Текст взят по ссылке

Кириллов

Все герои Достоевского задаются вопросом о смысле жизни. В этом

отношении они наши современники: они не боятся выглядеть смешными.

Современное мироощущение отличается от классического тем, что живет

моральными проблемами, а не метафизикой. В романах Достоевского вопросы

ставятся с такой силой, что допустимыми оказываются только крайние решения.

Существование либо обманчиво, либо вечно. Если бы Достоевский

довольствовался исследованием этого вопроса, он был бы философом. Но он

показывает следствия этих умственных игр для человеческой жизни, на то он и

художник. Из этих следствий он выбирает самое радикальное, которое в

"Дневнике писателя" названо логическим самоубийством. В выпуске за октябрь

1876 года приведено рассуждение "логического самоубийцы". Убедившись в

том, что человеческое существование абсурдно, что вера в бессмертие

невозможна, отчаявшийся человек приходит к следующим выводам: "Так как на

вопросы мои о счастье я через мое же сознание получаю от природы лишь ответ,

что могу быть счастлив не иначе

как в гармонии целого, которой я не понимаю, и очевидно для меня, и

понять никогда не в силах..."

"Так как, наконец, при таком порядке я принимаю на себя в одно и то же

время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию, со

стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию с моей стороны

считаю даже унизительным...

То в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого,

я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на

страдания, вместе со мною к уничтожению".

В этой позиции есть нечто юмористическое. Этот самоубийца покончил с

собой потому, что метафизически обижен. В каком-то смысле он мстит,

доказывая, что "его не проведешь". Известно, что та же тема, но с куда

большим размахом получила воплощение в Кириллове, герое "Бесов",-- также

стороннике логического самоубийства. Инженер Кириллов заявляет где-то, что

хочет лишить себя жизни, поскольку "такова его идея". Это нужно понимать

буквально: ради идеи мышление готовит себя к смерти. Это высшее

самоубийство. От сцены к сцене последовательно высвечивается маска

Кириллова, и перед нами возникает вдохновляющая его смертельная мысль.

Инженер принимает приведенное в "Дневнике" рассуждение. Он чувствует, что

бог необходим, а потому должен быть. Но он знает, что его нет и быть не

может. "Неужели ты не понимаешь,-- восклицает он,-- что из-за этого только

одного можно застрелить себя?" Такая установка влечет за собой несколько

абсурдных следствий. Он с безразличием принимает, что его самоубийство будет

использовано в целях, которые он презирает. "Я определил в эту ночь, что мне

все равно". Он готовится к своему жесту со смешанным чувством бунта и

свободы. "Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную

свободу мою". Теперь речь идет не о мщении, а о бунте. Кириллов является,

таким образом, абсурдным героем -- с той оговоркой, что он все-таки

совершает самоубийство. Но он сам объясняет это противоречие, попутно

раскрывая тайну абсурда во всей ее наготе. К смертельной логике им

прибавляется необычайное притязание, которое придает этому персонажу ясность

перспективы: он хочет убить себя, чтобы стать богом.

Рассуждение его классически ясное. Если бога нет, Кириллов -- бог. Если

бога нет, Кириллов должен убить себя. Следовательно, Кириллов должен убить

себя, чтобы стать богом. Это абсурдная логика, но она-то здесь и необходима.

Небезынтересно, однако, в чем смысл этого низведенного на землю божества.

Тем самым прояснится предпосылка: "Если нет бога, то я бог", остающаяся пока

достаточно темной. Важно прежде всего отметить, что человек, выступающий со

столь безумными притязаниями, вполне от мира сего. Каждое утро он занимается

гимнастикой, поддерживая здоровье. Он радуется, что к Шатову вернулась жена.

На листке, который найдут после его смерти,

ему хочется нарисовать "рожу с высунутым языком". Он ребячлив и

гневлив, страстен, методичен и чувствителен. От сверхчеловека у него только

логика, только навязчивая идея; от человека -- весь остальной набор чувств.

Однако он спокойно говорит о своей божественности. Он не безумен -- в

противном случае сам Достоевский был бы безумным. Кирилловым движет не

иллюзорная мегаломания. В данном случае смешно понимать его слова буквально.

Сам Кириллов помогает лучше его понять. На вопрос Ставрогина он

уточняет, что говорит не о богочеловеке. Можно даже подумать, будто он

озабочен тем, чтобы провести различие между собою и Христом. Но на деле речь

идет о присвоении роли Христа. Кириллов вообразил, что после смерти Иисус не

обрел рая. Он знает, что муки на кресте оказались бесполезными. "Законы

природы,-- говорит инженер,-- заставили и его жить среди лжи и умереть за

ложь". Только в этом смысле в Иисусе воплощена вся человеческая драма. Он

есть всесовершенный человек, реализовавший самый абсурдный удел. Он не

богочеловек, а человекобог. Подобно Христу, каждый человек может быть распят

и обманут -- в какой-то мере это происходит с каждым.

Божество, о котором здесь идет речь, является, таким образом, вполне

земным. "Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества

моего -- Своеволие!" Отныне внятен и смысл предпосылки Кириллова: "Если бога

нет, то я бог". Стать богом -- значит стать свободным на этой земле, не

служить никакому бессмертному существу. Это значит сделать все выводы из

мучительного своеволия. Если бог есть, от него все зависит, и мы бессильны

против его воли. Если его нет, то все зависит от нас самих. Для Кириллова,

как и для Ницше, убить бога -- значит самому стать богом, реализовать на

этой земле ту жизнь вечную, о которой говорит евангелие.

Но если такого метафизического преступления достаточно для

самореализации человека, то зачем тогда самоубийство? Зачем убивать себя,

зачем покидать этот мир, едва успев завоевать свободу? Это противоречиво.

Кириллов понимает это и добавляет: "Если сознаешь -- ты царь и уже не убьешь

себя сам, а будешь жить в самой главной славе". Но люди не осознают, не

чувствуют этого "если". Как и во времена Прометея, они питаются слепыми

надеждами. Им нужно показать путь, им не обойтись без

проповеди. Так что Кириллов должен убить себя из любви к человечеству. Он

должен показать своим братьям царственный и трудный путь, на который он

вступил первым. Это педагогическое самоубийство. Поэтому Кириллов приносит

себя в жертву. Но если он и распят, то не одурачен. Он остается

человекобогом;
"Ставрогин: Вы стали веровать в будущую вечную жизнь? -- Кириллов:

Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную".

"Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить,

не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор".

он убежден, что нет посмертного будущего; он проникся евангельской

тоской. "Я несчастен,-- говорит он,-- ибо обязан заявить своеволие". Но с

его смертью земля будет населена царями и осветится человеческой славой.

Выстрел из пистолета станет сигналом для последней революции. Так что не

отчаяние, а любовь к ближнему, как к самому себе, толкает его на смерть.

Перед тем как завершить кровью неслыханное деяние духа, Кириллов произносит

слова столь же древние, как и людские страдания: "Все хорошо".

Тема самоубийства, таким образом, является для Достоевского темой

Абсурда. Перед тем как идти дальше, отметим, что Кириллов отображается в

других персонажах, вместе с которыми на сцену выходят новые абсурдные темы.

Ставрогин и Иван Карамазов реализуют абсурдные истины в практической жизни.

Это они были освобождены смертью Кириллова, они пытаются стать царями.

Ставрогин ведет "ироническую жизнь", хорошо известно какую. Вокруг него

клубится ненависть. И все же ключом к образу является его прощальное письмо:

"Ничего не мог возненавидеть". Он царь равнодушия. Царствует и Иван,

отказавшийся отречься от царственной власти ума. Тем, кто, подобно его

брату, доказывает, что нужно смириться, дабы уверовать, он мог бы ответить,

что это условие постыдно. Его ключевые слова: "Все дозволено" --

произносятся с оттенком печали. Разумеется, подобно Ницше, самому

знаменитому богоубийце, он впадает в безумие Но такова цена риска. Перед

лицом трагического конца абсурдный ум вправе спросить: "А что это

доказывает?"

Итак, в романах, как и в "Дневнике", ставится абсурдный вопрос или

утверждается логика, идущая вплоть до смерти, экзальтация, "страшная"

свобода, сделавшаяся человеческой царская слава.Все хорошо, все дозволено, и

нет ничего ненавидимого: таковы постулаты абсурда. Но сколь удивительно

творчество, сделавшее столь понятными для нас эти существа из льда и

пламени! Мир страстей и безразличия, бушующий у них в сердцах, совсем не

кажется нам чудовищным. Мы находим в этом мире повседневную тревогу.

Несомненно, что никому, кроме Достоевского, не удавалось передать всю

близость и всю пытку абсурдного мира.

Но к какому выводу он приходит? Две цитаты могут проиллюстрировать

полный метафизический переворот, приводящий писателя к совершенно иным

откровениям. Так как рассуждения логического самоубийцы вызвали протесты

критиков, в следующих выпусках "Дневника" он развивает мысль и заключает:

"Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого (ибо без

него следует самоубийство), то, стало быть, оно и есть нормальное состояние

человечества, а коли так, то и самое бессмертие души человеческой существует

несомненно". С другой стороны, на заключительных страницах своего

последнего
--84

романа, под занавес титанической борьбы с богом, дети спрашивают у

Алеши: "Карамазов, неужели и взаправду религия говорит, что все мы встанем

из мертвых и оживем и увидим опять друг друга?" И Алеша отвечает:

"Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг

другу все, что было".

Итак, Кириллов, Ставрогин и Иван побеждены. "Братья Карамазовы" дают

ответ "Бесам". И речь идет об окончательном выводе. В случае Алеши нет

двусмысленности, как это было с князем Мышкиным. Князь болен, он постоянно

живет в настоящем (воспринимаемом с безразличной улыбкой), и это блаженное

состояние могло бы сойти за ту жизнь вечную, о которой он сам говорит.

Алеша, напротив, говорит вполне определенно: "Непременно увидим друг друга".

Вопросы о самоубийстве и безумии исчезают. С какой стати им появляться у

того, кто уверен в бессмертии и его радостях? Человек обменял божественность

на счастье: "Радостно расскажем друг другу все, что было". Итак, хотя

пистолет Кириллова и щелкнул где-то на Руси, мир продолжал жить обманом,

слепыми надеждами. Люди "этого" не поняли.

Следовательно, с нами ведет разговор не абсурдный писатель, а

писатель-экзистенциалист. И здесь скачок волнует душу, придает величие

вдохновленному им искусству. Итогом ошеломляющих сомнений, неопределенности,

пламенных страстей является трогательное согласие. По поводу "Братьев

Карамазовых" Достоевский писал: "Главный вопрос, который проведется во всех

частях,-- тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою

жизнь,-- существование Божие". Трудно поверить, что ему хватило романа для

того, чтобы превратить страдание всей жизни в радостную уверенность. Один

исследователь справедливо отметил, что сам Достоевский частично воплотился

в Иване,-- положительные главы "Братьев Карамазовых" потребовали

трехмесячных усилий, в то время как главы, называемые им самим

"богохульными", были написаны в экзальтации за три недели. У всех героев

Достоевского словно какая-то заноза в теле; все они ею ранены и ищут

лекарство либо в чувственности, либо в бессмертии. Во всяком

случае, нельзя пройти мимо этих сомнений. Таково произведение, где в

сумерках, более захватывающих нас, чем дневной свет, мы улавливаем борьбу

человека с собственными надеждами. Под конец автор выступает против своих

героев. Это противоречие позволяет разглядеть, что перед нами не абсурдное

произведение, а произведение, в котором ставится проблема абсурда.

Ответ Достоевского -- смирение, или, по Ставрогину, "низость".

Абсурдное произведение, напротив, не дает ответа. В этом все отличие. Чтобы

подвести итог, скажем так: абсурду в этом

--85

жизни. Можно быть христианином и в то же время человеком абсурда. Есть

примеры неверия в жизнь грядущую и среди христиан. В связи с нашим

рассмотрением художественного произведения мы можем теперь уточнить одно из

направлений абсурдного анализа, которое выше уже предугадывалось. Оно ведет

нас к постановке вопроса об "абсурдности евангелия". На этом пути

проясняется плодотворная в своих следствиях идея, что убеждения не помеха

для неверия. Мы видели, что хорошо знакомый с этими тропами автор "Бесов"

ступил, однако же, на совсем иную стезю. Удивителен ответ творца своим

персонажам, ответ Достоевского Кириллову: жизнь есть ложь, и она является

вечной.
--86
[. . .]

МИФ О СИЗИФЕ

откуда эта глыба неизменно скатывалась вниз. У них были основания полагать,

что нет кары ужасней, чем бесполезный и безнадежный труд.

Если верить Гомеру, Сизиф был мудрейшим и осмотрительнейшим из

смертных. Правда, согласно другому источнику, он промышлял разбоем. Я не

вижу здесь противоречия. Имеются различные мнения о том, как он стал вечным

тружеником ада. Его упрекали прежде всего за легкомысленное отношение к

богам. Он разглашал их секреты. Эгина, дочь Асопа, была похищена Юпитером.

Отец удивился этому исчезновению и пожаловался Сизифу. Тот, зная о

похищении, предложил Асопу помощь, при условии, что Асоп даст воду цитадели

Коринфа. Небесным молниям он предпочел благословение земных вод. Наказанием

за это стали адские муки. Гомер рассказывает также, что Сизиф заковал в

кандалы Смерть. Плутон не мог вынести зрелища своего опустевшего и затихшего

царства. Он послал бога войны, который вызволил Смерть из рук ее победителя.

Говорят также, что, умирая. Сизиф решил испытать любовь жены и приказал

ей бросить его тело на площади без погребения. Так Сизиф оказался в аду.

Возмутившись столь чуждым человеколюбию послушанием, он получил от Плутона

разрешение вернуться на землю, дабы наказать жену. Но стоило ему вновь

увидеть облик земного мира, ощутить воду, солнце, теплоту камней и море, как

у него пропало желание возвращаться в мир теней. Напоминания, предупреждения

и гнев богов были напрасны. Многие годы он продолжал жить на берегу залива,

где шумело море и улыбалась земля. Потребовалось вмешательство богов. Явился

Меркурий, схватил Сизифа за шиворот и силком утащил в ад, где его уже

поджидал камень.

Уже из этого понятно, что Сизиф -- абсурдный герой. Таков он и в своих

страстях, и в страданиях. Его презрение к богам, ненависть к смерти и

желание жить стоили ему несказанных мучений -- он вынужден бесцельно

напрягать силы. Такова цена земных страстей. Нам неизвестны подробности

пребывания Сизифа в преисподней. Мифы созданы для того, чтобы привлекать

наше воображение. Мы можем представить только напряженное тело, силящееся

поднять огромный камень, покатить его, взобраться с ним по склону; видим

сведенное судорогой лицо, прижатую к камню щеку, плечо, удерживающее

покрытую глиной тяжесть, оступающуюся ногу, вновь и вновь поднимающие камень
--90

руки с измазанными землей ладонями. В результате долгих и размеренных

усилий, в пространстве без неба, во времени без начала и конца, цель

достигнута. Сизиф смотрит, как в считанные мгновения камень скатывается к

подножию горы, откуда его опять придется поднимать к вершине. Он спускается

вниз.

отличимо от камня! Я вижу этого человека, спускающегося тяжелым, но ровным

шагом к страданиям, которым нет конца. В это время вместе с дыханием к нему

возвращается сознание, неотвратимое, как его бедствия. И в каждое мгновение,

спускаясь с вершины в логово богов, он выше своей судьбы. Он тверже своего

камня.

могла бы идти речь, если бы на каждом шагу его поддерживала надежда на

успех? Сегодняшний рабочий живет так всю свою жизнь, и его судьба не менее

трагична. Но сам он трагичен лишь в те редкие мгновения, когда к нему

возвращается сознание. Сизиф, пролетарий богов, бессильный и бунтующий,

знает о бесконечности своего печального удела; о нем он думает во время

спуска. Ясность видения, которая должна быть его мукой, обращается в его

победу. Нет судьбы, которую не превозмогло бы презрение.

Иногда спуск исполнен страданий, но он может проходить и в радости.

Это слово уместно. Я вновь представляю себе Сизифа, спускающегося к своему

камню. В начале были страдания. Когда память наполняется земными образами,

когда непереносимым становится желание счастья, бывает, что к сердцу

человека подступает печаль: это победа камня, это сам камень. Слишком тяжело

нести безмерную ношу скорби. Таковы наши ночи в Гефсиманском саду. Но

сокрушающие нас истины отступают, как только мы распознаем их. Так Эдип

сначала подчинялся судьбе, не зная о ней. Трагедия начинается вместе с

познанием. Но в то же мгновение слепой и отчаявшийся Эдип сознает, что

единственной связью с миром остается для него нежная девичья рука. Тогда-то

и раздается его высокомерная речь: "Несмотря на все невзгоды, преклонный

возраст и величие души заставляют меня сказать, что все хорошо" . Эдип у

Софокла, подобно Кириллову у Достоевского, дает нам формулу абсурдной

победы. Античная мудрость соединяется с современным героизмом.

Перед тем, кто открыл абсурд, всегда возникает искушение написать

нечто вроде учебника счастья. "Как, следуя, по столь узкому пути?.." Но мир

всего лишь один, счастье и абсурд являются порождениями одной и той же

земли. Они неразделимы. Было бы ошибкой утверждать, что счастье рождается

непременно из открытия абсурда. Может случиться, что чувство абсурда

рождается из счастья. "Я думаю, что все хорошо",-- говорит Эдип, и эти слова

священны. Они раздаются в суровой и конечной вселенной
--91

человека. Они учат, что это не все, еще не все исчерпано. Они изгоняют

из этого мира бога, вступившего в него вместе с неудовлетворенностью и тягой

к бесцельным страданиям. Они превращают судьбу в дело рук человека, дело,

которое должно решаться среди людей.

В этом вся тихая радость Сизифа. Ему принадлежит его судьба. Камень

-- его достояние. Точно так же абсурдный человек, глядя на свои муки,

заставляет умолкнуть идолов. В неожиданно притихшей вселенной слышен шепот

тысяч тонких восхитительных голосов, поднимающихся от земли. Это

бессознательный, тайный зов всех образов мира -- такова изнанка и такова

цена победы. Солнца нет без тени, и необходимо познать ночь. Абсурдный

человек говорит "да" -- и его усилиям более нет конца. Если и есть личная

судьба, то это отнюдь не предопределение свыше, либо, в крайнем случае,

предопределение сводится к тому, как о нем судит сам человек: оно фатально и

достойно презрения. В остальном он сознает себя властелином своих дней. В

неумолимое мгновение, когда человек оборачивается и бросает взгляд на

прожитую жизнь, Сизиф, вернувшись к камню, созерцает бессвязную

последовательность действий, ставшую его судьбой. Она была сотворена им

самим, соединена в одно целое его памятью и скреплена смертью. Убежденный в

человеческом происхождении всего человеческого, желающий видеть и знающий,

что ночи не будет конца, слепец продолжает путь. И вновь скатывается камень.

Я оставляю Сизифа у подножия его горы! Ноша всегда найдется. Но Сизиф

учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже

считает, что все хорошо. Эта вселенная, отныне лишенная властелина, не

кажется ему ни бесплодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый

отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы

за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует

представлять себе счастливым.