Глава 5. Экономика, демография и цивилизации, бросающие вызов

Глава 5. Экономика, демография и цивилизации, бросающие вызов

Индигенизация и возрождение религии – феномены глобальные. Однако наиболее ярко они проявились в культурном утверждении Азии и ислама, а также тех вызовах, которые они бросают Западу. Это самые динамичные цивилизации последней четверти двадцатого века. Исламский вызов выражается во всеобъемлющем культурном, социальном и политическом возрождением в мусульманском мире и сопровождающем этот процесс отвержении западных ценностей и институтов. Азиатский вызов присущ всем восточно азиатским цивилизациям – синской, японской, буддистской и мусульманской – и делает акцент на их культурные отличия от Запада и, время от времени, на их общность, которая часто отождествляется с конфуцианством. Как азиаты, так и мусульмане подчеркивают превосходство своих культур над западной. Люди из других не западных цивилизаций – индусской, православной, латиноамериканской, африканской, – напротив, могут говорить о самобытности своих культур, но в середине девяностых они не решались провозглашать свое превосходство над западной культурой. Азия и ислам стоят особняком, а иногда – вместе, из за своей все растущей самонадеянной самоуверенности в отношениях с Западом.

За этими вызовами стоят взаимосвязанные, но различные причины. Азиатская самоуверенность [ c .150] основана на экономическом росте; уверенность в себе мусульман в значительной мере является результатом социальной мобилизации и роста населения. Каждый из этих вызовов имеет в высшей степени дестабилизирующий эффект на глобальную политику и будет продолжать оказывать его и в двадцать первом веке. Однако природа этих вызовов значительно различается. Экономическое развитие Китая и других азиатских стран дает их правительствам стимул и средства для того, чтобы быть более требовательными во взаимоотношениях с другими государствами. Рост населения в мусульманских странах, особенно увеличение возрастной группы от 15 до 24 лет, обеспечивает людьми ряды фундаменталистов, террористов, повстанцев и мигрантов. Экономический рост прибавляет сил азиатским правительствам; демографический рост представляет собой угрозу как мусульманских правительств, так и немусульманских стран.

Азиатское самоутверждение

Экономическое развитие Восточной Азии было одним из наиболее важных событий в мире во второй половине двадцатого века. Этот процесс начался в Японии в 1950 х годах, и на протяжении некоторого времени Япония воспринималась как большое исключение: не западная страна, которая была успешно модернизирована и стала экономически развитой. Тем не менее процесс экономического развития распространился и на “Четырех Тигров” (Гонконг, Тайвань, Южная Корея, Сингапур), а затем и на Китай, Малайзию, Таиланд и Индонезию; сейчас он приходит в Индию, Филиппины и Вьетнам. В этих странах на протяжении десятилетия, а то и больше, средний экономический рост составлял не менее 8 10 процентов. Этот экономический рост в Азии резко контрастирует с умеренным развитием экономики в [ c .151] Европе и Америке, а также застоя, охватившего большую часть мира.

Таким образом, исключением стала не только Япония, а почти вся Азия. Отождествление благополучия с Западом, а недоразвитости – с не Западом не переживет двадцатое столетие. Скорость этой трансформации поражает. Как заметил Кишор Мабубани, для того, чтобы удвоить доход на душу населения, Британии и Соединенным Штатам понадобилось соответственно сорок восемь и сорок семь лет, в то время как Япония сделала это за тридцать три года, Индонезия – за семнадцать, Корея – за одиннадцать, Китай – за десять. Китайская экономика росла в среднем на 8% в восьмидесятых годах и первой половине девяностых, а “Тигры” недалеко от него отстали (см. рис. 5.1). “Китайский экономический регион, – как объявил в 1993 году Всемирный банк реконструкции и развития, – стал четвертым полюсом роста в мире”, наряду с Соединенными Штатами, Японией и Германией. Согласно большинству прогнозов, китайская экономика станет крупнейшей в мире в самом начале двадцать первого века. Имея у себя вторую и третью в мире по величине экономики в 1990 х годах, к 2020 году Азия будет иметь четыре из пяти и семь из десяти крупнейших экономик. К этому времени на долю азиатских стран будет приходиться 40% всемирного экономического продукта. Большая часть конкурентоспособных экономик также, скорее всего, будут азиатскими . Даже если экономический рост Азии замедлится быстрее, чем это ожидается, последствия этого роста для Азии и всего мира будут поистине потрясающими.

Экономическое развитие Восточной Азии изменит баланс сил между Азией и Западом, особенно Соединенными Штатами. Удачный экономический рост порождает уверенность в себе и агрессивность со стороны тех стран, в которых он существует и приносит выгоду. Богатство, как и власть, считается доказательством добродетели, демонстрацией морального и культурного превосходства. По мере [ c .152] того как страны Восточной Азии добиваются экономических успехов, их жители не упускают случая сделать акцент на отличия своей культуры и воспеть превосходство этих ценностей над устоями Запада и других стран. Азиатские государства все меньше прислушиваются к требованиям и интересам США и все больше сопротивляются давлению Соединенных Штатов и западных стран.

Экономический вызов: Азия и Запад

“Культурное возрождение, – как выразился в 1993 году посол Томми Ко, – пронеслось по Азии”. Оно принесло с собой “растущую самоуверенность”, которая призывает азиатов “не рассматривать все западное и американское как обязательно лучшее” . Это возрождение проявляется во все большем акценте, который делается как на отличие культурных особенностей различных азиатских стран, а также общих местах в азиатских культурах, которых отличают их от западных культур. Значимость этого культурного [ c .153] возрождения иллюстрируется изменившимися взаимоотношениями двух главных стран Восточной Азии с западной культурой.

Когда Западу удалось насадить свои ценности в Китае и Японии в середине девятнадцатого века, доминирующие элиты (после мимолетного увлечения тем, что позже назвали кемализмом) ратовали за реформистскую стратегию. С началом реставрации Мейдзи к власти в Японии пришли динамичные группы, которые изучили и переняли западные технологии, практику и институты, после чего начали процесс японской модернизации. Однако они провели ее таким образом, что сохранили основные черты традиционной японской культуры, которая во многих отношениях помогла модернизации и которая позволила Японии вспомнить, переформулировать и дополнить элементы этой культуры, чтобы поддержать и оправдать свой империализм в тридцатые – сороковые годы двадцатого века. В Китае, напротив, переживающая упадок династия Цин была неспособна успешно приспособиться к влиянию Запада. Китай был разгромлен, унижен и порабощен Японией и европейскими державами. За падением династии в 1910 году последовали раскол, гражданская война и обращение к конкурирующим западным концепциям со строны соперничающих китайских интеллигентов и политических лидеров: три принципа Сунь Ятсена – “Национализм, демократия и благополучие народа”; либерализм Лян Цичао; марксизм ленинизм Мао Цзэдуна. В конце 1940 х годов импортированные из Советского Союза идеи победили западные – национализм, либерализм, демократию, христианство, – и так Китай стал социалистической страной.

В Японии сокрушительное поражение во Второй Мировой войне привело к полному культурному поражению и краху. “Сейчас нам очень трудно, – заметил в 1994 году один житель Запада, глубоко сведущий в делах Японии, – представить себе ту степень, в которой буквально все – религия, культура, каждый аспект духовного бытия страны [ c .154] – было поставлено на службу этой войне. Поражение в войне обернулось глубоким шоком системы. Все, что было в их умах, потеряло свою ценность и было отвергнуто” . Все связанное с Западом и особенно с победившими Соединенными Штатами стало выглядеть хорошим и желанным. Таким образом, Япония пыталась подражать Соединенным Штатам, как Китай подражал Советскому Союзу.

К концу 1970 х неспособность коммунизма привести к экономическому росту и успех капитализма в Японии, а также все в новых азиатских странах, заставило новое китайское руководство отказаться от советской модели. Развал Советского Союза, произошедший десять лет спустя, еще больше подчеркнул провал подобного импорта. Таким образом, китайцы стали перед выбором: обратиться ли им к Западу или обратиться к внутренним традициям. Многие представители интеллигенции, а также других кругов, ратовали за полное принятие демократии – тенденция эта достигла своей культурной и популярной кульминации в телесериале “Речная элегия” и статуе Демократии, воздвигнутой на площади Таньаньмынь. Эта западная ориентация, однако, не заручилась поддержкой ни нескольких сот человек из пекинского руководства, ни 800 миллионов крестьян, проживающих в сельской местности. Тотальная вестернизация в конце двадцатого века была не более практична, чем в конце девятнадцатого. Вместо этого руководство избрало новую версию: капитализм и интеграция в мировую экономику, с одной стороны, в сочетании с политическим авторитаризмом и возвращением к корням традиционной китайской культуры – с другой. Революционные порядки марксизма ленинизма были заменены на более функциональные, поддерживаемые зарождающимся экономическим ростом и национальными устоями, а также осознанием отличительных характеристик китайской культуры. “Посттяньаньмыньский режим, – заметил один комментатор, – с радостью принял китайский национализм как новый источник законности” и умышленно поднял антиамериканскую волну, чтобы [ c .155] подтвердить свое могущество и оправдать свое поведение . Так возникает китайский культурный национализм. Как охарактеризовал его один из лидеров Гонконга в 1994 году: “Мы, китайцы, ощущаем патриотизм, который мы никогда не чувствовали. Мы – китайцы, и мы можем этим гордиться”. В самом Китае в начале 90 х возникло “всеобщее настроение вернуться к исконным китайским устоям, которые зачастую патриархальны, весьма самобытны и авторитарны. Демократия, в ее историческом повторном появлении, была отвергнута, как и ленинизм, как еще одно течение, навязанное из за рубежа” .

В начале двадцатого века китайские интеллектуалы, независимо повторив Вебера, идентифицировали конфуцианство как источник отсталости Китая. В конце двадцатого столетия китайские политические лидеры, параллельно с западными специалистами в области общественных наук, превозносили конфуцианство как источник прогресса Китая. В 1980 х китайское правительство принялось поддерживать интересы конфуцианства, а партийные руководители объявили его “основой” китайской культуры . Конечно же, конфуцианство также с воодушевлением было воспринято Ли Кван Ю, который видел в нем источник успеха Сингапура и стал проповедником конфуцианских ценностей для всего остального мира. В 1990 х годах правительство Тайваня заявило, что является “наследником конфуцианской мысли”, а президент Ли Дэнхуэй видел корни демократизации Тайваня в его китайском “культурном наследстве”, которое простирается до Као Яо (двадцать первый век до нашей эры), Конфуция (пятый век до нашей эры) и Мэн цзы (третий век до нашей эры) . Независимо от того, что хотят утвердить китайские лидеры – авторитаризм или демократию, – они хотят узаконить это при помощи своей общей китайской культуры, а не импортированных китайских концепций.

Национализм, который поддерживается режимом, – это ханьский национализм, который помогает сглаживать [ c .156] лингвистические, региональные и экономические различия между 90 процентами населения Китая. В то же самое время он подчеркивает отличия не китайских этнических меньшинств, которые составляют менее 10 процентов от населения Китая, но занимают 60% его территории. Но он также обеспечивает базу для неприятия христианства, христианских организаций и христианских проповедников, которые предлагают альтернативную западную веру, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после крушения марксизма ленинизма.

Тем временем в Японии в 1980 х годах успешное экономическое развитие, которое контрастировало с явными неудачами и “упадком” американской экономики и социальной системы, заставили японцев разочароваться в западных моделях и поверить в то, что ключи к успеху должны лежать в их родной культуре. Японская культура, которая привела к военной катастрофе в 1945 году, и поэтому от нее вынуждены были отказаться, привела и к экономическому успеху в 1985 м, поэтому ее можно приветствовать с раскрытыми объятиями. Все более близкое знакомство японцев с западной культурой заставило их “понять, что дело не в том, чтобы просто быть жителем Запада, это еще не несет чего то особенно чудесного в себе или с собой. Дело в системе, все можно извлечь из нее”. В то время как японцы времен реставрации Мейдзи приняли политику “отхода от Европы и соединения с Западом”, японцы конца двадцатого века благодаря культурному возрождению следуют политике “дистанцирования от Америки и соединения с Азией” . Составляющие этой тенденции были следующие: во первых, это повторное отождествление с японскими культурными традициями и обновленное утверждение этих традиций; вторая – и более проблематичная – это попытка “обазиатить” Японию и отождествить Японию, несмотря на отличие ее цивилизации, с общей азиатской культурой. С учетом той меры, в которой Япония после Второй Мировой войны, в отличие от Китая, отождествляла себя с Западом, [ c .157] и принимая во внимания тот факт, что Запад, несмотря на все трудности, с которыми он столкнулся, не рухнул окончательно, как это произошло с Советским Союзом, стремление Японии отвергнуть Запад ни в какое сравнение не шло с тем, насколько Китай пытался дистанцироваться как от советских, так и западных моделей. С другой стороны, уникальность японской цивилизации, память других стран о японском империализме и центральное место Китая в экономике многих других азиатских стран означает также, что Японии будет проще дистанцироваться от Запада, чем смешаться с Азией . Утверждая свою культурную идентичность, Япония делает акцент на свою уникальность и свои отличия как от западной, так и от азиатских культур.

Китайцы и японцы не только нашли новые ценности в своих собственных культурах, но и приняли участие в более широком утверждении ценностей азиатской культуры по сравнению с культурой западной. Индустриализация и сопровождавший ее рост привели к тому, что в восьмидесятых – девяностых годах в Восточной Азии было явно выражено то, что можно назвать термином “азиатское самоутверждение”. У этого сложного комплекса поведения есть четыре основных составляющих.

Во– первых, азиаты полагают, что в Восточной Азии будет и дальше продолжаться бурный экономический рост и вскоре она перегонит Запад по экономическому продукту. Экономический рост порождает во многих азиатских странах чувство могущества и уверенность в своей способности догнать Запад. “Времена, когда Соединенные Штаты чихали, а Азия подхватывала простуду, уже позади”,  писал один ведущий японский журналист в 1993 году, а малайзийский государственный служащий дальше развил эту метафору, заявив, что “даже суровая горячка в Америке не заставит Азию кашлять”. Жители Азии, по выражению другого азиатского лидера, сейчас живут в “конце эры благоговения и в начале эры возражений” в своих взаимоотношениях [ c .158] с Соединенными Штатами. “Растущее благосостояние Азии, – утверждает заместитель премьер министра Малайзии, – означает, что она теперь в состоянии внести серьезные коррективы в доминирующие глобальные политические, социальные и экономические порядки” . Это также означает, утверждают жители Восточной Азии, что Запад стремительно теряет возможность заставлять страны Азии следовать западным стандартам в области прав человека и других ценностей.

Во– вторых, азиаты полагают, что этот экономический успех во многом объясняется азиатской культурой, которая превосходит культуру Запада, где имеет место культурный и социальный упадок. В бурные восьмидесятые, когда японская экономика, экспорт, торговый баланс и валютный резерв для торговли за границей переживали настоящий бум, японцы, как и жители Саудовской Аравии, незадолго до этого, бахвалились своим новым экономическим могуществом, с презрением говорили об упадке Запада и связывали свой успех и неудачи Запада с превосходством своей культуры и загниванием западной. В начале девяностых азиатское ликование было вновь выражено в том, что иначе как “сингапурское культурное наступление” не назовешь. Начиная с Ли Кван Ю, лидеры трубили о подъеме Азии по отношению к Западу и противопоставляли добродетели азиатской, в основном конфуцианской культуры, которая привела к такому успеху  порядок, дисциплина, семейная ответственность, трудолюбие, коллективизм, воздержанность – самоуверенности, праздности, индивидуализму, преступности, недостаточному образованию, неуважению власти и “интеллектуальному окостенению”, которые виновны в упадке Запада. Прозвучало следующее заявление: чтобы конкурировать с Востоком, Соединенным Штатам “необходимо поставить под сомнение фундаментальные предположения о своих социальных и политических устоях и при этом также узнать пару фактов о странах Восточной Азии” . [ c .159]

Для жителей Восточной Азии успех своего региона – это, в первую очередь, результат того, что здесь акцент делается не на индивидуализм, а на коллективизм. “…В значительной степени общинные ценности и обычаи жителей Восточной Азии – Японии, Кореи, Тайваня, Гонконга и Сингапура – доказали свой весомый вклад в достижения прогресса”, – утверждал Ли Кван Ю. – Такие присущие восточно азиатской культуре ценности, как превосходство групповых интересов группы над индивидуальными, способствуют всеобщему групповому напряжению, которое необходимо для бурного развития”. “Рабочая этика японцев и корейцев, состоящая из дисциплины, лояльности и усердия, – вторит ему премьер министр Малайзии, – стала движущей силой экономического и социального развития этих стран. Эта рабочая этика родилась из философии о том, что группа и страна важнее, чем отдельная личность” .

В– третьих, признавая различия между азиатскими странами и цивилизациями, жители Восточной Азии утверждают, что есть и существенное сходство. Центральной общей чертой, как заметил один китайский диссидент, является “конфуцианская система ценностей  ее чтит история и разделяет большинство стран региона”. Особенное место в этой системе ценностей отводится бережливости, семье, работе и дисциплине. Не меньшую важность имеет отвержение индивидуализма и господство “мягкого” авторитаризма или очень ограниченных форм демократии. Азиатские страны имеют общие интересы по отношению к Западу, которые выражаются в защите этих отличительных особенностей и поддержке собственных экономических интересов. Жители Азии утверждают, что для этого необходимо развивать новые формы внутриазиатского сотрудничества, таких как расширение Ассоциации государств Юго Восточной Азии и создание Восточно азиатского Экономического совета. В то время как непосредственным экономическим интересом Восточной Азии является обеспечение [ c .160] доступа к западным рынкам, в длительной перспективе, скорее всего, будет господствовать экономический регионализм, поэтому Восточной Азии необходимо все больше развивать внутриазиатскую торговлю и инвестиции . В частности, Японии как лидеру азиатского развития нужно отойти от ее “политики де азиации и вестернизации” и следовать по пути “ре азиации”, или, в более широком плане, способствовать “азиации Азии” – по пути, который поддерживают сингапурские государственные деятели .

В– четвертых, жители Восточной Азии утверждают, что азиатское развитие и азиатские ценности  это модели, которым должны следовать другие не западные общества в своих попытках догнать Запад и которые следует принять Западу для того, чтобы обновиться. “Англосаксонская модель развития, перед которой все преклонялись последние четыре века как перед лучшим способом модернизации экономики развивающихся стран и строительства жизнеспособной политической системы, сегодня не работает”, – полагают в Восточной Азии. На ее место приходит восточноа зиатская модель, и страны от Мексики и Чили до Ирана и Турции, а также бывшие советские республики пытаются извлечь уроки из этого успеха, в точности как предыдущие поколения старались изучить успех Запада. Азия должна “донести до всего остального мира эти азиатские ценности, которые имеют универсальную ценность… распространение этих идеалов означает экспорт социальной системы Азии, в частности – Восточной Азии”. Японии и другим странам Азии необходимо поддерживать “пацифистский глобализм”, “глобализировать Азию” и таким образом “окончательно сформировать характер нового мирового порядка” .

Мощные страны стремятся к универсализму, слабые общества – к обособленности. Рост уверенности в себе Восточной Азии породил азиатский универсализм, сравнимый с тем, что был отличительной чертой Запада. “Азиатские ценности – это универсальные ценности. Европейские [ c .161] ценности – это европейские ценности”, – заявил премьер министр Магатир главам европейских государств в 1996 году . Одновременно на сцену выходит и азиатский “оксидентализм”, который рисует Запад в таких же негативных красках, в которых западный ориентализм якобы некогда рисовал Восток. Для жителей Восточной Азии экономическое преуспевание является доказательством морального превосходства. Если в какой то момент Индия отберет у Восточной Азии титул наиболее быстроразвивающегося региона в мире, то мир должен быть готовым ко всесторонним исследованиям, посвященным вопросам превосходства индусской культуры, вкладу кастовой системы в экономическое развитие и тому, как возвращение к корням и отказ от губительного западного наследства, оставленного британским империализмом, наконец то помогли Индии занять должное место среди ведущих цивилизаций. Культурное утверждение следует за материальным успехом; жесткая власть рождает мягкую власть.

Исламское возрождение

В то время как жители Азии все больше уверены в себе в результате экономического роста, огромное количество мусульман обращаются к исламу как к источнику идентичности, смысла, законности, развития, могущества и надежды, которая была выражена лозунгом “Ислам – вот решение”. Исламское возрождение по своему размаху и глубине – [ c .162] это последняя фаза в приспособлении исламской цивилизации к Западу, попытка найти “решение” не в западных идеологиях, а в исламе. Она состоит из принятия современности, отвержения западной культуры и возвращению в исламу как проводнику в жизни и в современном мире. Как пояснил один чиновник высокого ранга из Саудовской Аравии, “импорт из за рубежа хорош в виде блестящих и высокотехнологичных «штучек». Но неосязаемые общественные и политические институты, ввезенные в страну откуда бы то ни было, могут нести с собой смерть – спросите Шаха Ирана… Ислам – это не только религия, это еще и стиль жизни. Мы, саудовцы, хотим модернизироваться, но не обязательно вестернизироваться” .

Исламское возрождение является попыткой мусульман добиться своей цели. Это – широкое интеллектуальное, культурное, социальное и политическое движение, распространившееся на весь исламский мир. Исламский “фундаментализм”, который часто воспринимается как политический ислам, является всего лишь одной из составляющих в намного более всестороннем процессе возрождения исламских идей, обычаев и риторики, а также возвращения мусульманского населения к исламу. Исламское возрождение – это основное направление, а не экстремизм, всеобъемлющий, а не изолированный процесс.

Исламское возрождение затронуло мусульман в каждой стране и большинство аспектов общественной и политической жизни в большинстве мусульманских стран.

“Признаков исламского пробуждения в личной жизни, – писал Джон Л. Эспозито, – множество: повышенное внимание к соблюдению религиозных обрядов (посещение мечети, молитва, пост), распространение религиозных программ и публикаций, больший акцент на исламскую одежду и ценности, воскрешение суфизма (мистицизма). Это широкомасштабное обновление сопровождается и тем, что ислам вновь утверждается в общественной жизни: налицо рост числа ориентированных на [ c .163] ислам правительств, организаций, законов, банков, служб социальной помощи и образовательных учреждений. Как проправительственные, так и оппозиционные движения обратились к исламу, чтобы усилить свое влияние и заручиться народной поддержкой… Большинство правителей и правительств, включая наиболее светские страны, такие как Турция и Тунис, озаботившись потенциальной силой ислама, обнаруживают нарастающий интерес и озабоченность проблемами ислама”.

В схожих выражениях описал Исламское возрождение другой выдающийся специалист по исламу, Али Хиллал Дессуки, который видит в нем попытку возвратить исламские законы на место западных: все большее использование религиозного языка и символики, экспансия исламского образования (которое выражается в увеличении числа исламских школ и исламизации учебных программ в обычных государственных школах), все чаще встречающееся строгое соблюдение исламских норм социального поведения (обычай женщин прятать лицо, воздержание от алкоголя), рост числа участников религиозных церемоний, преобладание оппозиции исламских групп светским властям в мусульманских странах, а также все усиливающиеся попытки добиться международной солидарности среди исламских государств и обществ . La revanche de Dieu – это глобальный феномен, но месть Бога (вернее – Аллаха) особенно сильно и глубоко проявилась в умма , обществе ислама.

Что касается политического проявления Исламского возрождения, то оно в чем то схожа с марксизмом своими священными текстами, видением идеального общества, стремлению к фундаментальным изменениям, неприятием сильных мира сего и национального государства, а также разнообразием доктрин, начиная умеренным реформизмом и заканчивая неистовым революционным духом. Однако более полезной аналогией здесь будет протестантская Реформация. Оба этих процесса являются реакцией на стагнацию [ c .164] и коррупцию существующих институтов; они призывают вернуться к более чистой и требовательной форме своих религий; проповедуют работу, порядок и дисциплину; привлекают на свою сторону современных и динамичных представителей среднего класса. И то и другое – сложные движения, с различными течениями, среди которых, однако два основных – лютеранство и кальвинизм, шиитский и суннитский фундаментализм; есть даже параллели между Жаном Кальвином и аятоллой Хомейни и той монашеской дисциплиной, которую они хотели утвердить каждый в своем обществе. Центральным духом как Реформации, так и Исламского возрождения является фундаментальная реформа. “Реформация должна быть всеобщей, – заявил один священник пуританин, – реформировать все места, людей и профессии; реформировать суды, реформировать местные власти. Реформировать университеты, реформировать города, реформировать страны, реформировать младшие школы, реформировать воскресный отдых, реформировать провидение и поклонение Богу”. Схожие слова употребил и аль Тураби, когда написал, что “это пробуждение всеобъемлюще – оно касается не только индивидуальной набожности; это не только интеллектуальный и культурный, и не чисто политический процесс. Это все вместе – полная перестройка общества сверху донизу” . Игнорировать влияние Исламского возрождения на Восточное полушарие в конце двадцатого века – это все равно, что игнорировать влияние протестантской Реформации на европейскую политику в конце шестнадцатого столетия.

Исламское возрождение отличает от Реформации один ключевой момент. Влияние последней в основном ограничилось Северной Европой; она добилась небольших успехов в Испании, Италии, Восточной Европе и никак не затронула земли Габсбургов. Исламское возрождение, напротив, коснулось практически каждой мусульманской страны. Начиная с 1970 х исламские символы, верования, [ c .165] традиции, институты, политика и организации добиваются все большей преданности и поддержки в мусульманском мире, который простирается от Марокко до Индонезии и от Нигерии до Казахстана и насчитывает 1 миллиард человек. Исламизация, как правило, происходит сначала в культурном плане, затем переходит на социальную и политические сферы. Лидеры от интеллигенции и политики, нравится им это или нет, не могут ни игнорировать, ни избегнуть принятия ее в той или иной форме. Широкие обобщения всегда опасны и зачастую неверны. Однако один вывод все таки кажется обоснованным. В 1995 году все страны, где преобладает мусульманское население, за исключением Ирана, были более исламскими и исламистскими в культурном, социальном и политическом плане, чем за пятнадцать лет до этого .

В большинстве стран центральным элементом исламизации было развитие исламских общественных организаций и захват ранее существовавших организаций исламскими группами. Исламисты уделяли особое внимание как организации исламских школ, так и усилению исламского влияния на государственные школы. В сущности, исламистские группы создали исламское “гражданское общество”, которое дублировало, превосходило и часто заменяло собой деятельность зачастую слабых институтов светского гражданского общества. В Египте к началу девяностых исламские группы создали широкую сеть организаций, которые, заполняя вакуум, оставленный правительством, предоставляли социальную и медицинскую помощь, услуги в образовании и других областях для огромного количества египетской бедноты. После каирского землетрясения 1992 года эти организации “вышли на улицы в течение нескольких часов и раздавали еду и одеяла, в то время как правительственная помощь запаздывала”. В Иордании Мусульманское братство сознательно следовало политике создания социальной и культурной “инфраструктуры исламской республики”, и к началу девяностых в этой небольшой [ c .166] стране с четырехмиллионным населением работала крупная больница, двадцать клиник, сорок исламских школ и 120 центров по изучению Корана. По соседству, на Западном берегу и в Газе, исламские организации организовали и патронировали “студенческие союзы, молодежные организации, а также религиозные, общественные и образовательные ассоциации”, в том числе образовательные учреждения от детских садов до исламского университета, клиники, приюты, дома престарелых, систему исламских судей и арбитров. В Индонезии исламские организации распространились в 70 х и восьмидесятых. К началу 1980 х самая большая из них, Muhhammadijah , насчитывала 6 миллионов членов и являла собой “религиозное благотворительное государство внутри светского государства”, которое предоставляло услуги “от колыбели до кладбища” по всей стране при помощи развитой сети школ, клиник, больниц и учреждений университетского уровня. В этих и других мусульманских странах исламские организации, отстраненные от политической деятельности, предоставляли социальное обеспечение на том же уровне, что и политическая машина в Соединенных Штатах в начале двадцатого века .

Политические проявления Исламского возрождения не такие всесторонние, как ее социальное и культурное проявления, но все же это – единственное важное политическое событие в мусульманских странах в последнюю четверть двадцатого века. Степень и структура политической помощи исламских движений в различных странах отличается. И все же существует определенная широкая тенденция. В общем и целом, эти движения не пользуются особой поддержкой сельскохозяйственной элиты, крестьян и стариков. Подобно фундаменталистам других религий, исламисты в подавляющем большинстве являются участниками и порождением процесса модернизации. Это мобильные и современно ориентированные молодые люди, большей частью выходцы из трех групп. [ c .167]

Как и в наиболее революционных движениях, ядро составляют студенты и интеллигенция. В большинстве стран установление фундаменталистами контроля над студенческим союзами и подобными организациям является первой фазой процесса политической исламизации. Потом последовал исламистский “прорыв” в университеты в 1970 е в Египте, Пакистане и Афганистане, который затем распространился на другие мусульманский страны. Ислам был особенно привлекателен для студентов технических институтов, инженерных факультетов и научных отделений. В девяностые в Саудовской Аравии, Алжире и повсюду в других странах “индигенизация второго поколения” проявлялась в виде увеличения доли студентов университетов, которые получали образование на родном языке и поэтому легче поддавались исламистскому влиянию . Исламистам часто удавалось заручиться значительной поддержкой и у женщин. Так, в Турции было налицо четкое разделение между старшим поколением светских женщин и их исламистки ориентированными дочерьми и внучками . Одно исследование воинствующих лидеров египетских исламистких групп показало, что все они обладают пятью основными характеристиками, которые оказались типичными для исламистов из других стран. Они были молоды, по большей части – двадцати – и тридцатилетние. Восемьдесят процентов были студентами или выпускниками университетов. Более половины были из элитных колледжей или наиболее наукоемких областей технической специализации, таких как медицина и инженерия. Более 70% – выходцы из нижнего среднего класса, “скромного, но не бедного”, и были первым поколением в своей семье, получившим высшее образование. Они провели свое детство в небольших городках или сельских районах, но затем стали жителями больших городов .

В то время как студенты и интеллигенция становились воинствующими силами и ударными частями исламистских движений, сельские жители из среднего класса сформировали [ c .168] костяк их активистов. Отчасти они вышли из так называемых “традиционных” групп среднего класса: купцы, торговцы и мелкие предприниматели, bazaaris . Они сыграли решающую роль в Иранской революции и обеспечили существенную поддержку фундаменталистким движениям в Алжире, Турции и Индонезии. Однако куда большая часть их принадлежит к более “современным” секторам среднего класса. Ряды исламистских активистов, “наверное, состоят из непропорционально большого количества наиболее образованных и способных молодых людей в своих странах”, в том числе врачей, адвокатов, инженеров, ученых, учителей и государственных служащих .

Третьим основным источником рядов исламистов являются недавно переехавшие в города люди. Во всем исламском мире в 1970 е и 1980 е городское население росло невиданными темпами. Скученные в обветшалых и зачастую примитивных районах трущоб, городские мигранты получали социальную помощь, предоставляемую исламистскими организациями. Помимо этого, как заметил Эрнест Гелльнер, ислам предлагал “достойную идентичность” этим “недавно покинувшим насиженные места массам”. В Стамбуле и Анкаре, Каире и Асьюте, Алжире и Фесе, а также в секторе Газа исламистские партии успешно организовывали и привлекали на свою сторону “угнетенных и выселенных”. “Революционные массы Ирана, – сказал Оливер Рой, – это продукт современного общества… новоиспеченные горожане, миллионы крестьян, которые утроили население огромных мусульманских метрополисов” .

К середине девяностых явно исламистские правительства пришли к власти только в Иране и Судане. Небольшое количество мусульманских стран, таких как Турция и Пакистан, имели у власти режимы с некоторыми претензиями на демократическую законность. Правительства четырех десятков других мусульманских стран были преимущественно недемократическими: монархии, однопартийные системы, военные режимы, диктаторские режимы либо некая [ c .169] комбинация из вышеперечисленного, в основе которой обычно лежит семья, клан и племя, в некоторых случаях – сильно зависящие от зарубежной помощи. Два режима, в Марокко и Саудовской Аравии, попытались установить некую форму исламской законности. Но большинство из этих правительств, однако, не имели никакого основания для того, чтобы утвердить свое правление в терминах исламских, демократических или национальных ценностей. Это были, пользуясь выражением Клемента Генри Мура, “бункерные режимы” – репрессивные, коррумпированные, оторванные от нужд и чаяний своего народа. Такие режимы могут держаться у власти довольно долго; их не обязательно ждет крах. Однако в современном мире вероятность их изменения или краха довольно высока. Поэтому в середине девяностых центральным вопросом становится следующий: кто или что придет им на смену. Почти во всех странах середины 1990 х наиболее вероятный преемник – режим исламистского толка.

В 1970– х и 80 х годах волна демократизации пронеслась по всему миру, накрыв несколько десятков стран. Эта волна оказала воздействие, хоть и ограниченное, на несколько мусульманских обществ. В то время как демократические движения набирали силу и приходили к власти в Южной Европе, Латинской Америке и на периферии Восточной Азии, исламские движения так же набирали силу в мусульманских странах. Исламизм стал функциональной заменой демократической оппозиции авторитаризму в христианских странах, и это было в значительной мере следствием тех же причин: социальной мобилизации, утраты эффективной власти авторитарными режимами, а также изменение международной обстановки (в том числе рост цен на нефть, который способствовал скорее исламистским, чем демократическим тенденциям в мусульманском мире). Проповедники, священники и мирские религиозные группы сыграли основную роль в противодействии авторитарным режимам в христианских странах, а улемы, объединенные [ c .170] вокруг мечети в группы, и исламисты сыграли схожую роль оппозиции в мусульманских обществах. Папа был центральной фигурой, положившей конец коммунистическому режиму в Польше, а аятолла  свергнувшей шахский режим в Иране.

В 1980– х и 1990 х исламистские движения преобладали среди оппозиционных движений в мусульманских странах и часто монополизировали их. Их сила была отчасти следствием слабости альтернативных источников оппозиции. Левацкие и коммунистические группировки были дискредитированы и серьезно подорваны крахом Советского Союза и международного коммунизма. Либеральные, демократические оппозиционные движения и раньше существовали в большинстве мусульманских стран, но они, как правило, были ограничены небольшим числом интеллигентов и других людей с западными корнями или связями. За редкими исключениями либеральные демократы оказывались неспособны достичь значительной народной поддержки в мусульманских странах, и даже исламский либерализм не смог пустить корни. “В мусульманских обществах, в одном за другим,  заметил Фуад Аджами, – писать о либерализме и национальных буржуазных традициях – все равно, что писать некролог о людях, которые имели невероятную фору, но все равно проиграли” . Всеобщая неспособность либеральной демократии закрепиться в мусульманских странах – это длительный и повторяющийся феномен, растянувшийся на целое столетие, начиная с 1800 х годов. Этот провал хотя бы частично объясняется недружелюбным отношением исламской культуры и общества к западным либеральным концепциям.

Успеху исламских движений, которые заняли господствующее положение в оппозиции и утвердили себя в качестве единственной жизнеспособной альтернативы находящимся у власти режимам, немало способствовала политика этих режимов. В различные периоды “холодной войны” многие правительства, в том числе Алжира, Турции, Иордании, [ c .171] Египта и Израиля, поддерживали и поощряли исламистов как борцов с коммунизмом или враждебными национально освободительными движениями. По крайней мере вплоть до Войны в Заливе Саудовская Аравия и другие государства Персидского залива выделяли значительные средства для Мусульманского братства и исламистских групп в различных странах. Тому, что исламистские группировки смогли занять доминирующее положение в оппозиции, содействовал также тот факт, что правительство боролось со светской оппозицией. Сила фундаменталистов обычно менялась обратно пропорционально влиянию светских демократических или патриотических партий. Фундаменталисты были слабее в странах вроде Марокко и Турции, которые разрешили у себя определенную форму многопартийной борьбы, чем в странах, где подавляли любую оппозицию . Светская оппозиция намного более чувствительна к репрессиям, чем любая религиозная оппозиция. Последняя может существовать внутри или за сетью мечетей, благотворительных организаций, фондов и других мусульманских институтов, которые правительство не в силах запретить. У либеральных демократов нет подобного прикрытия, поэтому правительству их легче контролировать и разгонять.

В попытке сдержать рост исламистских тенденций правительства начали развивать религиозное образование в контролируемых государством школах, где часто стали преобладать исламистские учителя и идеи, а также увеличили помощь, оказываемую религии и религиозным образовательным учреждениям. Эти действия были отчасти доказательством преданности правительства идеалам ислама. При помощи финансирования удалось усилить правительственный контроль над исламскими учреждениями и образованием. Однако, помимо этого, большое количество студентов и учащихся усвоили с образованием исламские ценности, отчего они легче поддавались исламистским призывам, а выпускники становились воинствующими борцами за дело ислама. [ c .172]

Сила Исламского возрождения и притягательность исламистских движений заставили правительства поддерживать исламские институты и обычаи, а также позаимствовать исламские символы и обычаи для своих режимов. На самом широком уровне это означает утверждение или подтверждение исламского характера своей страны или общества. В 1970 е и 1980 е политические лидеры буквально бросились отождествлять себя и свои режимы с исламом. Король Иордании Хусейн, убежденный, что у светского правительства весьма призрачные перспективы в арабском мире, заговорил о необходимости создать “исламскую демократию” и “модернизированный ислам”. Король Марокко Хассан делал акцент на своем происхождении от Пророка и его роли “предводителя правоверных”. Султан Брунея, за которым ранее не замечали приверженности исламу, вдруг стал “чрезвычайно благочестив” и определил свой режим как “малайскую мусульманскую монархию”. Бен Али в Тунисе начал регулярно обращаться к Аллаху в своих речах, “облачаться в одеяния ислама”, чтобы привлечь внимание исламистских групп . В начале девяностых Су харто явно поставил перед собой политическую задачу стать “ббльшим мусульманином”. В Бангладеше принцип “светскости” был выброшен из конституции в середине 70 х, а в начале девяностых светская, кемалисткая идентичность Турции впервые подверглась серьезному испытанию . Чтобы подчеркнуть преданность исламу, государственные лидеры – Озал, Сухарто и Каримов – поспешили совершить хадж .

Правительства мусульманских стран также действуют в направлении исламизации закона. В Индонезии исламские юридические нормы и практика были включены в светскую юридическую систему. Малайзия, напротив, по причине большой доли немусульманского населения двигалась по пути создания двух отдельных юридических систем – исламской и светской . В Пакистане во время пребывания у власти режима генерала Зия Ульхака были предприняты [ c .173] огромные шаги по исламизации закона и экономики. Были введены исламские наказания, организована система шариатских судов, а шариат был провозглашен высшим правом страны.

Темпы роста населения в странах Магриба и других государствах достигли своего пика и сейчас начинают снижаться, но рост в абсолютном выражении продолжается, и он будет оставаться высоким. Влияние этого роста будет ощущаться в первые годы двадцать первого века, потому что среди мусульманского населения будет непропорционально большая доля молодого населения с преобладанием подростков и двадцатилетних, (см. рис. 5.2). Кроме того, люди из этой возрастной группы будут проживать преимущественно в городах и иметь по крайней мере среднее образование. Это сочетание большой численности и социальной мобильности имеет три значительных политических последствия.

Во– первых, молодежь  это олицетворение протеста, нестабильности, реформ и революции. История знает немало примеров, когда значительная величина доли молодежи в обществе совпадала с такими явлениями. Есть мнение, что “Протестантская Реформация – это пример одного из самых выдающихся молодежных движений в истории”. Демографический рост, как убедительно показал Джек Голд стоун, был центральным фактором двух революционных волн, прокатившимся по Евразии в середине семнадцатого и конце восемнадцатого столетий . Заметное увеличение доли молодежи в западных странах совпало с “Веком демократической революции” в последние десятилетия восемнадцатого века. В девятнадцатом веке успешная индустриализация и эмиграция снизили политическое влияние [ c .176] молодого населения в европейских странах. Однако доля молодых в обществе вновь поднялась в 1920 е, обеспечив кадрами фашистов и другие экстремистские движения . Четыре десятилетия спустя послевоенный всплеск рождаемости оставил о себе политический след в виде демонстраций и протестов 1960 х.

Рисунок 5.2. (с. 177)

Демографические изменения: исламский мир, Россия и Запад

Источники: United Nations. Population Division, Oepartament for Economie and Social

Исламская молодежь раскрывается в Исламском возрождении. После того как началась Исламское возрождение в 1970 е годы и набрала обороты в 1980 е, доля молодежи (т.е. лиц от пятнадцати до двадцати четырех лет) в основных мусульманских странах значительно возросла и стала переваливать за 20%. Во многих мусульманских странах “молодежный пик” (увеличение доли молодежи среди населения) уже достигал максимума в семидесятых и восьмидесятых, а в других этот пик придется на следующее столетие [ c .177] (см. таблицу 5.1). Действительные или прогнозируемые пики во всех этих странах, с одним исключением, превышают 20%. Прогнозируемый пик для Саудовской Аравии, который приходится на первое десятилетие двадцать первого века, лишь немного не дотягивает до этой цифры. Эта молодежь обеспечивает новыми кадрами исламистские организации и политические движения. Видимо, не является чистым совпадением тот факт, что доля молодежи в Иране резко возросла в 1970 х, достигнув 20 процентов во второй половине этого десятилетия (т.е. семидесятых), как раз во время иранской революции, которая произошла в 1979 году, или другой факт – что эта отметка доли молодежи была достигнута в Алжире в начале девяностых, именно когда исламистский Фронт исламского спасения добился народной поддержки и записывал на свой счет победы на выборах. Возможно, существуют региональные вариации в положении “молодежного пика” среди мусульман (рис. 5.3). Необходимо относиться к этим данным крайне осторожно, но прогнозы показывают, что доля молодежи среди боснийского и албанского населения начнет резко снижаться на стыке столетий. В странах Залива, напротив, “пик молодежи” будет [ c .178] оставаться достаточно высоким. В 1988 году наследный принц Саудовской Аравии Абдулла заявил, что величайшей угрозой для его страны является рост исламского фундаментализма среди саудовской молодежи . Согласно этим прогнозам, такая угроза будет еще долго сохраняться в двадцать первом веке.


Рисунок 5.3. (с. 179)

Мусульманские “молодежные пики” по регионам

В главных арабских странах (Алжир, Египет, Марокко, Сирия, Тунис) число людей двадцати с небольшим лет, ищущих работу, будет расти примерно до 2010 года. По сравнению с 1990 м, количество соискателей на рынке труда увеличится на тридцать процентов в Тунисе, примерно на 50% в Алжире, Египте и Марокко и более чем на 100% в Сирии. Резкий рост грамотности в арабских странах приводит к разрыву между грамотным молодым поколением и преимущественно неграмотным старшим, поэтому “несовпадение знаний и власти”, скорее всего, “внесет напряженность в политические системы” . [ c .179]

Большему населению необходимо больше ресурсов, поэтому населению из стран с плотным и/или быстро растущим населением свойственно занимать территории и оказывать давление на другие, менее динамичные в демографическом плане народы. Таким образом, рост исламского населения является основным фактором, вызывающим конфликты вдоль границ исламского мира между мусульманами и другими народами. Перенаселенность в сочетании с экономической стагнацией способствует миграции мусульман на Запад и другие немусульманские общества, создавая из эмиграции проблему для этих стран. Соприкосновение быстро растущего народа из одной культуры с медленно растущим или угасающим народом другой культуры приводит к проблемам в экономическом и/или политическом устройстве в обоих обществах. В 1970 е годы, например, демографический баланс в бывшем Советском Союзе резко изменился, когда число мусульман выросло на 24%, а русских – на 6,5%, что вызвало немалую тревогу у коммунистических лидеров Центральной Азии . Подобный рост количества албанцев не воодушевил сербов, греков и итальянцев. Израильтяне озабочены высокими темпами роста населения Палестины, а Испания, чье население растет менее чем на одну пятую процента в год, с беспокойством смотрит в сторону своих соседей из Магриба, где темпы роста в десять раз выше, а доля валового национального продукта (ВНП) на душу населения – в десять раз ниже.

Вызовы меняются

Ни в одной стране не может вечно продолжаться экономический рост, измеряемый двузначными числами, и азиатский экономический бум пойдет на спад где то в начале двадцать первого века. Темпы японского экономического роста значительно упали в середине 1970 х и с тех пор не намного превышали показатели Соединенных Штатов и [ c .180] европейских стран. Одна за другой азиатские страны “экономического чуда” будут наблюдать у себя снижение показателей роста и переход на “нормальный” уровень, свойственный обычной развитой экономике. То же самое и с религиозным возрождением – оно не может длиться вечно, и на каком то этапе Исламское возрождение сойдет на нет и канет в Лету. Это, скорее всего, произойдет после того, как демографический импульс, подпитывающий ее, ослабеет во втором третьем десятилетии двадцать первого века. В это время ряды активистов, воинов и мигрантов сократятся, а высокий уровень противоречий внутри ислама, а также между мусульманами и другими обществами (см. главу 10), скорее всего, пойдет на убыль. Взаимоотношения между исламом и Западом не станут близкими, но они станут менее конфликтными, а квази война (см. главу 9), скорее всего, уступит место “холодной войне” или, пожалуй, даже “холодному миру”.

Экономическое развитие в Азии оставит в наследство богатые, сложные экономические структуры, прочные международные связи, преуспевающую буржуазию и благополучный средний класс. Все это должно привести к возникновению более плюралистичной и, возможно, более демократичной политики, которая, однако, не обязательно будет более прозападной. Усиление могущества, напротив, послужит стимулом развития азиатской самоуверенности в международных делах и попытках направить глобальные тенденции в сторону, неблагоприятную для Запада, и перестроить международные институты таким образом, чтобы там не использовались западные нормы и модели. Исламское возрождение, как и схожие движения, включая Реформацию, также оставит после себя значительный след. Мусульмане будут иметь намного более ясное представление о том, что у них есть общего и что отличает их от не мусульман. Новое поколение лидеров, которое придет к власти после того, как поколение мусульманского “пика молодежи” станет старше, не обязательно будет фундаменталистским, но будет более предано идеалам ислама, чем его предшественники. [ c .181] Усилится индигенизация. Исламское возрождение создаст сеть исламистских общественных, культурных, экономических и политических организаций в рамках стран и международных союзов более крупных обществ. Кроме того, Исламское возрождение покажет, что “ислам – это решение” проблем с моралью, идентичностью, смыслом и верой, но не проблем социальной несправедливости, политических репрессий, экономической отсталости и военной слабости. Эти неудачи могут вызвать всеобщее разочарование в политическом исламе и вызвать определенную реакцию против него, а также подтолкнуть к поиску альтернативных “решений” этих проблем. Вероятно, может возникнуть даже более яростный антизападный национализм, который будет обвинять Запад во всех неудачах ислама. Есть и другая возможность: если в Малайзии и Индонезии продолжится экономический прогресс, они смогут передоложить “исламскую модель” развития, которая будет конкурировать с западной и азиатской моделями.

В любом случае, в ближайшие десятилетия экономический рост в Азии будет оказывать глубоко дестабилизирующий эффект на установивший международный порядок, где доминирует Запад, а развитие Китая, если оно продолжится, приведет к значительным изменениям в соотношении сил среди цивилизаций. Кроме того, Индия может добиться бурного экономического роста и заявить о себе как о главном претенденте на влияние на мировой арене. Тем временем рост мусульманского населения будет дестабилизирующей силой как для мусульманских стран, так и их соседей. Большое количество молодежи со средним образованием будет продолжать подпитывать Исламское возрождение и поощрять мусульманскую воинственность, милитаризм и миграцию. В результате этого в начале двадцать первого века мы станем свидетелями продолжающегося возрождения могущества и культуры не западных обществ, а также увидим столкновение народов из не западных цивилизаций с Западом и друг с другом. [ c .182]

Примечания

Некоторые читатели могут удивиться, отчего выражение “Исламское возрождение” пишется с большой буквы. Причина в том, что этими терминами описывают чрезвычайно важные исторические события, затрагивающие, по меньшей мере, одну пятую человечества и не менее важные, чем Американская революция, Французская революция или Русская революция, а также сравнимы и схожи с протестантской Реформацией в западном обществе, чьи названия пишутся с прописной буквы.

Общее название Алжира, Марокко и Туниса. – Прим. перев .

ЧАСТЬ 3. ВОЗНИКАЮЩИЙ ПОРЯДОК ЦИВИЛИЗАЦИЙ

жүктеу/скачать 2.39 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: