Русь пантелеймона романова

Здесь не было никакой ответственности перед ней. Не было боязни, что эта девушка привяжется к нему всем своим сердцем и потребует и от него большого чувства, потому что это была не любовь двух юных существ, по неисповедимым тайнам природы встретившихся и узнавших друг в друге родственную душу, так как Кэт до него встречала уже много душ и гордилась тем, что у нее никакой любви нет.

И самое дорогое было то, что не было любви. С ней он не испытывал того, что с Ольгой Петровной и даже с Татьяной: боязни показаться нестрастным мужчиной. Здесь было в этом отношении совершенно спокойно при тех откровенных товарищеских отношениях в этой области.

Эта девушка не было тою единственною, о которой он думал в мечтах и с которой бы ему, наверное, трудно было в действительности, как с бременем непосильным. Но зато здесь было спокойно и вполне соответствовало тем данным, какими он обладал в этой области.

И если не было жгучих, ослепительных моментов с забвением всего, зато было ровное, приятное состояние легкого волнения, когда они были вместе.

Дожидаться ночи, когда огни в окнах дома гаснут один за другим, потом сидеть украдкой на террасе и, глядя на ее завешенное окно, прислушиваться, все ли легли спать, волноваться, что долго не ложатся... А потом украдкой проходить по дорожке мимо ее окна и осторожно стукнуть в раму в знак того, что он здесь, чтобы она не заснула, и наконец пробираться по темному коридору погруженного в сон дома, останавливаться и замирать при каждом шуме - все это давало только одно волнующее и приятное ощущение без всего мучительного и неловкого, что он испытывал почти всякий раз пред лицом настоящей женской любви и страсти.

XLV

На следующее утро, в охотничий праздник Петрова дня, все должны были отправиться на хутор к Александру Павловичу на охоту за утками. Хотя знали, что на следующий день назначено заседание Общества, на котором Александр Павлович, как секретарь, должен был присутствовать, и ему будет тяжело это после охоты, но жаль было пропускать традиционный охотничий праздник.

Только что расселись по экипажам, стоявшим вереницей перед подъездом, как зазвенел колокольчик и подъехал Федюков на паре буланых. Он ехал мимо усадьбы из гостей, но, увидев, что в сомовской усадьбе собрался народ и все куда-то едут, он сейчас же завернул во двор.

- Куда так много народу едет? - спросил он, торопливо высунувшись из коляски из-за спины кучера и обращаясь к Валентину, стоявшему на подъезде в белом пыльнике.

- На охоту. Уток стрелять.

- Можно с вами?

- Что же, едем!

- Да! Ну, что сказали Сомовы насчет имения? - спросил Митенька.

- Насчет твоего? Ничего не сказали. Сами они не предложили, а навязывать мне показалось неудобно, - ответил Валентин.

- Как же тогда быть? Когда же мы уедем?

- Уедем, - сказал Валентин. - Ведь мы все равно к Владимиру едем. Не десять же покупателей тебе нужно.

- Во-первых, мы едем к нему уже пятые сутки. А во-вторых, и сейчас я не вижу, чтобы мы ехали к нему, а совсем в сторону.

- Заедем и в сторону, - сказал Валентин. - Это беда небольшая.

- Ну, что же застряли-то? - крикнули нетерпеливо спереди.

- Совещание маленькое, - сказал Валентин. - Трогай!

Поезд тронулся и поехал по деревне, будоража собак, которые, растерявшись, не знали, на какой экипаж лаять.

Встреченные мужички сворачивали с дороги и, натянув вожжи, останавливались, пропуская мимо себя едущих и, очевидно, соображая, богомолье это какое-нибудь или свадьба.

Приехали на выезде села мимо кузницы, из земляной крыши которой росла крапива и около станка для ковки стояли, опустив головы, привязанные, чего-то дожидавшиеся лошади. Проехали по гладкой дороге среди полей овса, сочной темно-зеленой ржи, спускались несколько раз под горки с засохшей глинистой дорогой. И наконец вдали, среди ровных, густо заросших хлебов, показалась плоская, потонувшая в зелени хлебов, красная крыша хутора Александра Павловича.

XLVI

Нигде не бывает так хорошо ранней осенью, как здесь, когда в маленьком садике наливаются, созревают и осыпаются дождем сливы, груши и яблоки, которые ворохами лежат потом в подвальце на свежей соломе, и от них в сенях стоит приятный, спертый яблочный дух, бывающий там, где сложено много только что снятых яблок.

На солнечной стороне, на подоконниках низеньких окошечек, всегда стоят бутыли, в которых настаиваются на зиму всяких сортов добрые настойки.

И когда подойдет поздняя осень с туманами и унылым серым небом, наступает самое хорошее время для охотника. И каждое утро он первым долгом выходит на крыльцо, где уже визжат собаки, посмотреть погоду и осенние поля с падающим желтым листом на опушке. И вот в одно такое утро, мягкое и туманное, выбирается на охоту с рогом через плечо, с патронами вокруг пояса и с заржавевшим кинжалом сбоку.

Влажная от тумана земля мягко уминается под ногой; березы на опушке и дубы на полянах сонно роняют листья.

Озими, покрытые обильной росой, серый безветренный осенний денек, осенняя тишина полей с их перекрещивающимися травянистыми рубежами и межами с ниточками горько душистой полыни - все это влечет охотничье сердце оставить привычное теплое местечко на диване у окна.

Хорошо бывает, надевши венгерку с меховыми выпушками на груди и карманах, сесть у крыльца в такое серое утро на сухую быструю киргизскую лошадку и, спустив со своры собак, колесить по зеленям, по бурому осеннему жнивью, продираться, нагнув голову и защитившись руками, сквозь чащу осиновой порубки, выезжать на длинные просеки или на полянки. Все тихо, пусто и сонно. На кустах еще держатся капли воды. Трава свежо, по-осеннему, зеленеет, и ровное серое осеннее небо неподвижно.

А когда выпадет первый снег и покроет зимним белым нарядом двор, столбы ворот и замерзшие озими, приятно после удачной охоты по свежей пороше приехать с хорошей компанией сюда на ночлег.

XLVII

Когда приехали на хутор и вошли через низкую дверь с тяжелым железным кольцом в сени, на всех пахнуло теплым запахом печеного хлеба и жареного лука.

- А у тебя тут хорошо, - сказал по своему обыкновению Валентин, оглядываясь в зальце и таким тоном, как будто хозяин говорил, что у него плохо. - Ты бы нас осенью как-нибудь пригласил на охоту.

Несмотря на то, что Валентин заговорил об осени, у Александра Павловича было хорошо и летом: заднее крылечко с деревянной щеколдой-вертушкой вело на маленькую терраску и в садик, где в жаркие летние полдни, среди теней, солнечных пятен и кустов малины, с нагревшимся душным воздухом, было приятно разложить под деревом ковер и лежать, прислушиваясь к беспокойному гуду пчел.

Так как приехали рано, то решили, что спешить некуда и перед охотой можно будет успеть перекусить того-другого.

- Кстати роса высохнет, а то собаки ничего не найдут.

В отгороженном старым плетнем уголке сада была пчельня и виднелись через низкий плетень толстые колоды ульев с дощатыми крышами и висевшей у шалаша на столбике роевней.

- Медом-то угостишь? - спросил Валентин у проходившего мимо с хлопотливым видом хозяина.

Тот только молча торопливо махнул рукой, показывая этим, что ничего пропущено не будет. И через пять минут в сетке, сделанной из старой шляпы, с ножом в одной руке и с дымившейся гнилушкой в другой, он уже возился около улья.

Гости, обмениваясь незначительными фразами, сидели на террасе, принюхивались к приятному запаху дыма с пчельни, который говорил о том, что сейчас будут принесены в какой-нибудь домашней деревянной миске прозрачно-желтые, со срезанным краем, душистые соты меда.

- Это хорошо придумал Александр Павлович: мы сейчас немножко подкрепимся, зато уж тогда можно будет закатиться хоть до самого вечера.

- Конечно, на голодный желудок какая охота! Все будешь думать только о том, что скорей бы домой.

Простой, некрашеный деревянный стол на террасе уже накрывался чистой белой скатертью вышедшей из дома красивой молодой женщиной, босиком, с белыми красивыми полными ногами и в повязанном по-деревенски красном платке с торчащими над лбом ушками. Платок был немного отодвинут назад, и из-под него виднелись разделенные прямым рядом черные волосы, которые еще более оттеняли здоровый русский румянец молодого лица и темный блеск глаз. Все ее движения были упруги, точны и ловки.

Гости невольно замолчали при ее появлении и засмотрелись на нее, поняв, что Александр Павлович и с этой стороны хорошо устроился.

- Да, ты совсем хорошо живешь! - сказал с некоторым удивлением Валентин, когда хозяин появился на террасе с полной миской меда и, заметив впечатление, произведенное на гостей его подругой, улыбнулся.

- Ну, садитесь, прошу, - сказал хозяин, стоя позади стульев у стола, потирая руки и пробегая глазами по приборам.

- Не опоздать бы нам.

- Ничего. Успеем десять раз. Лучшая охота начинается с четырех часов. А сейчас только половина третьего.

- Сейчас подкрепимся, а потом на болото, - говорил Александр Павлович.

И когда выпили крепкой зеленоватой настойки, пробежавшей горячей струйкой по всем членам, стали с вилками в руках приглядываться к закускам и выбирать, куда бы ткнуть вилку.

- Наморимся как следует, - продолжал Александр Павлович, наливая по другой, - намокнем, уток настреляем и опять сюда, обсушимся и уж как следует приналяжем. А аппетит такой явится, что беда! Вот чем хороша охота на уток.

- А на дупелей разве плохо? - сказал Авенир. - Выйдешь осенним утречком, когда над полями туман легкий стоит, как пойдешь по мочежинкам, около жнивья, как начнут вылетать, только знаешь - пощелкиваешь. А кругом осенняя природа, желтые листья... Лучше нашей осени нету! Да у нас и все времена года хороши. Правда, Валентин? - Но сейчас же, как будто с некоторой обидой и разочарованием, прибавил: - Ну, тебя-то, специалиста по Уралу, положим, ничем не удивишь.

- Нет, и тут хорошо, хорошо.

- Правда, хорошо? - подхватил, загоревшись, Авенир.

Александр Павлович поглядывал на них, улыбался то одному, то другому и в то же время смотрел, чтобы рюмки гостей не стояли долго пустыми.

- Наморишься, - продолжал Авенир, - и с полной сумкой идешь домой, такой счастливый, что ничего тебе больше на свете не надо.

- Тут в самый раз выпить рябиновочки и закусить всякими благодатями, - подсказал Александр Павлович, улыбаясь и наполняя рюмки рябиновой настойкой.

- А на зайцев! - сказал Авенир. - В октябре, как листья начнут осыпаться да озими закудрявятся, - сейчас пару борзых, рог за спину, сам - на лошадь, - и несешься как черт. Летаешь, летаешь, и только к вечеру домой. А за спиной болтается пара зайцев.

- Тут в самый раз полыновочки... - сказал Александр Павлович, - согревает очень хорошо. - И налил всем полыновочки.

- Не опоздать бы на охоту, - сказал кто-то.

- Не уйдет, еще половина третьего, - заметил хозяин, бегло взглянув на стенные часы.

А потом, когда выпили померанцевой, ярлык которой хозяин показал всем, прежде чем налить, тут и пошла подаваться всякая серьезная снедь: и свежие со сметаной русские щи, и пирог к ним с поджарившейся корочкой, пропитанной горячим маслом, которое еще шипело и пузырилось в ноздреватой корке.

- Русский человек велик тем, - сказал Авенир, - что он ест и пьет, как ни один народ в мире, но он никогда не забывает...

- Чего?

- Своей великой миссии. И она давно была бы выполнена с одного маху, если бы...

- Что, "если бы"?

- Если бы иначе сложились обстоятельства, - ответил Авенир, сморщившись от горчицы, которой много хватил. Потом, оправившись, продолжал: - Кто виноват? Мы сами. Этого опять ни один народ, кроме русского, никогда про себя не скажет. Нигде не найдешь такого мужества и честности, чтобы сказали это так, как мы. А мы скажем. Да, мы все виноваты. И ты, Валентин, виноват, - говорил Авенир, стараясь чокнуться с Валентином, но какая-то невидимая сила все отводила его руку в сторону, и он попадал мимо Валентиновой рюмки, - Мы только ждем часа, и тогда широкий простор великой земли, погруженной в непробудный сон...

Разговоры, перешедшие из узких пределов охотничьих вопросов на широкий простор великой земли, показывали, что померанцевая оказалась доброй настойкой. А когда на стол подали жареного поросенка с гречневой кашей, а за ним утку с картофелем, плававшую на огромной сковороде в собственном жиру, тут настроение поднялось еще больше.

- За благополучное окончание ваших дел, - сказал Александр Павлович, обращаясь к Митеньке Воейкову, - дай бог найти покупателя хорошего.

- Покупатель уже есть, - сказал Валентин. - Владимир, к которому мы сейчас едем.

- Выпьемте за Владимира! Это настоящий русский человек, - крикнул Авенир. - И раз вы с ним сошлись, через два дня все к черту кончите.

- Надо выпить еще за здоровье Петруши, - сказал Валентин, у которого уже покраснело лицо и лоб стал чаще собираться в складки, отчего он смотрел, немного наклоняя вперед голову.

Все с удовольствием и искренностью выпили, желая Петруше здоровья, которое у него по всем видимостям и без того было хорошо, на что ясно указывала его несокрушимая шея, напиравшая толстой складкой на затылок.

Петруша, сколько ни пил, все так же оставался молчалив. У него только в таких случаях появлялась какая-то медлительность в движениях, и, кроме того, он обыкновенно откладывал в сторону нож и вилку и пускал в ход руки, чтобы дело было вернее.

Под конец, когда языки говорили уже не то, что хотелось их обладателям, и у каждого появилось желание выложить всю душу перед тем приятелем, около которого случайно сидел, обругав при этом всех остальных, на столе появился какой-то особенный граненый графинчик с зеленой густой влагой.

Хозяин, неверной рукой наливая ее тонкой, как сироп, струйкой в маленькие рюмочки и мимо них, на скатерть, говорил, что это его изобретение.

Держа над протянутой к нему рюмкой графинчик, он начал объяснять состав изобретения и объяснял его до тех пор, пока кто-то из гостей не почувствовал, что у него на коленях мокро. Тут увидели, что в графинчике не осталось и половины, а через стол тек ручей.

За обедом так засиделись, что когда мутнеющими глазами оглянулись кругом, то заметили, что солнце вопреки часам, показывавшим половину третьего, перешло уже на запад. Тогда только посмотрели более внимательно на часы и сообразили, что они стоят.

- Если бы не нужно было ехать на Урал, - сказал Валентин, обращаясь к хозяину, - на всю жизнь остался бы с тобой на твоем хуторке.

- Оставайся. Эх, друг, бросай Урал и все... Ну их к черту!..

- Пироги бы ели, - сказал Валентин.

- И пироги...

- Пчел бы разводили...

- И пчел... Эх, хороший ты человек!

Александр Павлович пошел поцеловаться с Валентином, но по дороге задержался около другого и забыл, куда шел.

- На охоту не попали, зато скорей к Владимиру попадем, - сказал Валентин. - Ну, едем дело кончать. А Александру Павловичу на заседание нужно.

XLVIII

Поэтому все внимание Общества было посвящено делам.

Ужасающие результаты отсутствия единства сказались в первое же время, как только Общество перешло от слов к делу.

Помимо раздробления на многочисленные партии, помимо многословия и проч. и проч., была еще одна болезнь: это - огромная наличность людей индифферентных, которым было все равно.

Эта категория людей наполняла все партии. Отношение их к делу было таково: если затеяли это Общество и пригласили их, что же, доброе дело. Они приехали и раз, и другой. Сами они не имели никакого курса, но от участия не отказывались.

Это происходило оттого, что у них не было своей резко выраженной воли, которая бы смело и твердо заявила о своем безразличии по отношению к общественным делам и в особенности к делам ни на что не нужного им Общества. И потом оттого, что они все были совестливые, добрые и мягкие люди, и им было как-то стыдно, что у них по данному вопросу нет никакого своего мнения. А кроме того, не хватило мужества отказать своим добрым знакомым, которые просили их о поддержке.

И если у таких добрых и мягких людей знакомые принадлежали к правой партии, они тоже принадлежали к правой партии. Если к левой, то и они к левой. Или, по крайней мере, сочувствовали ей.

Это большинство было мягко, лениво, скоро загоралось под влиянием совершенно, в сущности, безразличных для них вопросов, в особенности если докладчик по этим вопросам обладал даром слова и действовал на чувства.

Но эти люди, скоро отзываясь на все, скоро и охладевали к тому, чему несколько дней назад с жаром и подъемом аплодировали.

Благодаря этому, при первых же деловых шагах в общественной машине стали замечаться перебои, остановки, а то и вовсе разладица.

Может быть, это в значительной степени происходило от недостатков центральной воли, т. е. от недостатков самого Павла Ивановича. Он как-то не мог держать в руках крепко вожжи. Поэтому каждый дул во что горазд.

Когда, например, Павлу Ивановичу докладывали о предпринимаемых шагах, он смотрел на говорившего сквозь пенсне, закинув несколько назад голову, и говорил:

- Да, да, хорошо... ну что же... пожалуй.

Если через пять минут к нему подходил другой с совершенно противоположным мнением, он еще внимательнее слушал. Хмурился, как бы вдумываясь. Потом говорил:

- Да, да, хорошо... ну что же... пожалуй.

А потом все и он вместе с ними удивлялся: откуда заваривается такая неразбериха и разноголосица в действиях? Иногда получался совсем уже вздор, когда один заявлял, что он по одобрению председателя Общества приступает к ремонту какого-нибудь здания, а другой уже приступил к сломке этого здания по одобрению того же председателя. И распоряжения о сломке и ремонте помечены одной и тою же подписью и одним и тем же числом.

Председатель имел тот недостаток, что часто забывал, что говорил, или, согласившись с противным мнением, забывал извещать первого о перемене решения. И оба действовали вразрез один другому.

Хорошо бывало еще в тех случаях, когда двое сталкивались на каком-либо определенном маленьком деле, как ремонт здания. Но бывало хуже, когда область их дела была довольно широка и они встречались не сразу. И долго не могли понять, какой леший ухитряется все пакостить и выворачивать наизнанку.

Потом все сильно хромали в смысле рассеянности. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не забывал или не путал чего-нибудь. То забудут разослать повестки, то перепутают партии и на заседание консерваторов разошлют повестки либералам. И консерваторы думают, что либералы явились нарочно, чтобы сорвать им собрание.

Помимо слабости центральной воли, дело в значительной степени портило большинство, которому было все равно.

И это большинство, скоро охладев к делу, стало опаздывать, пропускать заседания: у одного именины, и он не мог приехать. У другого еще что-нибудь. А третий скрылся куда-то, и неизвестно даже было, что с ним.

И хуже всего было то, что каждый из индифферентных думал: "Пропущу одно заседание, там народу много и без меня".

И когда эта мысль осеняла сразу десяток-другой умных голов, то картина на заседании получалась удручающая: редкие члены за огромным столом сидели среди пустых стульев и перекликались с одного конца на другой, как в пустыне.

Но самое плохое еще было впереди.

XLIX

Состоявшееся вскоре заседание, посвященное конкурсу проектов, кончилось невероятным скандалом.

Валентин Елагин приехал с целой ватагой на четырех экипажах. Да еще у самых ворот съехались с Владимиром.

- Ох, и расподдадим сейчас. Авенир, голубчик, постарайся! Ты молодец на это. Главное дело, речь подлиннее двинь, - сказал Владимир.

Приятели, кажется, и без того были в боевом настроении, так как перед отъездом от Александра Павловича пробовали какую-то десятилетнюю настойку.

Когда подъехали к дому, то запрудили чуть не весь двор экипажами.

Павел Иванович даже испугался. Выйдя на подъезд в тревожно нахмурившись, он долго рассматривал вылезавших гостей, не узнавая никого, пока они все не подошли к нему здороваться.

- Простите, не узнал. Такая нелепость... Мне вообразилось бог знает что. Ну, конечно, теперь я вижу, что это вы.

Заседание началось. Секретарь стал читать протоколы прошлого заседания.

Сначала все было тихо. Только председатель несколько раз обращался к Валентину и просил его не говорить громко.

Но когда из протокола выяснилось, что прошли все предложения консерваторов, тут сразу поднялся шум.

Первым вскочил Авенир и крикнул, прежде чем его успел остановить председатель:

- Протестуем во имя прав свободной человеческой личности. Прошу слова... - И потребовал записать его в очередь.

Владимир, потирая руки, толкал сзади Авенира.

- Голубчик, разуважь! И, главное дело, наговори больше, чтобы у них голова кругом пошла.

Владимир принадлежал к другой партии, но он сам не заметил, каким родом все его сочувствие перешло к партии, враждебной ему. Правда, здесь компания была проще и чувствовалось лучше и свободнее.

- Поддерживайте!.. - поспешно сказал Авенир, оглянувшись на Владимира.

Владимир, по-своему понявший просьбу о поддержке, подмигнул своим молодцам, сидевшим густо сзади, и кивнул головой Авениру, показывая ему этим, что он c своей частью справится.

Получив слово, Авенир зачем-то выскочил на середину, торопливо одернул свою суконную блузу и крикнул, подняв вверх руку:

- Протестуем против насилия во имя прав свободной человеческой личности!..

Владимир строго подмигнул своим молодцам.

- Нас отстраняют. Нас хотят урезать. Связывают нам руки и требуют с нашей стороны компромисса. А когда мы не идем на это, нас выбрасывают. Но мы не оставим этого. Мы будем протестовать всегда, при всяких условиях. Это наш долг.

Члены президиума тревожно переглядывались. А Щербаков взял колокольчик из рук Павла Ивановича и держал его наготове.

Но Авенир, как потом увидели, кончил совсем не тем, чего ожидали его противники.

- Мы не пойдем ни на какой компромисс. Мы честно выполним священные заветы русской интеллигенции, которую никто не может упрекнуть в измене или урезке своих идеалов, - кричал Авенир, едва поспевая левой рукой откидывать со лба волосы.

- Ближе к делу!..

- Не перебивайте!.. - сейчас же закричали несколько голосов, как будто они только и ждали этого замечания, чтобы вмешаться.

Владимир, решив, что настала минута для поддержки, подмигнул своим молодцам, как мигает регент, давая басам знак для вступления.

И сейчас же послышалось ровное, дружное гуденье, которое, как всегда, отличалось тем, что нельзя было узнать направления, откуда оно доносится.

- Не хулиганичайте. Председатель, остановите!

- Ну что за безобразие, каждый раз...

- Нажимай! - свирепо оглянувшись, шептал Владимир. И молодцы нажали еще. В результате получился сплошной гуд, на фоне которого выбивался высокими нотами голос Авенира:

- Мы ставим вам ультиматум! - вдруг выкрикнул он. - Если он не будет выполнен, мы оставляем за собой свободу действий. Что вы нам предлагаете?

- Не лезть на стену, а подчиниться ходу истории... - крикнул кто-то сзади из вражеского лагеря. Авенир повернулся в ту сторону как ужаленный.