступлений находится на грани точной науки” [Дойль, цит. изд., с. 65].

Литературный анализ “Этюда в багровых тонах”
Ваши заслуги должны быть признаны публично. Вам нужно написать статью об этом деле. Если вы не напишете, это сделаю я!

Джон Ватсон, доктор медицины “Этюд в багровых тонах”
На многие годы Холмс стал литературным образцом героического ученого. Со своим практическим приложением наблюдения и дедукции к благородному делу расследования он представляет безупречный контрапункт ранневикторианскому отвращению к науке и подтверждает, что “наука не порождает монстров и фантастические ереси; это нормальный инструмент, легко приложимый к нравственным проблемам повседневной жизни” (Van Dover, 38-9). В самом деле, кажется, что нравственность играет значительную роль в мотивации Холмса – в то время как героя По подстегивает желание чистой и абстрактной истины, герой Конан Дойля движим желанием разоблачить зло и восстановить добро. Холмс “провозглашает новое моральное измерение научного подхода”; в своих усилиях раскрыть преступление он “посвящает себя тому, чтобы восстановить в своем мире умопостигаемость нравственного” (Van Dover, 40).

И однако, Шерлок Холмс обязан значительной частью популярности своим личным недостаткам и качествам, своему “незабываемо эксцентрическому характеру” (Van Dover, 47). Он бывает сердитым, что становится заметно, когда разговор затрагивает его младших коллег в детективном деле, таких как Грегсон и Лестрейд. “Грегсон, – заявляет он, – самый толковый сыщик в Скотленд-Ярде… Он и Лестрейд выделяются среди прочих ничтожеств” [Дойль, цит. изд., с. 54].

Его презрение к несоответствию этих сыщиков требованиям профессии может быть истолковано как свидетельство заносчивости – но в случае Холмса его самоуверенность, определенно, оправдана. Его мастерство не имеет аналогов, и он жалуется на отсутствие по-настоящему трудных задач, отвечающих его способностям:

На свете нет и не было человека, который посвятил бы раскрытию преступлений столько врожденного таланта и упорного труда, как я. И что же? Раскрывать нечего, преступлений нет, в лучшем случае какое-нибудь грубо сработанное мошенничество с такими незамысловатыми мотивами, что даже полицейские из Скотланд-Ярда видят все насквозь” [Дойль, цит. изд., с. 52].

Конан Дойль доходит до того, что в тираду Холмса против некомпетентности включает критику Дюпена. Когда Ватсон наивно замечает: “Вы напоминаете мне Дюпена у Эдгара Аллана По” и “Я думал, что такие люди существуют лишь в романах”, – Холмс начинает опровергать это сравнение:

А по-моему, ваш Дюпен – очень недалекий малый. Этот прием – сбивать с мыслей своего собеседника какой-нибудь фразой “к случаю” после пятнадцатиминутного молчания, право же, очень дешевый показной трюк. У него, несомненно, были кое-какие аналитические способности, но его никак нельзя считать феноменом, каким, по-видимому, считал его По [Дойль, цит. изд., с. 51].

Однако нужно заметить, что эта критика не содержит замечаний о самой технике Дюпена – Холмс оспаривает лишь “показное” применение индукции с целью поразить друга. В самом деле, этот пассаж, кажется, излагается тоном игрового поддразнивания. В то время как методы двух сыщиков определенно различны, – использование Дюпеном индукции и творческой интуиции против использования Холмсом опытного наблюдения и дедукции – Конан Дойль очевидно уважает творение По, а также его заслуги первопроходца в жанре детективной литературы.

Эксцентрический характер Шерлока Холмса имеет и другие специфичные проявления. Хотя он и не “замкнутое ночное существо наподобие Дюпена По”, в нем определенно есть черты личностной изоляции и рефлексии (Van Dover, 47). Его лаборатория – его мирная гавань, место, где он может исследовать неограниченные возможности своих научных стремлений. Однако Холмс не одержим исключительно наукой. И, как указывали многие критики, два наиболее очевидных свидетельства необычных привычек Холмса – его пристрастие к кокаину и его любовь к скрипке:

В стенах его знаменитых апартаментов на Бейкер-стрит, 221-Б он уравновешивает лабораторный стол богемной обстановкой, точную методологию – небрежными привычками... Богемные привычки Холмса конкретизируют его как индивидуума – он не просто типичный ученый – и доказывают, что даже крайний защитник опытного научного метода не нуждается в том, чтобы быть полностью поглощенным своей профессией (Van Dover, 48).

Эти определенно “ненаучные” привычки обеспечивают своего рода уравновешивающее влияние, делая Холмса более реалистическим и человечным героем. Скрипка подтверждает, что “художественный импульс… сосуществует в Холмсе с характером ученого” (Van Dover, 48).

Высказывались критические замечания насчет того, насколько аргументирована роль науки в рассказах о Шерлоке Холмсе. Многие критики указывают, что ссылки на научные таланты Холмса – на его умение обнаруживать следы, различать виды табачного пепла – существуют без обсуждения того, как они реализуются:

Эти научные достижения существуют больше как декларации, чем как практика. Конан Дойль не… пишет нескольких страниц технической диссертации, посвященной оригинальным и верифицируемым методам своего сыщика-ученого. Он удовлетворяется тем, что заставляет Холмса упоминать о своих лабораториях и монографиях, требовать научной точности и время от времени упражняться с лупой и рулеткой” (Van Dover, 42).

Вдобавок многие выводы Холмса “псевдонаучны – например, когда Холмс дедуцирует ум человека из размера его шляпы” (Van Dover). И, однако, эти же самые критики указывают, что для целей Конан Дойля – которые, судя по всему, сводились к развлечению публики – случайные отсылки к науке вполне достаточны. “В литературе, хотя и не в лекциях для рабочих, достаточно ‘общего смысла’ – утверждения силы науки” (Van Dover, 42). В центре детективной литературы остается раскрытие преступления – хотя наука является главным орудием сыщиков вроде Холмса, она не нуждается в том, чтобы быть главным предметом повествования. Безотносительно к специфике своих научных достижений Холмс уничтожает барьеры, возведенные Виктором Франкенштейном и Генри Джекилом, и предстает как “героический антитип антигероического типа ученого в литературе XIX века” (Van Dover, 49).