Сергей есенин
жүктеу/скачать 1.98 Mb.
|
3 А. Дункан – С. Есенину Баку, 15 сентября 1923 г. «Выезжаем понедельник Тифлис приезжай туда телеграфируй выезде Ориант навеки люблю – Изадора». В ночь с 15 на 16 сентября в кафе «Стойло Пегаса» происходит инцидент с участием Есенина, оказавшегося затем в отделении милиции № 46. А. Назарова: «15 сентября – моё рождение. Решили мы его отпраздновать. Пригласили Е<сенина>. Обещал быть непременно, к 10 ч. Ждём. 10 ч. – нет, наконец, около 11<-ти> – раздаются три звонка. Летим открывать. Входит Приблудный с шляпой Е<сенина>. “А где С. А.?” – в один голос с Г<алей> спрашиваем. – “Вот шляпа, а его нет”. – “Как нет? Где он?” – “В милиции. Подрался в «Стойле». Его забрали и увели в отделение”. Звоним в милицию. “Да, есть такой, не освободим, пока не проспится”. Идём туда – передаём подушку и папиросы. Узнаём, что спит. Сбивчиво и несвязно Приб<лудный> рассказывает, в чём дело: “С. А. Сидел в «ложе». Собирался идти к вам. Всё посылал Александра (швейцара) за цветами на Страст<ной>. Их был уже целый воз. Была там Катя. Пришла за деньгами. С. А. ждал, когда ему дадут деньги, чтобы отдать их сестре и идти на Никит<скую>. Пошёл к кассе. По дороге его ли толкнули, толкнул ли он – но кто-то кого-то обругал. Е<сенин> замахнулся бутылкой и облил пивом. Сцепились. Вызвали милицию. Его забрали”». “” «» – <> «Пятнадцатого сентября, – пишут Станислав и Сергей Куняевы, – Есенин зашёл в “Стойло Пегаса”, превратившееся за время его отсутствия из “поэтического кафе” в типичный нэповский кабак. Он посещал это заведение исключительно с целью получения своей доли денег от выручки. Именно в этот день в кафе и произошёл первый скандал с участием милиции после возвращения поэта на родину. В отделении Есенин утверждал, что у него “вышел крупный разговор с одним из посетителей кафе Стойло Пегаса, который глубоко обидел моих друзей. Будучи в нетрезвом виде, я схватил стул, хотел ударить, но тут же прибыла милиция, и я был отправлен в отделение...” Работники милиции к этому добавили, что Есенин в момент задержания ругал их “хамами, сволочами, взяточниками, жандармами...” А буфетчица “Стойла” Елена Гартман, давая показания, заявила, что скандал, оказывается, затеял... “неизвестный гражданин в нетрезвом виде”... И лишь потом уточнила, что этот “неизвестный” не кто иной, как “поэт Сергей Александрович Есенин”... Мелочь? Пустяк? Для кого угодно для окружающих, но только не для Есенина. Милиция, вступающаяся за нэпмана, позволяющего себе безнаказанно оскорблять поэтов, – симптом зловещий. Когда сотрудница газеты “Беднота” Елена Кононенко, получив отказ участкового надзирателя в ответ на просьбу освободить поэта, набрала телефонный номер М. И. Калинина, тот, выслушав сначала просительницу, а потом учнадзирателя, подтвердил правильность действий милиции. На следующий день Есенин, признав себя виновным в хулиганстве, отверг все обвинения в нанесении оскорблений работникам милиции и сопротивлении представителю власти и вообще очаровал милиционеров, тихо, спокойно и ласково беседуя с ними. С пожеланиями “всего хорошего” поэт был освобождён, дав подписку о невыезде “без разрешения на то властей из г. Москвы и губернии”. Беседа со “всесоюзным старостой” <за неделю до этого Есенин побывал у Калинина в его родной деревне Верхняя Троица> не принесла облегчения, а только разбередила душу. Калинин, выслушав стихи, покровительственно объяснил Есенину, что не стоит воспевать старую деревню с грязью и тараканами, надо петь новую, социалистическую. Своё собственное отношение к грязи и тараканам Есенин уже недвусмысленно высказал, но покровительственная интонация председателя ВЦИК, отказавшегося протянуть руку помощи в трудную минуту, вызвала только очередной приступ раздражения. Галина Бениславская, ставшая для Есенина подругой и поверенной в делах в это время, достаточно точно отразила состояние поэта. В основу её воспоминаний положены откровенные беседы с ним. «Положение создалось таким, – писала она уже после гибели Есенина, – или приди к ним с готовым, оформившимся миросозерцанием, или ты нам не нужен, ты – вредный ядовитый цветок, который может только отравить психику нашей молодёжи... Не раз он говорил: “Поймите, в моём доме не я хозяин, в мой дом я должен стучаться, и мне не открывают”. Я не знаю, чувствовал ли он последние годы по-настоящему жизнь “своего дома”. Но он знал твёрдо, что он-то может чувствовать и понять её именно так, как “настоящий, а не сводный сын” чувствует и понимает свою семью. И сознание, что для этого он должен стучаться в окошко, чтобы впустили, приводило его в бешенство и отчаяние, вызывало в нём боль и злобу. В такие минуты он всегда начинал твердить одно: “Это им не простится, за это им отомстят. Пусть я буду жертвой, я должен быть жертвой за всех, за всех, кого не пускают. Не пускают, не хотят, ну так посмотрим. За меня все обозлятся. Это вам не фунт изюма. К-а-к ещё обозлятся. А мы все злые, вы не знаете, как мы злы, если нас обижают. Не тронь, а то плохо будет. Буду кричать, буду, везде буду. Посадят – пусть сажают – ещё хуже будет. Мы всегда ждём и терпим долго. Но не трожь. Не надо”. Тогда он не знал ещё, на что пойдёт – на борьбу или на тот конец, который случился. И притом больне ведь бить стёкла в собственном доме. Больно даже тогда, когда в доме чужие хозяйничают, – дом-то и стёкла ведь своё добро. Ему было очень больно. Но его не звали в дом, и этой обиды он не мог забыть...” » Газета «Известия ЦИК СССР и ВЦИК», от 16 сентября, напечатала вторую часть очерка Есенина «Железный Миргород». Из очерка: «...В нашем литературном строительстве со всеми устоями на советской платформе я предпочитаю везти телегу, которая есть, чтобы не оболгать тот быт, в котором мы живём. В Нью-Йорке лошади давно сданы в музей, а в наших родных пенатах...»
С. Есенин – А. Дункан Москва, после 15 сентября.
«Москва, 1923 год. Середина сентября. Смеркается. Иду с Есениным по Тверской. Нам навстречу Галя Бениславская. Он подхватывает и её. Все трое заходим в кафе Филиппова, как говорили по старой памяти москвичи. Есенин жалуется на сильные боли – и проводит рукой по правому подреберью. “Врач, – поясняет он, – грозится гибелью, если не брошу пить”. – Я глупо пошутила, что белая горячка всё же почтенней, чем, например, аппендицит: приличней загнуться с перепоя, чем с пережора. Галя вскинулась на меня: “Вот такие, как вы, его спаивают”. Ну и расхохотался же Сергей! Что Бениславская относится ко мне крайне недружелюбно, я знала и до поездки Есенина за границу. Что она, как только может, “капает” на меня, я, хоть не знала, но догадывалась. Но что в её наговорах столько непреодолённой злобы, не думала. Сама я о ней не обронила при Есенине ни единого недоброго слова. А ведь у меня, как уверяли близкие, ядовитый был язычок. Но я так и не научилась ревновать любимого к женщинам и по-прежнему видеть не могу его самолюбование перед зеркалом. В моих глазах он “безлюбый Нарцисс”. И я подозревала: он знает это сам, и это его гнетёт».
«Есенин долго готовился к поэме “Страна негодяев”, всесторонне обдумывая сюжет и порядок событий в ней. Мысль о написании этой поэмы появилась у него тотчас же по выходе “Пугачёва”. По первоначальному замыслу поэма должна была широко охватить революционные события в России с героическими эпизодами гражданской войны. Главными действующими лицами в поэме должны были быть Ленин, Махно и бунтующие мужики на фоне хозяйственной разрухи, голода, холода и прочих “кризисов” первых годов революции. <...> Обдумывая поэму, он опасался впасть в отвлечённость, намереваясь подойти конкретно и вплотную к описываемым событиям. Ссылаясь на “Двенадцать” Блока, он говорил о том, как легко надорваться над простой с первого взгляда и космической по существу темой. Поэму эту он так и не написал в ту зиму и только уже по возвращении из-за границы читал из неё один отрывок».
«Из Баку Айседора продолжила своё путешествие в Тифлис. Во время одного из своих прежних турне по России она посетила эту прекрасную старинную грузинскую столицу, которая стоит на берегах бурной Куры, и сохранила много счастливых и интересных воспоминаний о ней: красивые черноглазые люди, отличные вина, серные бани и живописные гористые окрестности. Через несколько часов после её приезда в город к ней явился с визитом товарищ Элиава, премьер Кавказской республики. Он пришёл воздать должное танцовщице, о которой столько слышал. Элиава, который был известным революционным борцом, был также настоящим грузином и очень хотел оставить у танцовщицы столь же счастливые воспоминания о Тифлисе при советском режиме, какие у неё остались от её предыдущего посещения, при царе. Он сказал Айседоре, что хотел бы взять её в поездку по Грузии. На следующий день он подъехал к гостинице в большом правительственном автомобиле. За ним следовали другие машины, в которых были члены правительства. Когда Айседора была наконец одета сообразно обстоятельствам, с красным шарфом, развевающимся у неё за спиной, все машины двинулись в направлении Владикавказа, по знаменитой Военной дороге, которая идёт в горы вверх от Тифлиса. Завтракали в забавном маленьком кабачке, содержавшимся толстым добродушным местным жителем, который сновал между рядами бочонков молодых кавказских вин подобно грузинскому Бахусу. Он трусил от столика к столику между своими почётными гостями, провозглашая тосты в их честь, и все поднимали высокие бокалы с терпким вином; в то же время он успевал смотреть за шашлыком, хорошо ли он прожаривается на длинных спицах над открытым огнём, чтобы прийтись всем по вкусу. Когда в завершение пиршества все задымили сигаретами, прихлёбывая благоухающий восточный кофе, этот толстяк пустился в пляс. С кинжалом в зубах и пустой бутылкой из-под вина на голове он исполнил национальный танец с такой лихостью, изяществом и проворством, что Айседора, поражённая и очарованная, громко требовала повторения. Одним из моментов, наиболее живо запечатлевшихся в памяти Айседоры от её прошлого приезда в Тифлис, было посещение знаменитых горячих серных бань. Теперь она ходила туда каждое утро и совершала там целый ритуал, состоявший из массы сложных движений, звуков и шлепков, не говоря уже о бешеной пляске банщицы на спине у расслабленной купальщицы. Доводя Айседору до полного изнеможения и очищения после всех перенесённых ударов, хлопков, шлепков, растираний, плясок на спине, сопровождаемых непонятными возгласами, заклинаниями, песнями, церемония завершалась в прохладном тихом помещении, где для подкрепления предлагалось что-то вроде горячих пирожков с мясом и крепкое местное вино. Во всём этом был только один минус, говорила Айседора. Потеряв значительное количество фунтов веса в умелых руках банщиц, она снова набирала их, и даже больше, удовлетворяя свой изрядный аппетит горячими пирожками. Вечерами со своими друзьями из правительства она любила ходить в маленький ресторан, нависающий над бурной Курой. Там, за бутылкой “Цинандали”, они слушали национальный оркестр. Хотя в обычное время на своих оригинальных инструментах они исполняли главным образом танцевальные мелодии и популярные песни, для Айседоры они всегда с удовольствием играли полузабытые песни и народную музыку. Ей никогда не надоедало слушать их, и они никогда не уставали играть для столь благодарной аудитории. Когда она слушала, она чувствовала, что в этом счастливом краю, который, возможно, был колыбелью рода человеческого, должны были зародиться также и музыка и танец. Представления, данные Айседорой в Тифлисе, несмотря на почти тропическую жару, были очень успешными. <...> Перед отъездом из волшебной грузинской столицы Айседора отвела один день на посещение огромного лагеря для бездомных армянских детей в нескольких милях от Тифлиса. Здесь тысячи этих несчастных юных существ были объектом заботы опытных сотрудников Ассоциации американской помощи для Ближнего Востока. Как всегда, к большой радости детей, Айседора исполнила для них несложные танцы. Затем с помощью переводчика она преподала им их первый урок танца. Перед тем как уехать из лагеря, она обещала прислать набор маленьких красных туник – таких, какие носят её воспитанницы в Москве. Когда Айседора будет уже далеко, девочки получат красные туники для танцев». 5 И. Грузинов: «Осень. Ранним утром я встречаю Есенина на Тверской: он несёт целую охапку книг – издания Круга. Так и несёт, как охапку дров. На груди. Обеими руками. Без перчаток. Холодно. Вечером этого же дня в “Стойле Пегаса” он говорит мне: – Я занимаюсь просмотром новейшей литературы. Нужно быть в курсе современной литературы. Хочу организовать журнал. Буду издавать журнал. Буду работать, как Некрасов».
Позже К. Зелинский напишет: «Вспоминается один разговор с А. К. Воронским. Был он, вероятно, осенью 1923 года, то есть тогда, когда я познакомился с Есениным в редакции “Красной нови” в Кривоколенном переулке. – Чем вы объясняете тайну нечаянной славы Есенина, Александр Константинович? Ведь он просверкал словно ракета над двумя материками. – Да, но ракеты быстро сгорают, – ответил Воронский. – Признайтесь, но вы любите его стихи. Что в них берёт за душу? – Люблю. Скажу больше. Мне Михаил Иванович Калинин признавался, что любит стихи Есенина. И другие старые большевиуи тоже говорили. Я думал над этим. Тут, вероятно, во-первых, говорит в нас тяга к природе, к простому, естественному, что нужно каждому человеку. Ведь наша цивилизация однобока. Конечно, город уничтожает одурь, сонливость, тупость деревенской жизни. Но, уничтожая всё это, мы и сами делаемся беднее. Помните, как у Толстого начинается “Воскресение”: “Как люди не старались убить зелёную траву, а она всё-таки весной и сквозь камни пробивалась”. У каждого из нас в глубине души и сквозь “камни” всех повседневных забот пробивается трава нашего детства. Наше время суровое. Но, поверьте, в глубине у самого “железобетонного” большевика, настоящего большевика, любовь к жизни неугасима. А ведь Есенин – это любовь, и это трава, это голос того бытия, какое человек ещё не успел заглушить цивилизацией. Недаром он называл свои стихи “песней звериных трав”. – Вы хотите сказать, что Есенин будит в каждом нечто подспудное, таящееся под наслоениями городской культуры? – Нет, не только. Есенин наш потому, что он с народом. Но берёт он за душу не призывами, как Безыменский и Маяковский. Есенин в своей лирике возвращает нас к тем временам чуть ли не патриархального, первобытного коммунизма, когда слово и дело были нераздельны. И бысть бе слово. Его стихи сливаются с его житейским обликом. А читает он так, словно изливает себя через стихи. В истории русской поэзии, пожалуй, не назову другого столь непосредственного поэта. Государственная иерархия, сложившиеся человеческие отношения, наконец, наука, идеи, понятия – всё это по-разному опосредствует отношения одного человека к другому. И, видимо, подсознательно мы от этой, разумеется, нужной, неизбежной системы опосредствований устаём. Помните у Фета: “О, если б без слов сказаться душой было можно”. Или у Лермонтова: Есть речи – значенье Темно иль ничтожно! Но им без волненья Внимать невозможно. Читаешь Есенина и иногда ловишь себя на мысли, что его узорные слова словно без слов входят в душу, от сердца к сердцу. Такое чувство, что поэзия бьётся в вашей руке, как сердце пойманной птицы. И ладонь сама разжимается, чтобы дать свободу этому живому ощущению полнейшей непосредственности. И, наконец, Есенин удивительно русский человек. У какого русского не дрогнет душа в ответ на его строки о Руси. Вот уж верно он сказал о себе: “А в сердце светит Русь”». 6 Редактор газеты «Беднота» М. С. Грандов, на бланке редакции, пишет 20 сентября заявление в Президиум ВЦИК: «В Россию возвратился из-за границы поэт Сергей Есенин. Творчество его хорошо известно тт. Троцкому и Воронскому, которые, насколько я понимаю, видят в Есенине одну из тех крупнейших фигур современной литературы, мимо которых республика не может проходить равнодушно, а тем более сознательно игнорировать. Задача Республики в отношении таких, как Есенин, при всей романтической расплывчатости их миросозерцания, но при несомненном тяготении к пролетарской революции и её конечным целям, в том, чтобы окружать их тем минимумом внимания, без которого они становятся печальными и нелепыми жертвами житейских тисков и – в большинстве случаев – скатываются на опустошительную дорожку идейной апатии. Нечто подобное, по моему глубокому убеждению, грозит теперь Сергею Есенину. К этому убеждению привели меня личное знакомство и личные встречи с ним. Есенин с самого дня возвращения в Москву скитается, как бездомный, по квартирам знакомых, где ищет себе ночлега. Находя ночлег, он не находит, однако, необходимых условий для работы. А работать ему сейчас хочется, как никогда. Попытки найти квартиру остаются бесплодными. Всё это расшатывает человека и подготовляет обильную пищу для тяжёлой жизненной драмы этого талантливого поэта. Необходимо прийти ему на помощь. Он сам не решается обратиться за ней, боясь остаться не понятым или, вернее, понятым, как шкурник и т. п. Меж тем, при современном жилищном законодательстве и жилищном голоде он бессилен разрешить для себя квартирный вопрос без содействия государственных органов. Об этом содействии я и прошу Президиум ВЦИК. Конкретно дело сводится к тому, чтобы предписать соответствующему учреждению предоставить С. Есенину и его семье (живущей на его иждивении) квартиру из трёх комнат с кухней».
Доверенность «Доверяю получить мой академический паёк моей сестре Екатерине Есениной. С. Есенин». А. Дункан – С. Есенину Тифлис, 26 сентября 1923 г. «Приветствую в этот счастливейший день желаю чтобы он много раз повторился люблю – Изадора».
А. Есенина: «Два больших восьмиэтажных корпуса “А” и “Б”, носящие название “дома «Правды»”, стояли во дворе дома за номером 2/14 друг против друга. В основном в этих домах жили работники газет “Правда” и “Беднота”. Квартира, в которой жила Галя, находилась на седьмом этаже. Из широкого венецианского окна Галиной комнаты в солнечные дни вдалеке виднелся Нескучный сад, лесная полоса Воробьёвых гор, синевой отливала лента реки Москвы и золотились купола Ново-Девичьего монастыря. От домов же, расположенных на ближайших узких улицах и переулках, мы видели лишь одни крыши. Соседи у Гали были молодые, всем интересующиеся, особенно литературой.
«...самым ценным, самым преданным другом последних лет была Г. Бениславская. С невиданной самоотверженностью, с редким самопожертвованием посвятила она себя ему. В ней он нашёл редкое соединение жены, любящего друга, родного человека, сестры, матери. Без устали, без упрёка, без ропота, забыв о себе, словно выполняя долг, несла она тяжкую ношу забот о Есенине, о всей его жизни – от печатания его стихов, раздобывания денег, забот о здоровье, больницах, охраны его от назойливых кабацких “друзей” до розысков его ночами в милиции. Этого редкого и, нужно сказать, единственного настоящего друга Есенин недостаточно ценил. Он часто твердил: “Галя мне друг; Галя мне единственный друг”. Но ещё чаще забывал это». Е. Есенина: «Галя <Бениславская> делала всё возможное, чтобы обеспечить покой и удобство Сергею. Она нашла хорошую опытную домработницу. Зная любовь Есенина к порядку, она, начиная с костюмов и кончая носками, сама следила за чисткой и починкой. Везде и во всём она завела строгий порядок. Сергей очень ценил её внимание. <...> Некоторые из гостей Сергея, узнав, что Галя только друг его, решили ухаживать за ней, и подчас довольно назойливо. Сергей заметил и, чтобы прекратить волокитство, неприятное Гале, однажды сказал ей: “О вас могут нехорошо думать. Давайте поженимся”. Галя отрицательно покачала головой. “Нет, Сергей Александрович, что обо мне будут думать, мне всё равно. Я не пойду за вас замуж только из-за того, чтобы люди обо мне лучше думали”». Г. Бениславская: «Когда Сергей Александрович переехал ко мне, ключи от всех рукописей и вообще от всех вещей дал мне, так как сам терял эти ключи, раздавал рукописи и фотографии, а что не раздавал, то у него тащили сами. Он же замечал пропажу, ворчал, ругался, но беречь, хранить и требовать обратно не умел. Насчёт рукописей, писем и прочего сказал, чтобы по мере накопления всё ненужное в данный момент передавать на хранение Сашке (Сахарову): – У него мой архив, у него много в Питере хранится. Я ему всё отдаю. С Сашкой он считался, как ни с кем из друзей, верил ему и его мнению. Вскоре, собрав всё, что можно было сдать в “архив”, я отдала Сахарову. Но когда я хотела это сделать в следующий раз, Сергей Александрович сказал, что больше Сахарову ничего не давать и, наоборот, от Сашки надо всё забрать и привезти сюда. Надо сказать, что в отношении стихов и рукописей распоряжения Есенина были для меня законом. Я могла возражать ему, стараясь объяснить ту или иную ошибку, но если Сергей Александрович не соглашался с возражениями, то я всегда подчинялась и слепо исполняла его распоряжения». С. Есенин – А. Мариенгофу Москва, сентябрь 1923 г. «Дорогой Анатолий, мы с Вами говорили. Галя моя жена. С. Есенин». А. Мариенгоф: «После возвращения Есенина из Америки Галя стала для него самым близким человеком: возлюбленной, другом, нянькой. Нянькой в самом высоком, благородном и красивом смысле этого слова, почти для каждого из нас дорогого по далёкому детству... Я, пожалуй, не встречал в жизни большего, чем у Гали, самопожертвования, большей преданности, небрезгливости и, конечно, – любви. Она отдала Есенину всю себя, ничего для себя не требуя. И уж если говорить правду – не получая». 7 Татьяна Сергеевна Есенина, дочь Есенина и З. Н. Райх: «Адрес наш, по старой памяти, звучал ещё так: “Новинский бульвар, тридцать два, дом бывший Плевако”. На бульваре мы нежданно-негаданно познакомились со своим сводным братом Юрой Есениным. Он был старше меня на четыре года. Его как-то тоже привели на бульвар, и, видно, не найдя для себя другой компании, он принялся катать нас на санках. Мать его, Анна Романовна Изряднова, разговорилась на лавочке с нянькой, узнала, “чьи дети”, и ахнула: “Брат сестру повёз!” Она тут же пожелала познакомиться с нашей матерью. С тех пор Юра стал бывать у нас, а мы – у него. Анна Романовна принадлежала к числу женщин, на чьей самоотверженности держится белый свет. Глядя на неё, простую и скромную, вечно погружённую в житейские заботы, можно было обмануться и не заметить, что она была в высокой степени наделена чувством юмора, обладала литературным вкусом, была начитанна. Всё связанное с Есениным было для неё свято, его поступков она не обсуждала и не осуждала... Сама работящая, она уважала в нём труженика – кому как не ей было видно, какой путь он прошёл всего за десять лет, как сам себя менял внешне и внутренне, сколько вбирал в себя – за день больше, чем иной за неделю или за месяц... Есенин не забывал своего первенца, иногда приходил к нему. С осени 1923 года он стал навещать и нас. Зрительно я помню отца довольно отчётливо... С приходом Есенина у взрослых менялись лица. Кому-то становилось не по себе, кто-то умирал от любопытства. Детям всё это передаётся. Первые его появления запомнились совершенно без слов, как в немом кино. Мне было пять лет. Я находилась в своём естественно-прыгающем состоянии, когда кто-то из домашних схватил меня. Меня сначала поднесли к окну и показали на человека в сером, идущего по двору. Потом молниеносно переодели в парадное платье. Уже одно это означало, что матери не было дома – она не стала бы меня переодевать. Помню изумление, с каким наша кухарка Марья Афанасьевна смотрела на вошедшего... Старуха, очевидно, знала, что у хозяйских детей есть родной отец, но не подозревала, что он так юн и красив. Есенин только что вернулся из Америки. Всё у него с головы до ног было в полном порядке. Молодёжь тех лет большей частью не следила за собой – кто из бедности, кто из принципа. Глаза одновременно и весёлые и грустные. Он рассматривал меня, кого-то при этом слушая, не улыбался. Но мне было хорошо и от того, как он выглядел. Когда он пришёл в другой раз, его не увидели из окна. Дома была и на звонок пошла открывать Зинаида Николаевна. Прошли уже годы с тех пор, как они расстались, но им доводилось иногда встречаться. В последний раз они виделись перед отъездом отца за границу, и эта встреча была спокойной и мирной. Но сейчас поэт был на грани болезни. Зинаида Николаевна встретила его гостеприимной улыбкой, оживлённая, вся погружённая в настоящий день. В эти месяцы она репетировала свою первую роль. Он резко свернул из передней в комнату Анны Ивановны, своей бывшей тёщи. Я видела эту сцену. Кто-то зашёл к бабушке и вышел оттуда, сказав, что “оба плачут”. Мать увела меня в детскую и сама куда-то ушла. В детской кто-то был, но молчал. Мне оставалось только зареветь, и я разревелась отчаянно, во весь голос. Отец ушёл незаметно...» Ю. Анненков: «“Девическая краса” его лица быстро побледнела. Цвет кожи стал желтовато-серым, под глазами натекли лёгкие припухлости. Таким, чуть-чуть отечным юношей, не потерявшим стройности и грубоватой грации русского подмастерья, он оставался до конца своих дней или, по крайней мере, до того дня, когда я встретился с ним в последний раз, после его возвращения из-за границы. Таким он сохранился и на моём наброске, который мне удалось сделать с него, несмотря на сумбурность встреч». В. Ф. Наседкин в «Стойле Пегаса» знакомит Есенина с Р. М. Акульшиным: Родион Акульшин: «Осень 1923 года. Я недавно приехал из Самары и выдержал все экзамены в литературно-художественный институт имени Валерия Брюсова <ВЛХИ>. <...> Со мной дружит второкурсник, поэт Наседкин. Он учился вместе с Есениным в университете Шанявского. <...> Наседкин <...> обещает познакомить меня с Есениным. Я люблю народные песни. Когда, гуляя по двору института, я запеваю: “Уж да ты, калинушка, ты, малинушка”, ко мне подходит Наседкин и подпевает вторым голосом. Люди, никогда не жившие в деревне, считают нас чудаками и в насмешку подают копеечку, как слепцам. – Давай, знаешь, кому споём? – говорит как-то мой друг. – Кому?
– Есенину. Пойдём к нему в “Стойло Пегаса”. ...Вечереет. Моросит дождь. Свистит ветер. Иду, как на трудный экзамен. Вот знакомая вывеска. Несколько раз за осень я проходил мимо неё. А там, в самом “Стойле”, ещё ни разу не удалось побывать. ... Стою у двери. Наседкин кладёт руку на плнчо Есенина. – Сергей, на минутку. Они оба подходят ко мне. – Познакомься: крестьянин от сохи. – Не похож, – сомневается Есенин. – Ты послушай, как он поёт народные песни, тогда сразу поверишь. – Поёт? – вскрикивает Есенин и, подбежав к эстраде, властно, по-хозяйски останавливает музыкантов. – Сейчас будут исполняться русские народные песни! Мы с Наседкиным входим на эстраду и становимся у края, впереди музыкантов. На мне овчинный полушубок нараспашку, самотканые полосатые штаны и сапоги с высокими голенищами. Ко всему этому так нейдут большие круглые очки в роговой оправе. От волнения колени трясутся. Я запеваю: “Уж да ты, калинушка, ты, малинушка”. Голос, дрожащий вначале, быстро крепнет. Перед нашими взорами – русские равнины, реки, моря, берёзки, зелёные луга и шумные леса. С нами – русский народ, его страдания и радости, его отчаяния и надежды, его честное сердце и широкая натура. Песня заслонила пьяные физиономии завсегдатаев кафе, табачный дым, стойку с бутылками. На побывочку на недолгую Ко жене молодой, к отцу с матерью. Песня спета. – Браво! Бис! – шумит аплодирующая публика. Есенин подходит к эстраде, крепко жмёт мне руку, потом наклоняет мою голову и осыпает её поцелуями: – Теперь верю, что Вы крестьянин. Не крестьянин не может так петь. <...> – Мы будем встречаться часто! И всегда будем петь! – говорит нам на прощание Есенин». жүктеу/скачать 1.98 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|