SamoRealizacia com «Ричард Бах. Мост через вечность»

Четыре

Немного постояв, я повесил трубку, взял свой сверток и куда то пошел.

Приходилось ли вам когда либо, выйдя из кино после какого нибудь поразительного фильма, прекрасно снятого по прекрасному сценарию с прекрасной парой замечательных актеров, ощутить радость от того, что вы — человек, и сказать самому себе: надеюсь, этот фильм принесет его создателям уйму денег, надеюсь, актеры, режиссер заработают миллион долларов за то, что они сделали, за то, что они дали мне сегодня? И вы возвращаетесь и смотрите фильм еще раз, и вы счастливы быть крохотной частичкой системы, которая каждым билетом вознаграждает этих людей… актерам, которых я видел на экране, достанется двадцать, центов из вот этого самого доллара, который я сейчас плачу за билет! Только за те деньги, которые им достанутся от меня, они смогут купить себе порцию мороженого с каким угодно десертом!

Славные мгновения в искусстве, в литературе, кино и балете — они восхитительны тем, что мы видим самих себя в зеркале славы. Покупка книг, покупка билетов — это все способы аплодировать, благодарить за хорошую работу. И нам радостно, когда любимый фильм или книга попадает в список бестселлеров.

Но миллион долларов мне лично? И тут я вдруг понял, что это обратная сторона дара, полученного мною от многих и многих писателей, книги которых я прочел с того дня, когда произнес: «Фе ликс Сол тен. Бэмби».

Я ощущал себя подобно спортсмену на доске для серфинга. Неподвижность и вдруг — чудовищная энергия вспучивает поверхность моря, подхватывает, не спрашивая готов ли ты, и брызги рассыпаются от носа доски, от краев, за кормой, — человек во власти могучей глубинной силы. и только поток встречного ветра растягивает в улыбку уголки его рта.

Это здорово, когда твою книгу читает множество людей. Однако иногда, мчась вниз по склону гигантской волны со скоростью мили в минуту, случается позабыть, что при отсутствии высочайшего мастерства вслел за этим возможен сюрприз, о котором иногда говорят: смыло волной.

Пять

Я перешел улицу и в аптеке узнал, как пройти в мосто, где может быть то, что мне необходимо. Следом за забегаловкой типа «не проходи мимо» — на улице Лэйк Робертс Роуд, под ветвями, заросшими испанским мхом — библиотека имени Глэдис Хатчинсон.

В книгах можно отыскать все, что нас интересует, — почитай, тщательно изучи, немного практики — и вот мы уже мастерски метаем ножи, выполняем капитальный ремонт двигателей, говорим на эсперанто как на родном.

Взято, хотя бы книги Извила Шута — закодированные голограммы порядочного человека. Опекун из мастерской, Рудуга и роза. Писатель впечатывает личность, которой ни является, в каждую страницу каждой своей книги, и в тиши библиотек мы можем вычитать, его в свою собственную жизнь, если захотим.

Прохладный шорох большой комнаты, книги, обреченные жить на полках, я ощущаю, как они дрожат, предвкушая возможность чему нибудь, меня научить. Я с нетерпением ожидаю момента, когда с головой окунусь, в книгу Итак, вы получили миллион доллоров!

Как это ни странно, в каталоге такое не значилось. Я просмотрел карточки на Итак, на Миллион. Ничего. На тот случай, если название звучит иначе, скажем, Что делать, если вы внезапно стали богатым, я посмотрел также Что, Богатый и Внезапно.

Я попытался действовать иначе. И каталог «В печати» разъяснил мне, что моя проблема состоит не в том, что интересующей меня книги нет в данной библиотеке, а в том, что она вообще никогда не издавалась.

— Невозможно, — подумал я.

Я разбогател. Это происходило и со многими другими. Должен же был один из них написать книгу. Не по поводу бирж, вкладов и банков — меня интересовало не это — но о том, на что это может быть похоже, какие возможности открываются, какие мелкие напасти рычат, норовя ухватить вас за икры, какие крупные неприятности могут, подобно хищным птицам, свалиться на меня с неба в этот момент. Пожалуйста, хоть, кто нибудь, научите меня, как быть. В библиотечном каталоге — никакого ответа.

— Простите, мэм, — сказал я.

— Да, сэр?

С улыбкой я обратился к ней за помощью. С четвертого класса мне не приходилось видеть штампик с датой, прикрепленный к деревянному карандашу, и вот теперь в ее руках я вижу его с сегодняшней датой на нем.

— Мне нужна книга о том, как быть богатым. Не о том, как добывать деньги. А что делать, если получил кучу денег. Вы бы не могли порекомендовать…

Было ясно, что к странным просьбам ей не привыкать. Да моя просьба и не была, наверное, странной… Флорида кишит цитрусовыми королями, земельными баронессами, внезапно возникшими миллионерами.

Высокие скулы, каштановые глаза, волосы до плеч волнами цвета темного шоколада. Деловая и сдержанная с теми, кого не знает как следует.

Она смотрела на меня, когда я задавал свой вопрос. Потом отвела глаза влево вверх — направление, в котором мы обычно смотрим, когда стараемся всномнить, что то, что знали раньше. Вправо вверх (я где то читал) — туда мы бросаем взгляд, когда подыскиваем что нибудь новое.

— Что то не припомню… — произнесла она. — Как насчет биографии богатых людей? У нас масса книг о Кеннеди, книга о Рокфеллере, я знаю. Еще у нас есть Богатые и сверх богатые.

— Не совсем то. Не думаю. Мне бы что нибудь типа Как справиться со внезапно возникшим богатством.

Она покачала головой, с серьезным видом, задумчиво. Интересно, все задумчивые люди красивы?

Она нажала кнопку селектора на столе и мягко проговорила в микрофон:

— Сара Джин? Как справиться со внезапно возникшим богатством. У нас есть экземпляр?

— Никогда о таком не слышала. Есть Как я сделал миллионы на торговле недвижимость, три экземпляра…

Неудача.

— Я посижу здесь у вас немного, подумаю. Трудно поверить. Должна же где то быть такая книга.

Она взглянула на мой сверток, на который в этот миг падал грязновачо пятнистый свет, потом опять — на меня.

— Если вы не возражаете, — спокойно сказала она, — вы могли бы положить вашу бельевую сумку¹ на пол. У нас, знаете, везде новые чехлы на стульях и креслах…

— Да, мэм.

— Наверняка — думал я, — здесь на заставленных книгами полках должно быть что то, где написано то, что мне вероятно, следовало бы теперь знать. — Дураки очень быстро расстаются со своими деньгами. Это было единственным, что я знал доподлинно без каких бы то ни было книг.

Мало кто способен посадить Флита на скошенном поле так, как это делаю я. Но в тот миг в библиотеке имени Глэдис Хатчинсон я подумал, что с точки зрения обуздания фортуны я, возможно — единственный в своем роде несравненный заведомый неудачник. Бумажная работа всегда была для моего ума неподъемным грузом, и у меня были весьма серьезные сомнения относительно того, что все произойдет так гладко, когда нужно будет распорядиться деньгами.

Еще минут десять я изучал каталог, в итоге меня привлекли карточки, обозначенные словами Везение и Невезение. Потом я оставил эту затею. Невероятно! Такой книги, как та, которая была мне нужна, не существовало!

В растерянности и сомнений я вышел на солнышко, ощутив фотоны, бета частицы и космические лучи, которые роились и отскакивали от всего, в тишине со скоростью света вжикая сквозь утро и сквозь меня.

Я уже почти дошел до той части городка, где находилось мое утреннее кафе, когда обнаружил исчезновение своего злополучного свертка. Вздохнув, я развернулся и отправился обратно в библиотеку по солнышку, ставшему еще теплее, за своей постелью, оставшейся лежать возле шкафа с каталогами.

— Простите, — еще раз извинился я перед библиотекаршей.

Сколько у нас книг, и сколь, многим еще предстоит быть написанными! Как свежие темные сливы на самой верхушке. Не слишком большое удовольствие — карабкаться по хлипкой лесенке, извиваться среди ветвей, превосходя самого себя в попытках до них дотянуться. Но сколь восхитительны они, когда работа закончена!

А телевидение, это — восхитительно!? Или работа по рекламе моей книги усилит мою боязнь толпы? Как мне удастся ускользнуть, если у меня не будет биплана, в который можно вскочить, и улететь на нем над деревьями прочь?

Я направился в аэропорт — единственное место в любом незнакомом городе, где летчик чувствует себя в своей тарелке. Я определил, где он находится по посадочной сетке — незаметным следам, которые большие самолеты оставляют, заходя на посадку. Я находился практически под участком между третьим и четвертым поворотами перед посадкой, так что до аэропорта было совсем недалеко.

Деньги — это одно, а вот толпы, и когда тебя узнают, а ты хочешь тишины и одиночества — это совсем другое. Честь и слава? В малых дозах — может быть, даже приятно, ну а если ты уже не в состоянии все это пресечь? Если после всех этих телевизионных штучек повсюду, куда только ни пойдешь кто нибудь, обязательно говорит: «Я знаю вас! Ничего не говорите… а а, вы тот самый парень, который написал эту книгу!»

Мимо в предполуденном свете, не глядя, проезжали и проходили люди. Я был практически невидим. Они не знали меня, я был всего лишь, прохожим, направляющимся в сторону аэропорта с аккуратно свернутой подстилкой в руках, некто, имеющий право свободно ходить по улицам, не привлекая к себе всеобщего внимания.

Приняв решение сделаться знаменитостью, мы лишаемся этой привилегии. Но писателю это вовсе не обязательно. Писатель может оставаться неузнаваемым где угодно, даже когда множество людей читает его книги и знает его имя. Актеры так не могут. И ведущие телепередач не могут. А писатели — могут!

Если мне предстоит стать, Личностью — буду ли я об этом сожалеть? Я всегда знал — да. Вероятно, в каком то прошлом воплощении я старался приобрести известность. Это — не захватывающе, не привлекательно, предупреждало то воплощение, — иди на телевидение — и ты об этом пожалеешь.

Маячок. Мигалка с зелено белым вращающимся стеклянным колпаком ночная отметка аэропорта. Задрав нос, на посадку заходил «Аэронка Чемпион» — двухместный тренировочный самолет с тканво лаковой обшивкой и задним колесом под килем вместо ностового спереди. Мне заочно понравился aэропорт, — только по «Чемпиону», зaxoдящему на посадку.

А как некоторая известность отразиться на моем поиске любви? Первый ответ возник мгновенно, без малейшей тени колебания: это смертельно! Ты никогда не узнаешь, Ричард, любит она тебя или твои деньги. Послушай, если ты вообще намерен ее отыскать, — ни в коем случае никогда не становись знаменитостью. Ни в каком виде.

Все это — на одном дыхании. И тут же забылось.

Второй ответ был настолько толковым, что стал единственным, к которому я прислушался. Родная душа — светлая и милая — она ведь не путешествует из города в город в поисках некоего парня, который катает пассажиров над пастбищами. И не повысятся ли мои шансы с ней встретиться, когда она узнает, что я существую? Редкая возможность, специальное стечение обстоятельств в тот самый момент, когда мне так необходимо ее встретить!

И, несомненно, стечение обстоятельств приведет мою подругу прямо к телевизору как раз во время демонстрации нужной программы и подскажет, как нам встретиться. А публичное признание постепенно рассеется. Спрячусь на недельку в Ред Оук, штат Айова, или в Эстрелла Сэйлпорте, в пустыне к югу от Феникса², и таким образом верну себе уединение, но найду ее! Разве это так уж плохо?

Я открыл дверь конторы аэропорта.

— Привет, — сказала она, — чем могу быть, вам полезна?

Она заполняла бланки счетов за конторкой, и улыбка ее была ослепительна.

Мой «привет» увяз где то между ее улыбкой и вопросом. Я не знал, что сказать. Как ей объяснить, что я — свой, что аэропорт, и маячок, и ангар, и «Аэроника», и даже традиция дружески говорить, «привет» тому, кто приземлился — это все часть, моей жизни, что все это было моим так долго, а теперь вот ускользает и меняется из за того, что я сделал, и что я вовсе не уверен, что хочу перемен, так как знаю: все это — мой единственный дом на земле?

И что могла сделать она? Напомнить мне, что дом — это все известное нам и нами любимое и что домом становится все, что мы выбираем в качестве дома? Сказать мне, что она знает ту, которую я ищу? Или что парень на бело золотистом «Тревл Эйр» приземлялся час назад и оставил для меня записку с именем женщины и адресом? Или предложить план, сообразно которому я мог бы мудро распорядиться миллионом четырьмястами тысячами долларов? Чем она могла быть мне полезна?

— Да я, в общем то, не знаю, чем вы можете быть мне полезны, сказал я. — Я в некоторой растерянности, похоже. А у вас в ангаре есть старые аэропланы?

— «Потерфилд» — довольно старый — он принадлежит Джилл Хэндли. «Тигровый мотылек» Чета Дэвидсона. У Морриса Джексона — «Уэко», но он запирает машину в отдельном Т образном ангаре…

Она засмеялась, — «Чемпионы» уже довольно старые. Вы ищете «Чемпион»?

— Это — один из лучших аэропланов в мировой истории, — сказал я.

Ее глаза сузились:

— Нет, я шучу! Не думаю, что мисс Рид когда нибудь станет продавать свои «Чемпионы».

Наверное, я был похож на покупателя. Как люди чувствуют, что у незнакомца есть миллион?

Она вновь занялась счетами, и я заметил обручальное кольцо витого золота.

— А можно заглянуть в ангар на минутку? О'кей?

— Конечно, — она улыбнулась. — Чет — механик, он должен быть где то там, если только не вышел пообедать, в кафе напротив.

— Спасибо.

Я прошел через зал и открыл дверь, ведущую в ангар. Я был дома. Хорошо. Кремово красная «Чессна 172» на техосмотре — колпаки двигателя открыты, свечи сняты, замена масла проведена наполовину. «Бич Банза» — серебристый с голубой полосой на борту — аккуратно установлен на желто черных полосатых стойках — проверка механизма подъема массы. Самые разные легкие самолеты — я знал их все. В тишине ангара зависла напряженность того же типа, что чувствуется на лесной поляне… незнакомец ощущает на себе взгляды, замершее действие, затаенное дыхание.

Там стоял большой гидросамолет «Груммэн Виджен» с двумя трехсотсильными радиальными двигателями, новым одельным лобовым стеклом, зеркалами на концах крыльев, позволяющими летчику проверить, убраны ли колеса шасси при посадке на воду. Если на такой машине сесть на воду с выпущенными колесами, то от брызг у пилотов в глазах скачут мириады солнечных зайчиков.

Я стоял возле «Виджа» и смотрел на его кокпит, почтительно держа руки за спиной. В авиации никому не нравится, когда незнакомый человек без разрешения трогает самолет. Не столько но причине возможных повреждений, сколько потому, что такое действие является неправомерной фамильярностью. Это — примерно то же самое, что, проходя мимо, потрогать жену незнакомого человека, чтобы посмотреть на его реакцию.

Позади меня, у двери ангара, — виднелся «Тигровый мотылек». Его верхнее крыло возвышалось над всеми остальными аэропланами как платок, которым друг машет вам над толпой. Крыло было раскрашено в те же цвета, что и самолет Шимоды — белый и золотистый! Чем ближе я подходил, пробираясь сквозь путаницу крыльев, хвостов, станков и приспособлений, тем в большей степени я был поражен цветом этой машины.

«Мотыльки» из Хэвилэнда! Целый пласт живой истории! Для меня всегда были героями мужчины и женщины, совершившие на «Тигровых мотыльках», «Мотыльках» и «Лисах мотыльках» кругосветный перелет из Англии. Эми Джонсон, Дэвид Гарнетт, Фрэнсис Шайчестер, Констэнтайн Шэк Лин и сам Нэвил Шут — имена и приключения этих людей неудержимо влекли меня к борту «Мотылька». Какой милый маленький биплан! Белый с золотистыми шевронами шириной в десять дюймов, направленными остриями вперед, похожими на наконечники стрел на золотых полосах, протянувшихся до самых концов крыльев и горизонтального стабилизатора.

Включатели зажигания снаружи, верно, и если самолет восстановлен точно, то… да, на полу кабины — огромный английский военный компас! Я с трудом удержал руки за спиной, настолько красивой была эта машина. Так, теперь педали руля поворота — на них должны быть…

— Нравится самолет, да?

Я чуть не вскрикнул от неожиданности. Человек уже, вероятно, с полминугы стоял рядом, вытирая руки от масла ветошью и наблюдая за тем, как я разглядываю «Мотылька».

— Нравится? — сказал я. — Да она просто прелестна!

— Спасибо. Я закончил ее год назад. Восстановил, начиная с самых колес.

Я присмотрелся к обшивке… Сквозь краску слабо проступала фактура ткани.

— Похоже на секонит, — сказал я, — хорошо сработано.

Это было сказано в качестве необходимого вступления. За один день не научишься отличать хлопок классна А от секонитовой обшивки старых аэропланов.

— А компас? Его ты где нашел?

Он улыбнулся, довольный тем, что я заметил:

— Ты не поверишь: в комиссионном магазине в Дотхэне, Алабама! Прекрасный компас королевских ВВС выпуска 1942 года. Семь долларов с полтиной. Как он там оказался? Это я у тебя могу спросить. Но я его оттуда изалек, можешь не сомневаться!

Мы обошли вокруг Мотылька. Он говорил, я слушал. И знал, что цепляюсь за свое прошлое, за известную и потому простую жизнь в полете. Может быть, я поступил чересчур импульсивно, продав Флита и обрубив все концы, связывавшие меня со вчерашним днем, чтобы отправиться на поиски неведомой любви? Там, в ангаре, у меня возникло ощущение, что мой мир как бы превратился в музей или старое фото. Отвязанный плот, который легко уплывает прочь, медленно уходя в историю…

Я тряхнул головой, нахмурился и перебил механика:

— Чет, Мотылек продается?

Он не отнесся к вопросу серьезно:

— Любой самолет продается. Как говорится, все дело в цене. Я скорее самолетостроитель, чем летчик, но за Мотылька запрошу уйму денег, это уж точно.

Я присел на корточки и заглянул под самолет. Ни единого следа масла на обтекателе двигателя.

Год назад восстановлена авиамехаником и с тех нор так и стоит в ангаре. Этот Мотылек — действительно особая находка. Я никогда ни на минуту не допускал и мысли, что перестану летать. На Мотыльке я могу пересечь, страну. Летая на телевизионные интервью и всюду, куда потребуется, я, может быть, найду родную душу!

Я положил на пол свою сложенную подстилку и сел на нее. Она хрустнула.

— Уйма денег — это сколько, если наличными?

Чет Дзвидсон ушел обедать с полуторачасовым опозданием. С формулярами и техническими инструкциями на Мотылька я направился в контору.

— Простите, мэм, у вас тут есть телефон, да?

— Разумеется. Местный звонок?

— Нет.

— Спасибо вам. У вас замечательная улыбка.

— Вам спасибо, сэр.

Хороший обычай — обручальные кольца. Я позвонил в Нью Йорк Элеоноре и сообщил ей, что согласен появиться на телевидении.