Справедливое

Чтобы разобрать предлагаемую тему, я хотел бы начать с ко­нечной точки обмена аргументами, из которых состоит судеб­ный процесс: акт суждения имеет место именно по окончании размышления. Для дискуссии я предлагаю своего рода феноме­нологию этого акта.

Выделю краткосрочную целесообразность, на основании которой "судить" означает "разрубать Гордиев узел", чтобы по­ложить конец неопределенности; этому я противопоставлю це­лесообразность долгосрочную и, несомненно, более замаски­рованную, т. е. вклад суждения в публичный мир. И как раз по пути от краткосрочной целесообразности к целесообразности долгосрочной я и предлагаю пройти.

Как мы уже сказали, "судить" означает "разрубать"; эта пер­вая целесообразность помещает акт суждения в судебном смысле слова, т. q. выступать в качестве судьи, в продолжение не тех­нического, не судебного смысла акта суждения, составные час­ти и критерии которого я вкратце напомню.

В обычном смысле термин судить покрывает некую гамму основополагающих значений, которые я предлагаю классифи­цировать сообразно тому, что я охотно хотел бы назвать поряд­ком возрастающей густоты. Прежде всего в слабом смысле "су­дить" означает "высказывать свое мнение"; выражаемое же мнение касается некоей вещи. В более сильном смысле "судить" означает "оценивать"; тем самым вводится иерархический эле­мент, выражающий предпочтение, оценивание, одобрение. В третьей же степени силы выражается встреча объективной и субъективной сторон суждения; объективная сторона состоит в том, что некто считает некоторое предложение истинным, бла­гим, справедливым и законным; субъективная же сторона - в том, что он является сторонником этого предложения. Наконец, на еще более глубоком уровне, на том уровне, где оказывается


149
148 Поль Рикёр

Декарт в "Четвертом размышлении", суждение действует по­средством сочетания рассудка и воли: рассудка, который рас­сматривает истинное и ложное, и воли, которая решает. Тем самым мы добрались до сильного смысла слова "судить": не только "высказывать мнение", "оценивать", "считать истин­ным", но в конечном итоге - "занимать позицию". Именно из этого обычного смысла мы можем исходить для достижения чисто судебного смысла акта суждения.

Суждение в судебном смысле в действительности вмешива­ется в социальную практику на уровне того обмена дискурсом которое Юрген Хабермас сопрягает с коммуникационной дея­тельностью при поддержке центрального феномена социаль­ной практики, каковой образует судебный процесс. В рамках процесса в акте суждения повторяются все обиходные значе­ния: "выражать свое мнение", "оценивать", "считать правиль­ным или справедливым", наконец, "занимать позицию".

В таком случае встает вопрос: при каких условиях акт сужде­ния в его судебной форме может быть дозволенным или компе­тентным. В статье "Справедливое между законным и благим"¹ я рассмотрел четыре условия:

• 
  существование писаных законов;
  
• 
  наличие институциональных рамок: судов и т. д.;
  
• 
  вмешательство квалифицированных, компетентных, независимых лиц, на которых, как мы говорим, "возложена обязанность судить";
  
• 
  наконец, сам ход процесса, вынесение приговора в котором образует его конечную точку.
  

суждение приобретет официальную силу.

Перед тем как показать, почему мы не можем придерживать­ся этого определения акта суждения, полностью ограниченного условиями судебного процесса, важно подчеркнуть социальную необходимость, сопрягающуюся с той целесообразностью, ко­торую мы назвали краткосрочной и которая состоит в прерыва­нии неопределенности. В строгих рамках процесса акт сужде­ния предстает в качестве конечной фазы драмы с несколькими персонажами: стороны или их представители, прокуратура, су­дья, присяжные заседатели и т. д. Кроме того, этот последний акт предстает в виде завершения некоего алеаторного процесса; в этом отношении дела здесь обстоят так же, как при проведе­нии шахматной партии; правила игры известны, но всякий раз неизвестно, как каждая партия закончится; процесс по отноше­нию к праву образует то же, что шахматная партия по отноше­нию к своим правилам: в обоих случаях надо дойти до конца. чтобы узнать исход. Именно так приговор кладет конец вирту­ально бесконечному размышлению. Вопреки ограничениям, о которых мы вскоре поговорим, акт суждения, приостанавливая алеаторику судебного процесса, выражает силу права; кроме того, он выражает право в сингулярной ситуации.

Как раз благодаря этим двойственным отношениям акт суж­дения сохраняет по отношению к выражаемому им закону пра­вовую силу. На самом деле, с одной стороны, он вроде бы по­просту применяет закон к некоему случаю; именно это Кант называл "определяющим суждением". Но он состоит еще и в интерпретации закона, в той мере, в какой ни одно судебное Дело не является иллюстрацией какого-то правила; оставаясь в пределах кантианского языка, можно сказать, что акт суждения относится к сфере "рефлектирующих" суждений, а последние состоят в поисках правил для новых дел. В этом втором значе­нии приговор правосудия не ограничивается тем, что заканчи­вает судебный процесс; он открывает путь для всей юриспру­денции в той мере, в какой создает прецедент. Следовательно, приостанавливающим аспектом акта суждения по окончании ^Хода рассуждений смысл этого акта не исчерпывается.

Перед тем как распространить мой доклад на другие облас­ти, я хотел бы еще сказать, что если рассмотреть осуществле­ние акта суждения в узких рамках судебного процесса, то мож­но сказать, что акт суждения без труда вписывается в общее функционирование общества, рассматриваемого по Ролзу в ка­честве обширной системы распределения долей. Фактически акт суждения можно представить именно под эгидой идеи распре­делительной справедливости; на самом деле конкретные обще­ства развивают схему распределения долей, не все из которых измеряемы в денежных терминах в рамках рыночного порядка. Общества распределяют блага всевозможных разновидностей: и поддающиеся денежному выражению, и не поддающиеся та­ковому. Взятый в широком смысле акт суждения состоит в том, чтобы разграничивать сферы деятельности, отграничивая при­тязания одной от притязаний другой, и в конечном счете кор­ректировать несправедливое распределение, когда деятельность одного из судящихся состоит во вторжении на поле деятельно­сти других судящихся. В этом отношении акт суждения состо­ит именно в разделении; это хорошо выражает немецкий тер­мин Urteil (притом, что Teil означает "доля"); речь идет о том, чтобы определить долю одного и долю другого. Значит, акт суж­дения от-граничивает, от-деляет. Я здесь ничего не говорю о чрезвычайных благах - а ведь древнеримское выражение suum cuique tribuere - воздавать каждому свое - имплицитно ориен­тировалось на предложенный здесь анализ. Аналогичным об­разом вся Кантова философия права зиждется на различении между "моим" и "твоим", на поступке, который вычерчивает границу между первым и вторым.

Эти последние рассуждения, касающиеся поступка разру­бания Гордиева узла в смысле разделения, пролагают путь к решающему расширению, возвещенному уже в самом начале этого очерка. Почему мы фактически не можем остановиться на том, что мы назвали краткосрочной целесообразностью акта суждения, т. е. всего лишь тем, чтобы положить конец неопре­деленности? Потому что сам процесс является всего лишь ко­дифицированной формой более обширного феномена, а имен­но - конфликта. Следовательно, судебный процесс с его отчет-

Как раз до этих пор и следует идти: за процессом имеется конфликт, распря, разногласие, тяжба; а на заднем плане конф­ликта присутствует насилие. Тем самым место справедливости и правосудия оказывается отмеченным фигурой впадины, по­скольку справедливость входит во множество альтернатив, ко­торые общество противопоставляет насилию, и в то же время все они определяют правовое государство. В Лекциях I я воздаю должное Эрику Вайлю, поместившему во введении к свое­му opus magnum "Логика философии" продолжительное рас­суждение об отношениях между дискурсом и насилием. Неко­торым образом все отмеченные нами операции от размышле­ния до принятия решения и вынесения приговора знаменуют собой выбор в пользу дискурса и против насилия.

Диапазон этого выбора против насилия и в пользу дискурса можно измерить в полном объеме, лишь осознав широту фено­мена насилия. Было бы ошибочным сводить насилие к агрес­сии, даже распространяя ее за пределы агрессии физической -дальше ударов, ранений, смерти, посягательства на свободу, незаконного ареста и т. д. ; надо еще учитывать и наиболее цеп­кую из форм насилия, т. е. месть, иначе говоря, притязание ин­дивида осуществить правосудие по отношению к самому себе. По сути, справедливость противостоит не только насилию как таковому, не только насилию замаскированному и всевозмож­ным разновидностям насилия, каковые мы только что упомя­нули, но и мести, являющейся симуляцией справедливости; акту осуществления правосудия индивидом по отношению к самому себе. В этом смысле основополагающим актом, благодаря которому мы можем сказать, что справедливость в некоем об­ществе укоренена, является акт, посредством которого общество тнимает у индивидов право и полномочия осуществлять правосудие по отношению к ним самим, - акт, посредством которого государственная власть конфискует у индивидов в пользу самой себя право высказывать и применять право; впрочем,

Поль Рикёр

именно благодаря такой конфискации самые что ни на есть ци­вилизованные деяния правосудия, в особенности в сфере уго­ловного права, еще сохраняют заметные признаки изначально­го насилия, каким является месть. Во многих отношениях на­казание, особенно если в нем сохраняется нечто от старой идеи искупления, остается смягченной, отфильтрованной, цивили­зованной формой мести. Это упорство насилия-мести способ­ствует тому, что мы добираемся до смысла справедливости толь­ко окольным путем протеста против несправедливости. Возгласу "Это несправедливо!" зачастую присуща более проницатель­ная интуиция, касающаяся подлинной природы общества и места, все еще занимаемого в обществе насилием, нежели она свойственна всякому рациональному или разумному дискурсу о справедливости.

В этой точке встает вопрос о наиболее окончательной целе­сообразности акта суждения. При возобновлении анализа акта суждения, исходя из существенной операции, которая для госу­дарства состояла в том, что индивидов лишили возможности осуществлять правосудие напрямую, и прежде всего правосу­дие как месть, возникает впечатление, что горизонт акта сужде­ния в конечном счете больше, чем безопасность и социальный мир. В чем эта окончательная целесообразность отражается на начальной дефиниции акта суждения через его ближайшую целесообразность, состоящую в том, чтобы положить предел неопределенности, разрешив конфликт? Разрешить конфликт, как мы писали, означает "отделить", провести границу между "твоим" и "моим". В целесообразности социального мира между строк прочитывается нечто более глубокое, касающееся взаим­ного признания; не будем называть это примирением; еще мень­ше будем говорить о любви и извинении, каковые не являются юридическими понятиями; поговорим лучше о признании. Но в каком смысле? Я полагаю, что акт суждения достигает цели, когда тот, кто, как говорится, выиграл процесс, еще чувствует себя способным говорить: мой противник, проиграв, остается таким же субъектом права, как и я; его дело заслуживало быть выслушанным; у него были убедительные аргументы, и их выс­лушали. Но признание может быть полным лишь в случае, если

же самое может быть сказано проигравшим процесс, тем, кого наказали, осужденным; проигравший процесс должен быть состоянии заявить, что приговор, навлекший на него наказа­ние, был актом не насилия, а признания.

К какому взгляду на общество приводит нас такое размыш­ление? Мне кажется, немного дальше концепции общества, рас­пределяющего доли, каковые всегда следовало бы отграничи­вать друг от друга, чтобы определять, какова роль той или иной доли. Так выглядит общество как схема сотрудничества; в ко­нечном итоге именно это выражение фигурирует в первых же строках "Теории справедливости" Джона Ролза², работы, где -как бы там ни было - преобладает анализ общества как систе­мы распределения. Фактически следует задать такой вопрос: что превращает общество в нечто большее, нежели систему рас­пределения? Или, точнее говоря, благодаря чему распределе­ние превращается в орган сотрудничества? Здесь-то и надо учесть компонент более субстанциальный, нежели просто про­цедуру правосудия, т. е. нечто подобное общему благу, состоя­щему в разделяемых ценностях; здесь мы имеем дело с коммунитарным измерением, лежащим в основе чисто процедурного измерения общественной структуры. Впрочем, может быть, в метафоре дележа присутствуют два аспекта, которые я пыта­юсь здесь скоординировать: в дележе присутствует доля, т. е. то, что отделяет нас друг от друга: моя доля не является вашей долей; но дележ - это еще и то, что заставляет нас делиться, т. е. в сильном смысле слова "участвовать"" ...

Итак, я считаю, что горизонтом акта суждения служит хруп­кое равновесие между двумя компонентами дележа: то, что от­граничивает мою долю от вашей, и то, что, с другой стороны, способствует тому, что каждый из нас принимает участие в об­ществе.

Именно эта справедливая дистанция между сталкивающи­мися партнерами, слишком близкими в конфликте и слишком отдаленными друг от друга в неведении, ненависти или презрении, содержит в себе, как я полагаю, два аспекта акта суждения: с одной стороны, разрубать Гордиев узел, класть предел Определенности, разводить конфликтующие стороны; с дру-

154

Ответственные за проведение коллоквиума "Правосудие или месть"¹ доверили мне задачу открыть заседание секции, назван­ной тремя словами: "Санкция, реабилитация, прощение". Здесь, как и в аналогичных ситуациях, вклад философа, по-моему, может быть вкладом аналитика, озабоченного тем, чтобы про­яснить понятия, помочь распознать ставки и провести разли­чия между целями. В первом приближении наше рассмотрение пойдет по следующему пути: путь начинается с санкции (т. е. некто является осужденным); продолжается - при известных обстоятельствах и в известных границах, которые следует уточ­нить, - проектом восстановления (т. е. некто восстанавливает­ся в правах, в утраченной гражданской или юридической пра­воспособности); наконец, в еще более конкретных обстоятель­ствах - некто получает прощение, которого ему никто не дол­жен давать: его отказываются наказывать, восстанавливают его публичное уважение и самоуважение. И все это в первом приближении.

Но тут нас непременно охватывает сомнение: идет ли речь о непрерывном пути? Одни и те же ли инстанции уполномо­чены санкционировать, реабилитировать и прощать? Сюда же добавляется смежное сомнение: идет ли речь об одном и том же, всегда пассивном субъекте, о котором мы говорим, что он подвергается санкции, реабилитации или прощению? Имен­но для того, чтобы ответить на эти сомнения, мы вынуждены возвратиться к истокам. Первым термом прерывистой и алеаторной триады, состоящей из санкции, реабилитации и прощения, в реальности судебного опыта является последняя тема более непротиворечивой последовательности, на всем протя­жении которой принимается решение по поводу того, что принимает очертания в качестве предмета нашего рассмотрения: речь идет о различии между местью и правосудием. В момент

осуществления санкции нечто существенное уже произошло-приговор вынесен; субъект, формально считавшийся невинов­ным, объявлен фактически виновным, а значит, наказуемым а следовательно - подвергнут наказанию. Из-за того, что пред­ложенный нами путь начинается слишком поздно, на нем ос­тается занимающий нас здесь разрыв - между справедливос­тью и местью.

Причина этого явления - в том, что упомянутый разрыв осу­ществляется до санкции, в судебном процессе. Сама же санк­ция наделяется характером карательной меры лишь постольку, поскольку она завершает процесс и разрубает Гордиев узел. Стало быть, принцип разрыва между местью и справедливос­тью надо искать в структуре процесса - в том виде, как после­дний должен был бы развертываться в правовом государстве. Порою говорят, что мстить самостоятельно означает осуществ­лять правосудие для самого себя. Нет - слово "правосудие" не должно фигурировать ни в одном из определений мести; ого­ворку надо сделать лишь относительно архаического и сакраль­ного смысла насквозь мстительного и карающего правосудия, по поводу которого необходимо будет объясниться в последнюю очередь. А пока что нам придется иметь дело лишь с элемен­тарной, эмоциональной и необузданной местью - с той мес­тью, которая стремится вписать наказание прямо в след, остав­ленный преступлением. И тогда встает вопрос: какими сред­ствами, какими ресурсами, от имени какой инстанции судеб­ный процесс совершает разрыв с такой вот местью?

Перед тем как разложить процесс на структурные элементы, его можно в целом охарактеризовать в следующих терминах: он состоит в том, чтобы установить справедливую дистанцию между проступком, вызвавшим частный и публичный гнев, и наказанием, налагаемым судебным институтом. Если месть осуществляет короткое замыкание между двумя страданиями, страданием, претерпеваемым жертвой, и страданием, налагае­мым мстителем, то судебный процесс вставляется между эти­ми страданиями, устанавливая справедливую дистанцию, о ко­торой мы только что говорили.

7

Тогда вопрос в том, чтобы кратко перечислить средства, с помощью которых осуществление уголовного права устанав­ливает разрыв между насилием и словом правосудия². Четыре условия как будто бы образуют структурные условия всяких дебатов.

2. Сама по себе третья сторона оказывается расположенной ^в требуемой беспристрастной позиции не иначе, как опираясь на некую юридическую систему, квалифицирующую государ­ственную третью сторону как правовое государство. Эта юри­дическая система, по существу, состоит из писаных законов; их аписание и сохранение представляют собой значительное куль-достижение, благодаря которому происходит смежное

устройство государственной власти и власти юридической Обязанность законов - с одной стороны, определять преступ­ления, с другой же, устанавливать пропорциональное отноше­ние между преступлениями и наказаниями. Первая операция состоит в дистанцировании от насилия; она делает возможной квалификацию преступлений как правонарушений, определен­ных и охарактеризованных по возможности наиболее однознач­но. Кроме того, установление двойной шкалы преступлений и наказаний согласно некоему правилу пропорциональности, при­совокупляясь к квалификации преступлений, позволяет распо­ложить всякий инкриминируемый проступок с наибольшей возможной точностью - не только на карте, но и на шкале пре­ступлений.

3. В-третьих, имеет место существенная составляющая, ко­торая дает название структуре в целом; имеются в виду деба­ты. Их функция состоит в том, чтобы привести к состоянию определенности дело, "зависшее" в состоянии неопределеннос­ти. Ради этого необходимо, чтобы при дебатах на сцену было выведено множество протагонистов, которые все вместе - су­дья, общественный обвинитель, советники сторон - способству­ют установлению того, что называют справедливой дистанци­ей, на сей раз - между истцом и обвиняемым. Этот учет множе­ства участников дебатов вносит важное исправление в простую идею судящей третьей стороны. Дистанция, устанавливаемая с помощью этой "ячейки для дебатов", превращает жертву из плоти и крови, так же, как и предполагаемого виновного, в "тя­жущиеся стороны", в истца и ответчика. Но существенное здесь еще не сказано: важно, чтобы дебаты были устными и полны­ми противоречий и чтобы они утверждались в этом состоянии посредством процедуры, известной всем участникам дебатов и обязывающей их всех. В таком случае дебаты предстают как борьба речей: одни аргументы выдвигаются против других, оружие у одной и другой стороны одно и то же и обладающее одинаковой силой. Наконец, необходимо подчеркнуть, что пас­сивный субъект при рассмотрении в первом приближении – тот, кого судят, - выдвигается благодаря дебатам в действующ⁸⁸ лицо судебного процесса. Впоследствии мы измерим важность

Санкция, реабилитация, прощение 159

этого изменения, когда пройдем по предлагаемому пути от сан­кции к реабилитации и прощению.

4 Наконец, четвертая структурная составляющая процесса обозначается словом приговор. Благодаря приговору виновность устанавливается законом. Тем самым обвиняемый меняет юри­дический статус: предположительно невиновный объявляется виновным. Это изменение происходит благодаря одному лишь перформативному свойству речи, в которой право высказыва­ется при определенных обстоятельствах. По окончании этой первой части доклада я хотел бы настоятельно подчеркнуть выражение: высказывать право. Перед тем как впоследствии продемонстрировать свое терапевтическое свойство на пути реабилитации, речь, где высказывается право, приводит к мно­гочисленным последствиям: она кладет предел неопределенно­сти; она назначает участникам процесса места, которыми оп­ределяется справедливая дистанция между местью и правосу­дием; наконец - и, возможно, прежде всего - она признает в качестве действующих лиц именно тех, кто совершил преступ­ление и подвергнется наказанию. В самом этом последствии и заключается наиболее значительный ответ правосудия насилию. В этом ответе находит выражение откладывание мести.

II

Теперь стало возможным вернуться к последовательности, предложенной нашему рассмотрению: санкция-реабилитация-прощение.

Мы еще не сказали ничего существенного относительно сан­кции, квалифицируя заключительный акт процесса как приговор. Наказание, несомненно, приобретает уголовно-правовой характер по окончании речевой церемонии, где свершается разрыв с местью, а насилие "опрокидывается" в речь. Итак, "кара" отодвинута на должное расстояние от "преступления''. Но мы ничего не сказали о том, от имени санкция выносится и кто адресаты санкции. А ведь ответ на этот вопрос наделяет смыслом приговор как санкцию уголовного права.

162

Поль Рикёр

Санкция, реабилитация, прощение

163

публики в духе справедливости, в дисциплинировании пороч­ного желания мести. Первый порог такого воспитания состоит в негодовании; этого слова мы пока еще не произнесли, но не­годование, слабо отличаясь от жажды мести, уже начинает отда­ляться от последней, как только обращается к измерению неспра­ведливости свершившегося зла. В этом смысле негодование уже измеряется смыслом закона и усиливается публичной смутой вызываемой правонарушением. Кроме того, свойством негодо­вания является связь между эмоцией, вызванной зрелищем по­пранного закона, и эмоцией, вызванной зрелищем унижения личности. И как раз на всех этих основаниях негодование обра­зует основополагающее чувство, исходя из которого воспитание публики в духе справедливости имеет шансы на успех. Словом, в санкции есть нечто, обязанное еще и общественному мнению, что увенчивается неким катарсисом мести.

Остается последний вопрос: в чем и до какой степени санк­ция причитается виновному, осужденному! Ответ на этот воп­рос обусловливает все движение предложенной последователь­ности: санкция-реабилитация-прощение. В начале нашего мар­шрута субъект уголовного права имплицитно считался пассив­ным: быть наказуемым, быть реабилитируемым, быть прощае­мым; считается, что подсудимый должен пройти все эти состо­яния. Но ведь мы сказали, что судебный процесс уже превра­тил его в действующее лицо, в протагониста дебатов; так как же, кроме прочего, сделать его протагонистом, действующим лицом санкции? Не следует ли сказать - по крайней мере в иде­альном смысле - что санкция достигла бы цели, исполнила бы свою задачу, если бы наказание было если не принято, то по меньшей мере понято тем, кто ему подвергается? Эта погра­ничная идея, которую, может быть, следовало бы назвать регу­лятивной идеей, подразумевается идеей признания: признания истца в качестве жертвы, признания обвиняемого в качестве виновного. Но ведь если признание проходит свой путь в душ⁶ оскорбленной личности в форме восстановления самоуважения, то разве признание себя виновным не является симметричным элементом, ожидаемым от такого признания самостью жертвы? Я утверждаю, что именно здесь содержится регулятивная

идея осуждения. Если санкции на самом деле предстоит какое-то будущее – в формах реабилитации и прощения, о которых мы еще поговорим, - то не требуется ли, чтобы после получе­ния санкции обвиняемый по крайней мере признал бы себя в качестве личности разумной и ответственной, т. е. автора сво­их поступков? Уже цитированный Гегель довел этот парадокс яо утверждения о том, что смертная казнь, которой может быть подвергнуто только человеческое существо, служит способом "оказать честь виновному как существу разумному". Разумеет­ся, у нас есть гораздо более веские основания отвергать смерт­ную казнь - пусть даже им будет мысль о том, что мы сами образуем государство, которое, умеряя собственный порыв к мести, запрещает себе вести себя так же, как преступник, воп­лощенный в фигуре палача. А из аргумента Гегеля мы по мень­шей мере можем сохранить то, что наказуемым может быть лишь разумное существо. Пока сама санкция не признана обвиняе­мым в качестве разумной, она не достигла этого последнего как разумного существа. И как раз этот крах санкции в достиже­нии своей цели в рамках судебного процесса открывает ту пос­ледовательность, по пути которой мы сейчас пойдем.

Реабилитация

Для чего, на самом деле, желать продолжить санкцию чем-то еще? Нельзя ли довольствоваться одной санкцией, если жер­тва и общественное мнение будут удовлетворены? Провал сан­кции по отношению к не признающему ее осужденному при­водит нас к понятию справедливой дистанции, введенной в самом начале нашего рассуждения. Разве осужденный, как пра­вило, получает санкцию не в качестве избытка дистанции? Избытка, выраженного физически и географически в виде за­держания, когда тюремное заключение знаменует собой ис­ключение из города? И разве этот избыток символически не характеризуется дополнительными наказаниями: утратой об­щественного и личного уважения, а также различных правоспособностей как в юридической, так и в гражданской сфере? Отсюда идея того, что санкцию необходимо продолжить постепенным уменьшением этого избытка дистанции и восста-

164

Поль Рикёр

новлением дистанции справедливой.

Говоря о реабилитации, авторы программы нашего коллок­виума, возможно, специально не задумывались над узко юри­дическим ее смыслом. Даже если они правильно ставили ак­цент на смысле, придаваемом этому термину обычно, т. е. на совокупности мер, сопровождающих исполнение наказания и имеющих целью восстановить способность осужденного вновь стать полноправным гражданином по окончании отбывания наказания, то будет небесполезным - даже в отсутствие какой бы то ни было юридической компетенции - на мгновение оста­новиться на чисто юридических формах реабилитации, и при­том в той мере, в какой идея, главенствующая в рассматривае­мых операциях, состоит в восстановлении личности в тех пра­вах, в той правоспособности и в том юридическом статусе, ка­кие она утратила.

Здесь следует рассмотреть две основные ситуации. Прежде всего автоматическую и полноправную реабилитацию, которую получает всякий осужденный по отбывании наказания и по истечении срока, пропорционального уровню правонарушения и уровню инстанции, налагающей санкцию. Новый Уголовный кодекс (113/16) говорит о полноправной реабилитации, что она"-ликвидирует все виды неправоспособности и поражения в пра­вах". Здесь необходимо подчеркнуть глагол ликвидировать, ключевой для последовательности, завершающейся прощени­ем. Эта "ликвидация" принимает характер возражения в судеб­ном процессе, когда речь идет о торжественном прерывании санкции и объявлении ее неправомочной. Здесь можно поду­мать об обширных реабилитациях жертв чисток, которые были характерны для преступлений, совершенных тоталитарными государствами', менее тоталитарные или более демократичес­кие режимы стремятся исправить последствия и устранить сле­ды таких преступлений ради восстановления чести или пол­ноправия жертв. Здесь можно подумать и об исправлении пред­положительных судебных ошибок.

Ввиду редкости таких ситуаций речь идет о весьма сложны судебных процедурах, подлежащих ведению Уголовно-процессуального кодекса и определяющих статус истца, бенефициар

, реабилитация, прощение

165

следственной инстанции. Я не буду вдаваться в эти процедур­ные вопросы, ничего не добавляющие к цели, которую преследу­ет полноправная реабилитация и которая, как мы видели, при­сутствует в таких выражениях, как "ликвидировать все виды неправоспособности", "восстанавливать в правах", т. е., в ко­нечном итоге, восстанавливать основную человеческую право­способность гражданина, обладающего гражданскими и юри­дическими правами⁴.

Совершенно очевидно, что мы ссылаемся на эти идеи лик­видации, восстановления и реституции, когда пытаемся ввести в исполнение наказания проект реабилитации. Речь идет имен­но о том, чтобы вернуть осужденному возможность по истече­нии наказания вновь стать полноправным гражданином, а зна­чит, положить конец физическому и символическому его исклю­чению, высшая степень которого воплощена в тюремном зак­лючении.

Я не буду здесь вдаваться в рассмотрение проектов перевос­питания, направленных на ресоциализацию осужденных. Эти проекты относятся к сфере того, что можно назвать педагоги­кой наказания. Ограничусь несколькими предложениями, спо­собными понятийно прояснить термин "реабилитация" в об­щем русле моего изложения. Прежде всего я предлагаю пораз­мыслить над одним из предложений Антуана Гарапона: ввести понятие непрерывности публичного пространства, дабы впи­сать место тюремного пространства внутрь, а не вовне города; упомяну лишь одно, особенно поразительное применение это­го понятия, которое - по крайней мере насколько мне известно - пока является весьма новым. Разве правонарушения, совер­шенные в тюремном пространстве, не должны рассматривать­ся такими же судами, что и все преступления, совершенные в пространстве юрисдикции государства? А вот еще одна состав­ляющая перевоспитания ради возвращения к жизни в обще­стве: под одной и той же фигурной скобкой следует расположить все не относящиеся к безопасности аспекты исполнения наказания - независимо от того, идет ли речь о здоровье, о труде, об образовании, о досуге, о праве на посещения и даже на нормальное отправление сексуальности и т. д.. Направляющей

166

167
Поль Рикёр

идеей, которая объединяет многочисленные меры, имеющие в виду разнообразное вмешательство, является идея ликвидации неправоспособности и восстановления правоспособности Именно с этой точки зрения следовало бы возобновить дискус­сию о продолжительности сроков наказаний. Если рассматри­вать их не только с точки зрения безопасности, т. е. легитимной защиты общества, то здесь следовало бы принять в рассмотре­ние время наказания, пережитое узником; из нескольких дос­тупных мне трудов по психологии узников следует, что время наказания переживается согласно различным модальностям, в зависимости от того, рассматриваем ли мы ближайший вре­менной сегмент судебного процесса, когда время переживается под знаком воспоминаний об этом испытании; затем - рассмат­риваем ли мы средний срок наказания, когда общение с тюрем­ной средой поглощает все заботы узника; наконец - заключи­тельная часть наказания, когда перспективы освобождения за­нимают все умственное пространство узника. В результате по­лучается, что череда этих последовательных фигур пережива­ния времени наказания полностью изменяется в зависимости от длительности наказания. Можно предположить, что если ис­полнение наказания перейдет некий временной порог, то оно станет равнозначным процессу ускоренной десоциализации. Исключение из общества постепенно порождает дикого зверя, а не свободную личность, а также идет в ущерб всем проектам ресоциализации. Эта тревожная перспектива не остается без влияния даже на относящиеся к безопасности аспекты испол­нения наказаний. Да позволено мне будет сказать в этом отно­шении, что понятие "реальной вечности" представляет собой вопиющее отвержение всякой идеи реабилитации, и поэтому абсолютный отказ от какого бы то ни было восстановления - в самом исполнении наказания - справедливой дистанции меж­ду заключенным и остальным обществом.

Амнистия и помилование

От идеи реабилитации нельзя непосредственно перейти к идее прощения, не остановившись вкратце на двух диспозиции

Санкция, реабилитация, прощение

которые можно считать промежуточными: на амнистии и помиловании. С этим последним можно разобраться достаточ­но быстро, так как оно представляет собой "королевскую пре­рогативу" с теми же последствиями, касающимися ликвидации основных и второстепенных наказаний, что и у реабилитации. Более подробно следует поговорить об амнистии: ведь эта раз­новидность реабилитации исходит не из юридической, но из политической инстанции, т. е. в принципе из парламента, даже если фактически руководство операцией присваивается испол­нительной властью. Если же я все-таки останавливаюсь на воп­росе об амнистии, то лишь в той мере, в какой - вопреки види­мости - амнистия нисколько не способствует правильному по­ниманию идеи прощения. Во многих отношениях она образует антитезу прощению. Амнистия, каковой в широчайшем объеме пользовался французский республиканский режим после ам­нистии коммунаров, фактически состоит в ликвидации вины, выходящей далеко за пределы исполнения наказаний. К запре­ту всякого правосудного действия, а значит, к запрету всякого преследования преступников, добавляется запрет на упомина­ние самих фактов, квалифицируемых в качестве преступлений. Стало быть, речь идет о подлинной институциональной амне­зии, приглашающей поступать так, как если бы событие не имело места⁵. Многие авторы с какой-то тревогой замечали, что в затее по стиранию даже следов травматических событий есть нечто магическое и даже безнадежное; как если бы можно было вообще стереть пятна крови на руках леди Макбет! Какова цель всего этого? Несомненно, национальное примирение. В этом отношении совершенно легитимным является желание залатать забвением дыры социального тела. Но можно побеспокоиться и о цене, которую придется заплатить за это утверждение (на­званное мною магическим и безнадежным) неделимого харак­тера суверенного политического тела. И как раз в якобинской концепции государство отождествляет свою предполагаемую ра­циональность с универсальным, а именно с необходимостью периодически стирать следы злодеяний, совершенных одними людьми по отношению к другим; воспоминания о таких злоде­яниях образуют живое отвержение притязаний государства на

168

Поль Рикёр

рациональность. За это приходится платить непомерную цену В такой неосуществимой претензии стереть все следы публич­ных разногласий присутствуют все злодеяния забвения. В этом-то смысле амнистия и является противоположностью проще­ния, которое, как мы настаиваем, требует памяти. И тогда исто­рику (чья задача становится неимоверно трудной из-за этого утверждения институционального забвения) выпадает на долю выработать дискурс, противодействующий псевдоюридическим попыткам ликвидации фактов. В этом случае задача историка принимает подрывной оборот - в той мере, в какой в ней выра­жается Немезида следов.

Прощение

Идею прощения нелегко правильно расположить на линии, вычерчиваемой тремя терминами - санкцией, реабилитацией и прощением. О прощении можно сказать две противоположные, но, может быть, в равной степени необходимые, и даже взаимодополняющие вещи, касающиеся связей между прощением и всевозможными юридическими формами, охватывающими санкцию, реабилитацию, прощение и амнистию. С одной стороны, прощение фактически не принадлежит к юридическому порядку; оно не относится даже к плоскости права. О прощении следует говорить так, как Паскаль говорит о милосердии в знаменитом фрагменте о "трех порядках": о порядке тел, порядке духов и порядке милосердия. Прощение на самом деле ускользает от права - как по логике, так и по целенаправленности. С одной точки зрения, которую можно назвать эпистемологической, прощение относится к сфере экономики дара - ввиду артикулирующей его логики изобилия, которую следует противопоставить руководящей правосудием логике эквивалентности; в этом отношении прощение является не только сверхъюридической, но и сверхэтической ценностью. Но по целенаправленности прощение все-таки не ускользает от права. Чтобы понять прощение, для начала необходимо установить, кто может осуществлять его. Если говорить в абсолютных терминах, то это может быть только жертва. В этом отношений прощение никогда не может вытекать из обязанности. Прощения

, реабилитация, прощение

169

можно лишь просить, но и на эту просьбу можно ответить законным отказом. Поэтому прощение должно сначала столкнуться с непростительным, т. е. с бесконечным долгом, с неискупимым проступком. На этом основании, хотя прощение и не связано с обязанностью, его все-таки можно назвать целенаправленным. И эта целенаправленность соотносится с памятью. "Проект" прощения не в том, чтобы ликвидировать память; но это и не забвение; совсем наоборот, проект прощения, состоя­щий в оставлении долга, несовместим с проектом устранения забвения⁶. Прощение есть своего рода исцеление памяти, завер­шение работы ее скорби; будучи избавленной от груза долга, па­мять освобождается ради значительных замыслов. Прощение наделяет память неким будущим.

Если основываться на этом, то не будет запретным задаться вопросом о том, оказывает ли прощение какое-либо вторичное воздействие на сам юридический порядок - в той мере, в какой, ускользая от него, прощение над ним возвышается.

По этому поводу я скажу две вещи. С одной стороны, будучи горизонтом последовательности "санкция-реабилитация-про­щение", прощение служит постоянным напоминанием о том, что правосудие бывает лишь человеческим и что оно не может вырасти до окончательного суждения. Кроме того, разве нельзя считать "возвышением" прощения над правосудием всевозмож­ные проявления сострадания и благожелательности в рамках самого отправления правосудия - ведь правосудие, движимое милосердием, в пределах собственной сферы нацелено на ту крайность, которую, начиная с Аристотеля, мы называем спра­ведливостью? Наконец, в качестве итоговой я хотел бы предло­жить следующую идею: не полагается ли прощению сопровож­дать правосудие в его усилиях, направленных на то, чтобы в символическом плане исключить сакральный компонент мес­ти, на который мы намекнули в самом начале? Ведь правосудие фактически стремится отмежеваться не только от необузданной мести, но и от мести сакральной, которая требует крови за кровь и сама притязает считаться правосудием. В наиболее глубинном символическом плане здесь происходит отделение Дике, человеческого правосудия, человеческой справедливости, от Фе-

170 ПольРикёр

миды, последнего и мрачного прибежища приравнивания Мес­ти (с большой буквы) к Правосудию (тоже с большой буквы). Не дело ли прощения - насылать на эту недоброжелательную сакральность катарсис, который превратит ее в сакральность благожелательную? Греческая трагедия, в первую очередь "Орестея", научила нас тому, что Эриннии (мстительницы) и Эвме­ниды (благожелательные) суть одно и то же. С блистательной лаконичностью Гегель в "Основах философии права"⁷ замеча­ет:

Спят Эвмениды, но преступленье их будит.

жүктеу/скачать 1.11 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: