Множественность инстанций справедливости

1. 
   Общественные блага нередуцируемым образом многосложны;
   
2. 
   Каждое из них основывается на некоей разделяемой символике (Уолцер говорит здесь о shared understandings);
   
3. 
   Каждое развивается через понимание его соответствующими группами, благодаря некоей внутренней логике, т. е. в силу действия причин, определяющих одновременно и диапазон его пригодности, и границу его отстаивания.
   

Тем самым мы видим, как проект - противодействие гос­подству - и три критерия, сопряженные с понятием обществен­ных благ, артикулируются рядом друг с другом. В этом случае понятие сложного равенства предстает в виде концепта, возни­кающего при пересечении проекта борьбы с господством и про­граммы дифференциации сфер справедливости. Как и простая идея равенства, сложная идея равенства представляет собой понятие протестное, "аболиционистское". А следовательно мы можем предполагать, что забота о дифференциации возьмет верх над заботой об интеграции. Но это будет темой второй части нашего изложения.

Если же теперь мы бросим взгляд на открытый (open ended) список, предложенный Уолцером, нас ошеломит несколько по­истине удивительных его черт. Прежде всего возникает впечат­ление "всего понемножку"; речь идет о настоящем "брикола-же" в духе Леви-Стросса. Впечатление это, несомненно, явля­ется намеренным; на самом деле, если справедливо, что обще­ственные блага гетерогенны, то причины, влияющие на их оцен­ку, и сами по себе несоизмеримы. Быстрый просмотр заголов­ков подтверждает это. Вначале идет национальность (membership): как распределяется внутреннее и внешнее поли­тического сообщества между его членами и посторонними? За­тем идет социальная защита (provision), по существу, безопас­ность наиболее обездоленных и помощь им, с вопросом: какие потребности (needs) влекут за собой обязанность оказывать со­циальную помощь и порождают соответствующее право? Пос­ле этого мы переходим к деньгам и к товарам с вопросом: что можно и чего нельзя купить за деньги? На этот вопрос ответ Дается представлением по возможности полного списка непро­дажного. Итак, именно рассматривая легитимные значения, со­прягаемые с понятием покупных благ, мы принимаем решения о границах понятий "рынок" и "рыночная экономика". Впоследствии рассматриваются обязанности (office), предназначен­ные для свободной конкуренции, вместе с целым рядом вопросов: какие испытания? кто судьи? И прежде всего следующий: всякая ли работа (jobs) должна вменяться в обязанность? Как таковой этот вопрос касается хорошего права и границ поня-

тия государственной службы и чиновничества. Затем следует любопытный переход к вопросу тяжелой, грязной и унизитель­ной работы (hardwork), считающейся негативной ценностью которую следует распределять по справедливости, не "заорганизовывая" всех и каждого. Затем - переход к досугу, который, будучи позитивными благом, не сводится ни к лени, ни к от­пускам, но играет главную роль при распределении обществен­ного времени и ритмов городской активности. Так что нет ни­чего удивительного в том, что после этой констатации мы чита­ем много страниц, посвященных воспитанию; оно является общественным благом в той мере, в какой передача знания и формирование личной автономии относятся к сфере социаль­ной символики; целая вереница вопросов, касающихся спра­ведливости, вытекает из проблем понимания этого блага: кто будет преподавать? кому? под контролем каких инстанций? И прежде всего: как обеспечить равенство шансов, не прибегая из-за избытка педагогического усердия вновь к репрессивным системам? Читатель, сформированный в духе политической фи­лософии, впоследствии опять изумится, натолкнувшись на три главы, посвященных отношениям родства и эмоциональной привязанности, божественной благодати, борьбе за признание - вот удобный случай повторить, что список общественных благ безграничен и никогда не оказывается закрытым, коль скоро мы учитываем обширность разделяемых символик, внутреннюю логику, присущую рассматриваемым благам, и особенно - про­истекающее из всего этого разграничение пространств их при­годности: кто станет отрицать, что родство, брак, равенство полов ставят вопросы о распределении? И что ссоры между Церквами и государствами взывают к сдерживанию конкури­рующих притязаний, поочередно выдвигаемых то по одну, то по другую сторону с большим трудом обретенной демаркаци­онной линии? Наконец, само признание представляет собой общественное благо, выражающееся в форме прав, почестей, наград и премий - но также и наказаний:

Тем самым одни из нас распределяют среди других оценки, но не самооценку; уважение, но не самоуважение; пораже­ния, но не ощущение поражений; и отношение первого тер-

Шожественностъ инстанций... 93

каждой пары ко второму является непрямым и неопреде­ленным (р. 273).

Как мы видим, понятие общественных благ распространя­тся весьма далеко, вплоть до сферы интимности, и проблемы справедливого распределения преследуют нас даже в пределах совести.

Но я перехожу к последней главе, место которой в строении книги или скорее в перечислении общественных благ, окажется центральным для критических размышлений нашей второй части, когда мы зададимся вопросом о ресурсах для воссоеди­нения, все еще предлагаемых тем или иным юридическим плю­рализмом. Эта глава называется "Политическая власть". При­мечательно, что мы не находим тут никакого определения вла­сти, относящейся к государству, хотя стремительно перечисля­ются суверенитет, авторитет, полномочия по принятию реше­ний. Власть исследуется как такое же благо, как остальные, а значит, как распределяемое благо; в таком же качестве она вы­ступает и как объект страха и борьбы. Если дела обстоят так, то это потому, что ни для какого другого блага вопрос границ не стоит столь критически: оно то колонизируется деньгами, ком­петенцией экспертов и даже сексом; то вторгается в другие об­ласти, вплоть до того, что производит самые очевидные формы тирании. Как сдержать его в его границах? Это не сложно, с властью надо поступать так же, как мы поступили с деньгами: тогда мы задали вопрос, что не может покупаться в силу той внутренней логики, которая присуща благам на продажу; та­ким же образом можно составить список того, чего не может делать политическая власть: терпеть рабство, коррумпировать правосудие, дискриминировать подсудных лиц, контролировать религию, злоупотреблять конфискациями собственности или облагать собственность чрезмерными налогами, присваивать себе монополию на образование, ограничивать основные свободы. Для Уолцера вопрос о том, что может и чего не может политическая власть, предшествует и направляет вопрос о том, кто управляет. Заимствуя избитую метафору о кормчем и мореплавании, он гордо заявляет, что избирать направление и измерять риски плавания - дело пассажиров, а не кормчего. Здесь

94 Поль Рикёр

Уолцер весьма близок к Ханне Арендт, для которой власть дей­ствует благодаря объединению воль, и не руководствуется при этом никакой высшей инстанцией.

В этом отношении наиболее важная опасность для наших обществ исходит из коалиции между собственностью как влас­тью над вещами и политической властью, осуществляющейся над людьми. Отсюда постоянная неотложная необходимость разграничения сфер. Тем не менее читатель не преминет побес­покоиться: как, спросит он, политическая власть - это такое же благо, как и остальные? Разве она сама, будучи "центральной инстанцией распределительной справедливости", не является стражем всех границ? И на этом основании разве она не ставит совершенно специфическую проблему самоограничения - будь то конституционным путем или же любым иным средством? Здесь мы касаемся того, что во второй части я назову парадок­сом политического, а именно того, что политическое вроде бы сразу и образует такую же сферу справедливости, как и осталь­ные, и обволакивает ее всеми остальными сферами.

При переходе от Уолцера к Болтанскому и Тевено нас сразу же поражает различие как на уровне замысла, так и на уровне критериев, из этого замысла вытекающих: паре, совместно фор­мируемой требованием сложного равенства и исследованиями общественных благ, соответствует другое сочетание — требова­ний оправдания и исследования порядков величия. Эти суще­ственные различия соотносятся с различными начальными си­туациями: у Уолцера это тирания, извращенная форма господ­ства; у Болтанского и Тевено - конфликт, диспут, разногласие, словом - раздор. Господство вызывает стратегию сдерживания, раздор - стратегию оправдания, состоящую в использовании в тяжбах целой батареи аргументов. Будучи тем самым сопря­женным с требованием оправдания, чувство несправедливости при раздоре формирует не менее мощную мотивацию, чем при господстве; ведь если раздору не удается возвыситься на уровень дискурса, то он обращается к насилию. Следовательно, работа Болтанского и Тевено исходит из следующего вопроса: как оправдать согласие и управлять разногласиями, не прибе­гая к насилию?

Этот проект требует методологии, а точнее говоря - критериологии, состоящей, как и у Уолцера, в работе по дифференциации. Вот почему во второй части данной лекции мы поставим аналогичную проблему воссоединения. Но дифференциация ка­сается здесь не рассмотренных нами общественных благ и раз­деляемого понимания, но принципов величия. Различие нелегко уточнить: скажем, что сначала речь идет о поисках форм эквива­лентности, а значит, общих черт, между социальными действо­вателями, возникающих благодаря их обращению к конечным принципам легитимации в ситуациях согласия и разлада. Эти принципы в конечном итоге оказываются множественными.

При отступлении ко все более "предварительным" аргумен­там необходимо где-нибудь остановиться; необходимость этой остановки в операциях оправдания не может не интересовать юриста, размышляющего об отношениях между суждением и остановкой: об остановке в раздумьях, об остановке в сопос­тавлении отстаиваемых требований, о последнем слове, произ­несенном в споре себя с собой или себя с другим. Но это не всё: мы еще не говорили об идее величия и об экономии величия. Порядки обобщения, соответствующие формам оправдания, являются не только способами классификации, но и шкалами оценки; здесь можно вспомнить о Паскале и о его "прирожден­ном первичном величии"; и наши авторы об этом подумали. То, что отношениями величия управляют принципы оправда­ния, само собой разумеется, коль скоро от идеи оправдания за­висит идея большей или меньшей ценности в квалификацион­ных испытаниях.

Итак, место, занимаемое у Уолцера идеей гетерогенности общественных благ, у Болтанского и Тевено занимает множе­ственность принципов оправдания, используемых, когда соци­альные действователи пытаются выступать в защиту своего дела или поддерживать критику в ситуациях разногласий.

Я не хотел бы, заботясь о дидактике, преувеличивать противоположность между двумя работами. Эти два проекта плюрализации идеи справедливости сближает некое родство. Это можно продемонстрировать, показав имплицитные заимствования одной работы из другой. Так, в понятии общественных

96

Поль Рикёр

97

тех, какими пользуются упомянутые учебники. Аналогичным образом - от Августинова "Града Божия" требуется располо­жить на подходящем уровне дискурс, более слабо артикулируе­мый какими-то духовными лицами, художниками и гениаль­ными маргиналами, населяющими "град вдохновения". "Об­щественный договор" Руссо, само собой разумеется, является основным источником для "града граждан". Концепция чести у Гоббса эксплицирует тонкие правила иерархии в "граде ре­номе", где величие зависит лишь от мнения других. Сен-Си­мон - проводник в эксплуатации дискурсов, применяемых теми, кого он первым назвал "промышленниками". Боссюэ и прочие моралисты служат источниками дискурса, подходящего для "града домашнего хозяйства" (мимоходом замечу, что филосо­фия оказывается здесь вновь введенной в средоточие соци­альных наук на правах аргументационной традиции, что обра­зует сразу и косвенное оправдание для нее, и признание, что оба наши автора, один из которых является социологом, а дру­гой экономистом, разбираются в истории понятий).

Преимущество методологии, примененной в работе "Об < равдании", состоит в том, что в ней гораздо дальше продвр понятийный анализ того, что у Уолцера воспринимается как само собой разумеющееся - после установления символики, управляющей конкретными категориями общественных благ. Я хотел бы показать это на примере двух разделов, где две ра­боты вроде бы пересекаются: речь идет о торговых и полити­ческих узах.

Что касается торговых уз, то Уолцер, сугубо озабоченный тем, чтобы предотвратить наложение одной сферы на другую, ограничивается кратким выяснением того, что означает "про­изводить дележ", "покупать-продавать", "обменивать"; состав­ляя список того, что не может ни покупаться, ни продаваться, он рассчитывает на своего рода интуитивное озарение, возво­димое на уровень внутренней логики рассматриваемых благ, конечном итоге, именно составляя список объектов, принадле­жащих к другим категориям благ, мы как бы негативно специ­фицируем сами блага, поддающиеся денежному выражению, книге "Об оправдании" этой операции разграничения соответ-

скорее аргументационная, нежели оценочная работа по построению самих торговых связей. Можно говорить о подлин­ном формировании общего блага, способствующего тому, что индивиды преодолевают свою единичность. Во второй части мы вновь поговорим о роли, которую играет это понятие обще­го блага, каждый раз специфицируемого нашими авторами в за­висимости от рассматриваемого града. Так, в случае с "торго­вым градом" общее благо выражается в цене, которой заверша­ются переговоры, вызванные свободной игрой желаний:

Торговые связи объединяют людей через посредство редких благ, являющихся предметами всеобщего вожделения, а конкуренция между вожделениями подчиняет цену, сопряжен­ную с обладанием неким благом, желаниям других (р. 61).

Стало быть, ясно, что именно правила, управляющие рыночным диспозитивом - авторы считают, что эти правила на­поминают грамматические, - позволяют на вторичных основа­ниях критиковать притязания торговой сферы вторгаться на территорию других сфер. Пример с "градом торговли" предос­тавляет удобный случай для того, чтобы уточнить различие между оценочным и аргументационным подходами. И это -несмотря на их неоспоримое родство.

Теперь я хотел бы рассмотреть другой регистр, где два ана­лиза пересекаются: с одной стороны, политическую власть; с другой - "град граждан". Для Уолцера, как мы видели, вопрос о власти очень близко соприкасается с основной темой его тру­да, а именно - с судьбой господства. К тому же мы видели, что, составляя список того, что политическая власть не имеет права контролировать, он очерчивает контуры сферы власти. Но Уолцер считает внутреннее формирование сферы власти уже по­нятным, тогда как у Болтанского и Тевено общественный дого­вор имеет в виду генезис концепции, а именно - тот, что задей­ствует перенос суверенитета с тела короля на общую волю. Речь идет именно о форме субординации, когда общее благо опреде­ляется как "благо для государства". Степени гражданского ве­личия основаны на том, единичной ли является воля, заставля­ющая граждан действовать, или же она, напротив, обращена к общему интересу. Как раз в этой точке анализ "града граждан"

вызывает то же замешательство, что и анализ сферы полити­ческой власти: является ли "град граждан" (следовало бы насто­рожиться уже по поводу странности термина) таким же гра­дом, как и остальные? Разве не парадоксально, что этот град в то же время представляет собой оболочку для всех остальных? Это замешательство составит центральную проблему нашей вто­рой части.

Но я хотел бы сказать еще слово по поводу различия в стра­тегиях между двумя рассматриваемыми работами. Эти разли­чия увеличиваются, когда Болтанский и Тевено дополняют свою теорию "градов" теорией "миров". Напомню, как наши авторы переходят от первой темы ко второй. Внимание к грамматике уз, образующих каждый град, должно, по их мнению, удваи­ваться вниманием к испытаниям, в которых производятся суж­дения о квалификации личностей, обладающих таким-то или иным величием. Мимоходом я подчеркиваю важность, которой, на взгляд юристов, наделяется момент суждения, возникающе­го из-за остановки, посредством которой улаживается спор или устраняется неопределенность, касающаяся состояний величия. Но для нашего анализа важно не это, важна опора на вещи, объекты и диапозитивы в квалификационных испытаниях, по­зволяющая говорить не только о "градах", но и о "мирах": "Воп­рос о согласии, - утверждают наши авторы, - тем самым ведет от справедливости к подстраиванию." (Недавно Тевено выска­зался о нем, как о "подобающем ситуации действии"). Возмож­но, из-за этого внимания к материальным диспозитивам, срав­нимым с правосудными аппаратами суда, наши авторы чрез­вычайно удаляются от феноменологии разделяемых символик и всё дальше продвигаются по пути феноменологии суждений, называемых "суждениями, вынесенными на испытание" (что касается сходства с правосудными суждениями - см. с. лекцию "Интерпретация и/или аргументация"). Как раз эта часть рабо­ты Болтанского и Тевено больше всего рискует остаться без внимания. Однако же здесь подход наших авторов отчетливее всего отличается от подхода Уолцера; переход от идеи града к идее мира фактически позволяет верифицировать грамматику трудов по политической философии с помощью дискурсов, бо-

^ножестветостъ инстанций... Ю1

лее всего приближающихся к практике того или иного учебни­ка, предназначенного для менеджерских кадров или для проф­союзных деятелей; но если философы ведут нас по идеальным градам, то эти учебники служат проводниками по реальным ми­рам. Отказываясь от продолжения нашего сопоставления в пла­не подробной реализации исходных проектов, мы обратимся к критическому вопросу, поставленному в начале этой лекции.

Вопрос заключался в следующем: какие ресурсы укрупне­ния политического тела, а значит, унификации очагов права, остаются открытыми по прочтению обеих рассматриваемых работ?

Нельзя сказать, что книга Уолцера лишена какой бы то ни было всеобъемлющей цели: тема сложного равенства, считаю­щаяся "аболиционистской" и полярно противоположная теме господства, проходит сквозь все сферы справедливости. Она, если можно так выразиться, сплачивает их воедино. Именно она впервые отмечена уже в подзаголовке: защита плюрализма и равенства. Имеется в виду плюрализм на службе у сложного равенства. Вспомним уже процитированную формулировку из "Сфер справедливости":

Целью, ставящейся политическим эгалитаризмом, является

общество, избавленное от господства (р. XIII).

В этой теме плюрализма и равенства Уолцер может соревно­ваться с Ролзом с его вторым принципом справедливости; ведь если говорить об основаниях, то именно Ролз как бы благо­словляет Уолцера на сохранение слова "справедливость" в са­мом заглавии работы. Все, что в конечном итоге говорится об общем функционировании господства, относится к тому, что Можно назвать минимальным формализмом, выражающимся в Рабочих определениях таких терминов, как монополия, господство, преобладание и, наконец, тирания. Этот минимальный формализм в конечном счете выражается в корреляции между аболиционистским проектом и критериологией общественных благ. Вэтом отношении формальными чертами можно считать

111

жүктеу/скачать 1.11 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: