Формальные и содержательные характеристики хорошей теории личности

Общий критерий формальной адекватности

Хотя психологи не так уж редко оценивают теории на основе их существенности или тривиальности, такого рода оценка – дело довольно туманное. Мандлер и Кессен (Mandler and Kessen, 1959, с. 253-254) предлагают достаточно убедительные рассуждения на этот счет:

"Если бы психологическое сообщество располагало мощным критерием для оценки тривиальности теории, мы могли бы с полной уверенностью принять решение о том, какие вопросы действительно важны и принципиальны. К сожалению, такого критерия у нас нет. Достаточно спорное использование в отношении теорий личности таких терминов, как "неуместная", "не имеющая значения", "ограниченная", "не соответствующая действительности" и т.д., вступает в противоречие с тем фактом, что в науке нет тупиковых положений. Мы можем обратиться к прошлому и без труда заметим, на каких перекрестках наука сворачивала с верного пути, но у нас нет адекватного метода для соответствующей оценки современных систем объяснения. Ответственно мыслящий ученый может выбрать для своих исследований ту или иную интересующую его проблему, но он обманывает самого себя, если считает, что знает, что он находится на более верном и прямом пути к истине, чем его коллеги. Когда Франклина и Фарадея спросили: "В чем польза этого изобретения?" (речь шла о некоем новом приборе), известный ответ Франклина был таков: "А в чем польза новорожденного?", иными словами, мы едва ли можем определить, каким будет будущее использование чего-либо. Фарадей же, парируя замечание Гладстона, более точно выразил пренебрежение истинного ученого к вопросам практического применения научных открытий: "А как же, сэр, в будущем вы сможете обложить его налогами"... Вопросы, ставящие под сомнение сущность психологических теорий, – это вопросы того же рода; окончательный научный вклад определяется столь большим количеством не известных до сих пор условий, что имеет смысл признать тот факт, что такая критика не может быть оправдана тем, что она апеллирует к поиску однозначного критерия".

Этот аргумент в оправдание теоретической свободы весьма убедителен, и все же нам следует определиться, насколько широко мы можем его применять. И в этом отношении стоит рассмотреть еще одно, не менее убедительное утверждение, касающееся тривиальности теории; на этот раз мы процитируем слова Брунера. Теория, которая подвергается критике, – это модифицированная Спенсом общая теория поведения, в соответствии с которой основой научения животных и человека является ассоциативная связь близких по времени стимулов и реакций. Эта теория была разработана главным образом на экспериментах с крысами, которых учили выходить из лабиринта. Выступая против столь частной и специфичной теории научения, Брунер (Bruner, 1957a, с. 156) говорит:

"Позвольте мне проиллюстрировать одну из причин моих трудностей, связанных с попыткой оценить эту выдающуюся книгу. Было установлено, что на английском языке можно составить приблизительно 10⁷⁵ предложений длиной в 50 слов, а за год мы слышим в общей сложности 10¹⁶ предложений. Если научение этим предложениям опирается на ассоциативные по своей природе процессы, то за свою жизнь мы не достигнем даже уровня языкового развития маленького ребенка. И все же у нас нет сомнений в том, что мы могли бы определить, какие из этих 10⁷⁵ построенных в соответствии с алгоритмом предложений грамматически верны, а какие нет, хотя до сих пор мы их не слышали. Очевидно, что "вербальные реакции" не являются "выученными", скорее, они представляют собой правила и принципы структурирования, позволяющие нам продуцировать предложения. Типичный ответ на такого рода критику нам давно известен: нельзя критиковать теорию за ошибки в объяснении того, чего она объяснять и не должна. Но окончательная цель этого возражения в том, что мы вынуждены принять поведенческую теорию такого типа как прикладную психологию связи между условным и безусловным стимулом, лабиринтов и т.д."

И чуть дальше Брунер продолжает эту же мысль (Bruner, 1957а, с. 156):

"Дональд Хебб недавно заметил, что если бы кто-то сделал набор микрофотографий Кембриджа, дюйм за дюймом, то мы едва ли смогли найти на этих фотографиях реку".

Говоря о том, что Спенс должен либо ответить на эту критику либо в дальнейшем называть свою теорию прикладной психологией лабиринтов, Брунер поднимает вопрос о тривиальности. Он не сомневается, что человеческое научение может протекать по ассоцианистской модели. Сомнения возникают относительно того, что такого рода научение следует рассматривать как характерное для человеческой природы. Он полагает, что это совершенно не так, и приводит пример, касающийся овладения языком. И нам не нужны эмпирические исследования, чтобы признать, что Спенс тривиализирует природу человека, не принимая в расчет то, что человеку присуще научение принципам. И мы не можем оправдать позицию Спенсера, по мнению Мандлера и Кессена, говоря, что мы не можем знать заранее, что люди научаются не столько посредством установления ассоциативных связей, сколько посредством выявления принципов. Это невозможно, поскольку Брунер в своем примере, который больше рационален, чем эмпиричен, говорит, что он сам и многие другие психологи знают именно заранее. Поэтому-то он и разочарован этой книгой.

В чем причина такой тривиальности теории научения, предложенной Спенсом? Понятно, что она не является следствием того, что для разработки своей теории он выбрал лабораторную парадигму. В действительности, эта парадигма может оказаться весьма удачной, если мы намерены рассмотреть простые, более контролируемые формы естественных явлений. Систематически варьируя в определенный момент времени лишь одну переменную, сохраняя все прочие константными, исследователь будет более успешным в лаборатории, чем в естественной обстановке даже при изучении феноменов, подобных научению. Однако для этого выбранная парадигма должна быть репрезентативной или по крайней мере гомологичной феномену в его оригинальной форме. Если научение людей осуществляется преимущественно не по ассоциативной модели, то использование лабиринтов едва ли будет уместным, поскольку с его помощью мы не сможем объяснить научение принципам. Более того, если крысы научаются главным образом благодаря возникающим у них ассоциативным связям, то совершенно не важно, насколько подробным и аккуратным будет исследование их поведения, потому что распространение полученных результатов на человеческую выборку было бы чрезмерным упрощением проблемы. Когда теоретическое осмысление проблемы лишь косвенным образом соотносится со сведениями о том, каким образом представлена данная проблема в естественной среде, опираясь преимущественно на лабораторную модель (которая, хотя и может быть сходной с естественной, обычно слишком упрощена), теория, скорее всего, будет слишком тривиальной. И трудности, связанные с подходом Спенса, вызваны не тем, что он в принципе опирается на лабораторную парадигму, но тем, что данная парадигма в этом случае не отражает человеческое научение в том виде, как оно обычно осуществляется за пределами лаборатории.

Развивая теорию, мы можем свести к минимуму риск тривиальности, решив, чту именно будет основным феноменом, требующим объяснения; это решение должно основываться на результатах наблюдений в естественной среде. Если существует лабораторная модель, адекватно репрезентирующая естественные условия, то ее вполне можно использовать. Но ученому следует быть особенно внимательным, если он не может объяснить результаты лабораторных исследований, не может прояснить связь между ними и явлениями естественного порядка (например, поведение загипнотизированного человека, поскольку в естественной среде гипноз сам по себе не осуществляется). Соотнесение своих идей с результатами естественных наблюдений особенно важно для персонолога, цель которого – понимание человека в его целостности – подвергается особому риску быть тривиальной и упрощенной. После того как автор теории сформулировал какие-то положения, основанные на наблюдениях в естественных условиях, он, конечно же, может провести и нужные лабораторные эксперименты, чтобы выяснить, достаточно ли основательны его теоретические выкладки. Если он начинает с наблюдения в естественных условиях, он вряд ли потратит свои усилия на выявление тривиальных фактов и вряд ли спланирует такие лабораторные эксперименты, результаты которых будут нерепрезентативны и приведут к чрезмерному упрощению проблемы.

В действительности, многие теоретики личности согласились бы с большей частью моих утверждений. Они, конечно же, основывают свои рассуждения на результатах наблюдений в естественных условиях, что можно увидеть как при изучении частных случаев, описанных в их работах, так и в том, что они нередко апеллируют к обычному здравому смыслу. И даже формализация и систематизация результатов испытуемых по ряду разнообразных задач, используемая такими персонологами, как Мюррей (1938) и Кеттел (1946), все же достаточно близка к тому, что мы могли бы пронаблюдать в обычном, а не лабораторном функционировании этих испытуемых. Столь же близко сопоставимы с результатами наблюдений в естественных условиях и результаты наименее структурированных тестов личности (например, ТАТ), поскольку они позволяют человеку раскрывать себя так, как ему самому хочется. Персонологи редко всецело полагаются на результаты чисто лабораторных экспериментов, развивая свои теории.

Однако другая опасность заключается в том, что некоторые персонологи иногда используют психотерапевтические техники, и результат такого подхода сопоставим с результатами Спенса, использовавшего свои лабиринты для исследования научения. Надо иметь в виду, что психотерапевтическая ситуация весьма специфична: она предназначена для осуществления лечения. Она не может считаться ситуацией естественной. На мой взгляд, она лишь отчасти может рассматриваться как репрезентативная естественным взаимоотношениям людей. Когда персонолог разрабатывает свою теорию исключительно на основе психотерапевтических наблюдений, он также рискует быть тривиальным в том, что касается его понимания жизни. Возможно, вы помните, что в 7-й главе я предположил, что причиной выделения Роджерсом всего двух типов личности является то, что он развивал свою теорию исключительно на основе наблюдения за поведением пациентов. Нам нужно помнить, что теория психотерапии и теория личности – это совершенно разные вещи.

В общем виде принцип операциональности предполагает, что значение понятия определяется связанными с ним операциями измерения. Ученому весьма полезно это помнить, потому что это вынуждает его быть действительно точным в отношении того, что он имеет в виду, и учитывать, как те или иные методики измерения влияют на значение изучаемого. Однако некоторые слишком усердные психологи интерпретируют этот принцип так, что он, на мой взгляд, теряет всю свою важность.

Одна из неверно толкуемых версий операционализма сводится к тому, что понятие значит лишь то, что мы ему приписываем, не больше и не меньше. Мне это представляется неверной интерпретацией принципа операционализма, который вовсе не должен подменять собой теоретические рассуждения. Когда мы используем операции измерения для определения понятия вместо того, чтобы сначала определить понятие, а затем выбрать адекватные ему процедуры измерения, мы допускаем, что само по себе понятие не более чем символ. Это допущение практически всегда нарушается в психологии, которая для обозначения понятий использует не математические символы, а слова. А слова в нашем языке имеют достаточно устойчивые значения. И эти значения не являются чисто семантическими: различие между словами отражает различие между элементами опыта. Определение этого "реального" значения понятия (см. Mandler and Kessen, 1959, с. 93-101) с точки зрения набора операций, используемых для его измерения (например, интеллект это балл по шкале Стэнфорда-Бине), было бы весьма опасно для теории личности. Оно, как правило, балансирует на границе осознания, привнося в исследование влияние интуиции. Вероятно, интуиция оберегает нас от чрезмерно большого количества ошибок, и в то же время мы неумно заявляем, что не знаем истинного значения используемых понятий, пока их не измерили. В конце концов, количество операций измерения бесчисленно, и если у нас нет теории, которая помогла бы нам сделать выбор между ними, мы принимаем решение сами.

Итак, я полагаю, что определение понятия – это теоретическая проблема, и только тогда, когда определение уже найдено, есть смысл заниматься подбором измерительных операций. Нельзя забывать и о том, что и сами измерительные операции привносят дополнительный смысл; таким образом, за измерением должен следовать пересмотр значения понятия. Однако влияние операций измерения на значение понятия не столь важно, гораздо более существенными являются интуиция исследователя и причины, побудившие его заняться этой работой. Таким образом, в качественной теории личности телега не должна оказаться впереди лошади: теоретическое определение должно предварять операции измерения понятий, а не основываться на результатах этих измерений.

Другая непродуктивная модификация операционализма заключается в том, что все понятия, независимо от их логических функций, должны быть операционализированы; только тогда их включение в теорию будет оправданно. Вы уже знаете, что я противник этой точки зрения. На мой взгляд, операционального определения требуют только конкретные периферические характеристики. Я не вижу особого смысла в том, чтобы у понятия было операциональное определение, если его функция заключается не столько в непосредственном объяснении данных, сколько в выявлении взаимосвязей между понятиями и их общей структурой. Заявление о том, что только операционализированные понятия могут быть учтены в теории, может привести к тому, что будет недооцениваться важность идей, касающихся ядра личности. В хорошей теории личности, на мой взгляд, операционального определения требуют только конкретные периферические характеристики.

Большинство ученых, занятых разработкой теорий личности, весьма небрежно относятся к операциональному определению постулируемых конкретных периферических характеристик. Таким образом, маловероятно, что они пойдут в неверном направлении и выберут один из тех двух вариантов операционализма, который я считаю непродуктивным. Однако в других областях психологии это нередко случается, и, возможно, сказанное мною выше позволит защитить персонологов от неправомерной критики. Надеюсь, что я был достаточно убедительным, говоря о необходимости операционального определения конкретных периферических характеристик. Реализовав эту задачу, персонолог много выигрывает и абсолютно ничего не теряет.

Долгое время в психологии было распространено мнение, что экономичность является мерилом адекватности теоретических постулатов. Самым экономичным считалось то объяснение какого-либо явления или совокупности явлений, которое предполагало наименьшее число допущений (то есть, в наших терминах, понятий и связей между этими понятиями). Функция экономичности – в упрощении теории. И хотя этот принцип представляется достаточно обоснованным и резонным, его применение к анализу психологических проблем практически невозможно. Для того, чтобы применить его, нужно было бы определить совокупность требующих объяснения поведенческих переменных и совокупность допущений всех теорий, предназначенных для объяснения этих переменных. А эта задача достаточно сложная, поскольку психологические теории зачастую весьма неполны и туманны (Mandler and Kessen, 1959), и в особенности это касается теорий личности. Невозможно и осмысленное определение совокупности поведенческих переменных, поскольку даже похожие теории личности зачастую различаются в том, какие поведенческие переменные они учитывают и объясняют. Как вы знаете, в некоторых теориях эта сторона не разработана вовсе. И даже в том случае, когда ясны и совокупность поведенческих переменных, и соотношение допущений различных теорий, при существующей скорости обнаружения новых фактов в сфере психологии те данные, которые персонологи стремятся объяснить, меняются так стремительно, что применение принципа экономичности становится попросту невозможным. Итак, принцип экономичности для оценки альтернативных теорий оказывается фактически бесполезным. В конце концов, можете ли вы припомнить хоть одну теорию, которую не только противники, но и сторонники и незаинтересованные лица сочли бы абсолютно неэкономичной? Иными словами, соответствие принципу экономичности не может служить адекватным критерием оценки теоретической продуктивности какого-либо направления персонологии.

В действительности даже в том случае, если экономичность и могла бы стать критерием оценки в сфере психологии личности, я не уверен, что в этом есть смысл. Предположим, в какой-то момент вы сможете определить ту совокупность поведенческих переменных, относительно которой различные персонологи достигли согласия и стремятся ее объяснить. Предположим также, что вы сможете четко определить все допущения, сделанные во всех этих теориях. Далее предположим, вы нашли ту теорию, которая объясняет все факты с использованием наименьшего числа допущений. Захотите ли вы ради возможной временной победы отказаться от всех прочих, не столь экономичных теорий? Я бы не захотел, поскольку такая победа едва ли гарантирует, что эта теория будет столь же полезна и в дальнейшем, когда появятся какие-то дополнительные, не учтенные ранее факты. Действительно, вполне возможно, что теория, которая представляется вполне экономичной при объяснении существующих на современном этапе фактов, окажется чрезмерно упрощенной при попытке объяснить функционирование человека в свете фактов и доказательств, которые могут быть получены завтра. Поэтому мне кажется нерезонным стремиться к простоте теории, пренебрегая возможными в этом случае недостатками. Гораздо продуктивнее использовать собственную интуицию, рассудок и эмпирические знания, пытаясь найти теорию, которая могла бы объяснить поведение человека. К счастью, персонологи придерживаются именно такой позиции, не придавая особого значения экономичности своих рассуждений.

Теория должна быть точной

Теория должна стремиться к максимальной точности и ясности: этот критерий столь очевиден, что не требует особых доказательств своей правомерности. В определении понятий и увязывании их друг с другом и с существующими данными персонолог должен избегать имплицитных положений, метафор или аналогий. Проблема, связанная с имплицитными положениями, заключается в том, что они не распознаются сразу и, соответственно, оказывают противоречивое влияние на использование теории. Метафорический, иносказательный, стиль также приводит к противоречивости и неопределенности. Заявления вроде "суперэго действительно борется с ид" или "эго – это исполнительное образование, пытающееся обеспечить компромисс между ид и суперэго" лишают теорию ясности и точности. Как я уже отмечал в главе 5, такие утверждения не могут быть верными буквально, поскольку борьба и поиски компромисса – это атрибуты организма как целого, тогда как ид, эго и суперэго – всего лишь его составляющие. Представлять свою теорию в столь размытых и туманных формулировках – значит провоцировать неверное ее понимание аудиторией.

На первой, наиболее интуитивной стадии формулирования теории метафоричность и определенная общая имплицитность, по-видимому, неизбежны, более того, они могут стать хорошим стимулом. Однако персонолог тем не менее должен стремиться к простоте и точности своих формулировок. И все же персонологические теории слишком часто грешат имплицитностью и метафоричностью даже после того, как этот первый этап пройден. На самом деле, будь теории личности более точными, моя задача была бы гораздо проще, а выводы гораздо определеннее.

Существует довольно простой способ определить, насколько точна теория. Попытайтесь использовать ее для того, для чего она, собственно, предназначена. Попытайтесь применить ее, наблюдая за поведением людей: поможет ли она лучше понять их? Или же попытайтесь сформулировать какие-то прогнозы относительно поведения человека, которого вы можете отнести к тому или иному типу. Попробуйте решить, используя терминологию данной теории, как можно проверить ваши предсказания. И если при использовании теории вы сталкиваетесь с какими-то трудностями, причин тому может быть две: либо теория неполная (вспомните, какие части обязательно должны присутствовать в хорошей теории личности), либо она неточная. Если все необходимые части в том или ином виде присутствуют, причина именно в неточности. Зачастую тщательный анализ теории помогает выявить сущность этой неточности. Помните, что точная теория может быть использована даже теми, кто не особенно верит в ее истинность. Теориям, которые могут быть использованы лишь теми исследователями, которые свято верят в ее адекватность, обычно недостает точности; иногда эта неточность может быть преодолена благодаря интуиции и убежденности исследователя. Но было бы гораздо лучше пустить эту пристрастность на то, чтобы минимизировать имплицитность и метафоричность теории: это позволит расширить круг ее пользователей.

Говоря о точности, операциональности, экономичности и тривиальности, я апеллировал не столько к эмпирическим, сколько к теоретическим критериям адекватности. Демонстрирование теоретической адекватности теории – это первый этап анализа, вслед за которым должен появиться и второй, а именно оценка эмпирической валидности. Убедительное доказательство эмпирической валидности предполагает проведение систематизированной эмпирической проверки предсказаний, формулируемых на основе теории. Объяснения на основе уже известных данных интересны и полезны, однако они не позволяют нам оценить эмпирическую валидность. Эти объяснения post hoc не предполагают того, что вы изначально выдвигали какие-то предположения, которые затем проверяли посредством сбора данных. Для определения эмпирической валидности гораздо важнее проверка этих предположений, нежели изящество post hoc объяснений. Учитывая, что теории личности, как правило, довольно многоплановы и гибки, иногда слишком велика вероятность того, что убедительность post hoc объяснений обусловлена тем, что исследователь, иногда неосознанно, подстраивает теорию под уже существующие данные. Чтобы поверить предположение, нужно определить, будут ли релевантные данные, полученные при соблюдении строгих научных стандартов, именно такими, как предполагалось. Если предположения не оправдались, теория ставится под сомнение, независимо от ее теоретической адекватности и очевидной адекватности ее post hoc объяснений.

Оценка эмпирической валидности, хотя и играет чрезвычайно важную роль, возможна лишь после того, как теория в достаточной мере разработана, после того, как мы можем четко определить релевантные поведенческие переменные. Однако и до того, как теория начинает отвечать теоретическим стандартам, эмпирическая проверка может оказаться гораздо более эффективной для конструирования и пересмотра теории, нежели для ее оценки.

Теория должна быть стимулирующей

Нередко можно слышать, что теория оправдывает свое существование, если она стимулирует ученых к размышлениям и исследованиям. Персонолог может счесть ту или иную теорию близкой по духу и начать сбор материалов для ее подтверждения и усовершенствования; он может высоко оценить какие-то новые идеи, предложенные в этой теории; он может быть скептически настроен по отношению к ней и стремиться продемонстрировать ее неадекватность. Не так уж важно, что побудило его к работе, поскольку в противном случае проводимое им исследование могло бы и вовсе не состояться. Очевидно, что теория совсем не обязательно должна отвечать всем прочим теоретическим и эмпирическим стандартам, чтобы стимулировать научную деятельность. И я не буду спорить по поводу того, что теория, которая пробуждает стремление к исследованию, хороша уже сама по себе.

Однако, не отрицая обоснованности и важности стимулирующей ценности теории, я считаю, что она не окажет длительного и плодотворного влияния на научную дисциплину наподобие персонологии, если не будет теоретически и эмпирически валидной. Бесполезно тем не менее сокрушаться о том, что персонология пока не продвинулась настолько, чтобы предложить такие теории. Описанные выше стандарты всего лишь задают ту цель, к которой следует стремиться. И персонологи не должны позволять себе уклоняться от утомительной и малоприятной работы по увеличению теоретической и эмпирической адекватности своих идей на основании того, что они стимулируют коллег к работе.