С. Сигиле Преступная толпа


Дополнение. Деспотизм большинства и коллективная психология



бет5/5
Дата06.07.2016
өлшемі0.54 Mb.
#181495
1   2   3   4   5

Дополнение. Деспотизм большинства и коллективная психология.


По всей вероятности читатель (если только у него хватило терпения дойти до этого места) не забыл теории подражания-внушения, развитой нами под влиянием Тарда в первой главе этого сочинения.

Мне кажется, что эта теория, приложенная к конституционному праву, могла бы пролить свет на принцип преимущества, оказываемого большинству, — принцип, служащий ныне основанием политической жизни цивилизованных стран.

Вот почему я прибавляю в виде дополнения эти краткие замечания, желая только слегка коснуться вопроса, заслуживающего, по моему мнению, более подробного изучения.

Против деспотизма большинства храбро борются, хотя и с разных точек зрения, два отряда мыслителей: один может быть более многочисленный и, следовательно, сильный, это — индивидуалисты, другой я назову аристократами, отложив на некоторое время объяснение этого слова.

Индивидуалисты, исходя от Ст. Милля и Спенсера, стремятся, как указывает само их название, к единственной цели, справедливой и, по-моему, неоспоримой: увеличить права личности за счет прав государства, расширяющихся ежедневно все более и более.

"В прошлом функцией либерализма, — пишет Спенсер, — было — наложить границы на могущество королей; функцией настоящего либерализма в будущем — будет ограничение могущества парламента".

До него Ст. Милль произнес слова, относящиеся хотя и к другому случаю, однако выражающие мысль, аналогичную мысли Спенсера:

"Если бы весь человеческий род, исключая одного человека, имел одно и то же мнение, а этот человек держался противоположного мнения, то человечество не имело бы права заставить его молчать, точно так же, как и этот человек не имел бы права (если бы был в состоянии) заставить молчать человечество".

Итак, Спенсер и Милль желают уважения к меньшинству, чему, я уверен, никто не станет противоречить. Можно спорить о свойствах тех границ, которые нужно наложить на права большинства, но никто не осмелится отвергать того, что наложить их необходимо.

Оба цитируемые мною автора, а с ними, понятно, и их ученики, вовсе не уничтожают арифметического принципа, на котором зиждется вся наша политика; они допускают, что численность должна быть единственным судьей во всех решениях, которые имеют право принять государство и, следовательно, парламент; они желали только уменьшить, насколько возможно, функции, возложенные на государство, а следовательно — и решения, которые оно должно принимать, с тем чтобы предоставить личности как можно более свободы и удобств.

Названные мною аристократами предполагают, наоборот, что деспотизм большинства — нелепость, и вот почему: большинство, говорят они, является, да и не может не являться, пошлым и посредственным в умственном отношении; позволять ему управлять собою — все равно, что вручить скипетр в руки посредственности. Логика требует, чтобы миром управляли более интеллигентные, находящиеся в весьма ограниченном количестве, вместо того, чтобы дать управление в руки менее интеллигентных, находящихся в весьма большом количестве. Нелепо, чтобы голоса 100 крестьян или 100 рабочих равнялись голосу 100 культурных людей.

Следуя, как видно, примеру Карлейля, они преклоняются перед гением, делая его своим идолом, и питают ужасное презрение к филистерам (вот почему я назвал их аристократами), они отказывают последним в каких бы то ни было правах, давая первым привилегию управлять миром.

Говоря откровенно, если хорошо подумать относительно всеобщей подачи голосов, не придерживаясь предвзятых политических идей, то является сильное желание задать себе вопрос: почему, на основании какой невидимой причины, дворник или уличный точильщик имеют голос равный, предположим, голосу Спенсера? Дойдя до этого, вопрос, я полагаю, может быть разрешен только единственным образом: именно: приходится допустить отсутствие логики в законе, который, вопреки тому, что происходит в жизни, подводит под один уровень две неодинаковые личности.

Но после более глубокого исследования первое впечатление меняется, и даже очень.

В самом деле, положительно ли достоверно, что если преимущество оказывается большинству, то всегда одерживает верх образ мыслей и мнение лиц с посредственным интеллектуальным уровнем, сильных только благодаря численности? Не более ли достоверно, что только сама данная идея привлекает к себе большинство голосов, — идея, имеющая, очевидно, в себе большую привлекательность и родившаяся, следовательно, в голове великого человека?

Не знаю, удачно ли мои слова выражают мою мысль, но мне кажется, что с этого пункта можно предусмотреть, на что я мечу, и каковы следствия, которые можно извлечь от приложения коллективной психологии к конституционному праву.

Бросим взгляд на историю.

В древнее время, когда царила физическая сила, кто был начальником трибы или клана? самый ли слабый?

Попозже, когда к физической силе присоединилась и интеллектуальная, управляли ли народом дураки?

Благодаря ли только террору и лицемерию, сильные и энергичные люди управляли массами?

"Нет, это объяснение, — говорит Тард, — очевидно неудовлетворительно. Они были во главе, благодаря внушаемому ими обаянию. Примера с гипнотизером достаточно, чтобы понять глубокий смысл этого слова. Гипнотизер не имеет нужды лгать, чтобы внушить к себе слепое доверие со стороны гипнотизируемого; ему не нужно устрашать, чтобы достичь пассивного повиновения. Он очаровывает, вот и все. По моему мнению, это значит, что в гипнотизируемом заключается некоторая потенциальная сила веры и желаний по отношению ко всевозможным воспоминаниям, усыпленным, но не умершим, которые эта сила стремится привести в движение, как воду, поднявшуюся в пруде и не находящую себе выхода, и что, вследствие особых обстоятельств, один только гипнотизер может открыть ей необходимый выход. Посмотрим ближе, и всякое обаяние окажется именно таким... Сколько великих людей, от Рамзеса до Александра, от Александра до Магомета, от Магомета до Наполеона, овладели таким образом народным духом! Сколько раз продолжительная фиксация такой блестящей точки, как человеческий гений или слава, заставляли впадать в каталепсию целые народы".22

Итак, если посоветоваться с историей, если принять, что слова Тарда могут быть обобщены и приложены ко всем людям, — военачальникам, мыслителям, артистам, — управлявшим и управляющим массой, то можем ли мы сказать, что большинство само по себе произвольно подняло этих людей на пьедестал славы? Это, пожалуй, и скажут; но истина будет заключаться в том, что эти люди сами указали на себя большинству, которое бессознательно последовало за ними, подобно тому как загипнотизированный следует за своим усыпителем.

Оставляя в стороне эти примеры, представляющие только несколько исключений, мы можем себя спросить, не происходит ли то, что бывает с гениями, более или менее и со всеми людьми, превосходящими в чем-либо других? На каком основании закон внушения теряет здесь все свое могущество?

Легко понять, что нет никакой причины оправдывать это исключение, так как известно, на основании ежедневных фактов, что внушение сохраняет бесспорное могущество во всех формах человеческой деятельности.

Средневековый режим, допускавший, чтобы тот, у кого была более сильная рука и более смелое сердце, строил свое "соколиное гнездо" на вершине горы, тогда как более смирные собирались в покинутых им хижинах, но подчинялись его власти, — существует и теперь, хотя обычаи уже и не те. В наше время тот, у кого более ума, смелости, знания жизни, кто в состоянии внушить другим более доверия, подымается над всеми и увлекает за собою толпу помимо ее сознания.

В религии, в науке, в политике, в торговых делах, в каких угодно проявлениях человеческого духа, везде вы видите, что вокруг немногих или даже одного лица образуется целая группа индивидов. Они образуют церковь, школу, класс, партию и сражаются, подобно солдатам, находясь под влиянием (suggestion) начальника, лучше других олицетворяющего известное чувство, известное благо, известную идею.

Таким образом, когда касаясь какого-нибудь вопроса, говорят: большинство — такого-то мнения, то этим указывают на явление, которое должно быть, собственно говоря, выражено следующим образом: мнение X. внушено большинству. Это значит, что мнение данного лица (сегодня это — оратор, завтра — журналист и т. д.), имеет в себе столько силы, что обратило на себя внимание толпы гораздо больше, чем какое-нибудь другое мнение.

"Иметь только внушенные идеи и считать их самопроизвольными — вот, — говорит Тард, — иллюзия, свойственная сомнамбулисту и человеку, рассматриваемому, как социальная единица".

Возвращаясь теперь к вопросу, заданному себе нами выше, мы можем ответить нашим оппонентам, что они ошибаются, думая, будто деспотизм большинства является триумфом пошлости; что неверно, будто мир управляется менее интеллигентными, находящимися в большом числе, но что, наоборот, те, которые находятся в очень малом числе, т. е. самые интеллигентные, и увлекают за собою общество, внушая ему свое желание.

Верховное право большинства кажется поверхностному наблюдателю триумфом численности, между тем как в сущности оно — бессознательное подчинение посредственностей людям с высшим развитием. Вот что между прочим говорит Милль: "управление посредственностей может быть только посредственным управлением. Ни одно государство, управляемое демократией или многочисленной аристократией, не могло никогда подняться выше посредственности ни в своем политическом поведении, ни в своих мнениях и обычаях; противоположное могло быть только там, где народ-правитель позволял одному или нескольким, одаренным большим талантом и более образованным, чем масса, людям руководить собою, подавать совет". Если понимать эти слова буквально, то можно сказать, что то, что Милль считает исключением, есть правило, так как народ всегда позволяет руководить собой высокоталантливым и более, чем масса, образованным людям. Если объяснять эти слова, принимая во внимание того, кто их писал, то придется согласиться с Миллем, так как по необходимости нужно допустить, что раз тот, кто руководит толпой — человек гениальный, то жизнь такого народа более сильна, чем она была бы, если бы ею управлял человек с обыкновенными способностями.

Я предвижу здесь одно вполне естественное возражение.

Неверно, скажет кто-нибудь, будто большинство преклоняется тотчас же перед великими людьми, идет ли речь о политике, искусстве или науке. Талантливые люди почти всегда остаются изолированными во время своей жизни, так как им приходится бороться против общественного мизонеизма (страха перед новшествами).

Это совершенно верно. Но какое же все это имеет значение?

Означает ли это, что в мире одерживают верх только посредственные идеи, и именно потому, что большинство, т. е. те, которые по-видимому управляют, представляют из себя посредственность? Перед нами история всего мира, могущая доказать нам, что одни только полезные идеи были приняты и увековечены большинством. Не вы ли сами допускаете, что идеи, составляющие сегодня исключительное достояние нескольких мыслителей, завтра будут приняты многими, а позже — сделаются достоянием всех? Не вы ли сами допускаете, что если идея, вышедшая из головы какого-нибудь человека, не овладевает головами всех, то это значит, что она, лишь только родилась, была уже достойна смерти?

Не станем же превращать общего принципа в простой вопрос о времени. Существует непосредственно действующее внушение, свойственное преимущественно чувствованиям, и внушение, действующее не непосредственно, свойственное преимущественно идеям. Явление не изменяется во втором случае оттого только, что происходит медленнее.

Посмотрев на мир с более широкой точки зрения, мы увидим, что мнение массы, образуется ли оно быстро, или в продолжение долгого времени, всегда берет свое начало от мнения одного человека или немногих лиц. Мы увидим, что внушение распространяется или с быстротой молнии, или же медленно и правильно, и тогда придется согласиться, что желание большинства никогда не равно сумме желаний составляющих его лиц (что дало бы посредственный результат), но скорее является отражением или, так сказать, бессознательным воспроизведением желания одного лица.

Если бы кто-нибудь стал упрекать большинство в медленности, с которой подчас происходит в нем явление внушения, то он, по моему мнению, не понял бы благодетельности закона, давшего большинству, предпочтительно перед меньшинством, право заставить свое мнение восторжествовать.

Если стать на точку зрения аристократов, и если бы какое-нибудь государство управлялось деспотически несколькими великими людьми, то конечно случилось бы, что много полезных реформ было введено раньше, чем большинство дало бы на то свое согласие.

Меньшинство производило бы реформы, когда они еще не созрели; но ничто не может принести более вреда, чем опрометчивость в такого рода вещах. Если бы, вместо этого, мы позволили известной идее пробивать себе дорогу вполне свободно и получить право гражданства только тогда, когда ее влияние (suggestion) на толпу стало совершившимся фактом, то можно быть уверенным, что идея эта будет осуществлена только в том случае, если она окажется своевременной.

Итак, деспотизм большинства, рассматриваемый с точки зрения коллективной психологии, не представляет из себя, как говорят некоторые поверхностные наблюдатели, царства вульгарности. Теперь уже более не доказывают, как хотели иные, на основании принципа — чересчур арифметического для того, чтобы быть безусловно верным в социологии — что численность это — все.



Так как мнение большинства есть в сущности мнение великих людей, медленно проникшее в массу, то деспотизм большинства обращается в деспотизм гениальных идей, когда последние уже созрели и когда приложение их стало своевременным.

1 Г. Спенсер. Введение в изучение социологии, гл. III.

2 А. Габелли. "Образование в Италии". В той же книге Габелли применяет к частному случаю те общие идеи, который я высказал выше. "При избрании ректора - пишет он, говоря об университетах - случается подчас, как и при всяком другом избрании, довольно странная на первый взгляд вещь, которая однако не так трудно объяснима, как кажется. На некоторых выборах случается нередко, что большинство голосов получает лицо, которое каждый избиратель считает ниже себя, хотя, подавая за него голос, он ставит его выше себя. То же происходит и при выборе ректора".

3 М. Нордау, "В поисках за истиной", гл. III. Мы далее еще вернемся к этому остроумному объяснению, имеющему весьма важную биологическую подкладку.

4 Г. Тард. "Законы подражания", гл. I.

5 Сила эпидемии в самоубийстве проявляется более, чем во всех, может быть, других явлениях этого рода. Известен случай, когда в 1772 году 15 инвалидов повесились один за другим на одном и том же крюке, находившемся в темном коридоре инвалидного дома, в продолжение очень короткого промежутка времени. Известно также, что после того, как какой-то лорд, получивший отвращение к жизни, бросился в кратер Везувия, много англичан следовало его примеру. Можно было бы привести здесь массу подобных фактов.

6 Роскиоли приводит случай сумасшествия вчетвером. У честных и работящих супругов было 3 дочери. Младшая, молодая 19-тилетняя девушка, неожиданно подверглась в церкви острым припадкам помешательства и в таком состоянии была приведена домой. Это так подействовало на отца, что, спустя только 8 дней, он находился уже в беспокойном состоянии панофобии. Спустя немного и мать подверглась той же участи, и наконец, через 15 дней, старшая дочь также была охвачена умственным исступлением.

7 Этот закон, исследованию которого много содействовал как Эспинас, так и другие известные современные психологи, был уже в начале нынешнего столетия сформулирован Кабанисом. "Благодаря одному только могуществу своих внешних проявлений, писал он, впечатления могут передаваться от одного чувствующего существа - другим, которые, чтобы их получить, по-видимому отождествляются с первым". Впрочем, закон этот был подмечен еще гораздо раньше. Гораций в Ars poёtica говорит: "как смех вызывает смех, так и слезы вызывают плач, главное здесь - внешность: если хочешь видеть меня плачущим, заплачь сам".

8 Шопенгауэр говорит, что преимущественно в народных восстаниях появляются на сцене эгоизм и жестокость, основные качества человека. "Когда остервенелая толпа нарушила законы или порядок, тогда во всей силе выступает известная bellum omnium contra omnes, удивительную картину которой Гоббс нарисовал в первой главе своего De cive. Тогда делается ясным, как каждый не только похищает у других то, чего он жаждет, но и уничтожает счастье и существование себе подобных с единственной целью сделать хоть ничтожную прибавку к своему благоденствию". (Мир, как воля и представление, кн. IV).

9 В первом издании этого сочинения я указал на случай, когда индивид может быть увлечен толпою к добру скорее, чем ко злу. Я сказал, что в политических революциях возможно, что человек, увлеченный энтузиазмом и возбуждением толпы, делается героем или мучеником, тогда как в обыкновенное время он был бы простым, добрым гражданином, или даже плохим гражданином, если бы жил среди испорченных людей. По этому поводу я привел слова Мора, относительно парижского гамена, который "в мирное время к 16-ти годам занимается уже грязными делишками, делается вором, убийцей и т. п., и с 28-летнего возраста поступает в тюрьму Ларокет, откуда получает билет в Новую Каледонию; во время же баррикад - он умирает, как герой".

10 Навряд ли нужно прибавлять, что, говоря о двух рядах факторов, антропологическом и социальном, мы совсем не желаем исключать физические факторы. Мы говорим специально о двух первых потому, что они одни только и интересны при нашей аргументации.

Ломброзо и Ляши занимались вопросом о влиянии климата на революции и мятежи. Приводя статистические данные возмущений в древности по месяцам и временам года, они пришли к следующим выводам: летом число вспышек всегда более велико, зимой менее; число это достигает максимума в продолжение месяца, следующего за началом самой сильной жары, - в июле, и, напротив, оно делается минимальным в ноябре, когда начинаются холода.



Не имея времени собрать самые новые данные по этому вопросу, я совершенно оставил изучение физических факторов.

11 Эту истину можно доказать и для других случаев, кроме тех, где рассматриваются преступления толпы, например вовремя народных политических выборов. Имя, искусно и во время брошенное в толпу, привлекает всех далее помимо их воли и только потому, что оно произнесено. Если бы тогда назвать другого, эффект был бы тот же. Этому можно привести тысячи примеров; вот один: когда турецкий султан Осман был низложен, никто из свергнувших его не думал делать этого; они только униженно просили о справедливом удовлетворении нескольких жалоб. Вдруг один голос, который никогда не был узнан, случайно выделился из толпы: произнесено было имя Мустафы, и нежданно-негаданно Мустафа стал султаном. (Монтескье. "Персидские письма", письмо 81).

12 "Психология внимания", 2-е изд.

13 Например, речь оратора, пытающегося водворить спокойствие в раздраженной уже толпе, может иметь совершенно противоположный результат, так как те, которые удалены от оратора, не слышат его слов, но только видят его жесты, которым они - вследствие естественного психологического явления - дают такое объяснение, которое им больше нравится.

14 Шютценбергер в своем трактате о брожениях писал следующее: "чем более прост известный организм, чем менее родов специальных клеток он содержит, тем более просты и те химические реакции, которые в нем происходят, тем легче их распутать, изолировать экспериментально. Наоборот, чем разнообразнее и разнороднее гистологическое строение, тем больше различных сложных соединений, произведенных происходящими в разнообразных тканях многочисленными химическими реакциями". Из этого можно заключить, что в человеческом организме, обладающем самой сложной и наиболее разнородной структурой из всех организмов, психологические реакции достигают максимума в отношении разнообразия и разнородности.

15 Жюль Валес в своем сочинении Les refractaires поместил главу под заглавием: Les victimes du livre, где он указывает на то большое влияние, которое может оказывать литература на развитие чувств и действий у индивида. Конечно мы не желаем отрицать этого влияния, но полагаем, что оно более узко, чем думают. - "Когда страдающий сахарным мочеизнурением нанесет себе легкую рану, - писал Бурже - он умирает. Но смерть его вовсе не зависит от этой раны. Она только обнаружила общее состояние организма, которое оказалось весьма плохим, что и показал другой фактор. Точно такое же влияние показывают и самые опасные книги".

16 Тот же автор рассказывает следующий эпизод времен коммуны: "...часовые заметили человека, шедшего очень скоро. Раздалось "стой!". Его стали расспрашивать. У него оказались усы, следовательно это - жандарм. Толпа кричала: "Расстрелять его! Это жандарм! его нужно уничтожить!" - В этой толпе особенно выделялась одна женщина, кричавшая громче всех, в руках у нее было ружье, за поясом - патронташ; имя ее Марселина Эпильи. Излишне говорить, что человек этот единодушно был осужден на смерть. Его отвели на rue de Vacguerie и поставили около стены. Но энергия не покинула его: он бросился на своих убийц и ударом по голове повалил нескольких на землю. Получив "подножку", он упал на землю, и его окружила вся ватага. Окровавленный, с переломанной левой рукой, он стал подыматься. Вдруг Марселина закричала: "Пустите! пустите!" Прицелилась в грудь несчастного и выстрелила. Он упал, но еще двигался; тогда она нанесла ему еще один, смертельный удар".

Наблюдение, что развращенная женщина хуже развращенного мужчины, было сделано уже давно (между прочим и Ломброзо), когда решался вопрос об индивидуальном преступлении. То же можно сказать и о коллективном преступлении. Когда женщина опьянеет от крови, она не знает ни границ, ни меры.



Здесь будет уместным присовокупить, что если женщина жестока, то она в то же время и храбра, что впрочем вполне естественно, так как храбрость и жестокость имеют очень много общего, сверх общности происхождения. Во французскую революцию был только один случай женской трусости: Дюбарри. Во время Коммуны, пишет один историк, в последние ее дни, женщины держались за баррикадами дольше, чем мужчины.

17 Необходимо заметить, что число сумасшедших всегда велико во время революций или возмущений не только потому, что сумасшедшие принимают в них участие, но и потому, что большие общественные, политические или религиозные возмущения делают сумасшедшими тех, кто только был предрасположен, хотя и в весьма малой степени, к сумасшествию. Статистически это было доказано в конце прошлого века Пинелем, основателем нынешней психиатрии. После него Белом обращает внимание на сильное увеличение сумасшедших, благодаря революциям 1831, 1832 и 1848 гг.

18 Ломброзо изучил связь похоти с инстинктом человекоубийства, указав, что изнасилование подчас сопровождается убийством, а иногда даже и заменяет его, возбуждая в человеке, совершающем такое преступление, одно и тоже наслаждение. Один из таких субъектов, которого проститутки называли палачом; перед каждым соитием мучил или убивал несколько куриц, голубей или гусей; другой ранил в продолжение немногих месяцев до 15 молодых женщин, вонзая им в матку нож, и удовлетворяя тем, как он сам сознался, свои половые стремления. - "Это половое удовольствие - проливать кровь, ранить, колоть перед соитием - совершенно атавистично, судя по тому, что говорит Ломброзо. Поскольку же это случается с отдельными прирожденными преступниками, постольку же этот инстинкт проявляется и в толпе, показывая таким образом другую аналогию между индивидуальной и коллективной криминальной психологией.

19 Полуцивилизованные государства древнего Востока налагали на всех, начиная с жены и кончая детьми преступника, то же наказание, что и на него самого. В Египте вся семья заговорщика осуждалась на смерть.

20 Рассуждая о преступлениях толпы, необходимо обращать внимание на пол и возраст, так как известно, что женщины, дети и даже юноши легче поддаются внушению, чем взрослые. "Детство, - писал Рамбосон, - это расплавленный металл, выливаемый в форму и принимающий какие угодно очертания... Все темпераменты, близкие в темпераменту ребенка, женщины или юноши, скорее всех принимают впечатления извне и заражаются всеми эпидемиями". Лаверн назвал детей éponges éducables (воспитательные губки), - название очень меткое, приложимое отчасти и к женщинам.

21 Современная психиатрия доказала ложность мнения древней психиатрии, полагавшей, что какой-нибудь человек может быть в одно и то же время более или менее сумасшедшим и умственно здоровым, сумасшедшим - с точки зрения известных чувств или известных идей. В наше время все согласны с Маудсли, что если кто-либо сумасшедший, то он таков до конца ногтей.

22 Тард. Законы подражания. Перевод с фр. Спб. 1893 г.


.



Достарыңызбен бөлісу:
1   2   3   4   5




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет