Сборник исторических свидетельств

235

Эмпедокла ¹ и других философию, преисполненную мифов, призраков и суеверия, он как бы вывел ее из состояния вакхического опьянения и обратил на искание истины посредством трезвого рассужде­ния».

10. «Хорошо, — сказал Феокрит, — но как же мы, дорогой мой, оценим демона Сократа — как ложную выдумку или иначе? Среди преданий о Пифагоре я не назову ничего, что так походило бы на мантику и суеверие: без преувеличения, подобно тому как Гомер представил Афину «соприсущной во всяком труде» Одиссею, так демон Сократа явил ему некий руководящий жизненный образ, «всюду предтекший ему, подававший совет и могучесть», в делах неясных и недоступных человеческому разумению: в этих случаях демон часто вступал в собеседование с Со­кратом, сообщая божественное участие его намере­ниям. Узнать об этом больше можно от Симмия и других товарищей Сократа. Но вот однажды, когда мы направлялись к гадателю Евтифрону — ты по­мнишь это, Симмий, — Сократ прохаживался на­верху, у Перепутья и дома Андокида, ведя философскую

_________________

237

11. «А как ты думаешь, Феокрит, — спросил Галаксидор, — имеет ли демон Сократа какую-то свою особую силу или же это просто частица тех общих необходимых условий, которые, определяя жизнен­ный опыт человека, сообщают ему в неясных и не поддающихся разумному учету случаях толчок, на­правляя его поведение в ту или иную сторону? Подобно тому как малый груз сам по себе не от­клоняет коромысло весов, но, добавленный к одно­му из уравновешенных грузов, уводит все в свою сторону, так чихание или тому подобный знак, хотя бы и ничтожный, может повлечь за собой решение, касающееся важных действий: когда встречаются два противоборствующих соображения, то, присоединившись

238

к одному из них, такой знак разрешает безысходность, устранив равновесие, и отсюда воз­никает движение и сила». Это подхватил мой отец: «А ведь и в самом деле, Галаксидор, я слышал от одного мегарца, а он от Терпсиона, что демон Со­крата — это не что иное, как чихание, свое ли соб­ственное или чужое. При этом, если кто-либо другой чихнул справа, или сзади, или спереди, то это по­буждало к действию, если же слева, то заставляло воздерживаться; собственное же чихание утверждало в намерении совершить намеченное действие, но удерживало от завершения того, что уже было на­чато. Странным мне кажется, однако, если он, в действительности исходя из чихания, говорил това­рищам о каком-то побуждающем или сдерживаю­щем демоне: было бы, друг мой, нелепой суетностью из-за какого-то внешнего шума — чихания — отка­зываться от заранее обдуманного действия, и это совершенно противоречило бы образу человека, ко­торого мы считаем поистине великим и выдающим­ся среди людей своей мудростью. Все поведение Сократа отличалось целеустремленностью и реши­мостью, как бы исходя из единого твердого изна­чального суждения. Всю жизнь он провел в беднос­ти, тогда как мог бы воспользоваться тем, что ему с радостью готовы были предоставить его друзья; он не поступился философией, пренебрегая всеми препятствиями; наконец, когда товарищи подгото­вили ему обеспеченный побег из тюрьмы, он не склонился на все их настояния, чтобы уйти от вер­ной смерти, а встретил ее с непоколебимой твер­достью решения, — все это свойственно не человеку, изменяющему свои намерения под влиянием слу­чайных шумов или знаков, а тому, кто следует высшему

устремлению, ведущему к добру. Говорят, что и гибель сицилийского похода афинян Сократ пред­сказал некоторым из своих друзей; а еще ранее был такой случай. Периламп, сын Антифонта, раненый и взятый в плен после поражения афинян в битве при Делии, узнав от послов, прибывших из Афин с мирным предложением, что Сократ вместе с Алкивиадом и Лахетом' благополучно вернулись, со­вершив переход у Регисты, превознес Сократа по­хвалами и горько сокрушался о тех своих товарищах и соратниках, которым довелось, избрав после битвы путь возвращения, отличный от указанного демоном Сократа, пасть под ударами нашей конницы. Думаю, что и Симмий слыхал об этом». — «Слыхал нередко и от многих, — отозвался Симмий, — ведь именно этот случай особенно прославил в Афинах демона Сократа».

12. «Что же, Симмий, — сказал Фидолай, — по­зволим мы Галаксидору шутя сводить это высокое пророчество к чиханию и приметам, которыми за­бавляются по пустякам невежды? Ведь где налицо действительная опасность и трудные обстоятельства, там уже, по Еврипиду,
Железом, а не шуткой спор решается».
Галаксидор, однако, возразил: «С Симмием, если он сам слышал это от Сократа, я так же согласен, как и вы, Фидолай и Полимний, но то, что вы сами сказали, нетрудно опровергнуть. Подобно тому как во врачевании биение пульса служит малым знаком, много говорящим о состоянии больного, и как для

_______________

240

241

20. Те продолжали углубленное исследование важного вопроса, поднятого Галаксидором и Фидолаем, — какова сущность и сила так называемого демона Сократа. Что ответил Симмий на речь Галаксидора, мы не слышали. Но нам он сказал, что как-то сам спросил об этом Сократа, но, не получив никакого ответа, больше не допытывался. Однако ему часто доводилось быть свидетелем того, что Сократ людей, говоривших о том, что им было явлено божественное видение, признавал обманщи­ками, а к тем, кто говорил об услышанном ими некоем голосе, относился с уважением и вниматель­но их расспрашивал. Это наблюдение побуждало нас при обсуждении между собой занимающего нас вопроса подозревать, что демон Сократа был не видением, а ощущением какого-то голоса или со­зерцанием какой-то речи, постигаемой необычным образом, подобному тому как во сне нет звука, но у человека возникают умственные представления каких-то слов, и он думает, что слышит говорящих. Но иные люди и во сне, когда тело находится в полном спокойствии, ощущают такое восприятие сильнее, чем слушая действительную речь, а иногда и наяву душа едва доступна высшему восприятию, отягченная бременем страстей и потребностей, уво­дящих ум от сосредоточения на явленном. У Сократа же ум был чист и не отягчен страстями, он лишь в ничтожной степени в силу необходимости вступал в соприкосновение с телом. Поэтому в нем сохра­нялась тонкая чувствительность ко внешнему воз-

242

действию, и таким воздействием был для него, как можно предположить, не звук, а некий смысл, пере­даваемый демоном без посредства голоса, соприка­сающийся с разумением воспринимающего как само обозначаемое. Ведь когда мы разговариваем друг с другом, то голос подобен удару, через уши насиль­ственно внедряющему в душу слова; но разум более сильного существа ведет одаренную душу, не нуж­дающуюся в гаком ударе, соприкасаясь с ней самим мыслимым, и она отвечает ему, раскрытому и со­чувствующему, своими устремлениями, не возмуща­емыми противоборством страстей, но покорными и уступчивыми, как бы повинующимися ослабленной узде. И не следует удивляться этому, видя повороты тяжелых кораблей под воздействием малого корми­ла, или движение гончарного круга, которому со­общается равномерное вращение легким касанием оконечностей пальцев: предметы неодушевленные, но гладкие и подвижные по своему устройству, по­корствуют движителю при каждом его толчке; а душа человека, напряженная бесчисленными уст­ремлениями, как натянутыми струнами, гораздо по­движнее любого вещественного орудия. Поэтому она чрезвычайно расположена к тому, чтобы под воз­действием умственного прикосновения получить в своем движении уклон в сторону задуманного. Ведь именно здесь, в мыслящей части души, начала страс­тей и устремлений, которые, вовлекаемые в ее дви­жение, когда она поколеблена, уводят за собой и самого человека. Отсюда легко понять, какую силу имеет мыслительная часть: кости бесчувственны, жилы и мышцы наполнены жидкостью и вся масса составленного из этих частей тела лежит в покое, но как только в душе возникнет мысль и порыв к

движению, тело пробудится и, напрягаясь во всех своих частях, словно окрыленное, несется к дейст­вию. И нет причин полагать, что трудно или не­возможно постигнуть способ, каким мыслящая душа увлекает за своим порывом телесный груз. Подобно тому как мысль, даже и не облеченная в звук, возбуждает движение, так с полной убедительнос­тью, как мне кажется, могли бы мы предположить, что ум следует водительству более высокого ума и душа — более божественной души, воздействующих на них извне тем соприкасанием, какое имеет слово со словом или свет со своим отблеском. В сущности мы воспринимаем мысли друг друга через посред­ство голоса и слов, как на ощупь в темноте: а мысли демонов сияют своим светом тому, кто может видеть и не нуждается в речах и именах, пользуясь кото­рыми как символами в своем взаимном общении люди видят образы и подобия мыслей, но самих мыслей не познают — за исключением тех людей, которым присущ какой-то особый, божественный, как сказано, свет. Если кто отнесется к этому с недоверием, то может почерпнуть некоторое допол­нительное подтверждение в том, что происходит при звучании речи: воздух, оформленный в виде члено­раздельных звуков и превратившийся полностью в звучащие слова, доносит до души слушающего не­кую мысль. Что же удивительного, если воздух при своей восприимчивости, изменяясь сообразно с мыслями богов, отпечатывает эти мысли для выда­ющихся и божественных людей? Подобно тому как удары ведущих подземные работы, доносясь из глу­бины, улавливаются медными щитами в форме от­голоска, а помимо этого затухают незамеченными, так речи демонов, разносясь повсюду, встречают

244

отголосок только у людей со спокойным нравом и чистой душой; таких мы называем святыми и пра­ведниками. Простой же народ думает, что божества вещают людям только в сновидениях, если же это происходит с бодрствующими и находящимися в полном сознании, то это считают странным и не­вероятным: подобно тому как если бы кто считал, что музыкант, играющий на дурно настроенной ли­ре, не сможет вовсе и прикоснуться к ней, когда она будет настроена правильно, эти люди не видят истинной причины кажущейся странности; заклю­чается же она в их собственной настроенности и смятенности, от которой был свободен наш товарищ Сократ, как свидетельствует оракул, полученный его отцом, когда Сократ был еще ребенком; он гласил: предоставить мальчику делать все, что ему вздума­ется, ни в чем не насиловать и не ограничивать его наклонностей и молиться за него Зевсу Покрови­телю и Музам, а в остальном не беспокоиться о Сократе, ибо он в себе самом содержит лучшего руководителя жизни, чем тысячи учителей и вос­питателей.

Посмертная реабилитация Сократа произошла не так уж скоро, и конечно, носила не юридический, а общественный характер. Ученики Сократа разбре­лись в разные концы небольшого (по нашим мер­кам) греческого мира, основали собственные фило­софские школы: Эвклид — в Мегаре, Федон — в Элиде, Аристигш — в Кирене; Антисфен жил в порту Пирей. По достоверным сведениям, Платон после казни учителя долго путешествовал, потом вернулся в родной полис, и в 387 году основал Академию... Особенно прославились Аристигш — родоначальник гедонизма, философии наслаждения (и телесного, и духовно-возвышенного), и Антисфен — от него берет начало противоположное направление, киническое, смысл которого в максимальном ограниче­нии своих потребностей и желаний. Имена после­дователя первой философской ветви Эпикура и вто­рой — Диогена Синопского, того, что «жил в бочке»,

246

известны всем... Разумеется, основным философ­ским движением стал объективный идеализм Пла­тона, а потом учение Аристотеля. К теме «реабили­тация Сократа» названные события имеют прямое отношение: все ученики так или иначе стремились восстановить справедливость, доказать невинов­ность Сократа, неправедность его обвинителей и недругов. Особенно много в этом отношении сде­лали Платон и Ксенофонт, чьи защитительные со­чинения уже знакомы читателю.

247

Возвращение Сократа в родной город «богоравным» мудрецом состоялось после потери Афинами незави­симости в 338 году, и наверное, не в один день чудо свершилось, а когда до «масс» дошла та простая истина, что теперь — в политическом и моральном униже­нии — им остается ухватиться только за свое великое прошлое, наполненное тенями знаменитых мужей. К этим мужам причислили, конечно, и «софиста» Со­крата, которому поднесли чашу с ядом их отцы и деды... Вполне возможно, что тогда повсеместно прославлен­ному уже мыслителю и был воздвигнут памятник, о котором сообщает Диоген Лаэрций.

В бесконечно долгий эллинистический период ¹ Сократа ждала счастливая судьба; он был одним из немногих, кто не подвергался отрицанию и, тем бо-

___________________

248

Оглядываемый нами чуть ли не 900-летний пе­риод в его второй половине характеризуется, прежде всего, соперничеством, взаимопроникновением и противоборством античного и христианского миросозерцаний и мировидений. В этом историческом «сражении» двух религиозных концепций участво­вали — не по своей воле — Христос и Сократ, иногда их противопоставляли, чаще сопоставляли, ибо по­истине в их земной юдоли немало сходного. Многие из отцов новой веры, постепенно бравшей верх,²

249

...Перелистаем наш календарь эпох: европейское Возрождение, начавшееся и быстрее шедшее в ар­хитектуре, живописи и скульптуре, вскоре коснулось и литературы, сначала сочинений римских авто­ров — Овидия, Цицерона, Сенеки; через них начали воскрешаться и греческие классики. В 1459 году во Флоренции вновь открывается платоновская Акаде­мия, в 1482 Марсилино Фиччино заново переводит Платона на латинский язык — и тут, разумеется, Сократ, его жизнь и учение не могли не войти в «программу» обсуждений и обучений.

Эразм Роттердамский (1469—1536) ставит Сокра­та почти в один ряд с христианскими святыми му­чениками; особенно близки ему идеи самопознания, самоусовершенствования и мудрой веры в высший смысл того, что суждено испытать человеку. Один из участников диалога «Благочестивое застолье», Нефалий, говорит: «Поразительно! Ведь он не знал ни Христа, ни Святого Писания! Когда я читаю что-либо подобное о таких людях, то с трудом удержи­ваюсь, чтобы не воскликнуть: «„Святой Сократ, мо­ли Бога о нас!"» ¹

Не менее значимая веха — это отношение к Сократу великого французского моралиста Мишеля Монтеня (1533—1592). В его «Опытах» («Les Essais»), давших начало всей мировой эссеистике, имя афинского

______________________

¹ «Разговоры запросто». М., 1969. С. 101.

250

Перелистаем еще несколько страничек-столетий: начало немецкой классической философии — Им­мануил Кант. Для него Сократ в вопросах морали — авторитет высочайший. Однако сократовский демоний смущает Канта иррациональностью, загадоч­ностью, труда оуловимостью; вера в знамения и озарения не в духе кёнигсбергского мыслителя,¹ мучи­тельно (что и сам прекрасно замечал) искавшего истину на путях логики, науки и рассудка.

Отметим великого софиста нового времени Геге­ля, который в одном из своих сочинений учинил заново суд над Сократом² и вынес ему повторный^: смертный приговор, отделив от Сократа-человека его учение: дескать, автор виновен, но его учение бес­смертно! Точно также не станем задерживаться у фи­лософской «зоны» Фридриха Ницше, его напоенные ядом стрелы против Сократа со ответствовали его концепции

______________

251
сильной личности; по-нашему мнению, сила самого Ницше — в художественно-культурологиче­ских наблюдениях, а не в его доктрине, столь притя­гательной для обозленных мелетов и ликонов. Два слова— о другом кумире, уже века нашего, об Ос­вальде Шпенглере. Приходится сожалеть, что из ли­тературно-философского обихода выпала (или оста­лась в тени) статья Томаса Манна «Об учении Шпенглера», в ней дан исчерпывающий анализ теории непроницаемо-герметичных цивилизаций. Диагноз писателя и мыслителя достаточно строг: сочинение Шпенглера не более чем гиллерторское теоретизиро­вание, пропитанное холодным снобизмом. Можно добавить, что для невежественного и замкнутого в себе индивида герметичны и непроницаемы не толь­ко другие цивилизации, другие времена и нравы, но и взгляды любого другого человека, чьи убеждения не согласны с его собственными. Универсальность, вневременность философского учения Сократа, его личности и судьбы, несомненно, подтверждают су­ществование некой сквозной темы, связи между все­ми человеческими сообществами и мирами.

Сократ в России. Античность вошла в русскую жизнь и культуру, как понятно, после петровских реформ, когда был снят запрет с «еллинских бор-зостей». Рубежом, от которого начался брак по люб­ви между Древней Грецией и Новой Россией можно считать день выпуска книги под названием, выве­денным красивой колонкой:
КСЕНОФОНТА

о достопамятных делах и разговорах

Сократовых четыре книги и

252

пред судиями,

переведенное с греческого языка

Надворным советником

Григорием Полетикою

В Санктпетербурге

при Императорской Академии

Наук, 1762

Само собой, не обошел вниманием Сократа и крупнейший просветитель Н. И. Новиков; его, как тогда выражались, иждивением издана «Похвала Со­крату, произнесенная в обществе человеколюбцев», 1783 год. Упомянем еще забавнейшее и занятнейшее сочинение «Разговор Сократа с Пифагором о долж­ностях человека», СПб., 1790.

Весь русский XIX век прошел в поисках лучших форм внедрения и усвоения классического образо­вания и одновременно — в борьбе за его отмену (демократы — сокрушители). Все же именно на по­следние десятилетия пришелся самый высокий взлет познания античности, что связано, в первую оче­редь, с Владимиром Сергеевичем Соловьевым. От него началось движение русской философской мыс-

253

Конспективный обзор посмертной судьбы афин­ского мыслителя показывает, что Сократу-человеку потомки выносили, в основном, вердикт оправ­дательный; возвели в сан мудреца, апостола Эллады; иначе обстоит дело с тем, что Сократ считал са­мым дорогим — с его учением. Можно утверждать, что столбовая дорога общественного развития все больше и больше отклоняется от сократовских идей (самопознание — самоограничение; исследование це­ли — научение добру; разумение как сдерживающая сила темных инстинктов). Развитие цивилизации идет совсем в другую сторону, а именно путем не­прерывного расширения границ дозволенного: сексу­альная революция, постепенное узаконение нарко­тиков, телеэкранная разнузданность, кумиромания... Достопримечательным явлением стало то, что при­нято именовать трансгрессией, т. е. возможностью

____________________
¹ Особой главой темы «Сократ в России» могло бы стать отношение к Сократу Л. Толстого и Ф. Достоевского, великих антиподов во всем. Приведем только их выска­зывания о главном в учении Сократа — о сознании (и со­знательных решениях): «Сознание — болезнь. Не от со­знания болезни (это ясно, как аксиома), но само созна­ние — болезнь» (Достоевский «Записная тетрадь», 1864—1865). «Вера всегда нетверда. Можно разувериться или поверить в другое. Твердо только сознание» (Толстой «Записная книжка», 1910 год). В известной степени оба писателя точно определяют две ипостаси России и два коренных типа русского человека; хотя конечно, в душе многих оба начала, — идущее от Достоевского и толстов­ское — сложно сочетаются и противоборствуют.

254
(потребностью? необходимостью?) преступить об­щепринятые нормы. В давние времена это проща­лось (в какой-то мере) иным из прославленных творцов — живописцам, поэтам, властителям-рефор­маторам; для них трансгрессия служила допингом и искупалась предельным напряжением, огромной отдачей; нынче то же самое разрешают себе весьма обильные группы людей, для которых это лишь форма самоутверждения. Спешка, суетность, смена пристрастий и мод, «захлеб», ослабление имунной защищенности от зла — опасные признаки развива­ющейся болезни общественного организма, в том числе, и не в последнюю голову российского. Так что невольно хочется вспомнить необычайно попу­лярное в позднеантичный период речение-предуп­реждение:

255