{503} Воскрешение А. К. Толстого1115

{503} Воскрешение А. К. Толстого¹¹¹⁵

— Конечно, что больше всего меня интересует, — это ваш драматический театр. Мне будет интересно увидать на вашей образцовой сцене Пушкина.

— Не дают!

— Лермонтова?

— Не дают.

— Алексея Толстого?

— На образцовой сцене не дают.

— Тургенева?

— Так, иногда, кое-как… А вообще не дают!

— Ну, Островского!

— А вы долго здесь проживете?

— Месяца три.

— Вряд ли увидите. В полгода раз! А то не дают!

— Престранный, однако, черт возьми, у вас драматический театр! — сказал знатный иностранец.

Действительно, престранный, черт возьми, у нас драматический театр! Дирекция жалуется на то, что нечего ставить. Актеры на то, что нечего играть. Публика на то, что нечего смотреть.

И все лучшие русские писатели исключены из репертуара. Словно правило какое-то:

— Раз великий писатель — вон его. Это — сцена для посредственностей.

Говорят:

Извините! Но в хорошем исполнении «Борис Годунов», «Каменный гость», «Маскарад», «Дон Жуан» — были бы для публики новинками.

— Почему, — спрашиваете вы, — не дают исторической трагедии Пушкина? Ведь все исторические трагедии Алексея Толстого имеют же успех, заинтересовали же публику. А ведь тоже не вчера написаны вещи. Не «новинки».

— Да, — отвечают вам, — видите, тут разница. Трагедий Толстого публика, по невежеству своему, не знает. Не играли их, ну, и не читал никто. Это для нее новость. А пушкинского «Бориса Годунова» в школах {504} читают. Всякий знает, в чем дело, и чем пьеса кончится. Зачем же он пойдет смотреть?

Но, позвольте, нельзя же ведь рассчитывать только на невежество публики и ему одному служить.

Ну, делайте опыт. Может быть, это будет иметь успех.

Ведь делаете же вы опыты постановки всевозможной трухи всевозможных драмоделов, — трухи, которая сегодня пройдет, завтра ее отпоют в газетах, а послезавтра она сойдет с репертуара!

Почему можно делать опыты постановки пьес Ивановых, Петровых, Сидоровых, — и нельзя делать опытов постановки пьес Пушкина, Лермонтова, Толстого.

— Позвольте! Чего ж вы кипятитесь не во время? Ведь сегодня же идет толстовский «Дон Жуан»¹¹¹⁶!

Сегодняшний день действительно мог бы быть историческим днем.

Вынимается из-под спуда произведение дивное, полное глубины мысли и красоты формы. Одно из лучших, из самых художественных произведений в русской литературе.

Актер умный, талантливый, образованный, умеющий вдуматься в то, что он говорит, умеющий читать отличные стихи, умеющий создавать поэтические образы, а не просто играть самого себя в пиджаке, — когда такой артист появится на нашей сцене, — найдет для себя в роли Дон Жуана материал для тонкой, художественной, философской работы, источник вдохновения, творчества.

Будущий историк театра изумится:

— Как это они, имея в своем распоряжении такое превосходное художественное произведение, — играли какую-то дребедень?!

И все-таки никто не назовет 27 е января 1901 года историческим днем для русского театра Ни дирекции не пришла мысль:

— Надо поставить толстовского «Дон Жуана».

Ни одному актеру не пришла мысль поставить в бенефис это замечательное произведение.

«Дон Жуан» не соблазнил никого в театре.

Его ставит Литературный Фонд¹¹¹⁷.

Конечно, совершенно естественно, что литераторы ставят в свой спектакль литературное произведение.

Но было бы естественно и актерам, и дирекции тоже не быть совсем чужими литературе.

Сегодняшний спектакль — это только уступка литераторам.

Пришла литераторам «фантазия» поставить «Дон Жуана». Дирекция и артисты, скрепя сердце, согласились.

{505} Скрепя сердце, — потому что «Дон Жуан» ставится на один спектакль!

В репертуаре следующей недели нет уже «Дон Жуана».

До такой степени дирекция, очевидно, уверена в том, что «Дон Жуан» успеха иметь не будет.

А между тем она ошибается.

У всякой просвещенной публики это произведение будет иметь успех.

А у доброй публики Александринского театра, вызывающей даже Шекспира, — в особенности.

Давайте держать пари, что будут вызывать «автора».

Тот человек, который бы вскочил сегодня в Александринском театре и крикнул бы:

— Господа! Пошлем приветственную телеграмму в Ясную Поляну! Имел бы у александринской публики сегодня колоссальный успех. Александринская публика будет тронута:

— А Толстой-то! В стихах писать начал!

— Какую новую вещицу написал!

— Не всю дают!

— Ну, еще бы, батенька! Нельзя же Толстого целиком пропускать!

Многие с радостью будут говорить:

— Как хорошо, что Лев Николаевич бросил свои философские затеи и снова вернулся к исключительно художественному творчеству!

И только какому-нибудь столоначальнику придет в голову:

— Полно, тот ли это Толстой? Уж не бывший ли министр Толстой¹¹¹⁸ это написал?

{506} А. В. Барцал, или История русской оперы¹¹¹⁹

Дезире Арто потрясала в Валентине¹¹²². Джамэт гремел своим «Пиф паф» в Марселе и песнью о золотом тельце в Мефистофеле.

Изящнейший в мире Падилла¹¹²³ сыпал трелями в «Севильском цирюльнике». А Котоньи поражал своим могуществом в балладе Нелюско¹¹²⁴.

На гастроли приезжали Нильсон¹¹²⁵, Патти, Лукка¹¹²⁶.

Публика была недовольна.

— В сердце России — итальянская опера! Почему нет русской?

Тогда упразднили итальянскую оперу и завели русскую¹¹²⁷.

Публика перестала ходить в театр.

Когда через несколько лет в «Пророке», шедшем на русском языке, певец на маленькие партии старик Финокки¹¹²⁸, изображая какого-то посла, спел свои три слова по-итальянски, — дирекция оштрафовала его за эту демонстрацию на 25 рублей, а публика наградила ураганом аплодисментов.

Точка в точку таким же ураганом восторженных аплодисментов, какими она еще через несколько лет наградила г. Фюрера, когда он в возродившейся снова итальянской опере не захотел петь по-итальянски, а спел Мефистофеля по-русски.

Публика всегда остается верна только сама себе.

Когда идет итальянская опера — она требует русской. Когда идет русская, — она требует итальянской.

Публика всегда хочет, чтоб в театре давалось не то, что в нем дается.

Это ее специальность.

Первое время возродившейся в Москве русской оперы было тяжелым временем.

При итальянской опере русская «числилась», но числила у себя только две оперы.

Таганка и Рогожская два раза в год слушали «Аскольдову могилу».

Это была вся русская опера. И все ее значение.

Когда кончилась итальянская опера и, на основании распоряжения дирекции за № 4, 876, было предложено немедленно возродиться, — было шесть певцов.

Одно сопрано — Люценко¹¹³⁰. Одно контральто — Святловская¹¹³¹. Два баса — Фюрер и Абрамов. Последний также «исправлял должность баритона».

И два тенора: Додонов¹¹³², который пел, главным образом, Торопку¹¹³³, и Барцал.

Вместо Марини пел Барцал. Вместо Мазини — Барцал. Вместо Станьо — Барцал.

Это было, как видите, трудно.

Однако, детище, которому сразу пророчили смерть, все-таки выжило.

Стали откуда-то появляться певицы, певцы. Но теноровый репертуар весь нес на своих плечах г. Барцал. Уже потом ему пришел на помощь — Усатов.

Если вы москвич, если вам лет сорок с небольшим «хвостиком», — то с Раулем де-Наджи¹¹³⁴, Фаустом, Сабининым¹¹³⁵, Манрико, Элеазаром¹¹³⁶, Робертом-Дьяволом, Финном¹¹³⁷ и Баяном¹¹³⁸ вас познакомил А. И. Барцал.

Сегодня он подбоченивался:

— Эх, вы, братцы, без похмелья…¹¹³⁹

Завтра старался «греметь»:

— Вам не удастся подлой изменой…¹¹⁴⁰

Послезавтра стоял на коленях перед г жой Юневич¹¹⁴¹, причем сам ей был только по колено, и томился:

— Ты мне сказа а ала: люблю ю ю тебя¹¹⁴²!

Бойко помахивая ручками, пел:

— В закон, в закон, в закон себе поставим,
Чтоб ве, чтоб ве, чтоб весело пожить¹¹⁴³!

{508} И тосковал:

— Невольно к этим грустным бе е е ре гам…¹¹⁴⁴

Конечно, не мог он быть во всем одинаково хорош, — но у него бывали блестящие реванши. Когда он пел:

— Рахиль, ты мне дана¹¹⁴⁵!

От восторга не могли удержаться даже те, кто находил, что «ежедневный Барцал», это — еще не вполне опера.

А детище все росло и росло.

Опера на одном теноре все-таки удержалась.

Барцал был большим художником пения.

Иначе Сабинину — Фаусту — Манрико — Роберту — Раулю не удалось бы заинтересовать публику.

И публика заинтересовалась, и дело выросло, стало на ноги и дошло до полного, блестящего расцвета.

«Заслуженный» не только по званию артист¹¹⁴⁶ уступил место молодежи и превратился в режиссера.

Он стоит триумфа.

Он был одним из тех, на чьих руках выросла в Москве теперь «блестящая русская опера».

Это была горсточка талантливых и страшно много трудившихся людей.

Работавших при исключительно трудных условиях.

И сделавших дело.

Если бы у нас было побольше благодарности, — имена этой первой труппы возрожденной русской оперы следовало бы хоть на мраморе, что ли, золотыми буквами увековечить в русском оперном театре.

Но мы баловства не любим. И благодарностью никого не балуем.