Философская герменевтика (Ф. Шлейермахер, Г.-Г. Гадамер)

Философская герменевтика (Ф. Шлейермахер, Г.-Г. Гадамер)

Цель герменевтики, по Шлейермахеру, состоит в прояснении усло­вий возможности понимания письменных документов. Любой пись­менный документ представляет собой «языковое обнаружение», имеющее двоякую природу. С одной стороны, он является частью общей системы языка, с другой — продуктом творчества некоторого индивида. Поэтому перед герменевтикой стоит двоякая задача: иссле­дование языка текста в качестве элемента определенной языковой системы и вместе с тем — как продукта создавшего его уникального субъекта. Первую часть задачи выполняет объективное (или грамма­тическое) истолкование, вторую — техническое (или психологичес­кое). Грамматическое истолкование анализирует текст как часть опре­деленной лексической системы, психологическое же . исследует индивидуальный стиль, т.е. комбинации выражений, не заданные лек­сической системой. В поздних работах Шлейермахер отдавал, правда, предпочтение'разработке «технической», т.е. субъективной, психоло­гической интерпретации.

Основной процедурой психологической интерпретации является «вживание» толкователя в душевный мир автора. «Вживание» и «эм-патия» (вчувствование) в принципе возможны потому, что и исследо­ватель текста, и его автор суть индивидуальные выражения одной и той же сверхиндивидуальной жизни («духа»).

К Шлейермахеру восходит также важное различение между «ком­паративными» и «дивинаторными» процедурами интерпретации:

если в первом случае высказывания, составляющие определенный письменный документ, истолковываются в сравнении с языковым и историческим контекстом (с иными текстами соответствующей эпохи), то во втором интуитивно схватывается смысл произведения. Шлейермахер обратил внимание на круговой характер процесса по­нимания (так называемый герменевтический круг): понимание части (например, отдельного слова) невозможно без понимания целого (в частности, того предложения, в которое это слово входит), но пони­мание целого, в свою очередь, предполагает понимание частей.

Развитая Гадамером концепция философской герменевтики — ре-аультат синтеза экзистенциально-феноменологической философии с предшествующей герменевтической традицией. Для Гадамера, как и для Хайдеггера, понимание есть форма первичной данности мира че­ловеку. Оно лежит в основе нашего отношения не просто к тем или иным текстам, но и к миру. Поэтому герменевтика, будучи филосо фией понимания, имеет универсальный статус, или универсальное из­мерение. Она не ограничивается методологическими вопросами ис­толкования произведений прошлой культуры и не сводится к разра­ботке методологии гуманитарного познания, но имеет отношение к фундаментальным — онтологическим — структурам человеческого существования, к базисным моментам нашей коммуникации с други­ми людьми и нашего отношения к действительности.

Прежняя герменевтика стремилась к некоторому объективному, «правильному» пониманию текста. Залогом объективности был за­ключенный в тексте смысл. Его предполагалось воспроизвести по­средством вникания в смысловое содержание, вложенное в текст ав­тором. Это вникание, в свою очередь, предполагало воспроизведение смыслового поля, окружавшего текст, реконструкцию культурно-ис­торических условий его создания. Такую процедуру называли «пере­мещением». Историку надлежало мысленно перенестись из своего исторического и культурного мира в мир автора. Как бы ни тракто­вать этот процесс — как эмпатию, «вживание» в чужую субъектив­ность, или как «вживание» в эпоху, в которую жил творец того или иного текста, — в любом случае базисной операцией истолкования служило перемещение, а его идеалом — устранение зазора, отделя­ющего интерпретатора от интерпретируемого. Гадамер находит этот идеал непродуктивным. Во-первых, потому, что он недостижим. Ин­терпретатор никогда не сможет «освободиться» от собственной си­туации, а тем более перевоплотиться в другую субъективность. Вера в такую возможность — иллюзия наивного объективизма. Во-вто­рых, — и это главное — такое стремление не нужно. Оно не столько облегчает понимание, сколько затрудняет его. Или делает понима­ние невозможным, ибо понять некий чужой опыт можно лишь со­поставив его со своим собственным, т.е. именно в качестве иного опыта. Поэтому более корректным описанием процедуры понима­ния будет не перемещение интерпретатора из собственного гори­зонта в горизонт текста, а слияние их горизонтов. Причем слияние это никогда не бывает полным. Дистанция, отделяющая истолкова­теля от истолковываемого текста, всегда остается. Она составляет не­обходимое условие понимания.

Гадамеровскую полемику с объективизмом традиционной герме­невтики не следует расценивать как проповедь субъективизма. Дело в другом: в продуктивности герменевтического усилия, а продуктивным оно становится только в случае «отнесения», «применения» содержания текста к содержанию интеллектуального и культурного опыта того, кто этот текст интерпретирует.

Это первый момент. Второй момент проистекает из феноменологи­ческой установки по отношению к тексту. Объектом понимания в фи­лософской герменевтике выступает не воплощенная в тексте субъектив­ность (чье-то «жизнепроявление», если пользоваться терминологией Дильтея), а независимое от чьих-либо субъективных намерений смы­словое содержание. Последнее Гадамер именует «предметностью», или «вещностью» текста. Интерпретационная активность должна быть на­целена прежде всего на тот «предмет», о котором идет речь в тексте. Это требование Гадамера — понимать не чужую и не свою субъективность, а несводимое к их интенциям «существо дела» — отсылает к требова­нию Гуссерля «к самим предметам» или «к самим вещам». Гадамеров-ская герменевтика выступает здесь как «прививка» феноменологии к стволу герменевтической традиции истолкования письменных доку­ментов.

Стремление Гадамера уберечь герменевтику от психологизма можно проиллюстрировать и иным образом. Когда Шлейермахер го­ворил о том, что истолкователь должен «понять автора лучше, чем тот сам себя понимал», он ставил вопрос об объективном смысловом со­держании (значении) текста, несводимом к интенциям его создателя. То, что «хотел» сказать автор, и то, что его произведение может «оз­начать», — разные вещи. Смысл текста не тождествен его замыслу. Идеально-логические содержания не сводятся к субъективно-психи­ческим состояниям.

Отметим еще один момент концепции философской герменевти­ки, развитой Гадамером. Понимание, по Гадамеру, есть событие, и в качестве такового — момент события традиции. Это означает, что тра­диция не есть нечто внеположное нам, но то, что постоянно «совер­шается», и мы, интерпретируя ее, являемся частью ее совершения. С одной стороны, это положение Гадамера в высшей степени продук­тивно для герменевтической практики. Отсюда вытекают и концеп­ция истолкования как диалога интерпретатора с текстами прошлых эпох, и положение об исторически-действенном сознании (всякий акт интерпретации того или иного произведения определен предшест­вующей традицией его интерпретации и сам, в свою очередь, образует звено в бесконечной цепи традиции). С другой стороны, развивая соб­ственный тезис об определенности понимания традицией, о «причаст­ности» понимающего бытию понимаемого, Гадамер говорит о кон­структивной роли «предрассудков» в историческом познании. Дорефлексивные и допредикативные структуры нашего опыта, согласно Гадамеру, более важны для понимания традиции, чем рефлексивная деятельность. «Пред-рассудок» (немецкое слово VorurteU буквально означает «пред-суждение») в гораздо большей мере определяет нашу познавательную активность, чем «рассудок», полагает Гадамер. Но не принижается ли тем самым роль критического мышления, не становится ли наша мысль беспомощным придатком уже состоявшегося «события мысли»?