Русь пантелеймона романова

Павел Иванович по обыкновению забыл отчество Авенира и, заменив его усиленным жестом в его сторону, предложил ему выступить и сделать своё сенсационное сообщение.

Авенир стремительно вылетел на середину зала.

Головы всех присутствующих повернулись к нему. Нина Черкасская, как ничего не подозревающая в своей невинности жертва, с неопределённой улыбкой уселась поудобнее, закутала нижнюю часть лица в мех, как бы приготовляясь выслушать интересную новость.

Дело в том, что Владимир при встрече с Валентином в Москве был так малодушно испуган превращением Валентина в Андрея Шульца, что, приехав домой, не удержался и сейчас же разболтал всё Авениру. При этом окрасил всё в тон такой таинственности, что выходило, будто в дом профессора проник почти злодей и во всяком случае опасный человек, по всей вероятности, террорист.

Авенир при этом сообщении сначала растерялся и ничего не мог понять. Потом ударил себя ладонью по лбу и даже сделал было движение бежать куда-то. Он почувствовал зудящую непреодолимую потребность сейчас же оповестить об этом всех соседей.

Владимир струсил при мысли об огласке и стал христом-богом просить Авенира, чтобы он молчал, так как иначе его ждёт месть террористов. Но по лицу Авенира понял, что это было безнадёжным делом, что Авенир сейчас же, снедаемый зудом нетерпения, развезёт эту новость по всем усадьбам.

Авенир сделал это ещё лучше, выбрав для этого день заседания общества, когда почти все обитатели усадеб съехались в одно место.

Выскочив на середину комнаты, Авенир торжественно-зловещим тоном сказал:

- Человек, который всё лето пользовался нашим доверием, даже нашей дружбой, оказался...

Авенир поднял при этом руку, выдержал мучительную для слушателей паузу, и, когда лица всех напряжённо вытянулись в последней степени любопытства, он броском опустил руку и докончил фразу:

- ...оказался подставным лицом! То есть не тем, за кого он себя выдавал!

Сказавши это, он даже отошёл в сторону, как бы не желая мешать слушателям проявить во всей силе чувства удивления, негодования и испуга.

Когда эти чувства были достаточно выражены раздавшимися восклицаниями, когда со всех сторон посыпались вопросы: "Кто это? Назовите!" - Авенир опять стал на прежнее место и голосом на два тона выше обычного крикнул:

- Этот человек - Валентин Елагин!.. Он подставное лицо, псевдоним. Настоящее его имя Андрей Шульц! Он террорист!..

При словах Авенира взгляды всех с ужасом обратились на профессора и Нину Черкасскую, как лиц, тесно соприкасавшихся с опасным человеком, в особенности же на Нину, которая соприкасалась наиболее тесно.

Профессор проглотил слюну и остолбенело сидел в кресле, с положенными на подлокотники руками. Он побледнел и только жевал губами.

Нина тоже несколько времени сидела неподвижно, как бы подавленная сообщением. Но потом против всякого ожидания сказала совершенно спокойно:

- Я знала это.

- Как - знали? - раздались вокруг изумлённые и испуганные восклицания.

- То есть я совершенно не знала. Но это так и должно было быть. У меня всё время был неописуемый страх перед этим человеком. Я теперь понимаю, почему я ничего не понимала из того, что он говорил.

И затем, обратившись к профессору, сказала с негодованием:

- Андрей Аполлонович, вы теперь-то хоть поняли, с кем вы вели ваши разговоры о в ы с ш е м?.. Теперь всё ясно, почему этот человек говорил иногда ужасные вещи. Он ведь предсказывал нам ужасное будущее. Всё ясно!

Нина поднялась в величайшем волнении, придерживая свой шлейф, прошла между стульями, откинула шлейф ногой, как откидывает его певица, когда выходит на эстраду, и торжественно сказала:

- Андрей Аполлонович, немедленно в Петербург, или я ни за что не ручаюсь. Он может приехать сюда!.. Любить террориста и не подозревать, что он террорист! Это ужасно! Быть с ним в одном доме, в одной комнате и даже в одной...

Она остановилась, не договорив, и, очевидно, при ужасных воспоминаниях, нахлынувших на неё, закрыла руками лицо.

Так помещики встретили грозные события.

Им никто не объяснил, почему, из-за чего война, - просто приехали стражники и объявили, куда и когда нужно явиться.

Мужики наутро запрягли лошадей и, надев поглубже шапки, поехали. У них не было той спешки и хлопот об отсрочках, какие были в интеллигентном обществе. Призываемые не делали никаких попыток к освобождению и даже не думали об этой возможности. Они шли и ехали на подводах в город с провожавшими их жёнами. Старухи матери ещё с вечера снарядили их, насовали в их мешки поверх рубах, порток и грубых деревенских полотенец домашних гостинцев - лепёшек, яиц, пирогов, которые накануне пекли в жаркой русской печке, утирая фартуком и рукавом слёзы. Призванные больше думали о том, что полоска овса осталась нескошенной. Уехали бы спокойнее, если бы дали управиться в поле с хлебом.

Думали и о том, что могут убить и тогда бабе одной с пятью душами ребят придётся пропадать, потому что замуж никто не возьмёт с такой кучей ртов, когда и молодых девок девать будет некуда...

Иногда в городе мужики спрашивали у какого-нибудь словоохотливого господина, с которым пришлось рядом идти:

- Да что это, из-за чего поднялись-то?

И когда получали ответ, что Германия хочет навязать свою волю славянству и стать превыше всего, они, помолчав некоторое время, говорили:

- Ишь, занозистая какая...

И если собеседник был за войну, то казалось как-то неловко не отозваться, и потому из вежливости говорили:

- Надо, видно, её окоротить.

Но как с нетерпением ждут, чтобы прошла стороной градовая туча, грозящая гибелью посевам, так все смирные хозяйственные мужики ждали, чтобы миновала или поскорее кончилась война, если она начнётся. Об этом стали думать с той минуты, когда под причитания родни садились на телегу ехать в город на призыв.

Мужики смотрели на это так, что опять приходится отдуваться за чужие коврижки: мужик и подати плати, мужик и на войну иди. И когда думали так, то, естественно, хотели как-нибудь отделаться, если бы это можно было. Но сила солому ломит, против рожна не пойдёшь.

Молодые же, в особенности из тех, кто победнее, прежде всего видели, что господишки почти все устроились лучше их - кто в нестроевые части попал, кто на оборону работает, а кто и вовсе увильнул, потому что власть в их руках.

К этому ещё прибавлялось злобное чувство своего права считать всех, а в первую голову помещиков, виноватыми в том, что их гонят, может быть, кровь проливать. И шевелилось туманившее мозг злобное чувство при мысли, что не век же этим дармоедам сидеть в своих хоромах, придётся когда-нибудь рассчитаться...

Это настроение проявилось теперь во всей силе. При встрече с помещиками мужики угрюмо сворачивали с дороги или отводили глаза.

А потом, на Ильин день, у Житникова обтрясли в саду яблони, и кто-то привязал его быку на хвост ящик из-под яблок, так что бык летел по всей деревне с этим ящиком, наводя на всех ужас.

Призывные младших возрастов целыми ночами ходили с гармошкой, притворяясь пьяными и нагоняя на себя куражу, нарочно перед усадьбами орали песни, гонялись с камнями за лаявшими на них собаками. И видели, что вместо прежнего окрика управляющего или старосты в усадьбах стояла пугливая тишина. А на деревне громче раздавались песни, и хрустел под сапогами сухой старый плетень помещичьего сада, да трещали ломаемые ветки яблоней и груш.

Все помещики, притаившись в усадьбах, с замиранием сердца ждали, когда призванных увезут совсем и можно будет вздохнуть свободно.

Деревенские ребятишки бегали на железную дорогу смотреть, как мимо станции, не останавливаясь, проносились поезда с товарными вагонами, нагруженные, точно скотом, солдатами, которые смотрели из раздвинутых дверей, сидя на нарах из новых досок.

И когда они проезжали в незнакомых местах через неизвестные станции и видели обращённые на себя взгляды женщин, то звонче заливалась растягиваемая на все меха гар­моника, и каблуки отбивали частую дробь на пыльном вагонном полу.

Молодых мужиков почти не осталось. Только приехавший из Питера Алексей, сын Степана-кровельщика, - читавшего псалтирь по покойникам и мечтавшего о хороших местах, - ходил по деревне как ни в чём не бывало.

Когда у Степана спрашивали, почему его сын не идёт на войну, Степан в закапанных краской кСтах, вытирая тряпочкой как всегда слезящиеся глаза, отвечал, что сын работает на заводе на оборону.

- Пристроился, значит, - замечали с недоброжелательной усмешкой мужики, - на манер господишек? - И добавляли: - Оно, конешно, так много способней...

Бабы ходили, как потерянные, и притыкались к каждому, кто мог посочувствовать, успокоить, а главное, рассказать насчёт войны: долго ли она протянется и скоро ли будет мир.

Особенно часто собирались около избы старика Софрона, который был в молодости на турецкой войне.

Он, как всегда, с уважением отзывался только о прошлом, а на настоящее смотрел с презрением. Так же и на эту войну он смотрел с презрением, как на пустяковое дело.

- Какая теперь война, - говорил Софрон, сидя на завалинке своей избы, седой, с длинной волнистой бородой и в стареньком кафтанишке, накинутом на плечи, - нешто теперь могут по-настоящему воевать. Теперь народ пошёл кволый, слабый, а у нас в полку были солдаты, которые лошадиные подковы разгинали, - вот это была сила!

Он говорил это, не обращая внимания на стоявших вокруг него слушателей, баб и мужиков, а как бы сам с собой, а когда же его спрашивали, отвечал, не глядя на спросившего:

- Да и кому воевать-то, когда докторА половину отберут в негодные.

- А половина на оборону работать будет, вроде Алексея, Степанова сына, - подсказал кто-то.

- Вот, вот.

- Мы, бывало, одними сухарями живы были, а кухня обозная, горячая пища, как у господ. Нешто на войне можно горячую пищу, с неё расслабление одно, а силы никакой. Где ж ему воевать, когда он щами живот налил.

- Значит, долго не провоюем? - с надеждой спрашивали бабы.

- Только народ зря прогоняют, да овёс останется неубранным.

- Овёс-то, шут с ним, уберёмся как-нибудь, только бы мужики остались целы.

- Все будут целы, - недовольно говорил Софрон, - мы в атаку ходили, саблями рубились, а теперь из-за бугра стреляют - в белый свет, как в копеечку. В кого стреляют, они и сами не видят.

- Дай-то господи, может, и вправду ещё живы останутся, - вздыхали бабы.

- Мы по двадцать лет служили, - продолжал Софрон, глядя перед собой в пространство, - вот и знали службу. А теперь он три года послужил - уже солдат. А за три года он ещё и к ружью-то не привык. И опять же мы с т у р к а м и воевали, турок - он зверь. А с немцами - какая война? Они щуплые, на манер наших господишек, кость белая, тонкая.

- Тонкая? - с надеждой повторила какая-то молодка.

- Месяца не провоюют.

И в городе тоже так-то говорили.

Солнце уже опускалось за церковь, из лощины тянуло туманом и сыростью, с гумён - тёплым к ночи запахом свежей соломы, сложенной кой у кого после обмолота в омёты...

А потом темнело, виднее вспыхивали трубочки говоривших у Софроновой избы, никому не хотелось идти в опустевшую избу, и долго слышались тихие голоса у завалинки.

Сказать в глаза ему об этом было неловко, да и никому не хотелось врага себе наживать, и потому каждый молчал, но в то же время был уверен, что кто-нибудь другой скажет.

На завалинке в этот раз около Софрона сидели: Фёдор со своей вечной трубочкой-носогрейкой, доброжелательно ко всему прислушивавшийся Фома Коротенький в зимней шапке, тут же был Захар Кривой, как всегда озлобленный и возбуждённый, потом ещё кой-какой народ.

Софрон как будто не замечал подошедшего Алексея Степановича, продолжая говорить, опершись грудью на палку и глядя в сторону.

- Какая же это война, когда половина народа в кусты попряталась, - сказал Софрон, - один мозоль натёр, у другого живот болит - негоден, докторА освобождают. А мы, когда с турками опять же воевали, у нас не спрашивали, болит живот или не болит. Бывало, на Шипке снегом всего занесёт, а ты стоишь на часах - не шелохнёшься. И всё в одной шинелишке. А теперь полушубки да тулупы, небось, будут выдавать. Он из-за воротника-то и не увидит ничего.

- Н а о б о р о н у ещё работают которые, - сказал кто-то. И все вдруг оглянулись на Алексея Степановича.

Тот сидел несколько в стороне и весело, насмешливо смотрел на них.

- А ему это как с гуся вода... вот бесстыжие глаза-то, - сказала одна из баб.

- Да... у нас этой о б о р о н ы не было, - продолжал Софрон, - зато и воевали. На весь свет наша армия первая была.

Все опять посмотрели на Алексея Степановича, ожидая, что он сконфузится, и тогда все навалятся на него и прочистят ему глаза.

Но Алексей Степанович продолжал смотреть весело, без всякой неловкости. И когда с кем-нибудь встречался взглядом, то тот, а не он опускал глаза.

- А что ты навоевал-то? - вдруг послышался его насмешливый вопрос, обращённый к Софрону.

Все смущённо смотрели на Софрона, как бы стыдясь перед ним за этот вопрос. Фома Коротенький удивлённо переводил глаза с одного на другого.

Софрон растерялся и только гневно зажевал губами, глядя на этого нахального человека в городском пальто.

- Как это "что навоевал"?..

- Так... Чем тебя наградили-то за это? Хоромы, что ли, дали какие? Ты, как дурак, воевал, а пользовались за тебя другие.

- Чем это пользовались?

- Тем... Генералы, что тобой командовали, небось, не в таких, как у тебя, хоромах живут. Помещики - те совсем не воевали, и то вон каких хором настроили. А ты воевать - воевал, а так при своих хоромах и остался.

Кто-то сзади фыркнул, так как хоромы Софрона были известные: избёнка в одно окно, подпёртая в обмазанную глиной стену кривой слегой, чтоб не завалилась.

- Генерал генералом, а мужик мужиком... - сказал Софрон, покраснев своей старческой шеей и не зная, что больше сказать.

Он растерялся оттого, что Алексей, по его понятиям - дезертир, которому должно было быть стыдно в глаза людям глядеть, на самом деле смотрел, как святой, вернее - бесстыжий.

- Оно, конешно, каждый своё место знай, - нерешительно отозвался Фёдор, поддерживая Софрона.

- Значит, генералы так прямо генералами и родились? - продолжал Алексей Степанович, обращая свои вопросы к Софрону и глядя при этом на других.

Слушатели заулыбались, хотя ещё и нерешительно, но уже открыто встречались глазами с Алексеем Степановичем, а на Софрона всем стало как-то уже неудобно смотреть.

- Дурак, дурацкое и рассуждение, - сказал Софрон, волнуясь и дрожащей рукой перебирая палку. - Таким дуракам, сколько они ни рассуждай, генералами всё равно не быть, потому хвост в навозе.

Сказав эту уничтожающую фразу, Софрон искал сочувственного взгляда. Но в какую сторону он ни повёртывал голову, все делали вид, что не замечают его взгляда...

- Вот оттого-то и гонят нас, как баранов, - злобно проговорил Захар Кривой, моргая своим бельмом. - Нас, дураков, куда ни погони, мы всюду попрём.

- Это тоже верно, - сказал Фёдор, покачав головой и почесав под шапкой.

- А присягу зачем я принимал? - почти выкрикнул Софрон, не слушая Захара и гневно, как пророк-обличитель, глядя на Алексея Степановича.

- Дураков чем ни поддень - всё хорошо. Сейчас всех погнали - нас не спросили. Куда, зачем - никому не известно. Вот ты знаешь, за что сейчас воюют? - обратился Алексей Степанович уже прямо к Софрону со всей серьёзностью, оставив шутливый тон.

- Как за что воюют? - переспросил растерянный Софрон. - Солдату нечего раздумывать, раз он присягу принимал. Солдата против отца родного пошлют, и то должен идти. Вот как у нас рассуждали! - закончил Софрон, победоносно запахнув полу на колене, и окинул взглядом всех слушателей.

Собравшиеся насторожились и нерешительно поглядывали на Алексея Степановича - что он?

- Ну, значит, по-дурацки рассуждали, только и всего, - сказал спокойно Алексей Степанович, натягивая за ушки голенище сапога.

Все с облегчением засмеялись и уже открыто стали глумливо поглядывать на Софрона, который чувствовал, что теряет свой авторитет, и растерянно оглядывался.

- Генералы да помещики на таких дурачках и ехали. Они от войны, небось, неплохо пользовались. Вишь, вон, какие усадьбы, - тоже, небось, когда-нибудь генералы тут были, - сказал Алексей Степанович. - А ты хоть одну красненькую заработал на ней, на войне-то?

И так как Софрон в негодовании не находил слов для ответа и молчал, кто-то сзади проговорил:

- Вот так припечатал!..

И все стали понемножку отходить от Софрона и пересаживаться ближе к Алексею Степановичу.

- Вот уж правда, народ - дурак, задолбили ему в голову, он и прёт, сам не зная куда, - сказали бабы.

- Всё старичков слушали, думали: много жил, много знает. А они только мозги забивают.

- Подожди, мозги скоро у всех прочистятся, - загадочно сказал Алексей Степанович.

- Тоже хоромы наживёшь? - иронически спросил уже всеми покинутый Софрон.

- Мы наживём, будь спокоен - не промахнёмся. Для всех хоромы выстроим.

- А этих генералов... ух, разделаем! - сказал угрожающе Захар Кривой, и бельмо его глаза как-то зловеще сверкнуло. - У нас, брат, они не наживут.

- Не все наживают, есть которые и душу спасают. Вот наша помещица в монастырь ушла и лазарет у себя устроила, - сказал Софрон, - и опять же барин Левашов... от него никто зла не видел.

Но его уже никто не слушал, завалинка около него была пустая, и все перебрались к Алексею Степановичу.

- На нашей шее душу-то спасают... - крикнул Захар и прибавил: - А кто ребятам лоб забрил? Твой барин Левашов постарался!

- Говорят, человек по триста в день закатывал, а сам свадьбу на днях справляет, дочь отдаёт... - сказал Фёдор, покачав головой.

- На радостях, что мужиков на войну гонят?

- Вот, вот. Им чем больше мужиков и рабочих угонят, тем лучше, а то боятся, что бунтовать будут.

- А будущий зять-то левашовский, из офицеров, не успел приехать, ещё никаких правов не имеет, а уж Сенькиного малого в саду поймал и нагайкой отлупил ни за что ни про что.

- Все они, черти, хороши...

По дороге призванные выбегали на станциях за кипятком, заполняя платформы вокзалов своей серой массой.

На одной из станций разбили винную лавку и напились. Тяжёлое настроение прошло, и пошли пляски и песни.

- С народом не страшно и смерти в глаза глянуть! - кричал заглянувший запасный с изрытым оспой лицом, размахивая на платформе руками, как будто он шёл по тоненькой дощечке и старался сохранить равновесие.

- Ещё с месяц на ученье походишь, рано умирать собрался, - отвечал ему другой, хмурый, с обветренным лицом.

Вся платформа вокзала была забита массой галдевших солдат, которые никого не слушали и не хотели никуда идти.

Вокзал окружили высланные вооружённые солдаты и начали оттеснять к выходу на площадь галдевшую и оравшую толпу.

- Нас, брат, теперь ружьём не испугаешь, всё равно на бойню гонят. Там умирать ли, тут умирать - один чёрт, а поплясать последний раз нам не запретишь! - говорил бородатый запасный с гармошкой, когда солдат охраны оттеснял его с платформы горизонтально взятым в обе руки ружьём.

- Ладно, гоните, пейте кровь! - кричал разгулявшийся рябой, сорвав с головы шапку. - Только воротимся - пощады не жди. Ух, разнесём!

И когда оцепленные запасные шли уже по городской площади у каменных рядов, он продолжал кричать:

- Мы помирать идём, а они, вишь, глазеют! - И он указывал на купцов, стоявших в дверях рядов. - Мы им пузо выпотрошим!

- Подумал бы, куда идёшь - а такие безобразия позволяешь себе, - сказал один купец с длинной рыжей бородой и в сапогах с низко опустившимися голенищами.

- Мы-то думали, вы теперь подумайте! Гысь, толстопузые!

Растерявшаяся охрана под предводительством молоденького офицера, светловолосого, с румяным лицом, бросалась то в одно место толпы, то в другое, в зависимости от того, где больше скандалили. Молоденький офицер пробовал уговаривать.

- Пахом, будет тебе, ведь честью просят, - говорили наиболее трезвые и смирные мужики, обращаясь к развоевавшемуся рябому.

Кто-то из солдат поднял камень с мостовой и бросил им в окно магазина. Стекло со звоном рассыпалось мелкими осколками на асфальтовый тротуар.

По рядам солдат точно пробежала искра. Купцы мгновенно исчезли, и двери магазинов с испуганной торопливостью начали закрываться.

- А, толстосумы, испугались! - заревел, уже не помня себя, рябой и, обернув руку полСй шинели, сбежал с мостовой и со всего маху ударил по стеклу магазина, мимо которого проходил.

- Вали, ребята! ПошлС всё равно помирать!

Все точно ждали этого возгласа и кинулись по лавкам. Перейдя границу дозволенного, запасные с остервенением набросились на полки с товарами, били окна и ломали прилавки с такой ненавистью и злобой, которых полчаса назад нельзя было ожидать от этих добродушных, пьяных и весёлых людей.

На улице раздался ружейный залп. Это светловолосый офицер дал команду выстрелить в воздух.

Всё притихло. Из лавок каменных рядов стали один за другим выбегать сразу протрезвевшие солдаты и, перескакивая через выброшенные и поломанные ящики и круглые куски сукна, покорно и послушно становились в строй.

- Это вот рябой, он всё затеял, - говорили все наперебой подошедшему строгому унтер-офицеру с густыми усами.

- Выходи сюда! - крикнул тот рябому. - Три шага вперёд, шагом арш!

Рябой вдруг присмирел, почувствовав, что его выдали; он вышел с бледным испуганным лицом.

- Становись отдельно, пойдёшь под конвоем! - сказал унтер-офицер и, взяв под козырёк, доложил об арестованном подошедшему офицеру.

Рябого поставили отдельно под конвой двух солдат с винтовками. И когда все тронулись вдоль по улице, то те, кто указывал на рябого как на виновника, теперь говорили по адресу унтера:

- Ладно, погоди, на фронт приедем, мы тебе пропишем, пилюлю в затылок пустим. А то народ на бойню гонят, а он для начальства старается.

И когда шли всей серой массой, с тяжёлым гулким стуком сотен ног, то чувствовали, что они всё могут разнести. Но каждый думал сделать это потом, в будущем, и в каком-то другом месте, а не сейчас.
XVII
Левашовых объявление войны застало за приготовлениями к свадьбе. Выдавали младшую дочь Марусю, сестру Ирины, за молодого, только что произведенного в поручики офицера Аркадия Ливенцова.

После свадьбы молодые должны были уехать в Петербург, а остальная молодёжь тоже вся поднималась с места для осеннего ученья или службы. Приготовления к свадьбе носили грустный характер.

Тем более что была возможность скорой отправки на фронт будущего мужа Маруси. Несмотря на связи и свою практическую жилку, Ливенцов пропустил время для устроения в тылу или при штабе полка.

Он был по-военному строен, в особенности когда ходил летом в коротком белом кителе с золотыми погонами. Волосы, тщательно причёсанные на косой пробор, открывали просторный белый лоб.