Родовая отчина аксаковых
жүктеу/скачать 0.55 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Из писем И.С. Аксакова к родителям
Гимназия Период первый В середине зимы 1799 года приехали мы в губернский город Казань. Мне было восемь лет. Морозы стояли трескучие, и хотя заранее были наняты для нас две комнаты в маленьком доме капитанши Аристовой, но мы не скоро отыскали свою квартиру, которая, впрочем, находилась на хорошей улице, называющейся Грузинскою. Сестра моя и брат, оба меня моложе, остались в Симбирской губернии, в богатом селе Чуфарове, у двоюродной тетки моего отца, от которой в будущем ожидали мы наследства; но в настоящее время она не помогала моему отцу ни одной копейкой и заставляла его с семейством терпеть нередко нужду: даже взаймы не давала ни одного рубля. Не знаю, какие обстоятельства принудили моих родителей, при их стесненном положении в деньгах, приехать в губернский город Казань, но знаю, что это было сделано не для меня, хотя вся моя будущность определилась этой поездкой. Прочитав в несколько дней “Открытие Америки” и “Завоевание Мексики”, я принялся и за “Детское училище”. При этом чтении случилось со мной обстоятельство, которое привело меня в великое недоумение, и которое я разрешил себе отчасти только впоследствии. Читая, не помню который том, дошел я до сказки “Красавица и Зверь”; с первых строк показалась она мне знакомою, и чем далее, тем знакомее; наконец я убедился, что это была сказка, коротко известная мне под именем: “Аленький цветочек”, которую я слышал не один десяток раз в деревне от нашей ключницы Пелагеи. Ключница Пелагея была в своем роде замечательная женщина: очень в молодых годах бежала она, вместе с отцом своим, от прежних господ своих Алакаевых в Астрахань, где прожила с лишком двадцать лет; отец ее скоро умер, она вышла замуж, овдовела, жила внаймах по купеческим домам и в том числе у купцов персиян, соскучилась, проведала как-то, что она досталась другим господам, именно моему дедушке, господину строгому, но справедливому и доброму, и за год до его смерти явилась из бегов в Аксаково. Дедушка, из уважения к такому добровольному возвращению, принял ее очень милостиво, а как она была проворная баба и на все мастерица, то он полюбил ее и сделал ключницей. Должность эту отправляла она и в Астрахани. Пелагея, кроме досужества в домашнем обиходе, принесла с собою необыкновенное дарование сказывать сказки, которых знала несчетное множество. Очевидно, что жители Востока распространили в Астрахани и между русскими особенную охоту к слушанью и рассказыванью сказок. В обширном сказочном каталоге Пелагеи вместе со всеми русскими сказками находилось множество сказок восточных, и в том числе несколько из “Тысячи и одной ночи”. Дедушка обрадовался таком укладу, и как он уже начинал хворать и худо спать, то Пелагея, имевшая еще драгоценную способность не дремать по целым ночам, служила большим утешением больному старику. От этой-то Пелагеи наслушался я сказок в долгие зимние вечера. Образ здоровой, свежей и дородной сказочницы с веретеном в руках за гребнем неизгладимо врезался в мое воображение, и если бы я был живописец, то написал бы ее сию минуту, как живую. Содержанию “Красавица и Зверь”, или “Аленький цветочек”, суждено было еще раз удивить меня впоследствии. Через несколько лет пришел я в Казанский театр слушать и смотреть оперу “Земира и Азор” – это был опять “Аленький цветочек” даже в самом ходе пиесы и в ее подробностях. Я с живейшим удовольствием вспоминаю эти вечера, при которых всегда присутствовала и тетушка Евгенья Степановна; литературное удовольствие подкреплялось кедровыми и калеными русскими орехами, которые были очень вредны для моей матери, но которые она очень любила: являлся на сцену медный ларец с лакомством и приносились щипчики и пестики для раздавливанья и для разбиванья орехов1 . Вообще я должен заметить, что зимы во время моего детства и ранней молодости были гораздо холоднее нынешних, и это не стариковский предрассудок; в бытность мою в Казани, до начала 1807 года, два раза замерзала ртуть, и мы ковали ее, как разогретое железо. Теперь уже в Казани это сделалось преданием старины. Начало пригревать солнышко, начала лосниться дорога, пришла масленица, и началось катанье с гор. В общественных катаниях, к сожалению моему, мать также не позволяла мне участвовать, и только катаясь с сестрицей, а иногда и с маленьким братцем, проезжая мимо, с завистью посматривал я на толпу деревенских мальчиков и девочек, которые, раскрасневшись от движения и холода, смело летели с высокой горы, прямо от гумна, на маленьких салазках, коньках и ледянках: ледянки были не что иное, как старые решета или круглые лубочные лукошки, подмороженные снизу так же, как и коньки. Шумный говор и смех раздавался в бодрой, веселой толпе, часто одетой в фантастические костюмы, особенно когда летели вверх ногами наездники с высоких коньков или, быстро вертясь, опрокидывалась ледянка с какой-нибудь девчонкой, которая начинала визжать задолго до крушения своего экипажа. Как мне хотелось туда – в этот шум, говор и смех... и как после этого зрелища казалось мне скучным уединенное катанье с ледяной горки, устроенной в саду перед окнами гостиной, и только одно меня утешало, что моя милая сестрица каталась вместе со мной. Воспитанникам, назначенным в студенты, не произвели обыкновенных экзаменов, ни гимназических, ни университетских, а напротив, все это время употребили на продолжение ученья, приготовительного для слушанья университетских лекций; не знаю, почему Григорий Иваныч, за несколько дней до акта, отправил меня на вакацию, и мы с Евсеичем уехали в Старое Аксаково Симбирской губернии, где тогда жило все мое семейство. Какая была причина этого перемещения из Нового, Оренбургского Аксакова – также не
знаю, но оно было мне очень досадно; в Старом, безводном Аксакове не было никакого уженья, да и стрельбы очень мало; правда, дичи лесной водилось там много, можно было найти и бекасов и дупелей, но эта трудная охота была мне еще недоступна. Зная все это наперед, я запасся театральными пиесами, чтобы дома на свободе прочесть их и даже разыграть перед глазами моего семейства, что и было потом исполнено мною с большим успехом и наслаждением. Отец и мать очень обрадовались моему назначению в студенты, даже с трудом ему верили, и очень жалели, что Григорий Иваныч не оставил меня до акта, на котором было предположено провозгласить торжественно имена студентов и раздать им шпаги. Боже мой, как обрадовалась мне моя милая сестра! С каким наслаждением слушала она мое чтение, или, лучше сказать, разыгрыванье трагедий, комедий и даже опер, в которых я отвечал один за всех актеров и актрис: картавил, гнусил, пищал, басил и пел на все голоса, даже иногда костюмировался с помощью всякой домашней рухляди. Кроме того, зная, что с половины августа я начну слушать лекции натуральной истории у профессора Фукса, только что приехавшего в Казань, я решил заранее, что буду собирать бабочек, и в эту вакацию, с помощию моей сестры, сделал уже приступ к тому; но, увы, не умея раскладывать и высушивать бабочек, я погубил понапрасну множество этих прелестных творений. В продолжение вакации мы два раза ездили в Чуфарово к Надежде Ивановне Куроедовой и гостили там по целой неделе. От Старого Аксакова до Чуфарова всего было верст сорок или пятьдесят. Надежда Ивановна была очень довольна, что я сделан студентом; с гордостию рассказывала о том всякому гостю, наряжала меня в мундир и очень жалела, что у меня не было шпаги; даже подарила мне на книги десять рублей ассигнациями. Узнав как-то нечаянно о моем театральном искусстве, о котором прямо доложить ей не смели, ибо опасались, что оно может ей не понравиться, – она заставила меня читать, представлять и петь и, к моей великой радости, осталась очень довольною и много хохотала. Она никогда не видывала театра, и, по своей живой, веселой и понимающей природе, она почувствовала неизвестное ей до тех пор удовольствие. Особенно ей понравилось мое обыкновенное чтение. Иногда от скуки, преимущественно по зимам, устав играть в карты, петь песни и тогдашние романсы, устав слушать сплетни и пересуды, она заставляла себе читать вслух современные романы и повести, но всегда была недовольна чтецами; одна только мать моя несколько ей угождала. Послушав же меня, она сказала: “Вот как надо читать”, – и с тех пор, несмотря на летнее время, которое она обыкновенно проводила в своем чудесном саду, Надежда Ивановна каждый день заставляла меня читать часа по два и более. Иногда являлся на сцену “Мельник” Аблесимова и “Сбитенщик” Княжнина, – и как добродушно, звонко смеялась она, глядя, как молоденький мальчик представляет старика мельника и сбитенщика. Я приобрел полное благоволение Надежды Ивановны, чему очень радовались в моем семействе, потому что мысль о будущем богатстве, которым она некогда обещала наделить нас, не могла быть совершенно чуждою человеческим соображениям и расчетам. При моем отъезде я получил милостивое приказание от Надежды Ивановны писать к ней каждый месяц два раза, что было в точности и исполняемо мною до самой ее кончины. Университет В 1806 году совершилось другое событие, важность последствий которого, изменивших все положение моего семейства, долго оставалась мне неизвестною: Надежда Ивановна Куроедова, которая уже около года была больна водяною болезнью, скончалась. Все это время мои родители, с остальным своим семейством, жили в Симбирском Аксакове: то есть дети жили в Аксакове, покуда больная находилась в Чуфарове, откуда отец и мать не отлучались; когда же ее перевезли в Симбирск, то и отец мой с семейством переехал туда же. Надежда Ивановна, эта замечательная женщина, переносила тяжкую свою болезнь с удивительным терпением, спокойствием и даже веселостью, а смерть встретила с такой твердостию духа, к какой немногие бывают способны. Когда, после двукратного выпуска воды из ног, совершили в третий раз ту же операцию и когда ее доктор Шиц, осматривая раны, говорил: “Очень, очень хорошо”, – она сказала ему: “Полно врать, жид. Я вижу, что теперь начинается последняя история. Это совсем не то, что было прежде; это антонов огонь. Я не боюсь смерти, я давно к ней приготовилась. Говори, жидовское отродье, сколько мне осталось жить?” Шиц, привыкший к таким эпитетам, но всегда за них злившийся, неумолимым голосом ей отвечал: “Дня четыре проживете”. – “Вот спасибо, Иван Карпыч, – отвечала больная, – что сказал правду. Теперь прощай; благодарю за хлопоты; больше ко мне прошу не ходить. Я сейчас прикажу с тобой расплатиться”. Потом она собрала всех, объявила, что она умирает, что больше лечиться не хочет и требует, чтобы ее оставили в покое, чтоб в ее комнате не было ни одного человека, кроме того, который будет читать ей Евангелие. “Все ли я исполнила, что должно? – спросила она, обратясь к моему отцу, – не нужно ли еще чего?” – “Ничего, тетушка, – отвечал мой отец, – вы давно все сделали”. – “Так и прекрасно, – заключила больная, – прошу же обо мне не беспокоиться. Извольте выйти”. Надежда Ивановна прожила пять дней. Во все время она или читала молитвы, или слушала Евангелие, или пела священные славословия. Ни с кем не сказала она ни одного слова о делах мира сего. По ее приказанию все простились с нею молча, и она всякому говорила, даже своему дворнику, только три слова: “Прости меня, грешную”. Обо всем этом уведомляли меня чрез письма, но ничего другого не сообщали. Вскоре я получил известие, что у меня родилась третья сестра, что мать была отчаянно больна, но что, слава богу, теперь все идет благополучно. Я сначала испугался, потом обрадовался. На летнюю вакацию я опять поехал в Симбирское Аксаково, где жило тогда мое семейство. Я приехал поздно вечером, все в доме уже спали; но мать, ожидавшая меня в этот день, услыхала шум, вышла ко мне на крыльцо и провела меня прямо в спальную. После радостных объятий с отцом и с матерью, после многих расспросов и рассказов я лег спать на софе у них в комнате. Проснувшись поутру довольно поздно, я услышал, что родители мои тихо разговаривают между собою о каких-то делах, мне неизвестных. Наконец, заметив, что я перестал храпеть, мать тихо сказала моему отцу: “Надобно рассказать обо всем Сереже; ведь он ничего не знает”. – “Расскажи, матушка”, – отвечал мой отец. “Ты не спишь, Сережа?” – “Нет, маменька”, – отвечал я. “Так поди же к нам. Мы расскажем тебе, что случилось с нами. Мы теперь богаты”. Я встал, сел к ним на постель, и мне, со всеми мельчайшими подробностями, пространно рассказали то, что я постараюсь рассказать в нескольких словах. Надежда Ивановна Куроедова, сделавшись вдруг тяжело больна водяною болезнью, немедленно укрепила моему отцу, судебным порядком, все свое движимое и недвижимое имение. Через несколько дней все дело было улажено; весь уездный суд и несколько свидетелей, из числа известных и почетных лиц в городе, приехали в Чуфарово. Надежда Ивановна в присутствии всех подписала нужные бумаги и подтвердила их особою сказкою и личным удостоверением. Когда все было кончено, она приказала подать шампанского, взяла бокал и первая весело поздравила нового владельца. Надобно сказать, что в это время она была так тяжело больна, что лучший доктор, Шиц, привезенный немедленно из Симбирска, не имел надежды к ее выздоровлению. Он решился на выпуск воды из ног посредством операции, нисколько не ручаясь; за выздоровление больной; но силы ее были еще так крепки, что неиспорченная натура скоро победила болезнь и больная в самое короткое время совершенно выздоровела. К сожалению, не веря простуде и считая диету за выдумку докторов, Надежда Ивановна продолжала вести прежнюю жизнь, простудилась, испортила желудок и получила рецидив водяной болезни. Вторичная операция была уже не так удачна и только отдалила печальную развязку. Больную перевезли в Симбирск, где после третьей операции скончалась, о чем я уже говорил. Боже мой, что значит богатство! Как оно разодрало глаза всем добрым людям! Какою завистью закипели сердца близких приятелей и даже родных! У Надежды Ивановны были бедные должники; об них докладывали при ее кончине, и она отвечала, “что у ней деньги не воровские, не нажитые скверным поведением, и что она дарить их не намерена”. Мои родители простили таких долгов до двадцати тысяч, объявя должникам, что впоследствии Надежда Ивановна сама приказала денег с них не взыскивать. Этот поступок никого не обезоружил, не примирил с богатыми наследниками, и мой отец с матерью, очень огорченные, чрез несколько месяцев уехали на житье в свое Оренбургское Аксаково. Из писем И.С. Аксакова к родителям 1848 года. Июня 10-го. Четверг. Серные воды. “Наконец я здесь, милые мои отесинька и маменька…” Аксаков И. С. Письма к родным. 1844-1848. – Москва : Наука, 1988. – С. 372-377, 659. В Нижегородской губернии и в Симбирской везут превосходно, за самую малую водку; лошади сытые и сильные, и народ хоть не так промышлен, но проще и, кажется, еще лучше владимирского. Я ехал, не останавливаясь, разве только для того, чтоб похлебать молока и щей или напиться (раз в сутки) чаю. Чем дальше от Москвы, тем сильнее поражает вас это богатство даров природы. Огромные нивы, луга некошенные, тучность земли неунавоживаемой, многолюдные села, такие, каких я не видал и во Владимире, просторные, не мануфактурные, но хлебные, наприм(ер), Промзино и т. п. В Промзине я должен был остановиться часа на два: ночью пошел (и в первый раз, дорогою) сильнейший дождик, испортилась от него чудесная черноземная дорога, поднялся сильный и холодный ветер, колеса облепились землею и забрызгивали нас грязью. Александр2, сидевший в это время подле меня в тарантасе, не знаю на что, смотрел в оба глаза, и в эту самую минуту ему их залепило грязью до такой степени, что ни протереть, ни раскрыть глаз не было возможности. В Промзине какая-то лекарка вылизала ему глаза; а я меж тем переоделся, умылся и переменил белье. – Уже в Нижегородской губернии начинаются горы или, лучше сказать, постоянно сопровождает вас синяя окраина неба. Остроконечных гор нет, но огромные покатости, на несколько десятков верст, видные от подошвы доверху, становятся вдали прямой, отвесной линией и кажутся сизой полосой на небосклоне, но по мере вашего приближения взор усматривает неясные очерки сел, одного над другим, лесов и т. д. – Если б не дождь в ночь с пятницы на субботу и не остановка во Владимире, то я бы приехал в Симбирск гораздо раньше; увидел его я за 18 верст и приехал часу в 7-м. Город очень опрятный; таким показался он мне потому, что на дворе было сухо, но пыльный, немощеный, небольшой, наружности довольно обыкновенной, ничем ярко не отличающийся, не оживленный никакою особенною торговою деятельностью и только скрашенный чудесным видом Волги, которая сверху вовсе не кажется так широка. Скоро я отыскал квартиру прокурора и зазвонил в колокольчик, но Гриша сам услыхал, как подъехал мой тарантас. Сергей3 всплеснул руками и чуть не заплакал от радости, увидав меня. Софья в это время спала, но проснулась от шума и также с криком встретила меня. Очень приятно иметь у себя на дороге радостную поселившуюся встречу! Наконец Гриша принял меня в своем дому, с хозяйкой, которой описание дома сделано было так верно, что я поразился, взойдя будто в знакомые комнаты. Дом чудесный; комнаты убраны так хорошо, просто, изящно, с таким вкусом, что надобно отдать честь Софье. Поселили они меня сейчас в кабинете, накормили и напоили, и если б я только дал им повадку, то заугостили бы напропалую. Если бы Константин приехал сюда, то, вероятно, был бы доволен. Софья очень похудела против того, какою была в Москве, чувствует тошноту и тому подобные явления, которые она и доктора относят к известной причине. Это правда, что спальная их переведена в другую комнату, а прежняя оставлена пустою, в ожидании новых обитателей, но надобно сказать, что в ней и оставаться было невозможно: там две печи и духота нестерпимая. Софья так мило и смешно задумывается над важною обязанностью матери, над теориею воспитания, что никак нельзя сердиться за это, а можно только улыбаться, видя ее искреннюю, серьезную, сердечную заботу. Они живут почти все дома и выезжают очень мало, разве только к Нине4. Гриша вполне счастлив, и если иногда огорчает его ваше положение и ваши упреки и лоб его наморщится, то Софья, так внимательно и предупредительно его любящая, расправляет ему брови и спешит вознаградить его за все своими ласками и хоть с этой стороны вполне утешить его. Признаюсь, я подивился их неутомимой ласковости друг к другу – до сих пор! – Насчет денег он объяснил мне следующее: обещал он деньги не для Вас собственно, а для взноса в Опекунский совет, надеясь получить их от Крохоняткина5. Крохоняткин надул и выдаст переводное письмо не ближе 20-го июня, поэтому ему нечего было послать Вам, а был у него свой собственный билет на 3 т<ысячи> р<ублей> сер<ебром>, который он отдал Александру Шишкову6. Шишков, который нуждался в деньгах, взял этот билет и заложил его, получив за это наличные деньги с вычетом 100 р<ублей> сер<ебром>. Между тем, на имя Марьи Алексеевны7 пришла повестка о деньгах, которую он переслал в Петербург для написания доверенности на ее обороте, и по получении денег билет этот выкупится и отдастся Грише. Эти деньги собственные Гриши или Софьи и ссудить ими Вас нельзя было уже потому, что они заключались в билете. – Впрочем, он, верно, сам Вам обо всем подробно пишет. – В Симбирске остался я не сутки, а двое, отговориться нельзя было никак, впрочем, едва ли бы и перевезли в воскресенье, потому что дул сильный ветер. Видел Корфов8, П<етра> Михайловича) Языкова9, Набокова и Гирса10. В самый вечер моего приезда приезжала, ничего не зная, Нина с мужем, который мне очень понравился. Это высокий, сухощавый, хладнокровный немец, вечно одинаковый, с сигаркой во рту, составляющий резкую противоположность с женою и вообще со всей семьей. Те суетятся, торопятся, горячатся, досадуют, радуются, бесятся, но не могут подвигнуть Корфа, который, не обращая внимания на их пыл, продолжает себе курить. Конечно, это может взбесить всякого живого человека, но как противоположность, на настоящем своем месте он чрезвычайно оригинален и субъект прелюбопытный! Нина приняла меня как нельзя лучше: она добрая женщина, но, кажется, пустая, и Софья, кроме некоторого внешнего семейного сходства в чертах, не имеет с ней ничего общего и, напротив того, разнится с нею, как небо от земли. – В оба дни обедал я у Гриши, по его настоянию, несмотря на приглашение Корфов. – Петр Михайлович живет себе в своем огромном доме внизу, с затворенными ставнями и занимается геологией. – Я пробыл у него полчаса, он хвалит очень драму Константина11, от конца которой, говорят, Соллогуб в восторге. В Симбирске в воскресенье получил я маленькое письмецо от Верочки. Слава богу! Она сама пишет, значит, ей лучше; не видать из письма, кто уведомил вас о холере в Хотькове12 и у Троицы: доктор или Иуда13? Это разница большая. Где же вы теперь, в Москве или в деревне. Грустное вы проводите лето! А я, едучи по Симбирской губернии, думал, что хорошо бы Вам приехать сюда, милый отесинька! Здесь-то, посреди мест, родных Вашей душе, посреди этого богатства природы и благодатного простора, вдали от Москвы, можно успокоиться душою. Когда я ехал, мне так хотелось перенесть вас всех с собою в эти чудные края. Я не помню, отчего вы оставили намерение переехать в Троицкое, где бы вы могли платить конторе за все забираемое. Убежден, что не только Вы, но и сестры порадовались бы переезду сюда на год или полтора. – Проведя двое суток в Симбирске, в понедельник вечером отправился я далее. Спустился с этой ужасной горы, мешающей благосостоянию Симбирска (здесь в грязную погоду берут для взвоза на гору до 50-ти рублей!), и с Гришей, Набоковым и Гирсом сел в лодку, и таким образом мы переехали Волгу, которая, к сожалению, к вечеру очень утихла. Под горою совсем другая жизнь. Тут бурлаки и народ барочный, удалой и разгульный... Хороша Волга! В Симбирске самом нет холеры, но под горою она продолжает гнездиться. Дорогою же я нигде не встречал ее. – Простившись с Гришей, сел я опять в тарантас, и лихой ямщик в два часа езды доставил меня в Чердаки. Знакомые Вам места, милый отесинька? Ночью шел сильный дождик, который продолжался, с перемежками, и на другой день. От Чердаков до Серных вод везли очень плохо. Настоящих ямщиков и почтового тракта здесь нет, а ездят на вольных, которые возят за те же прогоны. От Чердаков до Урзовы, от Урзовы до Шапталы, от Шапталы до Мелекесского завода (нынешний год уничтоженного), от завода еще куда-то и т. д. до Липовки, от Липовки до Серных вод станции пребольшие, так что я предполагаю расстояние более 200 верст; по случаю дождя дорога была скользкая и трудная, лошади дрянные, и я, как ни торопился, а приехал на Серные воды в ночь с вторника на середу, часу во 2-м. Было ясно, лунно и холодно, и запах серы еще издали охватил меня. – Здесь нет ни гостиницы, ни постоялых дворов, а нанимают квартиры или заранее, или же днем, в сухую погоду, оставив тарантас на улице, отправляются в поиски. Но ямщик мой знал какого-то мещанина, который согласился впустить меня в избу, а сам, так как уже светало, пустился с Александром искать мне квартиры. Порядочных домов очень мало, а все больше избы, довольно чистенькие и небольшие. Скоро и сам я отправился искать квартиры: та сквозит, та чересчур тесна, в той нет печки и ванника, там хозяин больно не зажиточен, а для меня как бездомовного это обстоятельство очень важно. Наконец нашел я Воейковых14, которые нанимают порядочную квартиру, обклеенную белой бумагой, с двумя ваннами и платят за это 300 р<ублей>. С ними бочка, лошадь, повар, люди и всякие припасы. У их хозяина на том же дворе, но совершенно особо, нашел я флигелечек, который и нанял за 115 р<ублей>. Три перегороженные комнатки: одна кабинет, другая спальная, третья моего человека, четвертая ванник. Стол – диетный – будет у меня общий с ними, за что я и буду платить третью часть; в этом отношении для меня много удобств. Если, в случае сырой погоды, мне нельзя брать ванны в казенном заведении, ибо не позволяют тогда и выходить из комнаты, то мне за безделицу кучер привезет воды, котлы есть, и нагреть ее нетрудно. – Я очень доволен своей квартиркой, хотя она, может быть, и покажется вам дорога. Деревянные стулья и лавки, голые стены, кой-где облепленные лубочными картинками, – все это очень скромно и хорошо. Вчера же виделся с доктором, Пупыревым, говорят, лучшим здесь. Он дал мне касторового масла, сказал, что необходимо мне успокоиться и отдохнуть с дороги и с завтрашнего дни велел начать воды, сначала по одному стакану поутру и ввечеру, в субботу два поутру и I ввечеру и т. д. После каждого стакана ходить четверть часа, и после ходьбы, натощак, поутру ванну в 28 град (усов): сидеть полчаса, да ввечеру ванну в 27 градусов, сидеть 15 минут. Хотя и предписана диета, но употребление мяса дозволено: он говорит, что мне как золотушному оно полезнее другой пищи, разумеется, все в небольшом количестве, почему мы и обедаем раз в день, в час пополудни. – Покуда я пребыванием своим на Серных водах доволен до чрезвычайности. Этот запах мне очень приятен, и весело глядеть на чистые, холодные ключи, бьющие из горы с такою силою по белому дну; Вы знаете их устройство, милый отесинька, я вам слегка его напомню. Сама деревня лежит на холмах и между гор. Кругом горы. Вверху сад и разные каменные здания, казармы, квартиры докторов и т. п. Тут же на горе, над самым серным прудом каменный дом или лучше одна зала, назначенная для Собрания, которое еще не начиналось. Направо в саду еще какое-то здание с книжною лавкою, гостиницею (без нумеров), бильярдом и т. п., что все еще не открывалось. – Вид оттуда превосходный. Внизу лестница, сходящая уступами к ключам, терраса, Ниже их пруд, образуемый серными ключами, пруд, из которого вытекает так называемая молочная река. По обеим сторонам пруда казенные строения для ванн; за прудом парк, довольно большой и тенистый, в нем протекает эта молочная река и, кажется, соединяется с Сургутом. За парком – луговина, горы и вдали извивается многоводный Сургут. Местоположение очень хорошо. – Странное дело! Эти места уже не русские: все названия татарские, да и заволжский мужик не то, что приволжский, просто дрянь в сравнении с ним. Вы чувствуете, что он сюда переселился как-то наскоро и не пускает самобытного роста. Деревни устроены кое-как, безо всяких резных украшений русской деревни, язык его не так бодр и чист; он признает бойкое превосходство над собою мужика верхового; спрашиваю я возчика своего: сколько верст до станции? – Не знает. – Сколько тебе нужно прогонов – не знает. – Какая река? – А бог ее знает, я здесь был всего два раза; ездит плохо и не чувствует услаждения в лихой езде, как верховой ямщик. По крайней мере этим поражался я, переехавши через Волгу и едучи на Серные воды... Но несмотря на то, все эти места живут русским умом, русскою мыслью, и русский характер более или менее сообщается и природе. По крайней мере эта природа, несмотря на сознание отдаленности ее от центра России, не чужда мне нисколько и не чужда русскому мужику, русской жизни и русской песне. Восток, видно, нам более сродни, нежели Запад. – Простора здесь еще больше. Как хороши эти мягкие, зеленые степи, этот ковыль с таким живописным названием, наконец мною увиденный, этот чернозем, тучный и жирный, эти многоводные реки... Да, милый отесинька, вспомнил я Ваше описание: верно и живо передает оно этот край. В этом можно убедиться, посетив его. Не видал только я ни башкир, ни калмыков, ни татар. Проезжал я через Черемшан! Хотелось бы мне побывать здесь везде с Вами. – Серные воды – место преоригинальное. Это не деревня: крестьян почти нет, они не пашут, не сеют; не город, ибо здесь нет пи присутственных мест, нет торговли и купечества постоянного, не местечко, а имеет, однако же, полицеймейстера с 20 человеками команды, 157 домов (кроме флигелей), людей разного сословия, – и ни одного инструмента пожарного, ни старосты, ни гражданского чиновника.— Теперь съехалось до 50 семейств; тут считается и всякий, тут и я иду за семью. Но из них ни одного замечательного или порядочного. Знакомиться покуда не видно необходимости, и я, да и Воейковы даже решительно незнакомы еще ни с кем. Впрочем, прошлого года было здесь до 300 семейств, съехавшихся из Казани, Уфы, Оренбурга, Симбирска, Пензы, Челябинска, Мензелинска и других знаменитых мест. – Музыку (разумеется, крепостную) доставляет Дмитрий Путилов15, еще не приехавший. Собрание устроивается по подписке, с которою обходит, вероятно, полицеймейстер. Разгар весь начинается с июля. – Здесь московский Алябьев с женою музыкант) 16… 10.VI 1848 1 Самарин Федор Васильевич (1784–1853) – отец Ю.Ф. Самарина, бывший шталмейстер, с 1826 г. поселившийся в Москве. Около Сызрани находилось Васильевское – имение Самариных, куда и ездил, вероятно, Ф.В. Самарин. 2 Александр – слуга И.С. Аксакова, сопровождавший его в поездке на Серные воды летом 1848 г. 3 Сергей – лицо неустановленное, возможно, слуга Г.С. Аксакова, взятый или из родительского дома, или из одной из деревень, принадлежащих семье Аксаковых. 4 ...выезжают очень мало, разве только к Нине. – Корф Нина Александровна, урожденная Шишкова (род. в 1819 г.) – сестра С.А. Аксаковой. 5 Крохоняткин – лицо неустановленное. 6 Шишков Александр Александрович (1826 –до 1881) – брат С.А. Аксаковой. 7 Шишкова Марья Алексеевна, урожденная Булгакова (1797-1882) – мать С.А. Аксаковой, H.А. Корф и А.А. Шишкова. 8 Видел Корфов... – Имеются в виду Н.А. Корф и ее муж Фердинанд Николаевич Корф (1805-1869), барон – генерал-майор, возглавлявший комиссариатскую комиссию в Симбирске. 9 Языков Петр Михайлович (1798–1851) – брат поэта H.М. Языкова, геолог. 10 Набоков Дмитрий Николаевич (1826–1904) – коллежский секретарь, товарищ председателя симбирской гражданской палаты, сменивший на этой должности Федора Карловича Гирса, коллежского асессора, назначенного в 1848 г. псковским губернским прокурором. Впоследствии Набоков – вице-директор Комиссариатского департамента морского министерства (1853), сенатор (1864), член Государственного совета (1876), министр юстиции (1878-1885). 11 ...хвалит очень драму Константина... – Драму К.С. Аксакова “Освобождение Москвы в 1612 году”. 12 Хотьково, или Хотьков монастырь, находится в трех с лишком километрах от Абрамцева. До строительства железной дороги монастырь был виден с террасы абрамцевского дома. 13 Иуда – скотник в Абрамцеве. 14 ...нашел я Воейковых... – Воейков Николай Владимирович, племянник С.Т. Аксакова и его жена Александрина. 15 Путилов Дмитрий Азарьевич – сын надворного советника Азария Ивановича Путилова, гвардии поручик, дворянский депутат от Самарского уезда Самарской губернии в 1846-1850 гг. 16 Алябьев Александр Александрович (1787-1851) – композитор и его жена Екатерина Александровна Офросимова. жүктеу/скачать 0.55 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|