Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

Это замечание навело Гитлера на одну из двух основных тем. Он разрабатывал ее так же, как и Риббентроп, но не столь неуклюже. Время от времени он использовал те же ключевые фразы, что и Риббентроп; позднее их повторяли Мацуоке Геринг и остальные. Мне они напоминали стереотипные речи по случаю визита Самнера Уэллеса.

При обсуждении второй темы, южной проблемы, Гитлер заметил, что ему очень хотелось бы избежать вступления Соединенных Штатов в войну. Очевидно, это было больным вопросом для него, так как он постоянно возвращался к этому в своих беседах с Мацуокой. Одним из самых подходящих способов для достижения этой цели, предположил он, была бы решительная атака на Англию — например, [314] неожиданный захват Сингапура Японией. Другая такая возможность может представиться не скоро, поэтому Япония должна действовать быстро. «И при этом ей не следует опасаться России ввиду мощи германской армии».

Все эти весомые намеки преподносились в обрамлении великолепных риторических фейерверков. Сам Гитлер, без сомнения, видел военно-политическую ситуацию в розовом свете. Как это часто бывало, он передергивал факты и цифры, создавая видимость того, что держит в голове все подробности о производстве вооружения и о стратегии.

Маленький Мацуока спокойно сидел напротив Гитлера, как и другие «собеседники» немецкого диктатора, он не имел возможности вставить хоть слово. Однако в конце концов Гитлер замолчал, чувствуя, несомненно, что достаточно подготовил почву, и с вызовом посмотрел на Мацуоку. Медленно и осторожно произносил Мацуока английские слова — он неплохо овладел английским языком за время своего пребывания в Соединенных Штатах. На предложение Гитлера насчет захвата Сингапура он ответил уклончиво, он лично был убежден, что точка зрения Германии правильная. «Но, — добавил он с некоторым ударением, — в данный момент я не могу дать твердое обещание от лица японского правительства».

Выражение лица Гитлера при этом ясно свидетельствовало о его разочаровании этими словами. Мацуока примирительно сказал, что сам он за быстрые действия, но еще не может заставить думать так же всю Японию. Он продолжал на удивление откровенные жалобы, совершенно неуместные в данной беседе, на противодействие его энергичной [315] политике экспансии, с которым ему приходится бороться в Японии. Это противодействие исходило от интеллектуалов — от японцев, получивших образование в Англии и Америке. Торговля, придворные круги — все, казалось, состояли в заговоре против Мацуоки. Мне показалось, когда я делал заметки, что я слушаю чтение одной из передовиц Геббельса насчет трудностей внутри Германии.

Замечания Мацуоки показались бы мне еще более интригующими, если бы я знал, как знаем мы теперь, что почти в это же самое время другой посланец Японии жаловался на него в разговоре с президентом Рузвельтом 14 марта 1941 года. Я имею в виду Номуру, японского посла в Вашингтоне, который вполне открыто сказал, что министр иностранных дел говорит слишком много, потому что это производит хорошее впечатление в Японии, а движет им личное честолюбие. Номура сказал, что Япония не может позволить себе такие амбициозные планы, какие вынашивает Мацуока. Ситуация в Европе ухудшается все больше, и, следовательно, Япония и Соединенные Штаты должны работать вместе для сохранения мира. Относительно поездки Мацуоки в Берлин Номура сказал, что это всего лишь дань вежливости по отношению к германскому правительству и что воинственные заявления, которые делал Мацуока по пути в Берлин, не стоит принимать всерьез. Это не вполне удовлетворило государственного секретаря Корделла Халла. Он рассказывал нам, что ответил Номуре: «Вы должны понимать, что кокетничанье Мацуоки с «Осью» и его громкие заявления по пути в Берлин в сочетании с концентрацией японских военно-морских и военно-воздушных сил рядом с Индокитаем и Таиландом [316] производят очень плохое впечатление здесь в Америке».

Как я уже сказал, эти интересные разговоры, о которых мы ничего не знали, происходили в Америке в то же самое время, когда Мацуока беседовал с Гитлером в Канцелярии.

Несмотря на разочарование Гитлера от реакции Мацуоки на его предложение о нападении на Сингапур, Мацуока сказал нам, что такое мероприятие требует детального рассмотрения в соответствующих инстанциях, а на это требуется месяца три. Будучи осторожным министром иностранных дел, он предпочитал рассчитывать на шесть месяцев. Эти растянутые сроки, выдвинутые Японией, стали еще одним разочарованием для нетерпеливого Гитлера.

Таким образом, переговоры ничего не дали для основного интереса Германии — участия Японии в войне против Англии. В последующих беседах Риббентроп часто пытался вытянуть из Мацуоки конкретное обещание, но азиатская осторожность оказалась не по плечу тупоголовому вестфальцу.

В рамках своего визита Мацуока виделся с Герингом в Каринхалле и прилежно выслушал такие же речи, какие звучали в беседах с Гитлером и Риббентропом, хотя те же мысли, может быть, выражались более искусно.

Каринхалле стал еще более обширным. Проходя по его загроможденным коридорам, можно было подумать, что находишься в музее. В кабинете Геринга с громоздкими стульями и величественным письменным столом и особенно в громадном холле с толстыми потолочными балками низенький человечек из Японии казался еще меньше, чем в Берлине. Когда мы расселись в роскошной столовой, одна стена [317] которой была сплошь стеклянной, казалось удивительным, что Мацуока, утонувший в своем кресле, вообще виден из-за стола, уставленного массивным серебром и цветами. Окружающая обстановка, похоже, слегка подавляла Мацуоку. Он задумчиво устремил взор на зимний пейзаж за огромным окном. Глядя на покрытые снегом верхушки сосен Шорфхайде, казавшиеся филигранным узором на фоне серого мартовского неба, он сказал мне: «Это напоминает мне картины, которые мы любим в Японии. Этот изумительно тонкий рисунок заставляет меня почувствовать тоску по дому. И напоминает мне о моем имени, потому что, знаете, Мацуока означает по-японски «сосновый холм».

Господин «Сосновый холм» проявил также большой интерес к букетам на обеденном столе. Никогда еще мне не доводилось видеть, чтобы во время официального визита гости обращали столь большое внимание на подобные вещи. Его любовь к природе проявлялась и в другом: он рассказал мне, что ему особенно понравилось отведенное ему помещение взамен Бэльвю потому, что хотя замок и находился в центре города, но стоял в большом парке и «можно было слышать пение птиц». «Вечером я иногда смущаю часовых возле дома, — наивно поведал он мне, — потому что гуляю в ночной рубашке по террасе и слушаю птиц».

Я улыбнулся про себя, представив эту картину с министром иностранных дел могущественной Японии, от которой в Берлине ждали, что она незамедлительно нападет на Сингапур!

Замечания Мацуоки в тот день не ограничились красотами природы. Он вдруг наклонился ко мне, чтобы его не услышали остальные, и сказал: «А Вы [318] знаете, за границей говорят, что он (и показал на нашего хозяина) сумасшедший?»

Я, разумеется, знал об этих историях, но сделал удивленное выражение лица, как предписывал дипломатический обычай в таких ситуациях, — в юмористических газетах оно обозначается вопросительными знаками над удивленным лицом. Он, должно быть, увидел мой вопросительный знак, потому что пододвинул свой стул чуть ближе и сказал: «О да, это вполне правдоподобно. Всюду показывают документы институтов по изучению мозга, в которых упоминается его имя», и он постучал двумя крохотными пальцами левой руки, вероятно, по японскому обычаю, чтобы довести суть дела до сознания собеседника.

Я ничего не сказал, так как прилагал все усилия, чтобы сохранить серьезный вид в этой комичной ситуации. Подобные слова, сказанные в праздничной обстановке почетным гостем, сидящим напротив хозяина за очень большим, к счастью, столом, могли быть равнозначно переданы только Уолтом Диснеем в фильме о Микки Маусе при соответствующем саксофонном сопровождении. Мое несколько затянувшееся молчание и лицо, на котором промелькнуло выражение боли, объясняемое теми усилиями, которые я прилагал, чтобы сохранить серьезность, вызвало сочувствие со стороны доброго господина «Сосновый холм», который постарался утешить меня, сказав: «Но это ничего не значит. Многие в Японии то же самое говорят обо мне. Они говорят: «Мацуока сошел с ума!"»

Беда редко приходит одна — это многозначительное высказывание посланца с Востока совпало с одним из тех моментов, которые часто случаются на [319] таких приемах, когда не находят, что сказать соседу. В этой тишине явственно прозвучали сказанные по-английски выразительные слова «Мацуока сошел с ума!» Естественно, все стали спрашивать, о чем это он, и мне пришлось сменить навыки переводчика на умение дипломата, чтобы с улыбкой объяснить, что мы обсуждали, как сыны Страны восходящего солнца покидали Лигу Наций, — и я с облегчением смог открыто рассмеяться.

Само собой, Геринг водил Мацуоку по дому. Хозяин, как большой ребенок, показывающий свои владения младшему товарищу по играм, с гордостью демонстрировал собранные им сокровища: картины, гобелены, предметы античного искусства, скульптуры, ценную старинную мебель. Геринг провел его по всему дому, начиная от погреба, где когда-то показывал герцогине Виндзорской, теперь Елизавете Арденнской, как работает массажный аппарат, и где теперь кроме всего прочего имелся отличный плавательный бассейн. «Надеюсь, никто из этих джентльменов в их красивых мундирах не поскользнется и не упадет туда!» — прошептал мне Мацуока с усмешкой. Потом мы прошли в большую комнату на первом этаже, где была установлена модель железной дороги.

«Здесь триста квадратных ярдов, — доложил Геринг, подошел к пульту управления и запустил «Летучего голландца» — отличную модель немецкого экспресса. Поезд, казалось, ехал так же ровно, как настоящий. «Путь составляет тысячу ярдов длиной, и есть еще сорок электрических сигналов», — рассказывал большой «мальчик» маленькому, робко восхищавшемуся великолепной игрушкой.

В течение последующих нескольких дней состоялись [320] и другие беседы с Риббентропом. Темы оставались теми же, что и прежде, таким же был и результат. Интересно было только то, что Риббентропу приходилось постоянно успокаивать Мацуоку, который указывал на опасность — если Япония нападет на Англию, то Америка вступит в войну,

«Нас не интересует война против Соединенных Штатов», — заявил Риббентроп. Но это утверждение не вполне успокоило Мацуоку, который продолжал доказывать, что англоговорящие народы следует считать одним народом.

Из Берлина Мацуока поехал в Рим, а по возвращении снова остановился на короткое время в столице Германии, где снова говорил с Гитлером и Риббентропом. Эти разговоры не дали ничего нового и ни в коем случае не изменили того факта, что попытки Гитлера втянуть Японию в войну против Англии провалились.

Когда Мацуока прощался с Гитлером, я еще раз перевел для него: «Когда вернетесь в Японию, не стоит сообщать Вашему императору, что не возникает вопрос о конфликте между Германией и Советским Союзом». Я полностью сознавал значение этих слов и медленно повторил их дважды, чтобы убедиться, что Мацуока понял всю их значимость. Он очень серьезно пристально посмотрел на меня, и я почувствовал уверенность — он осознал, что именно имел в виду Гитлер.

Меньшую уверенность я почувствовал несколько дней спустя, когда узнал, что на обратном пути Мацуока заключил договор о нейтралитете со Сталиным. Но, наверное, он предпринял этот шаг потому, что понял в Берлине, насколько критически складываются отношения между Германией и Советским [321] Союзом, и хотел дополнительных гарантий в случае возникновения какого-либо конфликта.

На нас произвело большое впечатление сообщение о сцене, имевшей место при отъезде Мацуоки из Москвы. Против обыкновения, Сталин провожал Мацуоку на вокзале и после его отъезда демонстративно повернулся к немецкому послу, графу фон дер Шуленбургу. Обняв посла за плечи, он сказал: «Мы должны остаться друзьями, и Вы должны сделать все возможное, чтобы отдалить этот конец». Через несколько минут Сталин обратился к помощнику военного атташе полковнику Кребсу: «Мы останемся друзьями вашей страны — что бы ни случилось».

В то время, когда Мацуока находился в Москве, англичане тоже, как нам теперь известно, сделали попытку повлиять на Японию. Мистер Черчилль послал японскому министру иностранных дел письмо в Москву, в котором предостерегал Японию от вступления в войну на стороне держав «Оси». Англо-саксонские державы, говорилось в письме (это же мнение высказывал сам Мацуока в Берлине), всегда будут действовать заодно. Победа, несомненно, будет на стороне англо-саксонских стран. Черчилль, как и Гитлер, старался повлиять на Мацуоку с помощью цифр и фактов. Англия и Америка вместе производили девяносто миллионов тонн стали ежегодно, а страны «Оси» менее половины этого количества, причем Япония едва ли десять процентов от этого объема, указывал Черчилль.

Пока Мацуока еще находился в Европе, американцы, с помощью определенных кругов в Японии, тоже предпринимали попытки оторвать Японию от «Оси». Соединенные Штаты заявили, что готовы выступить в роли посредника между Японией и [321] Китаем и даже признать независимость Маньчжурии, что, как мы знаем, было причиной демонстративного ухода Мацуоки с заседания Лиги Наций в 1931 году. Соединенные Штаты, кажется, были готовы забыть весь инцидент и пойти навстречу требованиям Японии.

* * *

В начале мая 1941 года меня послали вместе с Риббентропом в срочную поездку в Рим, чтобы дать дуче объяснения по поводу поразительного полета Рудольфа Гесса в Лондон. Гитлер был так испуган, будто бомба упала на Бергхоф. «Я надеялся, он рухнет в море!» — сказал он с отвращением, как я слышал. Когда мы прибыли в Рим, Гесс уже был в Англии. «Он сумасшедший, — заявил Риббентроп Муссолини, — в самом точном смысле этого слова, в отличие от Мацуоки». «Вы знаете, что нами правят лунатики?» — спросил меня по возвращении в Берлин старый рабочий, который помогал мне присматривать за садом.

2 июня я переводил на встрече, продолжавшейся несколько часов на приграничной станции Бреннер. «Германские подводные лодки заставят Англию капитулировать», — таким был теперь припев Гитлера. Ни малейшего намека на свои намерения относительно [323] России не дал он своему коллеге-диктатору. На меня произвело особое впечатление полное молчание Гитлера насчет его планов напасть на Россию, о которых я знал уже довольно много.

Антонеску Гитлер доверял больше. 12 июня в своей мюнхенской резиденции он доверил ему секрет о предстоящей акции против Советского Союза и зашел даже так далеко, что назвал час нападения. Антонеску пришел в восторг. «Конечно, я буду там с вами с самого начала, — сказал он, после того как Гитлер пообещал ему Бессарабию и другие русские территории. — Когда речь идет о действиях против славян, вы всегда можете рассчитывать на Румынию».

15 июня новое государство Хорватия присоединилось к Тройственному пакту, и по этому поводу во Дворце дожей в Венеции состоялся большой праздник. Город в лагуне и старый венецианский дворец, который напоминал о веках истории Средиземноморья, несмотря на то, что произведения искусства были убраны на хранение, составляли фантастический контраст с малозначимым и театрально организованным вступлением в Пакт маленького государства.

* * *

Я никогда не видел Риббентропа в таком возбужденном состоянии, как в те пять минут перед приходом Деканозова. Он метался по комнате, как зверь в клетке. «Фюрер абсолютно прав, что нападает сейчас на Россию, — говорил он скорее самому себе, чем мне; он повторял это снова и снова, как будто хотел как-то успокоить сам себя. — Русские, несомненно, нападут сами, если этого сейчас не сделаем мы». Он ходил взад и вперед по комнате в большом волнении, со сверкающими глазами, без конца повторяя эти слова. Тогда я приписал его состояние тому факту, что он считал себя создателем взаимопонимания между русскими и немцами и ему было трудно разрушать плоды своих трудов. Сегодня я почти готов поверить, что в тот день он почувствовал, может быть и подсознательно, что решение, которое он должен сообщить русскому послу, приведет к катастрофе.

Деканозов появился в точно назначенное время и, очевидно не догадываясь ни о чем, подал Риббентропу руку. Мы сели, и с помощью «маленького Павлова» Деканозов приступил к изложению дела, по поводу которого его правительство требовало разъяснений от Риббентропа. Но едва он начал, как Риббентроп с каменным выражением лица прервал его со словами: «Теперь вопрос об этом уже не стоит. Враждебное отношение советского правительства к Германии и серьезная [325] угроза, которую представляет концентрация русских войск на восточной границе Германии вынуждают рейх принять военные контрмеры». Риббентроп не употребил таких слов, как «война» или «объявление войны»; наверное, он считал их слишком «плутократическими», а может быть, Гитлер дал ему указание избежать этих слов. «Так, начиная с утра сегодняшнего дня в военной сфере предприняты соответствующие контрмеры». Затем он зачитал короткий, но пламенный список «преступлений», особенно в отношении Пакта, заключенного Советской Россией с Югославией как раз перед началом войны между этой страной и Германией. «Сожалею, но больше ничего не могу сказать, — закончил он. — Особенно учитывая то, что сам я пришел к выводу, что, несмотря на серьезные попытки, мне не удалось установить разумные отношения между нашими двумя странами».

Деканозов быстро обрел хладнокровие; он выразил свое глубокое сожаление о том, что события приняли такой оборот. «Это произошло исключительно по причине позиции отказа от сотрудничества, занятой немецким правительством, — перевел Павлов, в то время как я делал заметки для отчета. — В сложившихся обстоятельствах мне не остается ничего иного, как оговорить с вашим начальником протокольного отдела отъезд моей миссии на родину». Деканозов встал, небрежно поклонился и вышел в сопровождении Павлова, не пожав руки Риббентропу.

«Так вполне могла начинаться русская авантюра Наполеона», — подумал я, и мне стало стыдно за мои неважные познания в истории. Я позвонил в [326] бюро переводов и выпустил сотрудников из заточения, в котором они снова находились всю ночь, работая в старом дворце Гинденбурга.

* * *

В ноябре я был очень занят в Берлине, где на торжества по случаю годовщины Антикоминтерновского пакта 1936 года Гитлер созвал многочисленных государственных деятелей стран, находившихся под влиянием Германии. Эти празднества состоялись [327] в Берлине 24 и 25 ноября и были отмечены грандиозным представлением на приеме в зале новой рейхсканцелярии. Во второй половине дня 25 ноября Чиано, Антонеску и Серрано Суньер, а также министры иностранных дел Венгрии, Болгарии, Хорватии, Финляндии и Дании расселись за очень длинным столом, уставленным микрофонами. Перед собранием выдающихся людей они произнесли ряд громких, бессмысленных речей. Это был большой смотр, который Гитлер устроил своим союзникам и вассалам. Он принял каждого лично и каждому сделал подбадривающую инъекцию для храбрости. Но к концу тех двух дней я почти потерял голос.

В начале декабря я отправился с Герингом во Францию на встречу с Петеном в Сен-Флорантен-Вержиньи, маленький городок к северу от Парижа. Маршал, казалось, постаревший еще больше со времени встречи в Монтуаре, вел себя еще сдержаннее, чем раньше. Я так и не понял, зачем эта встреча вообще была организована.

* * *

Событие получило должное подтверждение. Японцы преподнесли сюрприз Гитлеру и Риббентропу, точно так же, как те в подобных случаях поступали со своим союзником Муссолини, извещая его в самый последний момент. Кажется, таков был обычай всех диктаторов и императоров.

8 декабря Соединенные Штаты объявили войну Японии. Корделл Хэлл вспоминает, как Рузвельт и некоторые члены его кабинета, включая его самого, обсуждали накануне вечером, объявлять или нет войну другим странам-участницам «Оси». Однако на основе сведений об обмене телеграммами между Берлином и Токио они предположили, что Германия, разумеется, сама объявит войну Соединенным Штатам, так как по этому вопросу между нею и Японией достигнуто полное взаимопонимание. Таким образом, они решили подождать и предоставить Гитлеру и Муссолини самим проявить инициативу. Ждать им пришлось недолго.

Из того, что говорил в то время Риббентроп, я вынес впечатление, что Гитлер, который ждал объявления войны от американцев, захотел все же объявить войну первым.

11 декабря в полдень я снова оказался в кабинете Риббентропа на Вильгельмштрассе, только на этот раз, полгода спустя, мы ждали поверенного в делах США. Когда он вошел, ему не предложили сесть, и Риббентроп, также стоя, зачитал заявление, обвиняющее Соединенные Штаты в нарушении нейтралитета [329] и в совершении открытых враждебных нападений на германские подводные лодки. «Правительство Соединенных Штатов Америки, начиная с нарушения нейтралитета, перешло в конце концов к открытым военным действиям против Германии... При таких обстоятельствах, созданных Президентом Рузвельтом... Германия с сегодняшнего дня считает себя находящейся в состоянии войны с Соединенными Штатами Америки». Широким жестом передав этот документ поверенному в делах, который, очевидно, ясно осознавал свое положение, Риббентроп скупым поклоном дал понять, что аудиенция закончена.

Я подождал американского дипломата, который нравился всем нам в министерстве иностранных дел, у двери, пожал ему руку и дружески улыбнулся. За дверью его ждал начальник протокольного отдела, а мне было приятно видеть, что тот ведет себя так, как вел бы себя я, стараясь по мере возможности смягчить эту неприятную ситуацию.