Песни ереванских кофеин и ереванских маршруток

В первые перестроечные годы в ереванских уличных кафе преобладал армянских фольклор и боевые песни армянских фидаи. Русской эстрада была, но наравне с модной англоязычной. Это была та же самая эстрада, что и в России. С 1991 года англоязычная эстрада практически исчезает. Русскоязычная меняется. Это любо грустные песни об ушедшей любви, либо бравые патриотическо-белогвардейские. Как я уже упомянула выше, последние звучали на фоне, когда армянские парни шли воевать против советских солдат и это никого не смущало.

Примерно с 1992 года в ереванских уличных кафе звучат наравне с белогвардейскими песнями блатные. В течение следующих пяти лет русский «блатняк» составляет чуть не половину песенного репертуара Еревана. Солидный пласт составляли белогвардейские песни. Очень редко звучали армянские народные песни, но сохранилась армяноязычная эстрада. Очень немного — обычная русская эстрада, но вся в минорных тонах. При почти полном отсутствии англоязычных песен, все более популярными становились французские песни и музыка, главным образом, Джо Дассен и оркестр Поля Мариа (Шарль Азнавур — не в счет, так как он армянин и его слушали и слушают всегда). Я не могу понять почему, но мне кажется, что наиболее ностальгично звучал именно «блатняк», именно он отражал душевный надрыв народа.

Русские патриотические песни звучали все откровенней. В кафе на центральном проспекте любили гонять песенку: «Прощай родная станица, эх, держись заграница!» Однажды один из моих знакомых задумчиво прокомментировал: «Интересно, что по этому поводу должен думать честный эстонец». Изредка, но до прошлого года включительно все чаще, не в кафе, а в общественном транспорте включались песни типа: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва». Вообще было много старых песен, эстрады 60 — 70 - х годов. Это звучало на фоне довольно напряженных политических отношений с Россией и на фоне умеренно антирусского курса тогдашнего армянского руководства, когда русский язык был признан за иностранный (сейчас, русский опять преподают во всех школах и обычно называют не иностранным, а вторым языком). Тогда я услышала одну старую песнь, которая показалась мне ключом для объяснения обилия русскоязычной эстрады: «И только песня остается с человеком, песня друг, товарищ навсегда».

С песней же «Россия, я верю в твою силу» происходили просто чудеса. До 1998 года она звучала четыре года подряд постоянно и, не знаю почему, бум ее популярности приходился на август. В 1996 году в начале лета беспрестанно крутилась песенка с примерно такими словами (я цитирую по памяти): «Не надо ехать в Штаты, здесь тоже можно жить богато, прости, мама, я русского люблю». Вдруг в один день песня исчезла из всех кафе, маршруток, магазинчиков. Недели три — четыре о России не было никаких песен. И вдруг снова: «Россия, я верю в твою силу». Мне показалось тогда, что армяне просто не вынесли такой коммерциализации отношений.

Летом 1997 год в кафе вообще не звучали песни — по какой-то причине это было строго запрещено. Я слышала, что песни в кафе запретили, потому что это главным образом русские песни. Тем не менее, судя по маршруткам и просто по тому, что доносилось из открытых окон, много слушали белогвардейских песен и особенно, просто непонятно часто, «Гусарскую рулетку», начинающуюся словами «На зеленом столе казино, что Российской империей называлось вчера еще... » Эта тема жребия, смертельно опасной игры. Она становилась все более навязчивой. И вот в самом конце лета, подписан российско-армянский договор (никогда бы не могла подумать, что на него так сильно будут реагировать простые люди) — снова в разных местах «Россия, я верю в твою силу». Эта песня звучала как аплодисменты. За один день в моем дворе ее прокрутили семь ( ! ) раз !

С этого момента исчезают тревожные песни, и «блатняк», и белогвардейские. В 1998 году 70 — 80 % уличных песен составляла обычная российская эстрада. Мне показалось это признаком спада тревожности, проявлением успокоенности, что Россия не уходит. Только под самый конец лета, когда в России начался финансовый кризис, в кофе, что у меня за стенкой (а там звучит обычно «живая музыка») спели песню о поручике Голицине. Это, конечно, мало что само по себе значит, но мне показалось, что начинает возвращаться тревожность. Процентов 10 — армянская эстрада, остальное — французская, испанская, итальянская, латиноамериканская. Англоязычная продолжает отсутствовать.

В Ереване есть как бы «официальное» место прокручивания эстрады. Это — Поющие Фонтаны на центральной площади города — площади Республики. Это что-то о вроде эстрадного официоза. И в советское время, и в последующие годы там звучали песни почти только на армянском языке. С конца лета 1997 года, Поющие Фонтаны практически поют только по-русски.

Постепенно, я, мне кажется, стала понимать, что произошло. Ереван впервые за многие годы начинает немного походить на себя в доперестроечные годы. Ушли в прошлое годы повальной нищеты, годы без света и тепла, ушли в прошлое и те годы, когда вновь вспомнивший электричество Ереван, упивался им, тонул в огнях, когда каждая ночь выглядела как праздничная (это 1996 и 1997 годы). Импортные вывески поблекли и пооблупились, но большинство из них как-то забыли заменить новыми. Праздничность сменилась обычным ереванским уютом. И то напряженное отношение к России, почти сменилось тем спокойным, которое было до перестройки. Армении удалось удержать Россию у себя. Армения как будто бы снова присоединилась к России. «Нам действительно теперь спокойнее. А неужели ты не понимаешь, почему у нас столько претензий. Потому что Россия — наш союзник. Не любили бы ее, не было бы обид».

Я прибегну к выпискам из статьи Манвела Саркисяна «Ереван против Степанакерта», право на которое мне дает то, что цитируемую работу я подробно обсуждала с автором на стадии ее замысла и мы договорились, что нет возможности разграничить, где его мысли, а где мои.

К тому же есть существенная, на мой взгляд, причина, по которой я не хочу объяснить положение дел собственными словами. Я касаюсь темы, о которой в Армении в настоящее время почти не говорят. О ней знают, думают, но молчат. Идет процесс формирования новой идеологии (или новой мифологии?) и в него нельзя вмешиваться. В своем очерке о формировании Еревана я писала, что Ереван не имел никакой сложившейся идеологии, в основании процесса лежал только историко-политический миф. Сейчас Ереван стоит перед жесткой необходимостью обрести свой голос. В этой идеологии образ России займет свое место. Но пока процесс только начался я предпочитаю рассказать о нем словами Манвела Саркисяна, с которым я во многом согласна, хотя некоторые вещи объяснила бы иначе, в иных выражениях. Кроме того, я смотрю на проблему однозначно со стороны Еревана, а автор цитируемой статьи — в большой степени со стороны Карабаха.

В 1988 году «Нагорный Карабах впервые заявил о себе и как часть национальной абстракции и как суровая реальность. Поначалу городу [речь идет о Ереване] показалось, что исторический сон стал реальностью и вся жизнь превратилась в мистику. Карабах стал олицетворением этого сна...

А тем временем в Нагорном Карабахе формировалась новая жизнь и новые представления о жизни. Карабах для всех был идеей, но не для карабахцев, для которых он был и оставался отчизной в беде, домом в огне. Критическая ситуация быстро вынудила карабахцев уйти от мистики, окружавшей их борьбу...

Появился второй полюс [первый — Ереван] формирования жизнедеятельности армянского народа...

Несомненно, современный карабахский способ мировосприятия и деятельности имеет резкое отличие, если сравнивать его с привычными для армянской этнической общности... Способность к философскому обобщению крайне сужена, но одновременно крайне усилена степень восприятия практически значимых моментов реальности... Ни одна идеологическая установка или национальная традиция не представляют для Карабаха интереса, если она не дает ответа на требования стремительно меняющейся реальности.

Общность становилась все более деилогизированной вплоть до состояния крайнего прагматизма, при котором любая реализованная возможность ценится как высшее проявление жизни. Все остальное стало бессмысленным, в том числе и история, и живая пока традиция... Такая система оценок начала вырабатывать новые традиции мышления и новые устойчивые особенности восприятия и действия...

Анализ практики взаимодействий носителей различных позиций в политической сфере Армении позволяют с определенной степенью уверенности констатировать, что новое явление в Нагорном Карабахе обладает тенденцией вывести весь духовный мир и социально-политическую жизнь армянского народа из равновесия и вызвать невиданные трансформации его сознания и организации.

Вся остальная часть народа, кроме карабахцев, в той или иной форме продолжает воспринимать Карабах как олицетворение мистических национальных догматов Айдата. Карабах был и остается театром национальных амбиций для спюрка и доминантной политической идеей для общества Еревана.

Любой непосредственный контакт с ним вызывает конфликт. Карабаху отказывается в праве обретать материальный, тем более, человеческий облик. Сам Карабах этого не знает и не приемлет. У него свой мир и свое отношение к остальной части народа.

Ярким примером столкновения представлений Карабаха и Еревана стал политический марафон бывшего лидера НКР Р.Кочаряна на пути к власти в Армении. Впервые Карабах не в виде идеи, а в человеческом облике появился на политической арене Еревана. Тогда он был принят в роли высшего судии, и вызвал молчаливое преклонение. Авторитет Р. Кочаряна был непререкаем.

Совершенно иначе стала восприниматься его персона, когда Р. Кочарян выдвинул свою кандидатуру на пост главы Армении. Сама возможность «узурпации» высшей власти карабахским политиком виделась в Ереване как посягательство на свою честь. Ереван воспринял это как установление чужеродной власти... Не имея опоры в своей реальности, город кинулся в мистическую ностальгию...

Какова судьба государственной идеи и где находится центр национальной власти сегодня? Там, где находится идея. Если нацией управляет идея, то власть переходит в Ереван. Если нация управляется силой, то власть переходит в Степанакерт к воюющим легионам...

Сегодня Ереван погрузился в глубокий вакуум идей. Сегодня только эхо воюющей Армии Карабаха способно обеспечить стабильность и покой в Армении...

Какова судьба формирования новой политической философии? Может ли Ереван генерировать новую жизнеспособную идею, способную более ясно объяснить национальную реальность и объяснить навязываемую ему идею, рожденную в Карабахе? Или Еревану предстоит принять достоинство и величие выработанного в Карабахе нового видения?

Если это неприемлемо, то Ереван должен генерировать противостоящую идею более высокой пробы, способную стать более эффективной основой национальной политики».²⁶

Каков будет образ России в этой идеологии?

К Еревану Россия действительна всегда была ласкова. В ереванском сознании эта связь очень прочная, неразрывная. Ереван город очень молодой и он почти не помнит былых конфликтов. Он открыт России. Ереван — город символ, он, может быть, своеобразное воплощение идеи Айдата в ее позитивном смысле. И для него Айдат связан с Россией. Ему первый раз пришлось бороться за идею России. От этого тот эмоциональный накал в армяно-русских отношениях последних лет. Этого накала не было в Карабахе.

Карабах помнит все. Помнит, что в русско-армянских отношениях всегда существовали приливы и отливы. Помнит, что за союзничество России армянам всегда приходилось бороться, что ее снова и снова приходилось прощать. Возможно, образ России для Карабаха не столь уж незыблем, как для Еревана, хотя Карабах всегда верно служил ей. Карабах помнит казацкие нагайки в 1905, для Еревана дубинки в 1988 году оказались полной неожиданностью. А за прошедшие десять лет Ереван уже успел почти забыть о них. Карабах видит реальность, а Ереван свой идеал.

Но в психологической борьбе Еревана со Степанакертом (той острой борьбы, которая у любого народа разворачивается вокруг его основной культурной темы) победит Ереван. Ереван создаст свой новый миф. Потому что у армян всегда побеждает не реальность, а идеал, и это секрет их долгой жизни. Борьба между реальностью и идеалом — традиционный механизм внутриэтнического конфликта у армян. Весь армяно-русский конфликт, еревано-карабахский конфликт — это борьба с реальностью, в которой армяне жить не могут, в которой они бы не выжили.

Они хотели видеть «идеальных русских» и им удавалось это даже тогда, когда реальные русские стреляли по ним. Полторы тысячи лет, живя под различными завоевателями, они страстно хотели увидеть Армению. И они увидели ее, они создали ее почти из ничего. Они верили в геройство и в ответ на Геноцид, на презрение всего мира создали прекрасный город-памятник. Ереван победит потому, что не хочет верить реальности.

Грант Матевосян сказал странные слова: «Мы должны суметь обмануть и себя, и народ и не принять поражения»».