Турсун Султанов Чингиз-хан и Чингизиды. Судьба и власть

Саййиды брали себе жен из любой социальной группы, без различия, но неохотно выдавали своих дочерей за людей из другого слоя, так как потомки от такого брака, каково бы ни было их происхождение по мужской линии, приобретали все права и привилегии саййидов, потомков пророка Мухаммада. Честь быть саййидом ценилась так высоко и саййиды так мало были склонны допускать в свое сословие путем браков посторонних лиц, что бывали случаи, когда, например, среднеазиатские государи-нечингизиды XVIII–XIX вв. насильственно брали себе в жены девушек из первенствующего сословия, чтобы уже их потомки могли присоединить к своим титулам и почетным эпитетам высокое звание «саййид». Известно, например, что основатель династии Кунгратов в Хиве инак (высшее должностное лицо в стране) Ильтузер (в 1804 г. принял ханский титул, в 1806 г. погиб в войне с бухарцами), понимая, что по происхождению он ничем не отличается от других главарей дештских племен Хорезма и не имеет наследственных прав на престол, для упрочения своей династии решил взять в жены дочь одного из ургенчских саййидов, Ахта-ходжи. Саййид, узнав об этом, поспешил выдать дочь за своего племянника; тем не менее Ильтузер насильно перевез ее в свой гарем, отняв у молодого мужа¹².

Следующие разделы этой книги посвящены изучению властных отношений внутри Еке Монгол улуса, Золотой Орды, Чагатайского государства и их политических наследников – Моголистана, государства Тимура, Узбекских ханств и Казахского ханства. Чтобы ясно представлять себе эти властные отношения, необходимо дать краткие сведения о Ясе и биликах Чингиз-хана.

Образование Еке Монгол улуса в начале XIII в. вызвало необходимость выработки общих, закрепленных письменно правовых норм и законодательных уложений для управления государством. Для этой цели было приспособлено обычное право, подвергшееся кодификации и изменениям, отвечавшим новым условиям. Свод законов и установлений получил название «Великая Яса», или просто «Яса», Чингиз-хана.

Яса (более полная форма ясак; монгольское – дзасак) означает «постановление», «закон». Яса Чингиз-хана – санкционированный Чингиз-ханом монгольский свод законов и установлений. Яса, как полагают, была принята на общемонгольском курултае в 1206 г., пересмотрена в 1218 г. и утверждена в окончательной редакции в 1225 г.

Наиболее подробные сведения о постановлениях Ясы мы находим у персидского историка XIII в. Джувайни и египетского писателя Макризи (ум. 1441–1442).

По словам Джувайни, Яса Чингиз-хана была написана уйгурским письмом на свитках (тумар) и называлась «Великою книгою ясы» (йаса-наме-йи бузург). Эти свитки хранились у наиболее авторитетных царевичей – знатоков Ясы. При вступлении нового хана на престол, при отправке большого войска, при созыве собрания царевичей для обсуждения государственных дел и их решений эти свитки приносили, и на основании их вершились дела. Яса не сохранилась в подлиннике и известна лишь в отрывках и сокращенных изложениях у Джувайни¹³, Рашид ад-Дина, Иоанна де Плано Карпини¹⁴, Вассафа, Ибн Баттуты, Григория Абу-л-Фараджа, Макризи и т. д.

На основании сохранившихся фрагментов можно полагать, что основной задачей постановлений Чингиз-хана было создание новой системы права, которая отвечала бы запросам и потребностям нового монгольского общества.

Соблюдение постановлений Чингиз-хана было обязательно не только для всех жителей империи, но и для самих ханов. Но Яса, конечно, нарушалась как жителями империи, так и самими Чингизидами. Это и понятно. Яса Чингиз-хана регламентировала лишь нормы кочевой жизни. В большинстве покоренных монголами стран, в частности в Средней Азии и Иране, где издревле существовала своя правовая традиция, подчинить население новому праву было чрезвычайно трудно. Правовая система монголов, выработанная на основе обычного права кочевников и преимущественно для кочевников, в иных условиях оказывалась крайне неудобной. Многие стороны социально-бытовой и общественной жизни оставались вовсе не регламентированы Ясой, а отдельные ее положения вступали в противоречие с мусульманским религиозным правом и обычаями местного населения. На этой почве возникали столкновения между блюстителями Ясы и местным населением, оборачивавшиеся, как правило, трагедией для последнего.

Вот как описывает Джувайни поступки Чагатая, главного блюстителя Ясы Чингиз-хана: «Свое окружение и подчиненных он так сдерживал страхом Ясы и своею расправою за ее нарушение, что в его правление кто бы ни проезжал поблизости от его войска, не нуждался ни в авангарде, ни в конвое и, образно говоря, если бы какая-либо женщина поставила себе на голову поднос золота и пошла бы одна, она бы ничего не боялась. Он издавал мелкие постановления, которые были невыносимы для мусульманского народа, например, вроде того, чтобы не резали скот на мясо [по-мусульманскому обычаю, но по-монгольскому]; чтобы днем не входили в проточную воду и т. п. Было разослано во все области постановление, чтобы не резали баранов [по-мусульманскому обычаю], и в Хорасане продолжительное время никто открыто не резал овец: он понуждал мусульман питаться падалью» (Джувайни, изд. Т. 1. С. 227).

Яса Чингиз-хана, которая возводила всякий проступок, даже простую человеческую халатность и неосторожность, в ранг преступления и предусматривала строгое наказание, вплоть до сметной казни, признается «чрезвычайно строгой» даже историком Монгольской империи Рашид ад-Дином (ум. 1318).

Однако не для всех Яса стала законом, нарушение которого влекло скорое и неукоснительное наказание. Это касалось прежде всего, конечно, Чингизидов. Чингиз-хан повелел, говорится в источнике: «Если кто-нибудь из нашего уруга единожды нарушит Ясу, которая утверждена, пусть его наставят словом. Если он два раза ее нарушит, пусть его накажут согласно билику, а на третий раз пусть его сошлют в дальнюю местность Балджин-Кулджур. После того, как он сходит туда и вернется обратно, он образумится. Если бы он не исправился, то да определят ему оковы и темницу. Если он выйдет оттуда, усвоив адаб (нормы поведения), и станет разумным, тем лучше, в противном случае пусть все близкие и дальние его родичи соберутся, учинят совет и рассудят, как с ним поступить» (Рашид ад-Дин. Т. 1. Кн. 2. С. 263–264).

И еще. В империи было немало людей из военной аристократии, которым сам Чингиз-хан и последующие монгольские ханы даровали титулы, награды и привилегии за их особые заслуги перед государем и государством. Такие привилегированные люди назывались тарханами. По словам Джувайни, привилегии тарханов заключались в следующем: 1) они были освобождены от всяких податей; 2) вся добыча, захваченная ими на войне или на охоте, составляла их полную собственность; 3) во всякое время они могли входить во дворец без разрешения; 4) они привлекались к ответственности только за девятое совершенное ими преступление (при этом, однако, имелись в виду только те преступления, которые влекли за собой смертную казнь); 5) во время пира тарханы занимали почетные места и получали по чарке вина (Джувайни, изд. Т. 1. С. 27).

С течением времени Чингизиды и военно-кочевая знать в западных улусах империи усваивали традиции мусульманской культуры и государственности, постепенно отходя от ограничений, предписанных Ясой. По словам Хамдаллаха Казвини, «у монголов нет обычая обитать в городах, и это противно Ясаку Чингиз-хана». Между тем именно это требование наиболее часто нарушалось самими Чингизидами как в улусе Чагатая, так и в улусах Джучи и Хулагу.

Период действия Ясы во всех монгольских улусах нам в точности неизвестен. В государстве Тимура (1370–1405) связанное с именем Чингиз-хана право чаще обозначалось старотюркским словом «тору», переделанным в «тура». Об отношении к Ясе Чингиз-хана в государстве Тимура при последних Тимуридах можно наглядно судить по следующим словам Бабура. «Прежде, – пишет он, – наши отцы и родичи тщательно соблюдали постановления (тура) Чингиз-хана. В собрании, в диване, на свадьбах, за едой, сидя или вставая, они ничего не делали вопреки тура. Постановления Чингиз-хана не есть непреложное предписание (Бога), которому человек обязательно должен следовать. Кто бы ни оставил после себя хороший обычай, этот обычай надлежит соблюдать; если отец издал хороший закон, его надо сохранить; если он издал дурной закон, его надо заменить хорошим» (Бабур-наме, изд. Мано, с. 291–291).

В восточных областях Чагатайского улуса, в Моголистане, основные положения Ясы сохраняли свой юридический статус еще в XV – начале XVI вв. И Джучиды Восточного Дешт-и Кипчака – предводители узбеков и узбеков-казаков, – согласно сведениям источников, при решении многих важных дел поступали «по установлению Чингиз-хана». Некоторые статьи, главным образом уголовного характера, перешли в кодифицированное обычное право последующих веков, в частности в законы хана Тауке («Жети-Жаргы») – памятник права казахов XVII в. ¹⁵

Теперь некоторые сведения о биликах Чингиз-хана.

Монголы заимствовали у китайцев обычай, по которому изречения ханов записывались и после их смерти издавались. Некоторые из изречений Чингиз-хана, которые называются в источниках тюркским слово билиг («знание»), приведены Рашид ад-Дином в разделе «О качествах и обычаях Чингиз-хана».

«Чингиз-хан сказал: „Народ, у которого сыновья не следовали биликам отцов, а их младшие братья не обращали внимания на слова старших братьев, муж не полагался на свою жену, а жена не следовала повелению мужа, свекор не одобрял невесток, а невестки не почитали свекров, великие не защищали малых, а малые не принимали наставлений старших, великие стояли близко к сердцам [своих] служителей и не привлекали на свою сторону [сердца] бывших вне их окружения, люди, пользовавшиеся [всеми] благами, не обогащали население страны и не оказывали ему поддержки, пренебрегали обычаем и законом, соображениями разума и обстоятельства, и по этой причине [становились] противниками управителей государства: у такого народа воры, лжецы, враги и [всякие] мошенники затмевали солнце на его собственном стойбище, иначе говоря, его грабили, кони и табуны его не обретали покоя, а лошади, на которых, [идя в походы], выезжали передовые отряды, до того изнурялись, что, естественно, эти лошади падали, подыхая, сгнивали и превращались в ничто“. Вот такие неупорядоченные и безрассудные народы, как только взошло счастье Чингиз-хана, подчинились ему, и его чрезвычайно строгая яса водворила у них порядок: тех, кто были мудрыми и храбрыми, он сделал эмирами войска, а тех, кого он нашел проворным и ловким, поручив им стан (угрук), сделал заведующими табунами, невежд же, дав им плети, послал пасти скот. По этой причине дело его изо дня в день растет, словно молодой месяц, и с неба силою всевышнего Господа нисходит к нему божья помощь, а на земле с его помощью появляется благоденствие. Его летовки стали местом веселия и забав, а зимние стойбища бывали соответствующими и подходящими [своему назначению]. <…>

Еще он сказал: „Если великие люди [государства], бахадуры и эмиры, которые будут при многих детях государей, что появятся на свет после сего, не будут крепко держаться закона, то дело государства потрясется и прервется, будут страстно искать Чингиз-хана, но не найдут его!“.

Еще он сказал: „Только те эмиры туманов, тысяч и сотен, которые в начале и конце года приходят и внимают биликам Чингиз-хана и возвращаются назад, могут стоять во главе войск. Те же, которые сидят в своем юрте и не внимают биликам, уподобляются камню, упавшему в глубокую воду, либо стреле, выпущенной в заросли тростника, и тот и другая бесследно исчезают. Такие люди не годятся в качестве начальников!“.

Еще он сказал: „Каждый, кто в состоянии содержать в порядке свой дом, в состоянии содержать в порядке и [целое] владение; каждый, кто может так, как это положено, выстроить к бою десять человек, достоин того, чтобы ему дали тысячу или туман: он сможет выстроить их к бою“.

Еще он сказал: „Каждый, кто может очистить от [зла] свое внутреннее, может очистить от воров [целое] владение“.

Еще он сказал: „Каждого эмира десятка, который не в состоянии построить к бою своего десятка, мы обвиним вместе с женой и детьми, а из его десятка выберем кого-нибудь в качестве эмира, и таким же образом мы [поступим с эмирами] сотен и тысяч и эмиром-темником“. <…>

Еще он сказал: „Мы отправляемся на охоту и убиваем много изюбрей, мы выступаем в походы и уничтожаем много врагов. Поскольку всевышний Господь указует нам путь, это [нам] легко удается, люди же забывают это и видят здесь другое“» (Рашид ад-дин. Т. I. Кн. 2. С. 259–261).

Ряд исследователей XIX в., как, например, проф. И. Н. Березин и В. П. Васильев, по ошибке смешивали билики Чингиз-хана с положениями Ясы. Известный востоковед П. М. Мелиоранский в 1901 г. подверг билики Чингиз-хана специальному исследованию и установил, что разница между содержанием Ясы и биликами Чингиз-хана состояла в том, что в Ясе перечислялись и описывались разные проступки и преступления и указывались наказания, которым должно было подвергать виновных, а в биликах определялся порядок следствия и судопроизводства в монгольском суде.

Иными словами, Яса представляла узаконенное предписание, которому должны были строго следовать Чингизиды и их подданные, а билики являлись своего рода процессуальным кодексом, согласно которому совершался суд над нарушителями Ясы – действующего закона.

Билики Чингиз-хана были предметом преподавания: Чингизиды и военная аристократия в начале и конце каждого года должны были собираться вместе и внимать биликам Чингиз-хана. Знание биликов высоко ценилось: в Китае один раз вопрос о престолонаследии был решен в пользу того претендента, который обнаружил более основательное знание этих биликов.

Со времени Чингиз-хана существовал обычай, говорится в «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина, чтобы изо дня в день записывали слова хана, причем хан для этой цели часто говорил рифмованной прозой, «складно и со скрытым смыслом». Так что при каждом знатном Чингизиде был свой битикчи: у великого хана Угедея (ум. 1241) эту обязанность исполнял уйгур Чинкай, у улусного правителя Чагатая (ум. 1242) – китаец по прозванию «Везир». Однако о существовании записей биликов Угедея и Чагатая, насколько сейчас известно, нигде не говорится.

Глава 2
Право и сила в жизни кочевой империи

Ему за семьдесят. Но время, кажется, в тайном сговоре с ним. Правда, годы взяли свое: редкие волосы на голове и длинная борода хана – седые, обветренное широкое лицо – в морщинах. Но давно замечено, что человека старят не морщины, не седина; человека старят глаза, в которых погас огонь. У Чингиз-хана, даже смертельно больного, лукавый взгляд, то и дело в его «кошачьих глазах» (выражение мусульманского историка XIII в. Джузджани, который передает слова тех, кто видел хана при его вторжении в Хорасан в 617/1220–1221 г.) мелькают искринки. Но конец близок. Он чувствует это и, как всегда, сохраняет необыкновенное самообладание. Тут же, на смертном одре, он приказывает созвать совет и, перед своим отходом в подземное царство Эрлика, делает свое последнее духовное завещание.

Согласно «Тарих-и Джахан-гушай-и» Джувайни, Чингиз-хан умер 18 августа 1227 г. (в других источниках, как мусульманских, так и китайских, приводятся другие даты: 24 августа, 25 августа и т. д.). Останки Чингиз-хана были отправлены в Монголию и погребены. По древнемонгольскому обычаю, точное место погребения сохранялось в тайне. Одни говорят, писал ученый лама XVII в. Лубсан Данзан, что Чингиз-хан «был похоронен на Бурхан-Халдуне. Другие же говорят, что похоронили его на северном склоне Алтай-хана, или на южном склоне Кэнгэй-хана, или в местности, называемой Йэлэ-Утэк» (Алтан тобчи, с. 242). Тогда же, в XVII в., местом погребения Чингиз-хана признали Ихэ-Эджен-Хоро, в Ордосе, где стояли юрты якобы с останками Чингиз-хана. В 1956 г. на месте комплекса Ихэ-Эджен-Хоро был построен роскошный храм; ныне это доходный туристский комплекс и место поклонения¹⁶.

Чингиз-хан еще при жизни выбрал своего наследника. Насколько можно судить по источникам, он по меньшей мере дважды обсуждал это важное в политической жизни государства дело. Согласно рассказу анонимного автора «Сокровенного сказания», вопрос о наследнике престола первой поставила ханша Есуй (Есукат-хатун) перед походом Чингиз-хана на запад, т. е. летом 1219 г. В присутствии главных жен и сыновей, младших братьев и видных военачальников Есуй обратилась к государю: «Каган! Кто рождался, тот не был вечным среди живых. Когда же и ты станешь падать, как увядающее дерево, кому доверишь народ свой, уподобившийся развеваемой конопле? Чье имя назовешь ты из четырех твоих витязями родившихся сыновей? Просим мы о вразумлении твоем для всех нас: и сыновей твоих и младших братьев, да и нас недостойных».

Чингиз-хан одобрил слова Есуй и сказал: «А я-то забылся: будто бы мне не последовать вскоре за праотцами. А я-то заспался: будто бы никогда не похитит меня смерть! Итак, старший мой сын Чжочи, что скажешь ты? Отвечай!» (Сокровенное сказание, с. 97, 103).

И тут произошла пренеприятная семейная сцена, заставившая Чингиз-хана мыслями вернуться в далекое прошлое, в дни молодости, к обстоятельствам рождения своего первенца, Джучи.

В те бурные годы XII в. монгольские степи были объяты жестокой междоусобной войной. Воины враждебного племени меркит совершили внезапный налет на Бурхан, предали разграблению жилище Темучина и увели в полон его молодую жену Борте, которая как будто была беременной. Впоследствии, когда ее освободили из плена, она родила сына, которого назвали Джучи и который был признан старшим сыном Темучина. Тем не менее, однако, толки о происхождении Джучи не прекращались; по этой причине между ним и его младшими братьями часто случались препирательства, ссоры и несогласие (Сокровенное сказание, с. 97, 103; Рашид ад-Дин. Т. 1. Кн. 2. С. 68–69; Т. 2. С. 64–65).

Теперь, когда речь шла о таком серьезном и трудном деле, как дело престола и царства, и Чингиз-хан предоставил первое слово Джучи, Чагатай, второй его сын, заявил: «Отец! Ты повелеваешь первому говорить Чжочию. Уж не хочешь ли ты этим сказать, что нарекаешь Чжочия? Как можем мы повиноваться этому наследнику меркитского плена?». При этих словах Чжочи вскочил и, вцепившись в воротник Чагатаю, воскликнул: «Родитель государь пока еще не нарек тебя. Что же ты судишь меня? Какими заслугами ты отличаешься? Разве только лишь свирепостью ты превосходишь всех. Даю на отсечение свой большой палец, если только ты победишь меня даже в пустой стрельбе вверх. И не встать мне с места, если только ты повалишь меня, победив в борьбе. Но будет на то воля родителя и государя».

Джучи с Чагатаем ухватились за вороты, изготовясь к борьбе. Тут сподвижники Чингиз-хана, Боорчи-нойон и Мухали, насилу растащили разгорячившихся братьев. Чингиз-хан молчал. Тогда заговорил Коко-Цос. Объявив Чагатаю, что нехорошо оскорблять подозрениями свою мать, он произнес страстную речь в защиту Борте-хатун и закончил ее так: «Священная государыня наша светла душой – словно солнце, широка мыслию – словно озеро».

Затем обратился к сыновьям Чингиз-хан. «Как смеете вы, – гневно воскликнул он, – подобным образом отзываться о Чжочи! Не Чжочи ли старший из моих царевичей? Впредь не смейте произносить подобных слов!».

Чагатай признал свою неправоту, а после оба старших сына высказались за то, чтобы объявить наследником престола Угедея, и дали присутствующим твердое слово, что они оба, Джучи и Чагатай, будут парой служить младшему брату. Тогда Чингиз-хан обратился к Угедею, третьему своему сыну: «А ты, Огодай, что скажешь? Говори-ка». Угедей отвечал, что он «постарается осилить» трудное искусство править государством, а вот за своих потомков не ручается.

И наконец, слово было предоставлено Тулую. «А я, – заявил самый младший из „четырех кулуков”, – я пребуду возле того из старших братьев, которого наречет царь-батюшка. Я буду напоминать ему то, что он позабыл, буду будить его, если он заспится. Буду эхом его, буду плетью для его рыжего коня. Повиновением не замедлю, порядка не нарушу. В дальних ли походах, в коротких ли стычках, а послужу!».

Чингиз-хан одобрил слова Тулуя. Затем, обращаясь ко всем присутствующим на высоком собрании, он так закончил дискуссию о наследнике престола: «Мое наследие я поручаю одному» из своих сыновей; и назвал имя Угедея (Сокровенное сказание, с. 182–186).

Итак, на совете 1219 г., перед началом похода против хорезмшаха, было названо имя наследника престола и царства. Но то было еще не окончательное решение. Насколько можно судить по материалам мусульманских источников, впоследствии в уединении Чингиз-хан не однажды возвращался мыслями к вопросу о своем преемнике. Джучи, старший сын, был «горяч, чрезвычайно храбр, отважен, мужественен и воинственен» (Джузджани. Т. 2. С. 1096; История дома Чингисова, с. 143); но он находился во враждебных отношениях со своими братьями и не мог обеспечить единство потомков Чингиз-хана. Чагатай, второй сын, был «умен и способен», но «крут и скрытен характером», никогда не допускал на своем лице улыбки и внушал подчиненным только ужас (Сокровенное сказание, с. 176; История дома Чингисова, с. 143; Джузджани. Т. 2. С. 1104; Джувайни, изд. Т. 1. С. 226–232; Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 93–94).

В любом случае кандидатуры двух старших сыновей так или иначе отвергались и Чингиз-хан должен был сделать окончательный выбор между двумя младшими сыновьями. Но и здесь, по словам источника, «он колебался относительно передачи престола и ханства: временами он помышлял об Угедей-каане, а иногда подумывал о младшем сыне Тулуй-хане». Был даже период, когда Чингиз-хан «имел в мыслях передать Тулую каанство и царский престол и сделать его наследником престола». Но в конце концов Чингиз-хан решил так: «Дело престола и царства – дело трудное, пусть им ведает Угедей, а всем, что составляет йурт, дом, имущество, казну и войско, которые я собрал, – пусть ведает Тулуй» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 8, 107).

Об окончательном выборе своего преемника Чингиз-хан объявил незадолго до своей кончины. Вот краткое изложение обстоятельств этого дела, которое подробно освещается в сочинении Джувайни (закончено в 1260 г.) и во всеобщей истории Рашид ад-Дина (написана в 1300–1307 гг.).

По приведенному у Рашид ад-Дина рассказу, в начале весны года Собаки, соответствующего 623/1226 г., когда ханская ставка находилась в местности Онгон-Далан-кудук, Чингиз-хан видел сон, предвещавший его близкую кончину. Он вызвал к себе своих сыновей; прибыли Угедей и Тулуй. На следующий день, после завтрака, Чингиз-хан сказал своим военачальникам и сановникам, заполнившим его палатку, чтобы они на некоторое время удалились, и, оставшись с царевичами наедине, дал им много советов и наставлений, которые закончил следующими словами: «О дети, остающиеся после меня, знайте, что приблизилось время моего путешествия в загробный мир и кончины! Я для вас, сыновей, силою господнею и вспоможением небесным завоевал и приготовил обширное и пространное государство, от центра которого в каждую сторону один год пути. Теперь мое вам завещание следующее: будьте единого мнения и единодушны в отражении врагов и возвышении друзей, дабы вы проводили жизнь в неге и довольстве и обрели наслаждение властью!». Затем он сделал Угедей-каана наследником и, покончив с завещанием и наставлениями, повелел: «„Идите во главе государства и улуса, являющихся владением покинутым и оставленным. Я не хочу, чтобы моя кончина случилась дома, и я ухожу за именем и славой. Отныне вы не должны переиначивать моего веления. Чагатая здесь нет; не дай бог, чтобы после моей смерти он, переиначив мои слова, учинил раздор в государстве. Теперь вам следует идти!“. Так он закончил эту речь на этом тайном совещании, затем, попрощавшись с ними обоими, отправил их назад, послав в государство и улус начальствовать, сам же с войском направился в сторону Нангяс» (Рашид ад-Дин. Т. 1. Кн. 2. С. 231–232, 258; Т. 2. С. 109).

Другая версия завещания Чингиз-хана выглядит так. Согласно Джувайни, во время похода в страну тангутов Чингиз-хана настигла серьезная болезнь. Он вызвал к себе своих сыновей – Чагатая, Угедея, Тулуя, Кулкана, а также Джурчитая, Орчана (по другим источникам, два последних сына умерли до 1226 г.) – и объявил им, что назначает своим преемником Угедея. Угедей отличается твердой волей и здравым рассудком, продолжал Чингиз-хан, и он надеется, что эти качества обеспечат государству целостность и процветание. Затем Чингиз-хан потребовал от своих детей, чтобы они дали письменное обязательство, что после смерти отца согласны признать ханом Угедея, будут выполнять все его распоряжения и что не переиначат это завещание. Все братья Угедея сделали такое письменное заявление. Тем временем болезнь владыки стала усиливаться, продолжает Джувайни, и четвертого рамазана 624 года хиджры (18 августа 1227 г.) Чингиз-хан скончался (Джувайни, изд. Т. 1. С. 142–144; пер., Т. 1. С. 180–183).

Нет надобности выделять расхождения в сообщениях Джувайни и рассказах Рашид ад-Дина; для внимательного читателя они очевидны сами собой. Важно то, что Чингиз-хан, согласно обоим историкам, подтвердил политическое завещание о назначении своим преемником царевича Угедея незадолго до своей кончины. Однако то, что имело место после смерти Чингиз-хана – междуцарствие, – требует разъяснения, ибо, как будет показано дальше, междуцарствие наступало и после смерти других великих ханов, первых преемников Чингиз-хана, и обычно продолжалось несколько лет.

Дело в том, что власть нового суверена могла быть признана законной, только если она подтверждалась авторитетным решением курултая – общего собрания представителей дома Чингиз-хана и военачальников. Именно на курултае политической и военной элиты страны совершался акт торжественного провозглашения хана, принятия присяги и т. п. На подготовку же всемонгольского курултая уходило немалое время. И тогда наступало междуцарствие. На время после смерти хана и до созыва курултая назначался временный правитель государства – регент.

Согласно известиям как мусульманских, так и китайских источников, первым по времени регентом в государстве монголов стал царевич Тулуй (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 109; История дома Чингисова, с. 143). Оно, конечно, и понятно. Тулуй был самым младшим из «четырех кулуков» Чингиз-хана и после смерти отца, согласно его распоряжению, получил в наследство «коренной йурт, который состоял из престольного города и великих станов Чингиз-хана», а также все его имущество и казну¹⁷. Именно по приглашению Тулуя, как главы коренного йурта и ставок Чингиз-хана, со всех концов обширной империи съезжались в Монголию принцы и принцессы, гражданские управители и военачальники, чтобы отдать последний долг основателю империи.

После похоронных церемоний, когда были исполнены обряды оплакивания и останки Чингиз-хана преданы земле, когда другие братья и царевичи разъехались каждый в свой йурт, Тулуй занялся заботами правления государством. Подробности его деятельности в качестве временного правителя Еке Монгол улуса в источниках не освещаются. Однако известно, что Тулуй так вошел в роль регента, что неохотно, лишь под давлением министра Елюй Чу-цая¹⁸, согласился созвать курултай. Согласно монгольской хронике 1240 г. и «Юань ши», курултай царевичей, на котором они подняли на ханство царевича Угедея, состоялся в год Мыши (1228 г.) в Керуленском Кодеу-арале. По словам Рашид ад-Дина, после смерти Чингиз-хана «около двух лет престол пустовал и государству недоставало государя»; лишь затем занялись подготовкой великого курултая, который состоялся наконец-то в 1229 г. Эта дата принята многими исследователями.

Таким образом, период первого междуцарствия, когда регентствовал царевич Тулуй, длился не менее полутора лет; и все это время в государстве соблюдался порядок, что имеет для нашей темы важное значение.

Итак, после некоторого промедления воля основателя монгольской династии Чингиз-хана все же была исполнена: согласно его завещанию, наследный принц Угедей при всеобщем одобрении царевичей, других ближайших своих родичей и военачальников взошел-таки на престол. Первый преемник Чингиз-хана правил лет двенадцать-тринадцать. Как отметил В. В. Бартольд, «разницу между царствованием Чингиза и Угедея и характер намерений последнего понимали даже сами монголы; в монгольском сказании Угедею приписываются слова: „Наш царь Чингиз с большими трудами создал царский дом. Теперь пора доставить народам мир и довольство и не отягощать их“. Это стремление умиротворить страну и защитить мирных жителей от притеснений и поборов было причиной главных мер Угедея – учреждения должности таньмачи, установления нормы податей и учреждения почты»¹⁹.

При Угедее были осуществлены обширные завоевания на Дальнем Востоке (Северный Китай, Корея) и в Восточной Европе, так что в год смерти великого хана (1241) западная территория Монгольской империи простиралась до устья Дуная.

Все исторические источники прославляют нравственные качества первого преемника Чингиз-хана и с восторгом говорят о его великодушии, кротости, справедливости и щедрости. Но Угедей имел, однако, весьма существенный недостаток: он был горьким пьяницей и страдал запоями, особенно в последние годы жизни. Угедея неоднократно увещевали, но хан не слушал советов; тогда однажды министр Елюй Чу-цай, показывая Угедей-хану железный ободок, проржавевший от вина, сказал: «Это железо, будучи вином изъедено, приняло такой вид. Что же сказать о пяти чревах человека?» (История дома Чингисова, с. 286). После этого монгольский государь несколько уменьшил меру потребления вина. Но ненадолго. Вино и положило конец жизни Угедей-хана: он умер пьяным после очередного кутежа. Это случилось в ночь с десятого на одиннадцатое декабря 1241 г. (Джувайни, изд. Т. 1. С. 158; Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 43).

В Монгольской империи вновь наступило междуцарствие. На этот раз временной правительницей государства стала Туракина-хатун, одна из главных жен великого хана Угедея. По словам Джувайни, Туракина приняла регентство над царством с согласия Чагатая и других царевичей, которые будто бы объявили, что правительницей на период междуцарствия должна быть назначена мать старших сыновей покойного хана (Джувайни, изд. Т. 1. С. 196; пер. Т. 1. С. 240). Рашид ад-Дин приводит иную версию ее прихода к власти. «Когда Угедей-каан скончался, – пишет он, – его старший сын Гуюк-хан еще не воротился из похода в Дешт-и Кипчак, вскоре умерла и Мука-хатун (старшая жена Угедея). И Туракина-хатун, которая была матерью старших сыновей, ловкостью и хитростью, без совещания с родичами, по собственной воле захватила власть в государстве, она пленила различными дарами и подношениями сердца родных и эмиров, все склонились на ее сторону и вошли в ее подчинение» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 114–115).

По одной версии, Туракина-хатун происходила из племени меркит; по другой – она была только женой главы племени меркит и была взята в плен во время покорения меркитов Чингиз-ханом, который отдал ее в жены своему сыну Угедею. Туракина была некрасивой, властолюбивой и мстительной женщиной. Еще во времена Угедей-хана она была недовольна некоторыми из государственных мужей и придворных и в душе ненавидела их. Теперь, когда порфироносная вдова хитростью и ловкостью стала полновластной правительницей монгольской державы, она смогла воздать каждому по заслугам. В результате в резиденции регентши пышным цветом расцвели интриги и произвол.

В начальные годы регентства Туракины все дела при ней вершили персиянка Фатима, наперсница ханши, и мусульманский министр Абд ар-Рахман. Главному из выдающихся государственных деятелей прошлого царствования, мусульманину Махмуду Ялавачу, управителю Китая, и уйгуру-христианину Чинкаю (по «Юань ши», он был из монгольского племени кереит), главе гражданского управления империи, удалось спасти свою жизнь только благодаря великодушию монгольского царевича Кутана. На требование Туракина-хатун выдать беглецов Кутан, по словам Джувайни, ответил так: «Птичка, ищущая убежища от когтей сокола, в траве находит спасение; они прибегли ко мне, выдать их было бы противно чести и великодушию»²⁰. Государственный министр Елюй Чу-цай – главный советник, инициатор и проводник административных, финансовых и прочих реформ Угедей-хана – был лишен власти и умер в 1243 г. вблизи Каракорума, столицы Монгольской империи²¹. А эмир Масуд-бек, который был наместником великого хана в Восточном Туркестане и Мавераннахре, увидев такие дела, не счел за благо оставаться в своей области и отправился в Кипчакские степи, к Бату, ища у него убежища. Постепенно Туракина сместила всех вельмож прошлого царствования (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 116–117). По слухам, Туракина-хатун отравила великого князя Ярослава во время его пребывания в Каракоруме в 1246 г. Вот что пишет об этом свидетель происшествия, папский посол Иоанн де Плано Карпини: «В то же самое время умер Ярослав, великий князь в той части Руссии, которая называется Суздаль. Лишь только он был приглашен к матери императора, которая дала ему еду и питье из своих рук, будто бы оказывая ему уважение, как, вернувшись на гостевое подворье, он неожиданно заболел и умер спустя семь дней. И все тело его удивительным образом приобрело зеленоватый оттенок. Поэтому все уверовали в то, что он был отравлен с тем, чтобы свободно и в полной мере завладеть его землей» (LT, IX. 37)^[3]. Князь Ярослав был союзником Бату в соперничестве последнего с царевичем Гуюком.

Разрешение вопроса о престолонаследии и, как следствие этого, междуцарствие затянулись на пять долгих лет. Угедей-хан имел семь сыновей (Гуюк, Кутан, Кучу, Корачар, Каши, Кадан, Мелик), двое из них родились от наложницы по имени Эркинэ. Угедей-хан, по примеру своего отца, еще при жизни выбрал в качестве наследника престола третьего своего сына Кучу, который был «очень умным и явился на свет баловнем судьбы». Но в 633/1235–1236 г. царевич Кучу умер во время похода в Южный Китай. Тогда выбор хана остановился на старшем сыне умершего Кучу, Ширамуне, который «был очень одарен и умен», хан воспитывал его в своей ставке (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 9, 11, 36, 118; История дома Чингисова, с. 287).

Однако, когда великий хан Угедей скончался, объявилось сразу несколько претендентов на престол, причем каждый из них обосновывал свои права на власть как единственно законный наследник и каждый имел своих приверженцев. Так, какая-то часть царевичей и военачальников поддерживала Ширамуна, наследника по завещанию покойного хана. Другая группа Чингизидов была за второго сына Угедей-хана, Кутана, который заявил свои права на верховную власть на том основании, что сам Чингиз-хан будто бы завещал, что после Угедея престол перейдет к нему, к Кутану (Джувайни, изд., Т. 1. С. 206). Туракина-хатун и ее придворное окружение выставили кандидатуру Гуюка, мотивируя свой выбор тем, что он – старший сын умершего Угедей-хана. Когда, таким образом, в дела престола и царства проникла смута, младший брат Чингиз-хана Отчигин-нойон в 1242 г. «захотел военной силой и смелостью захватить престол». Но попытка оказалась неудачной, и по-прежнему «ханский престол находился под властью и охраной Туракина-хатун» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 116–117).

Согласно сведениям Рашид ад-Дина, Туракина-хатун была матерью пятерых старших сыновей Угедей-хана, т. е. Гуюка, Кутана, Кучу, Корачара, Каши, и, таким образом, приходилась Ширамуну, сыну Кучу, бабушкой. Однако такая именно родственная связь между тремя претендентами на престол с временной правительницей в свете их взаимоотношений вызывает сомнения. Судите сами. В смутное время второго междуцарствия претендент на престол великодушный царевич Кутан вдруг, в расцвете лет и сил, занемог и умер, «околдованный» Фатимой, наперсницей Туракина-хатун; впоследствии, когда был провозглашен новый хан, Фатиму судили за это и другие ее злодеяния, признали виновной и, завернув в кошму, бросили в воду. Показательно и другое. В начавшейся борьбе за престол, в ходе которой одного из претендентов (Кутана) постигла смерть, Туракина-хатун с самого начала столь же рьяно выступала против умного и доброго наследного принца Ширамуна, сколь ревностно поддерживала и продвигала кандидатуру Гуюка, который отличался свирепым характером.

В свете приведенных данных кажется правдоподобным предположение китайского исследователя Гэ Шао-миня, согласно которому Туракина была матерью только Гуюка, а остальные сыновья Угедея были от других женщин. Во всяком случае, допущение, что Гуюк – единственный родной сын Туракина-хатун, объясняет поведение временной правительницы, которая, поступая наперекор последней воле покойного супруга и сея смуту в «семье Чингиз-хана», в конце концов посадила на ханство именно Гуюка, который страдал хронической болезнью.

Вот заключительная формула отказа престола Ширамуну и возведения на престол Гуюка: Ширамун, наследник по завещанию Угедея, – еще «не достиг зрелого возраста»; царевич Гуюк – старший сын покойного хана (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 80, 119).

Гуюк был избран великим ханом на курултае в конце июля 1246 г. Туракина-хатун сумела так организовать дела Гуюка, что большинство собравшихся было согласно на передачу ханского достоинства ее старшему сыну, а на курултай прибыли царевичи всех ветвей рода Чингиз-хана. Правда, глава Улуса Джучи Бату, личный враг Гуюка, сам не приехал на курултай, ссылаясь на телесный недуг, но зато прислал пять своих братьев, в их числе Орда-Ичена, который после смерти Чагатая в 1242 г. был по возрасту самым старшим представителем царствующего рода.

Спустя два-три месяца после августовского курултая 1246 г. Туракина-хатун скончалась.

По словам Джувайни, у Гуюка были «грубые манеры и вид, внушающий ужас и оцепенение»; Рашид ад-Дин говорит, что приближенные хана Гуюка боялись сделать шаг в его присутствии и никто не смел доложить ему о каком-нибудь деле, не будучи спрошен (Джувайни, изд., Т. 1. С. 213)²²²³. Подробные сведения о характере Гуюка сообщает Иоанн де Плано Карпини, встречавшийся с ханом после коронации: «Самому же императору, возможно, было сорок или сорок пять лет или чуть больше; роста он был среднего; чрезвычайно рассудительный, невероятно хитрый с очень тяжелым и суровым характером. „Никто никогда не видит его непринужденно смеющимся либо совершающим легкомысленный поступок“, – говорили нам христиане, которые постоянно с ним пребывают» (LT, IX. 43)^[4].

Раз мы начали говорить о природных качествах и нравах нового великого хана, то к сказанному выше следует добавить, что Гуюк, как и его отец Угедей, был алкоголиком, тратил дни и ночи на пьянство и разврат и скончался 43 лет от роду весной 1248 г. Гроб с телом Гуюка перенесли в долину Эмиля (река на Тарбагатае, в северо-восточной части нынешнего Казахстана), где была его коренная ставка, и предали земле.

Чингиз-хан завещал своим детям согласие и единодушие. Но уже вскоре после смерти основателя монгольской династии в его роде появились распри и возникли враждующие между собой группы. Как отметил В. В. Бартольд, со ссылкой на монгольское сказание (1240 г.), против Гуюка и всего потомства Угедея выступала сильная партия монгольской аристократии, склонявшаяся на сторону первого регента Монгольской империи Тулуя (ум. 1233) и его сыновей. В конце тридцатых годов XIII в., во время похода монголов в глубь Европы, в «золотом роде» Чингизидов произошел новый раскол: Бату, глава Улуса Джучи, смертельно поссорился с Гуюком, старшим сыном великого хана Угедея, и царевичем Бури, внуком Чагатая, сыном Мутугена от служанки. В «Сокровенном сказании» эта ссора Чингизидов описана так (приводим отрывок из источника в переводе Н. П. Шастиной): «Когда войско возвратилось, то был устроен пир, на котором присутствовали все князья. Будучи старшим, я (рассказывает Бату) одну или две чаши вина выпил раньше других. Бури и Гуюк рассердились, покинули пир и, садясь верхом на своих лошадей, бранили меня в то же время. Бури сказал: „Бату не выше меня, почему он пьет раньше меня? Это старая баба с бородой. Одним ударом я могу опрокинуть его наземь“. Гуюк сказал: „Он старая баба с луком и стрелами. Я прикажу избить его палкой!“. Другой предложил привязать мне деревянный хвост».

Эта пьяная ссора обошлась недругам Бату очень дорого: потомству Гуюка она стоила царства, а царевичу Бури – жизни; впоследствии, при Менгу-хане (правил в 1251–1259 гг.), Бури был выдан оскорбленному им Бату и по его приказу казнен. Но все по порядку.

Согласно сведениям Джувайни и Рашид ад-Дина, когда наступил новый (1248) год, великий хан Гуюк заявил о своем желании отправиться в свой родовой удел на Эмиле, где климат будто бы был более благоприятен для его слабого здоровья. Весной, когда погода склонилась к теплу, он со своим войском выступил в те пределы. Соркуктани-бики, вдова Тулуя, отправила нарочного и предупредила Бату, главу Улуса Джучи, что великий хан имеет против него враждебные намерения. Бату выступил во главе большого войска против Гуюка. Однако встреча двух враждующих Чингизидов на поле боя не состоялась: через несколько переходов, еще в пределах самой Монголии, Гуюк-хан умер. Это известие застало Бату в Алакамаке, в семи днях пути от города Каялыка (т. е. в южной части Семиречья, около гор Ала-Тау). Когда после исполнения обрядов оплакивания останки Гуюк-хана были преданы земле, Бату созвал к себе, в Алакамак, царевичей для совещания о престолонаследии (Джувайни, изд. Т. 1. С. 215–218; пер. Т. 1. С. 260–263; Т. 2. С. 557; Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 121–122).

Почему именно Бату? Дело в том, что Бату в то время пользовался наибольшим авторитетом и занимал главенствующее положение в роде Чингизидов. Хотя его старший брат Орда-Ичен был еще жив, тем не менее считалось, что «Бату всем царевичам старшой (ака)» (Джувайни, пер. Т. 2. С. 557). Именно поэтому, сообщает, в частности, Джузджани в своем «Табакат-и Насири», после кончины великого хана Гуюка все съехавшиеся для решения вопроса о престолонаследии царевичи (кроме сыновей Чагатая, которые потребовали царство себе) согласились возвести на престол Бату и обратились к нему с таким предложением: «Тебе следует быть царем нашим, так как из рода Чингиз-хана нет никого главнее тебя; престол и корона и владычество прежде всего твои». Бату ответил: «Мне и брату моему Берке принадлежит уже в этом крае (т. е. в Дешт-и Кипчаке) столько государств и владений, что распоряжаться им, краем, да вместе с тем управлять областями Китая, Туркестана и Ирана невозможно. Лучше всего вот что: дядя наш Тули, младший сын Чингиз-хана, умер в молодости и не воспользовался царством, так отдадим царство сыну его и посадим на престол царский старшего сына его, Менгу-хана. Так как на престол посажу его я, Бату, то на самом деле владыкой буду я» (Джузджани. Т. 2. С. 1172, 1177–1181).

Ретроспектива этих событий в восприятии армянского историка Киракоса Гандзакеци такова: «Он очень усилился, возвеличился над всеми и покорил всю вселенную, обложил данью все страны. И даже его сородичи почитали [Бату] больше всех остальных, и тот, кто царствовал над ними (коего они величают ханом), садился на престол по его приказу. Случилось умереть Гиуг-хану. В царском их роде началась распря о том, кому сесть на престол. И все нашли, что он достоин сесть [на престол] или же станет царем тот, кого пожелает [Бату]. И пригласили его приехать из северных стран на родину свою, чтобы царствовать над всеми. Он отправился утвердить свою власть, а во главе войска оставил своего сына по имени Сартах. Поехав же, не сел на трон царский, а назначил [вместо себя] одного из своих сородичей, по имени Мангу, а сам возвратился к войску своему» (Киракос Гандзакеци. 55).

А вот как в «Юань ши» описывается встреча царевичей и военачальников после смерти Гуюка. Бату первым подал голос о возведении Мунке, старшего сына Тулуя от его старшей жены Соркуктани, на ханский престол. Но тут встал эмир Бала, посланник вдовы Гуюка, ханши Огул-Каймыш, и сказал: «Некогда Угедей завещал, чтобы после него внук его Шилмынь (Ширамун) наследовал престол, что всем князьям и чинам известно. Ныне Шилмынь находится еще в живых, но выбор обращен на других: каким же останется Шилмынь?» Тогда выступил Мугэ, младший брат Мунке, и так возразил на замечание Бала: «Правда, было завещание Угедеево и кто посмеет противоречить оному? Но на прошлом съезде выбор Гуюка произведен ханшею Толи-гайхана и вами. Итак, в то время вы сами нарушили помянутое завещание Угедея; теперь кого же хотите обвинять в том?». Бала ничего не мог ответить на это. Тогда слово взял Улан-хада и сказал: «Мунке разумен и проницателен; это всем уже известно; мнение князя Бату очень справедливо». Все поддержали это предложение. Бату немедленно отдал приказ войскам. «Войска были согласны с ним, и сим образом утвержден выбор» (История дома Чингисова, с. 305–306, 309).

Приведем теперь сообщения Джувайни и Рашид ад-Дина о встрече царевичей в Алакамаке в 1248 г. По призыву Бату в Алакамак (около гор Ала-Тау к югу от Или) со всех концов обширной империи съехалось великое множество царевичей, их родичей и вельмож. Некоторые из сыновей Чагатая и Угедея под разными предлогами на собрание не явились; не явилась и вдова Гуюка Огул-Каймыш, а ее сыновья, Коджа и Наку, только два дня пробыли в Алакамаке, но оставили там для переговоров вельможу Тимур-Кадака, уполномочив его присоединиться к какому бы то ни было решению царевичей. Все оставшиеся царевичи засвидетельствовали Бату, как самому главному в роде Чингизидов, свое уважение и готовность подчиниться его решению в вопросе о наследовании престола и регенте.

Бату остановил свой выбор на Мунке (по-тюркски Менгу), старшем сыне Тулуя. Мунке, сказал Бату в своей речи на съезде царевичей, «видел своими глазами и слышал своими ушами Ясу и ярлык Чингиз-хана»; к тому же он видел добро и зло в этом мире, во всяком деле отведал горького и сладкого, неоднократно водил войска в разные стороны на войну; этот царевич умен и даровит и подготовлен к царствованию. «При наличии его, – продолжал Бату, – каким образом кааном станет кто-либо другой? Тем более что дети Угедей-каана поступили вопреки словам отца и не отдали власти Ширамуну и, преступив древний закон и обычай, не посоветовавшись с родичами, ни за что убили младшую дочь Чингиз-хана, которую он любил больше всех своих детей и называл Чаур-сечен. По этой причине каанство им не подобает».

Свою речь Бату закончил так: «Благо улуса, войска и наше, царевичей, заключается в том, чтобы посадить Мунке на каанство». Все царевичи выразили одобрение и заключили письменное соглашение в том, чтобы посадить царевича Мунке на престол. Также было решено великий курултай устроить в следующем году, а на время междуцарствия ведение государственных дел поручить вдове Гуюка, Огул-Каймыш-хатун. Когда царевичи стали разъезжаться по своим станам и йуртам, Бату послал вместе с Менгу своего брата Берке и своего старшего сына Сартака с тремя туманами (тридцатью тысячами) войска, дабы они в местности Онон и Керулен, которая была коренным йуртом Чингиз-хана, весной нового, 1249 г. в присутствии всех царевичей, устроив курултай, торжественно посадили его на царский трон. Они отправились в путь. И Бату отправился в путь, в Поволжье, прибыл в свою орду и, по обычаю, предался веселью и забавам (Джувайни, изд. Т. 1. С. 217–221, 223; пер. Т. 1. С. 262–266; Т. 2. С. 557–561; Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 80–81, 129–130).

Потомки Угедея (за исключением нескольких царевичей) и большая часть чагатайских царевичей категорически отказались признать решение Бату о передаче ханства дому Тулуя, стали строить козни и препятствовать устройству курултая. «Вы, царевичи, – жаловалась, в частности, вдова Гуюка, Огул-Каймыш-хатун, – на прошлом курултае обещали и дали обязательство в том, что царская власть всегда будет принадлежать дому Угедей-каана и что никто не будет противодействовать его сыновьям, а теперь вы не держите слова». Действительно, на курултае в 1246 г. имел место такой эпизод. После обсуждения все согласились возвести Гуюка на престол, а он, как это обычно бывает, отказывался, перепоручая это каждому царевичу, и ссылался на болезнь и слабость здоровья. Затем Гуюк сказал: «Я соглашусь на том условии, что после меня ханство будет утверждено за моим родом». Все единодушно дали письменную присягу: «Пока от твоего рода не останется всего лишь кусок мяса, завернутого в жир и траву, который не будут есть собака и бык, мы никому другому не отдадим ханского достоинства» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 119, 138).

Обращение вдовы Гуюка и ее сыновей к царевичам и военачальникам положительных результатов не возымело; тогда они и их сторонники замыслили вероломство. Передача престола и царства дому Тулуя не состоялась ни в 1249, ни в 1250 г. Весной 1251 г. царевич Берке, все еще остававшийся в Монголии, извещал своего старшего брата Бату: «Прошло два года, как мы хотим посадить на престол Менгу-каана, а потомки Угедей-каана и Гуюк-хана, а также Йису-Менгу, сын Чагатая, не прибыли». Ответ Бату был строг и лаконичен: «Ты его посади на трон, всякий, кто отвратится от Ясы, лишится головы» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 131).

Согласно Джувайни, лишь в июле 1251 г. Берке удалось собрать курултай, на котором и состоялось торжественное провозглашение ханом царевича Мунке.

Таким образом, третье междуцарствие продолжалось больше трех лет и закончилось своеобразным переворотом: верховная власть в Монгольской империи перешла от потомства Угедея к потомству Тулуя.

Новая ситуация нашла наглядное выражение в расположении хана и его подданных на первом пиру после коронации Мунке-хана. «Государь мира сидел на троне, по правую его руку – царевичи, стоявшие толпой, точно созвездие Плеяд, и семь его высокопоставленных братьев чинно стояли перед ним, по левую руку сидели жены, подобные райским девам, а среброногие кравчие [принесли] жбаны с кумысом и вином и обносили [всех] кубками и чарами; [далее] нойоны и эмиры, а впереди них Мункасар-нойон покорно стоял между телохранителями, [далее] – битикчи, везиры, хаджибы и наибы, а впереди них – Булга-ака, [все] по своим степеням и должностям стояли, построившись в ряд. Прочие же эмиры и приближенные стояли снаружи приемного шатра чинно, каждый на своем месте» (Рашид ад‑Дин. Т. II. C. 133).

Сразу же после торжества по случаю избрания нового хана последовал грандиозный процесс над царевичами из рода Угедея и Чагатая, которым было предъявлено обвинение в заговоре с целью убить Мунке. Семьдесят семь вельмож были казнены; род Угедея и род Чагатая подверглись жестоким репрессиям: почти все взрослые представители потомства обоих родов были уничтожены или отправлены в отдаленные области, где некоторые из них, как, например, царевич Ширамун, потом были тайно умерщвлены. Формально Улус Чагатая и Улус Угедея не были уничтожены, и там продолжали управлять представители этих домов, но в действительности вся власть в империи монголов перешла к домам Тулуя и Джучи²⁴²⁵.

Из других общеимперских событий времени правления великого хана Мунке (правил в 1251–1259 гг.) отметим отправку, согласно решению курултая 1251 г., двух больших армий для завоевания всех остававшихся еще не завоеванными монголами земель на Ближнем и Дальнем Востоке: в Китай под руководством Хубилая и в Иран под главенством Хулагу, младших братьев Мунке-хана. В частности, Хулагу завоевал в течение 1256–1257 гг. Иран и, уничтожив в 1258 г. династию Аббасидских халифов с центром в Багдаде, создал особый монгольский улус, правители которого приняли титул ильханов («хан племени»).

По словам Вильгельма де Рубрука, совершившего путешествие в Монголию в 1253–1255 гг. и проведшего немало времени в ханской ставке, Мунке «был человек курносый, среднего роста, в возрасте сорока пяти лет». Он, как и многие другие представители «золотого рода», страстно предавался любовным утехам и наслаждению вином и всякий раз устраивал в своем дворце попойки и кутежи. По одной из официальных версий, он умер от болезни. Мунке отправился на войну в Китай; когда он осаждал там одну крепость, то «с наступлением и усилением жары у него из-за тамошнего климата начался кровавый понос и среди войска монголов появилась холера, так что многие из них умерли. Государь мира употреблял вино против холеры и проявлял в том большое постоянство». Неожиданно ухудшилось состояние его здоровья, болезнь привела к кризису, и он скончался под той злосчастной крепостью (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 147). Согласно Рашид ад-Дину, это случилось в 1257 г.; по китайским известиям, в 1259 г. В науке принята последняя дата. Тело Мунке привезли в Монголию и похоронили рядом с могилами Чингиз-хана и Тулуя.

Среди слухов имеются сведения о гибели хана Мунке от стрелы^[5]. Согласно некоторым китайским источникам, Мунке умер в 1259 г. во время осады крепости Дяоюйчэн в провинции Сычуань. Существуют веские основания утверждать, пишет С. А. Школяр, что хан умер не от болезни, как это зафиксировано придворными юаньскими историками в «Мэнгэ шилу» («Правдивая хроника [правления] Мунке») и затем в «Юань ши», а в результате ранения или контузии от попадания китайского метательного снаряда, пущенного защитниками крепости. Этим снарядом было ядро камнемета, о чем сообщает малоизвестная китайская анонимная хроника «Дяоюйчэнцзи» («Записки о Дяоюйчэн»), автор которой, один из приближенных начальника обороны крепости, Ван Ли, несомненно, был очевидцем описываемых событий, и поэтому его сведения заслуживают доверия. Сообщается, что хан «сам повел воинов под стену [крепости на штурм]». Затем описано, как по приказу Мунке была построена наблюдательная башня и как осажденные, расположив против нее на стене камнеметы, обстреляли и разрушили башню. Самого хана «как громом ударило камнеметным снарядом, отчего он занемог, и армия [поэтому] двинулась обратно; у горы Чоуцзюньшань его болезнь усилилась <…>, а когда его перевозили через ущелье Вэнтан горы Цзиньцзяньшань, он умер»²⁶²⁷ . Темные слухи о смерти Мунке были известны за пределами Китая уже в 1260 г. и нашли отражение в сочинении Джузджани «Табакат-и Насири»²⁸. Официальные китайские данные попали в исторические своды XIII–XIV вв., в частности в труды персидского историка Рашид ад-Дина и армянского историка Киракоса Гандзакеци. Последний писал, что хан Мунке умер «после войны с ненгианами»^[6] (Киракос Гандзакеци. 60; 68).

Со смертью Мунке в конце 1259 г. кончился и период единства Монгольской империи. Мунке не назначил своего преемника, и борьба за престол на этот раз произошла между сыновьями Тулуя, а именно: четвертым его сыном Хубилаем и шестым сыном Ариг-Бугой. Хубилай в то время находился с войском в Китае, а Ариг-Буга в Монголии. Царевичи и эмиры, которые состояли при Хубилае, не стали откладывать «дело о ханском престоле» в долгий ящик и тут же созвали сходку и так решили на своем совете: «Хулагу-хан ушел в область таджиков, род Чагатая далеко, род Джучи тоже очень далеко, а люди, которые находятся в союзе с Ариг-Букой, совершили глупость»; «если мы теперь кого-нибудь не поставим кааном, то как мы можем существовать?». Посоветовавшись таким образом, все согласились и в год Обезьяны, соответствующий 658 г. хиджры (1260 г.), в середине лета, в городе Кайпин посадили Хубилая на престол царства (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 160).

«Поспешное и неправильное избрание» Хубилая (по выражению В. В. Бартольда) вызвало смуту. Противники Хубилая в свою очередь провозгласили великим ханом Ариг-Бугу. Таким образом, в 1260 г. произошло одновременное избрание двух великих ханов – Хубилая в Китае (Кайпине) и Ариг-Буги в Монголии (Каракоруме). Наиболее могущественные представители рода Чингизидов, Хулагу, глава государства ильханов, и Берке, глава Улуса Джучи, не приняли участия ни в том, ни в другом избрании. Но, как показывают монеты, чеканенные в Поволжье, Берке (правил в 1256–1267 гг.) признал младшего претендента Ариг-Бугу законным наследником престола.

Между братьями разразилась война, в которой Ариг-Буга в конце концов потерпел поражение и в 1264 г. сдался Хубилаю. Формально ханом всей империи был объявлен Хубилай, который остался в Китае и перенес столицу Монгольской империи из Каракорума в Пекин (Ханбалык). Фактически же с этого времени Монгольская империя разделилась на четыре монархии, а «золотой род» Чингизидов распался на несколько династий. Этими независимыми и враждовавшими друг с другом государствами были:

1. Государство в собственно Монголии и Китае с центром в городе Ханбалык (современный Пекин), которым правил род Тулуя, четвертого сына Чингиз-хана, а именно: Хубилай-хан (1260–1294) и его потомки. Это государство получило китайское официальное имя – империя Юань.

2. Государство Хулагуидов, созданное в 1258 г. в Иране Хулагу-ханом (ум. 1265), сыном Тулуя; Хулагу и его преемники на троне носили титул ильхан («хан племени»), поэтому в исследовательской литературе монгольских правителей Ирана нередко называли ильханами (Ильханидами). Государство Ильханов во время своего основания охватывало все страны от Амударьи до Индийского океана и от Инда до Евфрата, а также большую часть Малой Азии и кавказских стран.

3. Чагатайское государство, включавшее Мавераннахр (Среднеазиатское междуречье), Семиречье, Восточный Туркестан (Кашгария), получило свое название от имени второго сына Чингиз-хана – Чагатая. В отдельные периоды в Средней Азии правили также потомки Угедея, третьего сына Чингиз-хана.

4. Золотая Орда, в состав владений которой входила вся Великая степь (Дешт-и Кипчак мусульманских источников) от Иртыша на востоке до Дуная на западе; этим государством правили потомки Джучи, старшего сына Чингиз-хана.

Историческая судьба этих четырех монгольских государств сложилась по-разному. Потомство Тулуя, правившее в Китае (династия Юань), китаизировалось. Джучиды, Чагатаиды и Хулагуиды приняли ислам – веру своих подданных. Потомки Тулуя сохраняли власть в самой Монголии до XVII в., а в Китае они правили только до 1368 г., когда им на смену пришла династия Мин. Последний хан из прямых потомков Хулагу, Абу Саид, умер в 1335 г., и главная ветвь по мужской линии угасла; правда, и потом, до середины XIV в., на престол Ильханов возводилось еще несколько, происходивших большей частью из боковых ветвей, царевичей и даже одна царевна (Сатибек, сестра Абу Саида: правила в Азербайджане в 1338–1340 гг.), однако они не были признаны повсюду; к 754/1353–1354 г. власть потомков Чингиз-хана в Иране рухнула окончательно и государство Хулагуидов распалось.

Чагатайская держава в конце сороковых годов XIV в. разделилась на два государства – западное и восточное. В западных владениях – Мавераннахре – род Чагатая потерял свое господство и фактическая власть находилась в руках тюрко-монгольских эмиров (беков), среди которых затем выделился эмир Тимур (1336–1405) из монгольского племени барлас. Дальнейшая история западной части Чагатайского государства (название чагатай было сохранено только за западным государством, государством Тимура, и его кочевым населением) сложилась так, что в Мавераннахре возникла династия Тимуридов, правившая страной до начала XVI в. В начале XVI в. государство Тимуридов было завоевано кочевыми племенами из Дешт-и Кипчака – узбеками, во главе которых стояли Шибаниды – потомки царевича Шибана, сына Джучи, старшего сына Чингиз-хана. Они основали в Средней Азии два государства – Бухарское ханство и Хивинское ханство. Государство, возникшее в восточной половине Чагатайского улуса, получило название Моголистан; там до конца XVII в. правили потомки Чагатая, действительные или мнимые.

Золотая Орда, государство Джучидов, в 30–60-х гг. XV в. распалась, и на ее развалинах появились ханства: Крымское, Казанское, Астраханское, Сибирское и Казахское, а также ряд других самостоятельных владений. Дольше всего Чингизиды царствовали в Казахских степях (до середины XIX в.).

Глава 3
Источники права на власть

С целью обоснования прав Темучина на ханский титул, поскольку он не принадлежал к правящему дому, была придумана легенда, будто его отец Есугей-бахадур был племянником последнего из монгольских каганов, Хутула-кагана, сына Хабул-кагана. Тогда Чингиз-хана, надо думать, вполне удовлетворяло такое прозаическое, чисто земное обоснование его власти над монголами: он знал, что посажен на монгольский престол с согласия всего народа. Но вскоре произошли величайшие события, которые предопределили совсем иное толкование вопроса о праве Темучина на власть, а именно – создание Чингиз-ханом мировой державы.

Победы над столькими государями и народами, быстрые и громадные завоевания Чингиз-хана внушили ему уверенность в том, что сам он и его народ находятся под покровительством божественного Провидения. Да и «жители мира воочию убедились, что он был отмечен всяческой небесной поддержкой» (Рашид ад-Дин. Т. 1. Кн. 2. С. 64).

Связь между священным Небом и фигурой Чингиз-хана требовала скорейшего и вразумительного толкования. Прежнее обоснование прав Чингиз-хана на власть – родственная связь по боковой линии его отца с прежними каганами – в новом положении уже было недостаточным. Теперь надо было освободить фактическую самодержавную власть Чингиз-хана от всякого земного юридического источника, поставить ее на более возвышенное основание. Таким основанием стала идея о божественной предустановленности власти Чингиз-хана. Эта идея была мастерски воплощена в красочной легенде об Алан-Гоа, матери Бодончара, отдаленного предка Чингиз-хана.

Согласно легенде, Алан-Гоа, женщина очень красивая и знатного рода, была женой Добун-Мергена и имела от него двух сыновей по имени Белгунотай и Бугунотай. Добун-Мерген скончался в молодости. После того как Алан-Гоа лишилась мужа, она без посредства брака и тесной связи с мужчиной произвела на свет трех сыновей – Бугу-Хадаги, Бухату-Салчжи и Бодончара; она забеременела от луча света, проникшего к ней с Небес через верхнее отверстие юрты. Белгунотай и Бугунотай, старшие сыновья, родившиеся еще от Добун-Мергена, стали втихомолку поговаривать про Алан-Гоа: «Вот наша мать родила трех сыновей, а между тем при ней нет ведь ни отцовских братьев, родных или двоюродных, ни мужа. Единственный мужчина в доме – это Маалих, Баяудаец. От него-то, должно быть, и эти три сына».

Алан-Гоа узнала об этих тайных пересудах. Тогда она посадила рядом пятерых своих сыновей и произнесла: «Вы, двое сыновей моих, Белгунотай и Бугунотай, осуждали меня и говорили между собой: „Родила, мол, вот этих троих сыновей, а от кого эти дети?“. Подозрения-то ваши основательны. Но каждую ночь, бывало, через дымник юрты, в час, когда светило внутри погасло, входит, бывало, ко мне светлорусый человек; он поглаживает мне чрево, и свет его проникает мне в чрево. А уходит он так: в час, когда солнце с луной сходится, процарапываясь, уходит, словно желтый пес. Что же болтаете всякий вздор? Ведь если уразуметь все это, то и выходит, что эти сыновья отмечены печатью небесного происхождения. Как же вы могли болтать о них, как о таких, которые под стать простым смертным? Когда станут они царями царей, ханами над всеми, вот тогда только и уразумеют все это простые люди» (Сокровенное сказание, с. 80–81; Рашид ад-Дин. Т. I. Кн. 1. С. 10–14).

И вот теперь, по прошествии многих лет, когда в политической жизни монголов настал переломный период, когда свершился исторический выбор, «Небо с Землей сговорились» и определили его, Темучина, потомка «отмеченного печатью небесного происхождения» Бодончара, быть единственно законным правителем мира, «царем царей». Таким образом, Чингиз-хан – государь божьей милостью. Он угоден Небу, его власть от Неба и потому для утверждения в своих правах на верховное руководство народами и странами он не нуждается в человеческих санкциях, в согласии и одобрении людей; более того, Чингиз-хан, как государь по велению Вечного Неба, – сам источник права на власть.

Когда отряд под командованием Джебе и Субедея, посланных Чингиз-ханом в погоню за хорезмшахом, стремительно прошел по территории Ирана, правители городов и областей, подчинившиеся монголам, получали письмо-приказ Чингиз-хана. Например, везирам Хорасана монголы дали «грамоту уйгурского письма за алою тамгою и копию с Чингизханова ярлыка, смысл содержания которого был таков: „Да ведают эмиры, вельможи и подданные, что всю поверхность земли от [места] восхода солнца до [места] захода Господь всемогущий отдал нам. Каждый, кто подчинится [нам], – пощадит себя, своих жен, детей и близких, а каждый, кто не подчинится и выступит с противодействием и сопротивлением, погибнет с женами, детьми, родичами и близкими ему!“» (Рашид ад-Дин. Т. I. Кн. 2. С. 211).

Идея о небесном мандате Чингиз-хана на правление земной империей без границ стала официальной идеологией Еке Монгол улуса²⁹³⁰. И как показывают материалы источников, деятельность всех четырех великих ханов Монгольской империи – Угедея, Гуюка, Мунке, Хубилая – осуществлялась согласно принципам именно этой официальной доктрины, провозглашавшей незыблемость власти Чингиз-хана и Чингизидов над миром. Это положение иллюстрирует следующая фраза из письма великого хана Гуюка папе римскому от 3–11 ноября 1246 г.: «Силою бога все земли, начиная от тех, где восходит солнце, и кончая теми, где заходит, пожалованы нам»³¹. Армянский историк Киракос Гандзакеци, с удивлением обнаружив отсутствие богослужения у монголов, замечает: «Обычно они рассказывают вот что: государь их – родственник бога, взявшего себе в удел небо и отдавшего землю хакану. <…> Язык их дик и непонятен нам, ибо бога они называют Тангри» (Киракос Гандзакеци. 32). «Тенгри» в древнетюркском языке означало «Небо», божество Верхнего мира. Слова Киракоса перекликаются по смыслу с повелевающей надписью на золотых пластинках – пайцзах, которые носились на поясе знатными военачальниками или чиновниками на монгольской службе: «Указ пожалованного Небом императора Чингиса. Спешно».

В 1260 г. «Хулагу-хан отправил монгольского гонца с сорока нукерами в Миср [Египет] с посольством и сказал: „Великий господь избрал Чингиз-хана и его род и [все] страны на земле разом пожаловал нам. Каждый, кто отвернулся от повиновения нам, перестал существовать вместе с женами, детьми, родичами, рабами и городами, как всем должно быть известно, а молва о нашей безграничной рати разнеслась подобно сказаниям о Рустеме и Исфендияре. Так что, ежели ты покорен нашему величеству, то пришли дань, явись сам и проси к [себе] воеводу, а не то готовься к войне“» (Рашид ад-Дин. Т. III. C. 51).

Итак, согласно официальной идеологической доктрине монголов, власть Чингиз-хану дарована священным Небом. Источник же политической власти представителей «золотого рода» – генеалогия, а именно их принадлежность к прямым потомкам Чингиз-хана по мужской линии. Понятие о наследственных правах потомков Чингиз-хана на верховную власть, по мнению В. В. Бартольда³², ярче всего выражено в рассказе Рашид ад-Дина о вступлении Газан-хана в 1300 г. в Дамаск: «Государь ислама спросил их: „Кто я?“. Они все воскликнули: „Царь Газан сын Аргуна, сына Абага-хана, сына Хулагу-хана, сына Тулуй-хана, сына Чингиз-хана“. Потом Газан-хан спросил: „Кто отец Насира?“. Они ответили: „Альфи“. Газан-хан спросил: „Кто был отцом Альфи?“. Все промолчали. Всем стало ясно, что царствование этого рода случайно, а не по праву, и что все являются слугами знаменитого потомства предка государя ислама» (Рашид ад-Дин. Т. III. С. 184).

Генеалогическое право Чингизидов на правление было закреплено политической традицией и безоговорочно действовало на всем пространстве покоренных монголами территорий, где сохраняли свою жизненную силу принципы официальной идеологии монгольской государственности. Даже такой завоеватель, как Тимур (правил в 1370–1405 гг.), объединивший под своей властью Среднюю Азию и Персию, но не имевший никаких наследственных прав на верховную власть, принял только титул эмир (бек), возводил на престол подставных ханов из Чингизидов и называл себя представителем «обладателя престола» (сахиб ат-тахт) (см.: Раздел II. Гл. 5).

По мере распада Монгольской империи и усиления местных элит на территории некогда единой державы стали возникать самостоятельные владения, новые династии. Любая власть стремится иметь идеологическое обоснование. Владетель, не имевший возможности называть себя прямым потомком Чингиз-хана по мужской линии или не объявивший себя, как, например, Тимур, наследником державных прав Чингизидов, обычно противополагал идее монгольской наследственной власти идею египетского халифата или представление о божьей воле как непосредственном источнике власти государя. Эта тема разработана В. В. Бартольдом в двух его известных работах: 1) «Теократическая идея и светская власть в мусульманском государстве»; 2) «Халиф и султан». Ниже мы вкратце изложим главные выводы В. В. Бартольда, дополнив их соответствующими теме нашей работы материалами.

Аббасидский халифат, т. е. вторая династия халифов (749–1258), прямых потомков Аббаса, дяди пророка Мухаммада, был уничтожен в 1258 г. войсками Хулагу-хана, внука Чингиз-хана. Но мамлюкский правитель Египта Бейбарс (1260–1277) счел необходимым для придания авторитета своей власти восстановить Аббасидский халифат и формально признать себя его вассалом. Некий беглец из Багдада, выдававший себя за одного из представителей фамилии Аббасидов и пребывавший в Дамаске, был приглашен в Каир и в начале 1261 г. в торжественной обстановке провозглашен халифом под прозванием Мустансир. Бейбарс торжественно принес присягу новому халифу; со своей стороны халиф Мустансир утвердил Бейбарса султаном (светским правителем) всех мусульманских областей.

Египетский халифат просуществовал до 1517 г.; но в мамлюкском государстве аббасидские халифы, действительные или мнимые, не обладали никакой практической властью. Зато, по мусульманским понятиям, халиф оставался единственно законным главой всех мусульман, источником всякой власти в мусульманском мире, и признание египетского халифа считалось наиболее ярким признаком разрыва с монгольскими традициями. Из вассалов монгольских ханов одним из первых обратился к египетскому халифу с просьбой об инвеституре и принес ему присягу Мубариз ад-дин Мухаммад (ум. 1359), основатель династии Музаффаридов в Южной Персии, эмир ильханов и муж монгольской царевны.

В Чагатайском улусе идея халифата нашла свое наиболее полное выражение в царствование Шахруха (1409–1447), сына и преемника Тимура, когда мусульманская государственная идея получила перевес над степной. При дворе Шахруха, в Герате, подставных ханов из Чингизидов не было; в официальных документах объявлялось, что постановления и законы Чингиз-хана отменены и что действует только шариат. Шахрух не обращался к египетскому халифу с просьбой об инвеституре; напротив, он сам хотел быть по возможности для всего мусульманского мира халифом и султаном ислама, которому сам Бог вручил власть над всеми правоверными мусульманами для их блага и для проведения в жизнь предписаний веры. Всем мусульманским правителям от Индии до Египта и Малой Азии из Герата посылались грамоты с требованием, чтобы они признали себя наместниками Шахруха, ввели его имя в хутбу (пятничную молитву) и чеканили его имя на монетах³³.

Однако для политической истории региона столь громкие заявления и амбициозные притязания Шахруха не имели сколько-нибудь заметного значения ни в годы его царствования, ни после. Более того, сын Шахруха, Улугбек (ум. 1449), который от имени своего отца правил в Самарканде, подобно Тимуру, по родству с Чингизидами называл себя гурганом (зятем ханского «золотого рода»), старался соблюдать, по крайней мере в военных делах, все законы, связывавшиеся с именем Чингиз-хана, назначал, по примеру Тимура, подставных ханов в Самарканде и правил в Мавераннахре в духе своего деда, который дорожил законами Чингиз-хана.

Один из стихов Корана гласит: «Скажи: „О Боже, царь царства! Ты даруешь власть, кому пожелаешь… и отнимаешь власть, от кого пожелаешь“» (Коран. 3, 25–26). Это положение основного источника мусульманского права, согласно которому никакие права по наследству или по завещанию не имеют значения для воли Бога, вручающего власть непосредственно своему избраннику, приводившееся светскими государями в ответ на притязания багдадских халифов еще в XIII в.³⁴, особенно резко было выдвинуто в XV в. при преемниках Тимура.

Тимур завещал престол своему внуку, Пир-Мухаммаду, но законного наследника опередил другой внук Тимура, Халил-Султан. Когда Пир-Мухаммад обратился к нему с вопросом, по какому праву он присвоил себе наследство Тимура, завещанное другому, Халил ответил: «То же самое Высшее Существо, которое вручило власть Тимуру, вручило власть мне»³⁵. В свою очередь и Шахрух, младший сын Тимура, который в конце концов стал падишахом, одержав военную победу над Халилом и другими претендентами на верховную власть, также объяснял свой успех исключительно божьей волей.

Такое толкование источника власти вполне понятно. Исход вооруженной борьбы тогда считался выражением божьей воли, поэтому в реальности представление о божьей воле как непосредственном источнике власти государя часто сводилось к признанию права силы. Именно сила делала «божью волю» осуществимой, и менее могущественный, менее удачливый оказывался исключенным из числа «божьих избранников». Иными словами, власть, полученная государем непосредственно от Бога, в действительности всегда являлась узурпацией. Схема такой власти может быть выражена следующей формулой: «Держава – от Бога всевышнего, но причина утверждения на престоле – захват, факт завоевания».

Обратимся теперь к оригинальной по своей формулировке государственной идее хивинского хана-историка Абу-л-Гази (правил в 1643–1663 гг.). Идея эта особенно интересна тем, что в ней происхождение верховной власти объясняется не теологическими соображениями, как в большинстве сочинений мусульманских историков, а волею народа, который для сохранения порядка в обществе и ради общего блага добровольно отказался от своих суверенных прав в пользу одного человека в лице хана. Вот подлинные слова самого Абу-л-Гази: «Древний народ был благоразумнее, чем народ нынешний. Если бы народ, собравшись воедино, мог убить человека или изгнать грешника или если бы он мог сам возглавить какое-нибудь дело, то почему же он одного человека из своей среды провозгласил падишахом? Посадив его на почетное место в доме, народ отдает ему в руки свою волю» (Шаджара-йи турк, с. 276).

Вопрос о том, самостоятельна ли эта идея хивинского хана или же тут изложены основы европейской теории естественного права, полученные из третьих рук, остается открытым. В. В. Бартольд в своей работе 1912 г. был склонен рассматривать эту идею как оригинальное изобретение самого Абу-л-Гази³⁶. Однако в 1926 г., учитывая десятилетнее пребывание Абу-л-Гази в Персии, он уже писал: «Не невозможно, что в Персии в то время были англичане, разделявшие взгляды Гоббса, и что таким образом эта теория, через третьи руки, дошла до Абу-л-Гази»³⁷.

Но даже если считать теорию Чингизида Абу-л-Гази плодом знакомства с европейскими концепциями естественного права, а не оригинальным открытием хивинского историка, то и в этом случае последний должен был быть подготовлен к восприятию такой непростой социологической идеи. А это свидетельствует о том, что уровень развития исторической мысли в Средней Азии XVII в. был достаточно высок для того, чтобы сделать возможным подобное восприятие, пусть и в единичном случае.

Сочинение Абу-л-Гази «Шаджара-йи турк» было хорошо известно в Средней Азии. Тем не менее мы не имеем примера, который показывал бы, что социально важная для своего времени идея автора оказала на читателей сколь-нибудь заметное влияние; она, насколько известно, даже не отмечена мусульманскими историографами. В науке считается установленным, что новая теория может прокладывать себе дорогу в жизнь лишь тогда, когда есть в обществе силы, готовые не только понять, но и одобрить и поддержать ее. Сил, готовых «одобрить и поддержать» новую теорию Чингизида Абу-л-Гази, в тогдашнем среднеазиатском обществе не было. В политической жизни пользовались поддержкой государственные идеи, освященные религией или традицией, а именно: 1) представление о божественной воле как непосредственном источнике власти государя; 2) идея наследственной власти. Причем в Средней Азии и Казахстане наследственные права потомков Чингиз-хана на власть не только не потеряли значения во времена Абу-л-Гази (1603–1664), но обаяние династии Чингизидов действовало, несмотря на крутые политические перемены в регионе, даже в начале XX в.

Глава 4
Прерогативы и оковы власти

Одно из установлений Чингиз-хана, по словам Иоанна де Плано Карпини, гласило: «Если кто-либо, вознесясь гордыней, собственной властью, минуя выборы предводителей, захочет стать императором, то он должен быть убит без всякого сожаления» (LT, V. 18)^[7]. Эти же сведения в донесении брата Бенедикта выглядят так: «Если кто-нибудь, движимый гордыней, по собственной воле захочет стать каном, то он должен быть немедленно убит» (НТ, § 41). Любой нечингизид, претендующий на статус хана, признается мятежником против воли Неба, а не просто обычным государственным преступником.

Государи и знать не должны были использовать пышные титулы, как то было принято, например, у мусульман. Согласно Ясе Чингиз-хана, как ее излагают Абу-л-Фарадж и Джувайни, «тому, кто на царском троне сидит, один только титул приличествует – хан или каан. Братья же его и родичи пусть зовутся каждый своим первоначальным, личным, именем». В донесениях францисканской миссии 1246 г. могущественный Бату фигурирует только под личным именем и ни разу не назван ханом, что, видимо, соответствует реальному положению дел. По сведениям брата Бенедикта, титул хан (can) означает «император» (НТ, § 9). В донесениях францисканцев ханами названы Чингиз-хан, Джучи, Угедей и Гуюк^[8].

Это положение Ясы соблюдалось достаточно строго, и, насколько известно, все монгольские ханы до и после вступления на престол носили одно и то же имя. Правда, были отдельные случаи, когда уже царствующие Чингизиды принимали второе, мусульманское, имя. Так, например, Чагатаид Тармаширин (правил в 1330–1334 гг.), будучи ханом, принял ислам и стал называться Султан Ала ад-Дин; Джучид Узбек-хан в 1321 г. принял ислам, а заодно и мусульманское имя – Султан Мухаммад. Именно с этого времени, с середины XIV в., арабское слово султан в улусах Джучи и Чагатая становится титулом каждого представителя династии, происходившей от Чингиз-хана.

Итак, правовым основанием для получения титула «хан» служили принадлежность претендента к «золотому роду» и воля большинства Чингизидов и высшей аристократии. Царствующий род как бы делегировал одного из своих представителей на исполнение определенных функций, наделив его известными правами. Ниже мы рассмотрим вопрос о прерогативах и функциях государя, но прежде для полноты сведений дадим описание церемонии интронизации монгольских ханов.

Хотя, по видимости, все вопросы престолонаследия решались на курултае, однако в действительности обсуждение и признание прав кандидата на престол происходили на сходках царевичей заранее, до начала курултая. На курултае, как отметил В. В. Бартольд, происходил только акт провозглашения хана, торжественной присяги и торжественного восшествия его на престол. Это были строго разработанные церемонии.

Курултай для утверждения нового суверена созывался старшим представителем царствующего рода или временным правителем государства. Время созыва определялось заранее и оповещалось по улусам через гонцов. В назначенный срок и в определенное место со всех концов обширной империи съезжались царевичи, дяди и двоюродные братья царевичей, царевны, зятья-гурганы, влиятельные нойоны и старшие эмиры, должностные лица, а также покорные монголам цари и правители; и все они являлись туда в нарочитом множестве, со свитой и челядью, с большими дарами и приношениями.

Прибывшие на курултай высокие гости размещались в шатрах, число которых достигало тысячи, и были заняты развлечениями. А тем временем звездочеты делали свои астрологические наблюдения и выбирали благоприятный для интронизации хана день.

Царевичи же во главе с самым старшим по возрасту из присутствующих представителей царствующего рода и наиболее влиятельные эмиры (нойоны) и сановники собирались в отдельном шатре и обсуждали дела государства и царствования. Курултай, на котором провозглашался новый суверен, длился несколько недель (например, курултай 1229 г. – сорок дней, курултай 1246 г. – более четырех недель и т. д.).

Первые четыре дня курултая были наиболее важными, поскольку совпадали с праздником середины лунного года. Главные участники этого праздника, согласно рассказу Джувайни, «каждый день надевали новую одежду другого цвета» (Джувайни, изд. Т. 1. С. 147; пер. Т. 1. С. 186). По свидетельству Иоанна де Плано Карпини, на курултае летом 1246 г., когда великим ханом провозгласили царевича Гуюка, «в первый день все были одеты в белые пурпуры, во второй – в красные (именно тогда пришел Куйук в эту палатку); в третий день все [были одеты] в синие пурпуры, в четвертый день – в наилучшие балдакины» (LT, IX. 30)^[9]. По материалам А. Г. Юрченко, пурпур – не обязательно обозначает пурпурную материю, но обязательно дорогую. В средневековой латыни слово «пурпур» употреблялось для обозначения дорогой одежды. Балдакин – парчовая материя, расшитая золотом, происходит от названия Балдак (Багдад). Согласно сведениям Марко Поло, «в Бодаке выделывают разные шелковые и золотые материи: нассит, нак, кремози, по ним, на разный манер, богато вытканы всякие звери и птицы» (Марко Поло, с. 59).

Находясь в Каракоруме в июле 1254 г., Вильгельм де Рубрук наблюдал большое торжество, на котором присутствовал Менгу-хан. В течение тех четырех дней, пока длился праздник, приближенные хана каждый день сменяли одежды, обувь и головные уборы. При смене одеяний наблюдалась определенная последовательность. Монгольский обычай носить разные одежды в каждый новый день праздника отмечен Марко Поло, францисканцем-пилигримом Одорико де Порденоне, патриархом армянской церкви Варданом Великим и автором жизнеописания несторианского католикоса мар Ябалахи.

Церемония интронизации хана происходила в специально возведенном по такому случаю шатре, который, согласно Иоанну де Плано Карпини, монголы называли «Золотой Ордой». После того как завершалось обсуждение кандидатур и участники курултая называли имя реального претендента на престол, а он, «как это обычно бывает», отказывался, перепоручая это каждому царевичу, и наступал выбранный звездочетами благоприятный день, совершался акт торжественного восшествия избранника на престол и торжественной присяги. Все присутствующие, по обычаю, обнажали головы, развязывали пояса и перекидывали их через плечо. Двое самых старших по возрасту представителей ханского рода брали за руки избранника и усаживали на «престол верховной власти и подушку царствования».

Поразительное описание коронации Гуюка сохранилось в сочинении доминиканца Винцента из Бове (ум. 1264). В свою энциклопедию Speculum historiale («Историческое зерцало») Винцент почти полностью включил донесение Иоанна де Плано Карпини (1247) и отчет Симона де Сент-Квентина (1247) о дипломатической миссии доминиканцев во главе с братом Асцелином в лагерь монгольского нойона Байджу, расположенный около крепости Сисиан в Армении. Названными книгами не исчерпываются источники брата Винцента, поскольку известно, что он имел доступ к документам из архива римской курии.

Описание коронации Гуюка включено в ХХХII книгу энциклопедии Винцента между сообщением о разгроме монголами Малой Армении (далее следует вставка из книги брата Иоанна о коронации Гуюка) и отчетом миссии Асцелина. Ни францисканская, ни доминиканская миссии не причастны к описанию закрытой части церемонии восшествия Гуюка на престол. Дело в том, что в этом описании звучит прямая речь участников церемонии. По свидетельству брата Иоанна, пространство вокруг главных шатров тщательно охранялось; послы и другие гости удерживались от шатров на расстоянии полета стрелы. Увидеть коронацию своими глазами они не могли.

Согласно материалам исследования А. Г. Юрченко, на коронации Гуюка присутствовало посольство венгерского короля Белы IV. Об этом посольстве известно только из приписки к Люксембургской рукописи книги брата Иоанна. Венгры, подобно францисканцам, описывают внешнюю сторону коронации. И все же, вероятнее всего, именно венгерские послы выяснили подробности закрытой от посторонних глаз части ритуала. Дело в том, что только в приписке и в эпизоде из энциклопедии Винцента возведение Гуюка на трон обозначено термином intronizationem. По предположению А. Г. Юрченко, венгерским послам удалось получить письменный сценарий коронации, перевод которого они и представили своему королю. Тот, в свою очередь, передал эти сведения папе римскому. Так венгерский отчет попал в руки Винцента, который удачно восполнил отсутствующий эпизод в книге брата Иоанна.

Вот перевод интересующего нас текста.

«Об обычае, по которому он был возведен на трон.

Итак, в 1246 году от Рождества Христова Куйук, который именуется Гог хаам, то есть император или царь, был вознесен на царствование татарское. Итак, все их бароны, собравшись, установили в центре вышеупомянутого места некое золотое сиденье, на которое посадили самого Гога, и, положив перед ним меч, произнесли: „Желаем и просим, а также предлагаем тебе управлять нами всеми“. И он сказал им: „Если вы хотите, чтобы я вами правил, готовы ли вы ныне все, что только ни прикажу вам, исполнить; кого бы ни позвал я [из вас], явиться; куда бы ни захотел послать, идти; кого бы ни приказал убить, уничтожить?“. Они ответили: „Непременно“. Следовательно, сказал он: „Пусть слово, сошедшее с уст моих, будет подобно мечу моему!“. И все единодушно согласились с ним. Затем они положили некий войлок на землю и его вновь усадили сверху со словами: „Смотри вверх, и познаешь Бога, поверни голову, и внизу увидишь войлок, на котором сидишь. Если ты будешь хорошо управлять своим царством, если будешь щедрым и будешь уважать справедливость и служить ей, и будешь почитать каждого из князей соответственно его достоинству, славно будешь царствовать и весь мир подчинится твоей власти, и Господь пошлет тебе все, что пожелаешь в сердце своем; если же будешь делать противоположное, станешь несчастен, и отвержен, и столь беден, что даже войлок, на котором ныне сидишь, не будет тебе оставлен“. Сказав это, бароны затем посадили на войлок вместе с ним и жену Гога, и так обоих, сидящими, подняли от земли вверх на воздух, и провозгласили их громогласными и всенародными криками императором и императрицей всех тартар. Затем неисчислимое множество золота, и серебра, и драгоценных каменьев, и всего того, что осталось от Хагадагана (Угедея), принесли пред лицо нового императора и поставили его владыкой всего этого богатства. Сам же он по собственному желанию каждому из князей выделил [долю], а в свою пользу удержал оставшееся. Затем они стали пить, как это у них в обычае, и пили непрерывно вплоть до вечера. После этого прибыло на повозках вареное мясо, без соли, и прислужники подавали одну часть или кусок на четверых или пятерых. В шатрах хаама подавали мясо и похлебку с солью вместо соуса, и так было всякий день, когда устраивали пиршество» (Simon de Saint-Quentin. XXXII. 32).

Обратимся теперь к материалам персидских источников. Все собравшиеся, как внутри огромного шатра, «Золотой Орды», так и вне ставки, вместе с царевичами девять раз (так по Рашид ад-Дину; по Джувайни – три раза) преклоняли колени и вновь громогласно выкрикивали имя нового хана. Затем царевичи и высшая знать дали письменную присягу в верности новому суверену. По выходе из шатра совершали троекратное поклонение Солнцу. А после все принимались за чаши и неделю, другую занимались пиршествами (Джувайни, изд. Т. 1. С. 147–148, 206–207; Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 19, 119, 132–133).

Баварский солдат Иоганн Шильтбергер, скитавшийся по странам Востока с 1396 по 1427 г., в своей книге описывает, как происходило провозглашение нового хана в Золотой Орде (по терминологии автора – «Красной Татарии»): «При избрании короля они сажают его на белый войлок и три раза приподнимают. Затем носят его вокруг палатки, сажают на престол и дают ему в руки золотой меч; после чего он должен присягнуть по их правилам» (Шильтбергер, с. 55).

Небезынтересно отметить, что древнемонгольский обычай избрания нового хана сохранялся примерно в той же форме у казахов и узбеков Средней Азии до конца XIX в. Вот описание церемонии торжественного провозглашения нового хана у казахов, которое дает А. И. Левшин (1799–1879). Для избрания нового хана назначалось определенное время и место, куда собирался народ и где открывались «частные совещания» и «маленькие круги для решения, кого избрать себе главою и кому поручить быть представителем каждой толпы в верховном совете знатнейших правителей народных». Когда число прибывших на церемонию людей считалось «довольно велико», назначалось «решительное общее собрание»; тогда расстилались рядами ковры и войлоки, на которых султаны, старейшины, бии и родоначальники размещались по старшинству, знатности и власти; а простой народ становился за ними сзади. «Почетнейшие по летам и опытности» открывали курултай, смелые оживляли оное, сильнейшие давали направление собранию; и наконец, все вместе вели оживленные словопренья, которые продолжались два, три и более дней. Когда кандидат на престол получал согласие большинства султанов и знати на царствование, наиболее влиятельные лица ханства из султанов и биев объявляли ему о том, сажали его на «тонкий белый войлок» и трижды приподнимали войлок за концы, провозглашая: «Хан! Хан! Хан!». Едва белый войлок с ханом касался степной травы, как он снова подхватывался подбегавшей толпой, которая вновь поднимала и опускала войлок на землю. Затем белый войлок, служивший как бы троном, разрывали на мелкие части, и всякий старался унести лоскуток в знак своего участия в провозглашении хана. Обряд вознесения на белом войлоке (в тюркоязычных источниках: хан кутармак; в ираноязычных источниках: хан бар даштан), начинавшийся торжественно и упорядоченно, завершался шумным многодневным пиршеством⁴⁰⁴¹. Описанию ритуала избрания государя в Средней Азии в XVIII–XIX вв. посвящено новое исследование Селы Рон⁴².

Царствующий хан являлся верховным носителем светской власти в государстве. Ханская власть традиционно рассматривалась как гарант общего блага, стабильности и правопорядка в обществе. Эта идея выражена, например, у Хамдаллаха Мустауфи Казвини (1280–1350) такой максимой: «Если бы не султан, то люди съели бы друг друга» (Хамдаллах Казвини, с. 109). У Шараф ад-Дина Али Йазди (первая пол. XV в.) приводится рассуждение о государе, а затем – стих:

Мир без правителя подобен телу без головы,

Тело без головы – ниже праха с дороги.

В общих чертах характер ханской власти в обществе определялся в средневековых источниках так: хан обязан заботиться о своих подданных и войске «как мать» о своих детях, а подданные и войско должны считать государя «отцом для себя» и искренне ему повиноваться, верно служить и жертвовать своими жизнями для поддержания его власти. Если же говорить конкретно, то власть хана определялась известными правами и была связана с исполнением ряда функций. Этих прав и функций хана было по меньшей мере пять. Вот их перечень.

1. Хан как глава царствующего рода и верховный сюзерен всех подданных государства имел верховное право распоряжаться всей территорией страны, всеми землями, входившими в его улус, право, которое было следствием его основной функции и главной обязанности – защиты государства от внешних врагов.

2. Хану принадлежало право объявления войны и заключения мира, бывшее следствием его функции верховного руководителя войск.

3. Хану принадлежало верховное право переговоров с иностранными государствами, что являлось следствием его функции определять внешнеполитический курс государства.

4. Хану принадлежало право предать смерти или оставить в живых своего виновного подчиненного – право, бывшее следствием его функции верховного судьи.

5. Наконец, хану принадлежало право издавать законы и обязательные для всех членов общества приказания – право, бывшее следствием его функции сохранять существующее общественное устройство и порядок.

Приведем теперь примеры, характеризующие единоличную верховную власть монгольского хана. «Было не в обычае, – пишет Рашид ад-Дин, – чтобы кто-либо переиначивал решение и указ каана, а тот, кто бы это совершил, являлся бы преступником» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 12). Вопрос о полноте власти монгольского хана интересовал участников францисканской миссии 1246 г. в первую очередь. Мы помним, что в это время монгольский престол оставался свободным и в преддверии курултая государством управляла Туракина-хатун. Поэтому сведения, полученные францисканцами из уст знающих людей, отражают идеальную концепцию власти, а не реальное положение дел. Вот как монгольская концепция власти воспринята Иоанном де Плано Карпини: «Император же тартар имеет удивительную власть над всеми. Никто не смеет занять какое-либо место, если сам император его не назначит. Сам же он назначает, где надлежит пребывать вождям, вожди же назначают на места тысячников, тысячники – сотников, сотники – десятников. Сверх того, независимо от времени и места, если им приказано, они идут и на битву и на жизнь и на смерть, и без всяких возражений подчиняются [приказу]» (LT, V. 22)^[10]. В донесении брата Бенедикта, переводчика францисканской миссии, имеются дополнительные подробности: «Кроме того они также послушны своим господам более, чем другие народы, или даже больше, чем лица духовного звания своим прелатам. У них нет места для жалости по отношению к перебежчикам, поэтому у их императора над ними всевозможная власть. Ибо у них нет выбора перед смертью или жизнью, раз так сказал император. <…> Все стойбища устанавливаются и перемещаются по повелению кана; поскольку он сам определяет места для вождей, которые [в свою очередь, назначают места] для тысячников, а они – для сотников, а те – для десятников» (НТ, § 50, 52).

Власть хана лишь в редких случаях достигала описанной выше полноты. В ряде случаев хану приходилось делить верховную власть с другими политическими силами внутри государства или с наиболее могущественным представителем «золотого рода». В истории чингизидских улусов были периоды, когда одновременно действовало несколько соправителей. Так, после смерти золотоордынского хана Менгу-Тимура (по одним известиям, в 1280 г.; по другим – 1282 г.), внука Бату, на престол воссел его брат Туда-Менгу. Сыновья Менгу-Тимура, Алгу и Тогрыл, и сыновья Тарбу, брата Менгу-Тимура, Тула-Буга и Кунчек, по словам Рашид ад-Дина, «свергли Туда-Менгу с престола под тем предлогом, что он помешанный, и сами совместно царствовали пять лет» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 83). В «Фирдаус ал-икбал» сообщается, что в 1620–1621 гг. Шибанид Хабаш-султан ослепил своего отца Араб-хана, государя Хивы, и один год и шесть месяцев «правил вдвоем в содружестве» со своим братом Ильбарс-султаном (МИКХ, с. 449).

Однако здесь следует особо подчеркнуть, что как приведенные примеры «совместного царствования» четырех Чингизидов вместо здравствующего хана Туда-Менгу (ум. 1287) и правления двух братьев-Шибанидов «в содружестве», так и известные исторические примеры двоевластия являются лишь следствием практического развития конкретных событий, каждого данного обстоятельства и не отражают норму политического порядка в Еке Монгол улусе и государствах Чингизидов (Золотой Орде, государстве Чагатаидов, Хулагуидов и их политических наследников). Нормой политического порядка в Еке Монгол улусе и государствах Чингизидов было единовластие; все случаи двоевластия и «совместного царствования» нескольких Чингизидов следует рассматривать как отступление от этого порядка.

Перечисленные выше права и функции царствующего хана носили самый общий характер. Реальная же власть каждого отдельного хана в значительной степени зависела от его личностных качеств и индивидуального обаяния, так сказать, от его царственного облика. Тут мы подошли к излюбленной средневековыми историографами теме – образу идеального государя. Для полноты сведений приведу основные положения этой темы; думаю, что они будут прочитаны без скуки.

Удел царей – управлять своим государством; а «дело престола и царства – дело трудное», говорится в источниках. Поэтому важно, чтобы цари, превосходя прочих людей положением, превосходили их также величием. А величие государей заключается в превосходстве их высокой природы, что проявляется в ряде признаков. Разные средневековые авторы, как мусульманские, так и монгольские и китайские, писавшие о чингизидских улусах, дают примерно одинаковый перечень ханских пороков и добродетелей. Добродетели: мужество, доблесть, справедливость, щедрость, великодушие, благоразумие, удачливость, умение вникать в связь обстоятельств и измерять собственные силы, слушать одинаково хорошее и плохое, слова правды и лжи и т. д. Пороки: высокомерие и жестокость, скупость и подозрительность, любовь к роскоши и наслаждению, пьянство и беспечность и т. п. В источниках, соответственно, два типа правителей: первые – образцовые, пользовавшиеся особой популярностью благодаря своим положительным качествам; вторые – непопулярные, ставшие одиозными фигурами.

В первую группу можно включить, например, Хайду, Мухаммада Шейбани-хана, его племянника Убайдулла-хана, хана казахов Касима, его сына Хакк-Назар-хана и т. д.

Хайду (ум. 1301) – сын Каши, внук Угедей-хана. Как установил В. В. Бартольд, Хайду был фактическим основателем самостоятельного монгольского государства в Средней Азии и, по общему мнению средневековых авторов, отличался исключительной храбростью, щедростью, справедливостью; с дарованием полководца Хайду счастливо соединял холодную расчетливость политика. Сын и внук алкоголиков, он отличался едва ли не от всех Чингизидов тем, что, по словам его современника Рашид ад-Дина, никогда не пил ни вина, ни кумыса.

Убайдулла-хан (правил в Бухаре с 1512 г., стоял во главе всех узбеков с 1533 г., умер в 1539 г.) – сын Махмуд-султана, сводного брата Мухаммада Шейбани-хана, завоевателя государства Тимуридов. Он был прост в обращении, по-царски щедр, в битве превосходил всех храбростью; обладая военными талантами и будучи настоящим вождем кочевых узбеков, Убайдулла-хан свободно владел арабским и персидским языками, на которых писал стихи и прозаические трактаты, равно как и на своем родном тюрки. Он считался идеальным правителем в духе мусульманского благочестия.

Характеристики Мухаммада Шейбани-хана, Касим-хана и других пользовавшихся особой популярностью государей приведены в третьем разделе настоящего исследования. Здесь достаточно лишь отметить, что, согласно представлениям эпохи, идеальный правитель – это тот, кто, говоря словами Шараф ад-Дина Али Йазди (ум. 1454), является «в одно и то же время бичом своих врагов, идолом своих солдат и отцом своих подданных».

Ко второй группе можно отнести, например, Тимур-Малик-хана, Азиз-хана, Шах-Бурхан-хана и т. д.

Тимур-Малик-хан, сын Урус-хана; он стал ханом после смерти Токтакиа-хана в 1377 г. Тимур-Малик-хан был большим любителем наслаждений, постоянно предавался пьянству и разгулу, спал до полудня. Правление Тимур-Малика, пьяницы и бездельника, было недолгим; вскоре он потерял свою власть, а заодно и жизнь.

Азиз-хан – джучид, правил в Сарае, столице Золотой Орды, в 1360-х гг. Он вел развратный образ жизни, за что подвергся упрекам шейха Саййид-Ата, потомка Ахмада Ясави. Хан прислушался к словам шейха и выразил раскаяние, но через три года вновь вернулся к прежнему образу жизни и был убит.

Шах-Бурхан-хан – шибанид, сын Абд ар-Рахим-султана, внук вышеупомянутого Убайдулла-хана. В 957/1550 г. его возвели на престол в Бухаре. Он же все время не отнимал губ от чаши с вином и постоянно пьянствовал, будучи беспечен относительно охранения государства и забот о положении войска и подданных. Совершенно никого не боясь, он открыто совершал неодобрительные поступки, так, что все сошлись на мысли о его устранении, и он был устранен.

Словом, в государственной жизни персональный фактор был велик и общественное мнение придавало большое значение личности государя. Вот еще один пример в дополнение к уже приведенным выше. После смерти хивинского хана Агатая (ок. 1553) стал вопрос о том, кого из двух братьев, Иш-султана или Дост-султана, возвести в ханы. Иш-султан был храбр в битвах, щедр со своими нукерами (дружиной), но обладал посредственным умом, был далек от правоверности и отличался беспредельной дерзостью; на любовные утехи он был падок. Эти отрицательные качества Иш-султана явились причиной того, что ему было отказано в престоле; и на трон царствования воссел его брат Дост-султан, человек с качествами факира и дервиша, т. е. с качествами мусульманского мистика (Шаджара-йи турк, изд. Т. 1. С. 234).

Итак, действовавшая в рассматриваемую эпоху система давала в руки хана огромную власть, фактически бесконтрольную. Но каждый отдельный правитель обладал той полнотой власти, какую давали ему его личные качества и врожденные добродетели. Если государь был сильной личностью, то его власть была абсолютной и решающее слово всегда оставалось за ним, даже если он действовал вопреки мнению своего окружения; едва ли не единственным ограничением воли могущественного хана-чингизида служила Яса Чингиз-хана. Если же хан был слабым, заурядным человеком, то «и ртом и языком и волею» его правило его ближайшее окружение в лице какого-нибудь «умного атабека» или «энергичного инака»; но чаще всего фактическая власть в государстве в таком случае принадлежала могущественнейшему из султанов, который нередко также принимал ханский титул; бывало и так, что в одном государстве в одно и то же время титул хана носило сразу несколько султанов. Поэтому у авторов, хорошо знавших положение дел в чингизидских улусах, можно встретить уточнение, что именно такой-то «сейчас является старшим ханом» (по-тюркски: улуг-хан, каттахан; по-персидски: хан-и бузург, хан-и калан), а такой-то «младшим (малым) ханом» (по-тюркски: кичик-хан; по-персидски: хан-и хурд); для обозначения же «мелких ханов» в источниках употребляется термин келте-хан (келте – персидское слово и означает: старый, потерявший свою силу зверь; куцый, с отрубленным хвостом; короткий, мелкий, негодный, ничтожный).

Каждый чингизид, облеченный титулом хана, чеканил монету со своим именем (право, которое тогда считалось одним из основных признаков независимого государя) и был окружен многими другими внешними знаками отличия. Местоприбывание хана (ставка) называлось орду (орда). Шатер хана размещался отдельно от других, в самом центре лагеря, выделялся величиной и роскошью и охранялся особой гвардией. Прочие шатры разбивались лишь после установки ханского двора; причем каждый представитель царствующей фамилии, каждый придворный чин и военачальник точно знал место для своего шатра, соответствовавшее его положению и званию, т. е. направо или налево от шатра хана, в первом, втором или третьем ряду.

Южносунский дипломат Пэн Да-я писал в 1233 г.: «Шатер правителя располагается один впереди всех, [входом] к югу, за ним – [шатры] его жен и наложниц, а за ними [шатры] незаконных*^[11] членов свиты и телохранителей, а также незаконных чиновников. Вообще место расположения охотничьего шатра татарского правителя всегда называется „волито“. Что касается его золотого шатра (стойки [внутри] сделаны из золота. Поэтому [шатер] называется золотым), то когда [вместе с ним] ставятся шатры всех незаконных императриц вместе со стойбищем [других подданных], только это называется „большой ордой“^[12]» (Хэй-да ши-люе, с. 138). Волито – китайская транскрипция монгольского ordu или ordo, термина позаимствованного монголами из древнетюркского. Значение его ‘лагерь’ или ‘дворец’. Ordu в китайских источниках XIII в. имеет значение ‘походный шатер’, ‘лагерь’ и ‘дворец’.

Орда всегда связана с фигурой хана, о чем, собственно, и сообщают францисканцы. Для того чтобы представить себе, как выглядела орда, т. е. ‘ставка’ монгольского императора или «принца», уместно привести описание ставки Бату из сочинения Вильгельма де Рубрука. В отличие от первой миссии, странствие брата Вильгельма по этому же маршруту в 1255 г. и его донесение являются идеальным объектом для этнографического исследования. Брат Вильгельм не был дипломатом и вел образ жизни странствующего проповедника. «Когда я увидел двор Баату, то содрогнулся, – сообщает брат Вильгельм, – потому что его собственные дома выглядели, как некий большой город, вытянутый в длину и окруженный со всех сторон людьми на целых три или четыре левки^[13]. И так же, как народ Израиля знал, в какую сторону от шатра должен был каждый ставить палатки, они знают, в какую сторону от двора они должны становиться, когда устанавливают дома. Поэтому они называют на своем языке двор [словом] орда, что означает середину, так как [хозяин двора] всегда находится в середине, [окруженный] своими людьми, за тем исключением, что точно на юг [от шатра] никто не становится, так как в эту сторону открыты ворота двора. Но направо и налево растягиваются настолько, насколько хотят, в соответствии с требованиями местности, только бы не расположиться точно перед двором или с противоположной стороны двора» (Itinerarium. XIX. 4)^[14]. Библейский текст, на который ссылается брат Вильгельм, – это Чис. 1. 50–54; 2. 1–31. Не случайно поэтому употребление здесь библейской лексики – tabernaculum и tentoria (в русском синодальном переводе Библии: скиния и стан).

Первая фраза процитированного пассажа не сразу понятна; казалось бы, городом должна была выглядеть вся ставка в целом, а не только «собственные дома» Бату. Разъяснение вносится другой цитатой из брата Вильгельма: «У Баату двадцать шесть жен, у каждой из которых один большой дом, не считая других, маленьких [домов], которые ставят сзади больших; они представляют собой как бы комнаты, в которых живут рабыни; причем к каждому из этих домов могут прилегать и двести парных повозок. А когда они устанавливают дома, первая жена устанавливает свой двор первым с запада, а затем другие согласно их положению, так что последняя жена будет находится на восточном конце, а расстояние между двором одной госпожи и другой будет равняться броску одного камня. Поэтому двор одного богатого моала будет выглядеть как некий большой город, и, однако, в нем будет чрезвычайно мало мужчин» (Itinerarium. II. 4)^[15]. Слово curia у брата Вильгельма соответствует монгольскому ordu. Что касается ошибочного перевода братом Вильгельмом монгольского слова orda как «середина», то П. Пелльо предполагает, что наш автор перепутал монг. ordu ‘palais, campement central’ и тюрк. urta или orta ‘середина’, что, по его мнению, является дополнительным доказательством тюркского языкового окружения брата Вильгельма.

Порядок размещения людей в орде подробно описывается в книге Мухаммада ибн Хиндушаха Нахчивани «Дастур ал-катиб фи тайин ал-маратиб», законченной вчерне в 1360 г. В разделе «О назначении йуртчи» он пишет так: «Одно из главнейших дел нужных для государства и управления делами султанства то, что государю в летовках и зимовках, на привалах, станциях и охотничьих стоянках, и вообще в каждом месте, где он остановится, отводится определенный йурт, с тем чтобы царевичи, эмиры, везиры, инаки и государственные сановники и сподвижники его величества, увидев этот йурт, знали каждый где его собственный йурт и где остановиться; пока не назначен йурт государя, до тех пор и их йурт не определяется. Так, например, царевичи располагаются по правую сторону и близ государя. Улусные эмиры также располагаются по правую сторону, которую называют бараунгар; везиры же и члены дивана располагаются на стороне джаунгар, т. е. по левую сторону царского йурта; инаки – вокруг государя, а сановники государства, если они из тюрок, идут в йурт эмиров, а если они из таджиков, то – в йурт везирей. Битикчи, саййиды, казии, имамы и муллы останавливаются перед (походной) соборной мечетью» (Мухамад ибн Хиндушах, л. 232б–233а).

При аудиенции с ханом соблюдались определенные формы придворного этикета: представляемый должен был снять с себя оружие, не касаться порога и веревок шатра, говорить с ханом преклонив колено и т. д. Этикет монгольского двора, придворные празднества и церемонии с той или иной степенью полноты описаны южносунскими дипломатами, Сюй Тином и Пэн Да-я, папским послом Иоанном де Плано Карпини, странствующим францисканцем Вильгельмом де Рубруком, египетскими послами к Берке, путешественником Ибн Баттутой и др. Не вдаваясь в подробности, отмечу лишь, что ханский двор (орду) являлся не просто политическим центром государства, но он одновременно служил и своеобразным государственным университетом, где проходили свою школу государственные мужи. Рассказывается, что был некий неотесанный человек по имени Элджидай, который, нарушив обычай, вступил в связь с наложницей своего старшего брата Илукэ-нойона. Илукэ хотел убить брата, но тот убежал от него и прибыл к Угедей-хану. Угедей попросил его у Илукэ, и Илукэ подарил его хану. Этот Элджидай постоянно находился в ханской ставке, пишет Рашид ад-Дин, «изучил правила хорошего тона, придворные обычаи и искусства и постепенно превратился в уважаемого эмира» (Рашид ад-Дин. Т. 1. Кн. 1. С. 95).

Во время торжественных церемоний хан восседал на троне, который также являлся одним из основных символов верховной власти.

По сведениям Чжао Хуна, относящимся к 1221 г., монгольский император «восседает в кресле [-сиденье] северных варваров, украшенном головами драконов, обложенными золотом. В [узоре кресла] го-вана [Мухали] местами употребляется серебро, и этим [оно] отличается [от кресла Чингиса]» (Мэн-да бэй-лу, с. 76). Трон Чингиз-хана, о котором Чжао Хун получил сведения из рассказов других лиц, обозначен термином ху‑чуан. Ху‑чуан – легкое кресло, заимствованное древними китайцами у некитайских племен севера страны. Другой южносунский дипломат – Сюй Тин, также называет трон монгольского хана ху‑чуан. Сюй Тин пишет о троне хана Угедея: «Кресло, в котором восседает татарский правитель в шатре, – как сиденье проповедника в буддийском монастыре и так же украшено золотом» (Хэй-да ши-люе, с. 138).

Трон внука Чингиз-хана Гуюка представлял собой настоящее произведение искусства. Трон размещался внутри огромного шатра из пламенно-красного пурпура на высоком помосте. По свидетельству Иоанна де Плано Карпини, «на возвышении был сооружен из досок помост, где был поставлен трон императора. Трон же был удивительным образом вырезан из слоновой кости. На нем также были золото и драгоценные камни, и, если мы правильно помним, и жемчуга. И по ступеням он поднимался на этот [помост], который сзади был круглым. Скамьи также были поставлены вокруг престола, причем знатные женщины сидели на скамьях слева, а справа никто не сидел выше, но князья сидели на скамьях ниже, в середине, а другие же сидели за ними» (LT, IX. 35)^[16]. Этот трон был сделан пленным русским мастером по имени Козьма.

Исключительной роскошью отличалась орда Хулагуида Газан-хана (правил в 1295–1304 гг.) и орда Джучида Узбек-хана (правил в 1313–1341 гг.). В частности, золотой трон Газан-хана был усыпан жемчугом и яхонтами; он размещался внутри «золотой палатки», поэтому ставка Газан-хана называлась Орду-и заррин («Золотая орда», «Золотая ставка»). Над постройкой «золотой палатки и золотого престола», по свидетельству Рашид ад-Дина, везира и историографа Газан-хана, в течение трех лет трудилась большая группа знаменитых мастеров и искусных зодчих (Рашид ад-Дин. Т. III. С. 189–190).

Не всегда ханский трон представлял собой деревянное богато украшенное кресло с ножками. Для многих государей троном служила установленная на возвышении подушка, устланная богато вышитой золотом и украшенной драгоценными камнями подстилкой. Сзади и по бокам ее, чтобы было на что опереться, ставили вертикально три хорошо набитые круглые подушечки. Поэтому в сочинениях средневековых мусульманских авторов нередко можно встретить выражения типа: такого-то усадили на «четырехподушечный престол»; такой-то утвердился на «подушке царствования» и т. п. Испанский посол Руй Гонсалес де Клавихо описывает престол Тимура, устроенный в павильоне, чьи размеры и высота приводили в изумление: «В этом павильоне с одной стороны находилось возвышение из ковров, куда были положены одна на другую три или четыре подстилки; это возвышение предназначалось для сеньора» (Руй Гонсалес де Клавихо, с. 117). В источниках упоминается также «походный трон» (тахт-и раван); он представлял собой нечто вроде балдахина с колонками, раскрашенными и позолоченными, который закрывали при плохой погоде.

Внешних символов царской власти было немало. Мы не ставим задачу дать их полный перечень с историческими примерами; в завершение лишь скажем еще о двух важных символах – знамени и хутбе. Знамя хана водружалось в ханской ставке. У Чингиз-хана было большое совершенно белое знамя; у Мухаммада Шейбани-хана, основателя государства Шибанидов в Средней Азии, также было белое знамя. На знамени некоторых государств имелись изображения, надписи и т. п. В частности, на знамени главы династии Кара-коюнлу, или туркмен Черного барана (1378–1469), было изображение черного барана, откуда и название этой династии. Наибольшее число знамен, которое могло быть у одного хана, было девять. Девять знамен было у Чингиз-хана, у первых казахских ханов, у верховного предводителя моголов Чагатаида Махмуд-хана (1487–1508).

Хутба – проповедь по пятницам и в праздничные дни в мечети с упоминанием имени царствующего государя, на которого призывалось благословение божье. Право хутбы первоначально принадлежало исключительно халифу. Со второй половины IX в. это право, считавшееся в мусульманском мире основным внешним признаком независимого государя, стали присваивать себе местные мусульманские владетели, а с XIV в., по мере того как ислам становился официальной религией в западных монгольских улусах, – и Чингизидами. В редких случаях делали поминания также покойных мусульманских владетелей рядом с живым государем, в память каких-либо великих заслуг этих лиц, вроде того, как было постановлено поминать на хутбе Хулагуида Газан-хана при его преемнике Улджайту-хане (1304–1316) и умершего Шибанида Убайдулла-хана (1333–1339) как идеального правителя в духе мусульманского благочестия.

В сословие султанов входили разные люди. И, конечно, не каждый раз ханом выбирался самый храбрый, умный и щедрый из них. Да и суть каждого султана, ставшего ханом, проявлялась по-разному. Бывало, ничем особым от своих собратьев не отличавшийся султан становился отменным ханом; а бывало и так, что добрый и справедливый в начале своего царствования правитель впоследствии превращался в тирана. Испытание властью – одно из самых сильных испытаний, и вхождение во власть – это обычно путь в незнаемое. Но все же было немало правителей, которые еще с отроческого возраста проникались искренним желанием осуществить идеал справедливого царя. И это настроение в полной мере передают слова потомка Бабура, Великого Могола Ауренгзеба (правил в 1659–1707 гг.): «Родившись по воле Провидения сыном государя и предназначенный для престола, я рожден не для себя одного, но для общественного блага, чтобы доставить моим подданным покойную и счастливую жизнь, насколько это совместимо с правосудием, высшей властью и безопасностью государства».

Глава 5
Закон и насилие в практике престолонаследия

Назвав еще при жизни наследником престола Угедея, Чингиз-хан тем самым узаконил право правителя по своей воле назначать себе преемника, а заодно определил и предпочтительную форму преемственного порядка власти от одного представителя «золотого рода» к другому – политическое завещание. Великий хан Угедей (1229–1241) в вопросе о престолонаследии во всем следовал своему отцу.

В правление великого хана Гуюка мы видим в жизни Монгольской империи принципиальное политическое новшество – попытку закрепления верховной власти за представителями исключительно одной семьи – семьи Гуюка. Вспомним его памятное обращение к царевичам и военачальникам на курултае 1246 г.: «Я соглашусь принять престол на том условии, что после меня каанство будет утверждено за моим родом». Он же, Гуюк-хан, первым в истории Монгольской империи определил порядок прямого наследования – от отца к сыну, выразив это четкой и лаконичной формулой: при жизни сына царство не может перейти к внукам (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 119).

Однако и семейно-клановый принцип передачи власти не стал у Чингизидов общепризнанным. После смерти Гуюка, сына Угедея, царевич Бату, который, как и его дед Чингиз-хан, придерживался принципа выборности великого хана из «золотого рода» Чингизидов по их личностным качествам, пользуясь своим главенствующим положением в империи, добился в 1251 г. передачи царской власти дому Тулуя, четвертого сына Чингиз-хана.

Словом, в государственной жизни Монгольской империи уже на начальных этапах ее истории главной проблемой была проблема соотношения между правом и силой, что, в свою очередь, явилось естественным следствием отсутствия в стране строго фиксированных правил о порядке избрания хана. Такое состояние дел приводило к тому, что после смерти каждого государя разворачивалась борьба за престол между отдельными партиями царевичей и эмиров; причем каждая из соперничающих сторон обосновывала свои права на власть как единственно законные. Столкновение разных прав было результатом того, что право на власть могло выражаться в различных порядках.

Мы уже знаем, что политическим идеалом Чингиз-хана, завещанным им своим потомкам, был порядок выборности, согласно которому на престол ханства возводится (самый) способный и достойный по своим качествам представитель «золотого рода», выдвинутый царевичами и знатью. При таком порядке преемства власти все зависело от обстоятельств, и провозглашение хана обычно совершалось путем интриг различных партий Чингизидов, менялась линия старших и младших родоначальников и т. д. Показательный пример – восшествие на престол сына Тулуя, царевича Мунке (1251–1259). Оно совершилось, как это описано во второй главе, не законным путем, а полным произволом Бату и войска. Ведь и впрямь Мунке был по возрасту не старше других царевичей, его родители не царствовали, ему никто не завещал власть, он не отличался исключительными качествами, кроме разве того, что был выдающимся кутилой своего времени, зато на него большое влияние имел могущественный царевич Бату.

Порядок выборности, согласно которому личные качества принца ставятся превыше всего, не стал, однако, ни единственным, ни основным политическим порядком в чингизидских улусах, хотя он действовал до конца династии Чингизидов. Вот какие речи произносились, например, в 1583 г. на совете, где решался вопрос о возведении на престол Шибанида Абдулла-султана; правда, в речи порядок выборности приписывается не Чингиз-хану, а самому пророку Мухаммаду, что тоже показательно. «Хотя по предписанию и установлениям Чингизовым, корона владычества и узда ханства принадлежат самому старшему летами, и его имя нужно поминать в хутбе, и с его именем чеканить монеты, но есть еще закон пророка, чтобы государем был тот, кто истинно достоин сана царского и в состоянии сделать подданных счастливыми» (Хафиз-и Таныш, рук., л. 289а)⁴⁵⁴⁶. Небезынтересно отметить, что во второй половине ХVIII в., когда казахи Киши (Младшего) жуза и части Орта (Среднего) жуза приняли российский протекторат, российское правительство выдвинуло предложение, чтобы в Казахских степях звание хана «доставалось не старшему и ближайшему по линии ханства, но токмо достойнейшему»⁴⁷.

Другим порядком преемства власти, установившимся в чингизидских улусах, был порядок старшинства, согласно которому преимущественное право на ханство имел старший в ханском роде, и, например, дядя, брат хана, считался старше своих племянников, сыновей хана⁴⁸. Но и при этом распорядке бывали случаи, когда престола домогался не брат умершего хана, а сын хана, основывая свое право на своем старшинстве перед дядей по отцу. В таких случаях возникал спорный вопрос: кто выше на «лествице старшинства» (выражение В. О. Ключевского), младший ли летами дядя или младший по поколению, но старший возрастом племянник? Тогда способом решения политических споров между претендентами на престол нередко становилось поле боя.

Так или иначе, отступления от порядка старшинства (генеалогического, когда старшинство определяется порядком поколений, т. е. расстоянием от родоначальника, и физического, когда старшинство определяется порядком рождения, т. е. сравнительным возрастом лиц в каждом поколении) бывали часто. В чингизидских улусах видим иной порядок, который не был ориентирован на очередность старшинства, но передача власти происходила в одном поколении – от брата к брату. Действие этого порядка, который в исследовании Г. А. Федорова-Давыдова назван «архаическим порядком престолонаследия»⁴⁹, хорошо иллюстрируют политические события в Чагатайском государстве; там, например, в первой трети XIV в. один за другим правили пятеро братьев, сыновья Дувы: Есен-Буга (1308–1318), Кебек (1318–1326), Ильчигидай (ок. 1326–1328), Дурра-Тимур (ок. 1328–1330), Тармаширин (ок. 1330–1334) (Мунтахаб ат-таварих, изд., с. 107–111; Шаджарат ал-атрак, с. 368–371; Бахр ал-асрар, Т. 6. Ч. 2, л. 14б–23а)⁵⁰.

Наблюдения показывают, что нередко престол занимали в порядке прямого наследования, т. е. власть переходила непосредственно от отца к сыну (а при смерти или болезни сына – к внукам). Переход ханского достоинства по прямой восходящей линии не вызывал особого сопротивления, и потому в политической жизни чингизидских улусов и образованных на их развалинах государствах этот порядок престолонаследия соблюдался на протяжении многих десятилетий кряду.

Каждый из перечисленных выше порядков престолонаследия признавался традицией правильным, и вопрос о предпочтении того или иного из них решался всякий раз с учетом конкретных обстоятельств. Поэтому, по замечанию В. В. Бартольда, обсуждение вопроса о том, какой из Чингизидов в том или другом случае имел больше прав на престол и было ли избрание того или другого хана законным, не является корректным⁵¹.

Передача верховной власти преемнику происходила разными путями. Одним из них было духовное завещание. Хотя передача власти по завещанию и не была ни общим фактом, ни общепризнанным правилом, но она практиковалась на всем протяжении существования династии Чингизидов, начиная с самого Чингиз-хана и Угедей-хана и кончая ханами Казахских степей XIX в. Наследник престола определялся по усмотрению завещателя и обычно объявлялся заранее. Чтобы завещательное распоряжение государя получило большую гласность, в некоторых случаях имя законного наследника престола упоминалось в хутбе (проповедь по пятницам в мечети) и чеканилось на монетах с титулом «наследник престола». Как показывают материалы источников, наследником престола по завещанию являлся прежде всего сын завещателя (завещание Чингиз-хана, Шейбани-хана, Букей-хана и др.), но также – его внук (завещание Угедея, Чагатая, Тимура и др.) или брат (завещание Газан-хана, Мухаммад-Гирей-хана, Абд ал-Азиз-хана и др.), даже при сыновьях.

Политическое завещание делалось устно, в присутствии представителей царствующего дома и знати, или письменно, и те давали письменное заверение-клятву исполнить духовную. Выше уже было рассмотрено завещательное распоряжение Чингиз-хана. (Напомню, Чингиз-хан еще при жизни назначил своим преемником своего третьего сына Угедея и незадолго перед смертью подтвердил свое политическое завещание.) Чтобы полнее охватить эту тему, приведу еще два примера из более позднего периода.

Тимур (правил в 1370–1405 гг.) еще при жизни назначил своим преемником своего внука Мухаммад-Султана, предпочтя его своим сыновьям⁵². Но судьба распорядилась по-иному. Во время военных действий Тимура в Малой Азии Мухаммад-Султан заболел и умер около Карахисара весной 1403 г., 29 лет от роду. Тогда Тимур назначил своим преемником другого своего внука, Пир-Мухаммада, брата Мухаммад-Султана, и перед своей кончиной подтвердил свое политическое завещание. Вот как описывается эта сцена в «Зафар-наме» Йазди, официальной истории Тимура.

В начале 1405 г. Тимур с большой армией выступил в поход на Китай и прибыл в Отрар (город на правобережье Сырдарьи). Там в начале февраля Тимур заболел, «сила болезни и боли все время возрастали». «Так как ум Тимура с начала до конца оставался крепким, – пишет Йазди, – то Тимур, несмотря на сильные боли, не переставал справляться о состоянии и положении войска. Когда вследствие своей проницательности он понял, что болезнь была сильнее лекарств, он мужественно приготовился к смерти, приказал явиться к нему женам и собственным эмирам и с чудесной предусмотрительностью сделал завещание и изложил свою волю в следующих словах: “Я знаю наверное, что птица души улетит из клетки тела и что мое убежище находится у трона Бога, дающего и отнимающего жизнь, когда Он хочет, милости и милосердию которого я вас вручаю. Необходимо, чтобы вы не испускали ни криков, ни стонов о моей смерти, так как они ни к чему не послужат в этом случае. Кто когда-либо прогнал смерть криками? Вместо того чтобы разрывать ваши одежды и бегать подобно сумасшедшим, просите лучше Бога, чтобы Он оказал мне свое милосердие, произносите и прочтите фатиху, чтобы порадовать мою душу. Бог оказал мне милость, дав возможность установить столь хорошие законы, что теперь во всех государствах Ирана и Турана никто не смеет делать что-либо дурное своему ближнему, знатные не смеют притеснять бедных, все это дает мне надежду, что Бог простит мне мои грехи, хотя их и много; я имею то утешение, что во время моего царствования я не позволял сильному обижать слабого, по крайней мере, мне об этом не сообщали. Хотя я знаю, что мир непостоянен и, не будучи мне верен, он не станет к вам относиться лучше, тем не менее, я вам не советую его покидать, потому что это внесло бы беспорядки среди людей, прекратило бы безопасность на дорогах, а следовательно, и покой народов, и наверное, в день Страшного Суда потребуют ответа у тех, кто в этом будет виновен“».

«Теперь я требую, чтобы мой внук Пир-Мухаммад ибн Джехангир был моим наследником и преемником; он должен удерживать трон Самарканда под своей суверенной и независимой властью, чтобы он заботился о гражданских и военных делах, а вы должны повиноваться ему и служить, жертвовать вашими жизнями для поддержания его власти, чтобы мир не пришел в беспорядок и чтобы мои труды стольких лет не пропали даром; если вы будете делать это единодушно, то никто не посмеет воспрепятствовать этому и помешать исполнению моей последней воли».

«После этих советов он приказал явиться всем эмирам и вельможам и заставил их поклясться великою клятвой, что они исполнят его завещание и не допустят, чтобы было оказано этому какое-либо сопротивление; затем он приказал отсутствующим эмирам и военачальникам принести те же клятвы»⁵³.

А вот завещание Джанида (Аштарханида) Субхан-Кули-хана (правил в 1680–1702 гг.). В августе 1702 г. Субхан-Кули-хан заболел. Болезнь хана не поддавалась лечению. Тогда он потребовал к себе эмиров и близких лиц и, «будучи в состоянии бодрости», сделал им такое завещание: «Я точно знаю, что птица моей души скоро вылетит из клетки тела и найдет убежище в божественном чертоге… Мое завещание таково: я усмотрел на челе моего внука, Мухаммад-Мукима, сияние огней царствования и зрелость ума. Среди моих детей он благородный с той и другой стороны, и потому я назначаю его своим преемником». Эмиры и близкие к хану лица склонили к земле свои заплаканные лица и сказали: «Мы, подчиняясь августейшим приказаниям и заветам, не уклонимся с пути повиновения им» (Мухаммед Юсуф Мунши, с. 176–178).

Для обозначения наследника престола у народов Средней Азии и Казахстана, Поволжья и Крыма в рассматриваемую нами эпоху (XIII–XIX вв.) употреблялось несколько слов. Одно из них – калга (варианты написания: каалга, калка, калхан, калкан); это же слово пишется как кагилгай, а в некоторых случаях – кагилхани (или кугулхани). Происхождение этого сановного титула неизвестно; по предположению востоковеда В. Д. Смирнова, кагилгай – вероятно, монгольское слово⁵⁴; по мнению польского исследователя А. Зайончковского, форму кагилгай, кажется, более приемлемо объяснять так: «пусть будет утвержден», т. е. «пусть наследует»⁵⁵. В сочинениях мусульманских авторов понятие «наследник престола» передается также словами варис, но чаще – валиахд. Для обозначения второго наследника престола (а случаев, когда при жизни первого наследника престола назначался и второй, было немало) используется словосочетание – валиахд сани⁵⁶.

Наследник престола иногда носил титул хана. После завоевания Хорасана в 1507 г., говорится в источнике, Шейбани-хан назначил наследником престола (валиахд) своего сына Тимур-султана и пожаловал ему титул хана, вверив ему управление Самаркандом. Шибанид Абдулла (правил в 1583–1598 гг.) еще при жизни позволил своему сыну, Абд ал-Мумину, как наследнику престола (калга), носить титул хана, поэтому отца называли Улуг-хан («Старший, или Великий, хан), а сына – наследника Кичик-хан («Младший, или Меньший, хан»).

В «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина утверждается, что Угедей объявил Ширамуна, своего внука, наследником престола и «воспитывал в своей ставке». По словам Джувайни, когда умер сын Бату, Сартак (1256), Мунке-хан распорядился, чтобы Баракчин-хатун, старшая из жен Бату, отдавала приказы и «воспитывала (несовершеннолетнего) сына Сартака, Улакчи, до тех пор, пока он вырастет и заступит место отца» (Рашид ад-Дин. Т. II. С. 118; Джувайни, изд. Т. 1. С. 223). О том, какое именно воспитание и обучение получал наследник престола, до некоторой степени можно судить на примерах воспитания Газан-хана и Муким-хана.

Газан-хана (правил в 1295–1304 гг.), сына Аргун-хана, сына Абага-хана, сына Хулагу-хана, сына Тулуй-хана, сына Чингиз-хана, с рождения воспитывали как будущего «великого государя», и с четырех лет он пребывал в ставке своей бабушки Булуган-хатун и неотлучно состоял при своем деде Абага-хане (правил в 1265–1282 гг.). Когда царевичу Газану исполнилось пять лет, Абага-хан поручил его китайскому бахши Яруку, чтобы «он его воспитал и обучил монгольскому и уйгурскому письму, наукам и хорошим их, бахшиев, приемам. В течение пяти лет он превзошел в совершенстве эти предметы, а затем упражнялся в искусстве верховой езды, стрельбы из лука и игре в човган» (Рашид ад-Дин. Т. III. С. 138–141).

Выше уже упоминалось, что Аштарханид Субхан-Кули-хан (правил в 1680–1702 гг.) назначил своим преемником (третьим по счету: первые два наследника престола погибли при жизни хана) своего внука Муким-султана. Когда Мукиму было еще только четыре года, говорится в источнике, его «великий дед», в целях приобретения учености и великих совершенств «той жемчужиной моря государства и величия, назначил к царевичу совершенных наставников и знаменитых учителей для обучения его религиозным наукам, точным знаниям, искусству письма, верховой езды, стрельбе из лука, военным потехам и другого рода сведениям, необходимым для управления государством, для воспитания благородства и разных руководящих начал энергии и храбрости» (Мухаммед Юсуф Мунши, с. 130).

Необходимо упомянуть и об одной важной детали, на которую обратил внимание В. В. Бартольд, а именно: как в государстве Тимура, так и в государствах Чингизидов «разницы между воспитанием наследника престола и воспитанием других царевичей не могло быть, так как не было точно установленного порядка престолонаследия; кроме того, государство считалось собственностью всего рода, и отдельные царевичи в своих уделах были почти совершенно самостоятельными правителями; вмешательство главы династии происходило только в тех случаях, когда удельный князь обнаруживал мятежные наклонности или ссорился с другими князьями, или когда область подвергалась явной опасности от дурного управления, от внешних или внутренних врагов»⁵⁷.

Есть множество примеров, указывающих на то, что наследники престола жили каждый в своем уделе. Но есть примеры и обратного порядка: так, при Аштарханидах (1599–1785) с титулом калга было сопряжено звание правителя Балха, и Балх являлся официальной резиденцией наследника престола, в то время как Бухара была резиденцией хана. По словам Махмуда ибн Вали, автора многотомного «Бахр ал-асрар», наследник престола (по терминологии источника – калка), согласно правилу местничества, располагался при узбекском дворе по левую сторону от престола.

Единственным правовым основанием при наследовании власти по завещанию являлась личная воля завещателя. Последняя воля усопшего государя о наследнике престола принималась во внимание, но не связывала, безусловно, царевичей и знать. Так, в частности, не было исполнено завещательное распоряжение Угедея, Тимура, Субхан-Кули и многих других государей. В одних случаях наследнику престола по завещанию отказывали во власти, ссылаясь на то, что он «не достиг зрелого возраста», а в других – право на власть по завещанию открыто признавалось как притязание, захват. Последнее положение нагляднее всего иллюстрируют действия потомков Тимура после его смерти в 1405 г.

Тимур еще при жизни назначил наследником престола своего внука Пир-Мухаммада. Но после смерти Тимура никто не признал этого наследника по завещанию государем. Пир-Мухаммада не поддержали даже военачальники, давшие Тимуру клятвенный обет, что свято исполнят его последнюю волю. Назначенного волею Тимура наследника престола опередил другой внук Тимура, Халил-Султан, сын Мираншаха и Севин-бек, внучки золотоордынского хана Узбека (правил в 1313–1341 гг.), и захватил Самарканд. Вот что рассказывает о том, что произошло дальше Ибн Арабшах, очевидец событий тех лет.

Пир-Мухаммад повел из Кандагара в Самарканд войско и отправил нарочного с посланием к Халил-Султану и сановным вельможам столицы, в котором, между прочим, говорилось следующее. Поскольку Пир-Мухаммад «назначен наследником и преемником своего дедушки Тимура, после его смерти трон по праву принадлежит ему, почему же его (трон) вырывают у него? И что государство – это его государство, почему его (т. е. государство) у него крадут?».

Но Халил отверг притязания Пир-Мухаммада, заявив: «Это не столько вопрос о царской власти между нами сейчас, о ты, кто бы ты ни был, а о том – получена ли она по праву наследия или по праву овладения. Если первое, то, конечно, существуют еще некоторые другие, которым оно принадлежит по большему праву, чем мне или тебе, а именно: мой отец Мираншах и мой дядя Шахрух, его брат, и в этом случае доля обоих будет равной, и тебе будет нечего им сказать…Но если речь идет об овладении, твои слова бесполезны, поскольку царская власть бесплодна, и еще до моего и твоего времени было сказано:

Снаряжай своих самых породистых коней и точи оружие,

Препоясывай чресла, поскольку от этого зависит победа.

Ты хвастаешься, что твой дед назначил тебя преемником, своей волей определил тебя наследником престола. Но как он сам получил власть, если не путем военных побед, и как тебе достанется царство, если не путем вооруженного захвата. <…> Верховная власть – цель охоты, в которой наиболее подходящее лицо тот, кто, вырвавшись вперед, хватает добычу первым».

Сторону Халила принял и Ходжа Абдулавал, который был первым среди правоведов и самым важным среди вельмож Мавераннахра. Он также отверг притязания Пир-Мухаммада и в своем ответе написал следующее: «Конечно, ты – законный наследник и преемник эмира Тимура. Но судьба неблагосклонна к тебе; если бы она была таковой, ты оказался бы около столицы. В твоем положении самое лучшее – довольствоваться тем, чем ты владеешь, своим состоянием, пощадить свою лошадь и ноги, сохранить за собой ту часть государства, которую ты держишь. Но если ты будешь стремиться получить больше и не довольствоваться тем, что Бог дал и предписал тебе, и если ты двинешься из своего владения на поле брани, ты наверняка попадешь в беду и потеряешь власть, которую имеешь, и ничего взамен не получишь» (Ибн Арабшах, с. 259–261).

Бывало, государи уступали престол своим наследникам при жизни. В одних случаях это происходило добровольно, вследствие болезни государя. Так, например, под конец своей жизни хивинский хан Абу-л-Гази (1603–1664) заболел, поручил управление ханством своему сыну Ануша-султану и всецело отдался работе над историческим трудом «Родословное древо тюрков» (он диктовал свой рассказ четырем писцам)⁵⁸.

Процедура передачи власти в случае добровольного отречения государя от престола в пользу наследника в «Тарих-и Муким-хани» описана так. У бухарского хана Имам-Кули (правил в 1611–1642 гг.) приключилась болезнь глаз; болезнь стала прогрессировать, и в конце концов хан ослеп. В государстве возникли волнения. Тогда Имам-Кули-хан потребовал своего брата, Надир-Мухаммада, из Балха и передал ему престол и корону. «В пятничный день, – говорится в источнике, – оба они отправились в соборную мечеть, где собрались все сановники и знатные лица государства. Когда хатиб после восхваления Аллаха, прославления и возвеличения пророка и праведных халифов, дошел до похвалы царствующему государю и только что хотел упомянуть Имам-Кули-хана, как последний приказал: „На имя брата моего, хана“. И едва хатиб провозгласил: „Абу-л-Гази Саййид Надир Мухаммад Бахадур-хана“, – как сразу среди присутствующих поднялось сильное смятение и крики; все как один зарыдали» (Мухаммед Юсуф Мунши, с. 92–93).

Иногда государи уступали престол своим наследникам или соперникам при жизни под давлением. Чтобы придать делу благородный вид, в одних случаях отказ государя от престола объясняли подданным его заветным желанием совершить паломничество в Мекку, так как хаджж царствующего государя рассматривался в некоторых частях мусульманского мира, в частности в Средней Азии, как добровольный отказ от престола; такой взгляд сохранялся в Средней Азии до начала двадцатого века⁵⁹.

Золотоордынский хан Туда-Менгу (1280–1287), согласно арабским источникам, сам отрекся от престола в пользу своего племянника Тула-Буги, и «с ним согласились его жены, братья, дяди, родственники и приближенные» (СМИЗО. Т. 1. С. 105–106). Однако, как утверждает Рашид ад-Дин, в действительности родичи Туда-Менгу свергли его с престола «под тем предлогом, что он помешанный» (Рашид ад-Дин. Т. 2. С. 83).

В некоторых случаях государю предъявляли обвинение публично, устраивая над ним суд во время курултая. Обвинители вставали с места поочередно и говорили: «Ты изменил то-то и то-то, сделал так-то и так-то, а поэтому тебя нужно свергнуть». Государя, официально признанного виновным, «брали за руки и заставляли сойти с царского трона и на его место сажали другого потомка Чингиза» (Ибн Баттута, с. 87). Разумеется, как заметил В. В. Бартольд, обряд смещения хана мог происходить только тогда, когда власть фактически уже находилась в руках другого лица.

В истории чингизидских улусов случалось и такое. Порою самого кандидата на престол, которого царевичи и знать признавали за благо, на месте не было; тогда избирался (или назначался) временный правитель. Вот два примера. Осенью 1301 г. умер глава среднеазиатских владений Чингизидов Хайду. По словам историка XIV в. Вассафа, Хайду завещал власть Туве, сыну Барака, правнуку Чагатая. Но Тува поступил иначе; собрав царевичей вокруг гроба Хайду, он уговорил их признать своим государем отсутствовавшего тогда Чапара, старшего сына Хайду. Однако обстоятельства сложились таким образом, что вступление Чапара на престол произошло лишь весной 1303 г.⁶⁰

Согласно рассказу, содержащемуся в «Мунтахаб аттаварих-и Муини» и «Муизз ал-ансаб», когда в 1306–1307 гг. умер Тува-хан, его старший сын и наследник, Есен-Буга, отсутствовал в стране. По этой причине царевичи и знать передали султанат его брату Кебеку. «После того как Кебек отцарствовал полтора года, к нему прибыл Есен-Буга, находясь в числе прочих подчиненных. Кебек по крайнему добросердечию отдал престол султаната своему старшему брату, и сам встал в круг повиновения и покорности. Есен-Буга в награду за это повелел: „Изберите себе из всего улуса богатых людей“. Кебек так и сделал. И те, которые теперь (в начале XV в. – Т. С.) с гордостью называют себя собственными людьми Кебека, из их потомства» (Муизз ал-ансаб, л. 32а; Мунтахаб ат-таварих, изд., с. 107; МИКК, с. 116). Вторично Кебек вступил на престол в 1318 г., после смерти своего старшего брата Есен-Буга-хана.

Иоанн де Плано Карпини со слов людей, знавших правила политической игры в империи, пишет, что Чингиз-хан «создал множество законов и установлений, которые тартары безупречно соблюдают. <…> Одно из них состоит в том, что если кто-либо, вознесясь гордыней, собственной властью, минуя выборы предводителей, захочет стать императором, то он должен быть убит без всякого сожаления» (LT, V. 18). Но, как известно, жажда власти не знает пределов. Только за время второго междуцарствия, т. е. в период между смертью Угедей-хана в 1241 г. и возведением на престол царевича Гуюка на августовском курултае 1246 г., было совершено, по меньшей мере, две попытки захватить престол верховной власти «военной силой и смелостью» – братом Чингиз-хана, Отчигином (Рашид ад-Дин. Т. II. C. 116–119), и внуком Чингиз-хана (в источнике имя его не называется); оба были казнены. По сведениям францисканцев, «перед выбором нынешнего императора Куйук-хана, согласно этому установлению, один из предводителей, внук самого Чингиз-хана, был убит, ибо возжелал он править, не будучи избранным» (LT, V. 18).

Зато в последующей истории чингизидских улусов было немало лиц, которые насильно захватывали власть. Чаще всего в оправдание низложения и убийства царствующего хана приводилось то, что он лишился своих прав вследствие своего развратного, недостойного престола образа жизни и многократных нарушений Ясы Чингиз-хана. Насильственной смене государя свойственна одна любопытная особенность: приход узурпатора к власти путем убийства хана не считался преступным деянием, не преследовался законом. Иными словами, судьбу правителя определяли не столько степень законности его прав на престол и способ прихода к власти, сколько его текущая политика и образ жизни.

При ослаблении ханской власти и пресечении династии власть обычно переходила к главарям кочевых родов и племен. В частности, такое событие имело место в середине XIV в. в Чагатайском улусе. А произошло вот что. Против Чагатаида Казан-хана, который отличался крайне жестоким характером, взбунтовалась часть тюркских эмиров, и в 747/1346–1347 г. он пал в битве с эмиром Казаганом.

Казан был последним полновластным ханом Чагатайского ханства. После его гибели Чагатайская держава распалась на два отдельных государства – западное и восточное. В западных владениях – Мавераннахре (Среднеазиатское междуречье) род Чагатая потерял свое господство, и фактически власть находилась в руках тюрко-монгольских эмиров (беков), среди которых затем выделился эмир Тимур (1336–1405).

В ту эпоху в Средней Азии сохранялся принцип, согласно которому право на престол и титул хана имеют только прямые потомки Чингиз-хана. Поэтому эмиры, захватившие власть, начиная с эмира Казагана и кончая эмиром Тимуром, возводили на престол подставных ханов из потомков Чингиз-хана. Так что Тимур, хотя и был полновластным правителем своего государства, никогда не носил ханского титула⁶¹.

Эмир (собст. амир) – арабское слово, равнозначное тюркскому бек и монгольскому нойон. Гурган – монгольское слово «зять». Со времени Чингиз-хана и первых Чингизидов это нарицательное имя превратилось в почетное прозвание, титул лиц, женатых на царевнах из дома Чингиз-хана. Как уже говорилось, генеалогия играла важную роль в государственной и политической жизни той эпохи, и во всех частях обширной Монгольской империи, даже после ее распада, высоко ценилось родство с «золотым родом» Чингиз-хана. Согласно историку Хафиз-и Абру (ум. 1430), «по старинному уставу и обычаю, гурган должен стоять, как слуга, перед уругом», т. е. перед Чингизидом. Тем не менее, однако, почетное прозвание гурган («зять ханского рода») было вожделенным для тогдашних честолюбцев.

В Средней Азии прозвание гурган стало особенно известно с тех пор, как его принял эмир Тимур. Захватив в 1370 г. гарем своего предшественника эмира Хусайна, Тимур взял себе четырех из его многочисленных жен, между ними Сарай-Мульк-ханум («Биби-ханым»), дочь Казан-хана, убитого в 747/1346–1347 г. Как ханская дочь, она стала старшей женой Тимура, а Тимур получил право носить почетное прозвание гурган. По его примеру, с домом Чингиз-хана породнились многие из его детей и внуков: Мираншах, Шахрух, Улугбек и др. В этой связи интересно отметить, что среднеазиатский историк XVII в. Махмуд ибн Вали называет династию Тимуридов словом гурганийан, которое можно переводить как «семья Гурганов», «династия Гурганов».

Тимур придерживался монгольских традиций и называл себя полномочным представителем державных прав монгольских ханов и преобразователем созданной волею Небес империи Чингиз-хана. Однако для таких широких полномочий одного брачного родства с ханским родом было мало. Чтобы оправдать фактически установившееся политическое господство Тимура и его рода в Средней Азии, была придумана совершенно фантастическая легенда, которая позволила обосновать идею наследственной власти и роль Тимура как преемника прежних властителей Средней Азии. Согласно легенде, которую мы находим у нескольких тимуридских историографов, у Тимура и Чингиз-хана предки были общие и будто прадед Чингиз-хана, Кабул-шах, заключил письменный договор со своим братом Качули, легендарным предком Тимура, по которому потомки одного должны были быть царями, потомки другого – полновластными правителями. Будто бы этот договор был возобновлен между Чингиз-ханом и Карачаром, потомком Качули, и на его основании некоторые из предков Тимура при современных им монгольских ханах управляли Средней Азией. Но этот документ, снабженный «красной печатью» (ал тамга), якобы исчез во время политических смут в Чагатайском улусе в начале XIV в. Так что совместное правление ханов-чингизидов и эмира Тимура над Чагатайским улусом имеет, мол, юридическое основание – письменное благословение их властных предшественников.

При Халиле, внуке Тимура, была совершена первая попытка перенести «ханство» из рода Чингиз-хана в род Тимура. Заняв в 1405 г. столицу государства, Самарканд, Халил провозгласил «ханом» Мухаммад-Джахангира, сына умершего в 1403 г. первого наследника Тимура, Мухаммад-Султана. Однако вместе с владычеством Халила в 1409 г. окончилось и «ханство» Мухаммад-Джахангира, представителя Тимуридов. При Улугбек-мирзе (правил в Мавераннахре в 1409–1449 гг.) в Самарканде были подставные ханы из Чингизидов.

Государство Тимуридов было завоевано в начале XVI в. кочевыми племенами из Восточного Дешт-и Кипчака во главе с Шейбани-ханом, потомком Джучи, старшего сына Чингиз-хана. Небезынтересно отметить, что в официальной истории Шейбани-хана Тимур представлен как безродный узурпатор, даже имена предков которого толком неизвестны. В источнике обыгрывается имя отца Тимура – Тарагай и созвучное этому имени тюркское слово тариг (просо). Некто, сообщает придворный историограф Шейбани-хана, состоял на службе у Чагатай-хана, второго сына Чингиз-хана. «Он сеял просо (тариг) для дома Чагатая и был хранителем его амбаров в городе Алмалыке (тогдашняя столица Чагатайского улуса в долине р. Или. – Т. С.). Отец Тимура, Тарагай – потомок того самого таригбагчи („работника по уходу за просом“)» (Нусрат-наме, л. 116а).

Сам факт завоевания Шейбани-ханом государства Тимуридов в источниках шейбанидского круга обосновывается так. Мавераннахр – владение Чингизидов. Но случилось так, что эта область оказалась в руках Тимура и его предков, «совершенно вышла из повиновения потомкам Чингиз-хана и имеет намерение быть независимым и полновластным в управлении государством». «Если некоторые области мы и отняли из рук потомков Тимур-бека, – говорил Шейбани-хан историку Ибн Рузбихану, – то не из жажды царствовать и не из-за недовольствования малой страной, а скорее в силу божественного предопределения, которое требует, чтобы наследственное владение вновь вернулось в руки нашей власти и воли» (Михман-наме-йи Бухара, пер., с. 95–96).

В Средней Азии и Дешт-и Кипчаке право Чингизидов на власть оставалось непререкаемым долгое время, оказывая огромное влияние на идею суверенности политических образований. Лишь со второй половины XVIII столетия в Средней Азии местные аталыки (аталык — букв. «заступивший место отца»; самый высший чин в бухарской служебной иерархии) и инаки (инак — «доверенное лицо», «наперсник»; в Хиве – полновластный вельможа, по полномочиям соответствовавший бухарскому аталыку) начали присваивать себе права государей и ханский титул. Вот как описывается ход этого ответственного политического акта в известной работе В. В. Бартольда «История культурной жизни Туркестана». В Туркестане в XVIII в. образовались три ханские династии: в Бухаре, Хиве и Коканде. «Во всех трех случаях ханский титул был принят правителями, не происходившими по мужской линии от Чингиз-хана, что находилось в противоречии с идеей кочевой монархии, как она была унаследована от монголов. До принятия ханского титула представители всех трех династий, фактически захвативших власть, находили нужным, подобно Тимуру, действовать от имени подставных или (в Коканде) предполагаемых ханов; сила традиции была так велика, что в Бухаре и Хиве после первых представителей новых династий, принявших ханский титул, их преемники довольствовались более скромными титулами и вернулись к обычаю возводить на престол подставных государей из потомков Чингиз-хана; только после этого промежуточного периода, наглядно свидетельствующего о колебаниях в среде самого правительства, окончательно установился новый порядок вещей»⁶².

Обычай возводить на престол подставных ханов из потомков Чингиз-хана имеет давнюю традицию и восходит к XIV в. В государстве Хулагуидов после смерти в 1335 г. монгольского хана Абу Саида фактическая власть в стране перешла в руки главы племени джалаир Шейх Хасана Бузурга (ум. 1356). Но он, соблюдая традиции, возвел на престол, в качестве подставных ханов, сначала Мухаммада (потомка Чингиз-хана), потом Туга-Тимура (потомка брата Чингиз-хана, Хасара), Джахан-Тимура (потомка Чингиз-хана) и лишь после этого промежуточного периода присвоил себе права государя.

В государстве, основанном монголами в Средней Азии, в 30–40-х гг. XIV в. происходили смуты, которые в Мавераннахре привели к переходу власти после убийства Казан-хана в 747/1346–1347 г. от потомков Чингиз-хана к тюркской кочевой знати – эмирам (бекам). Первым из таких эмиров был эмир Казаган (ум. 1358) из караунасов⁶³. Впоследствии выделился эмир Тимур из монгольского племени барлас, который объединил под своей властью Среднюю Азию и Иран. Поскольку понятие о наследственных правах Чингизидов на власть сохранялось строго, то и здесь, в Средней Азии, возник институт подставных ханов: для придания законности своим действиям эмир Казаган и его преемники провозглашали кого-либо из потомков Чингиз-хана ханом, управляя формально от его имени, фактически же единовластно. Вот список подставных ханов тюркских властителей Мавераннахра XIV–XV вв.

1. Данишманджа-оглан. По одним сведениям он был потомком Чагатая (второго сына Чингиз-хана), по другим – потомком Угедея (третьего сына Чингиз-хана). Он был возведен на престол в 747/1346–1347 г. по желанию Казагана и с одобрения всех эмиров. Года через полтора-два, обвинив Данишманджа-хана в том, что он «нечагатаид», предали его смерти (Мунтахаб ат-таварих, изд., с. 102, 113, 116, 199; Муджмал-и Фасихи, с. 74–75; Тарих-и джахан-ара, с. 198).

2. Байан-Кули-хан. Согласно Муин ад-Дину Натанзи (XV в.), Байан-Кули был сыном Ясавур-оглана, потомка Чагатая; по сведениям другого тимуридского автора, Фасиха ал-Хавафи, Байан-Кули был сыном Сургаду, сына Тува-хана, потомка Чагатая. По словам источников, он был умным, справедливым и несущим с собой счастье царевичем. Его возвел на ханство эмир Казаган в 749/1348–1349 г. В 759/1357–1358 г. Казаган умер и его место заступил его сын эмир Абдаллах (Абдулла), который утвердил на ханский престол Байан-Кули так же, как это было установлено эмиром Казаганом. Но в том же году Байан-Кули-хан был обвинен в любовных связях с одной из жен эмира Абдаллаха и казнен (Мунтахаб ат-таварих, изд., с. 114; Муджмал-и Фасихи, с. 75, 86).

3. Кабул-шах. По рассказу Фасиха ал-Хавафи (XV в.), Кабул-шаха возвел на ханский престол эмир Абдаллах, сын эмира Казагана, в 759/1357–1358 г. Однако в другом месте своего сочинения он утверждает, что Кабул-шаха «вытащил из рубища дервиша и возвысил на ханство» эмир Хусайн и эмир Тимур и что это событие имело место в 766/1364–1365 г. (Муджмал-и Фасихи, с. 86, 91; изд. Т. 2, с. 97). Вероятно, здесь речь идет о том, что эмир Хусайн и эмир Тимур, новые властелины Мавераннахра, утвердили на ханский престол Кабул-шаха так же, как раньше это сделал эмир Абдаллах. Согласно Шараф ад-Дину Али Йазди, автору официальной истории Тимура, утверждение на ханский престол Кабул-шаха эмиром Хусайном и эмиром Тимуром состоялось в 1364 г. и сопровождалось следующей церемонией. Кабул-шаха, который вел дервишский образ жизни, переодели в богатое царское одеяние, устроили многолюдное пиршество, во время которого ему вручили царский кубок, и все присутствующие в знак признания его власти девять раз преклонили колено. По словам Йазди и анонимного автора «Муизз ал-ансаб», Кабул-шах был сыном Дорджи, сына Ильчигидая, сына Тува-хана, потомка Чагатая. По утверждению Муин ад-Дина Натанзи, Кабул-шах был сыном Джанкши-хана, другого потомка Чагатая; он был обаятельным и милым человеком с характером дервиша и писал стихи, пользовавшиеся известностью еще в начале XV в. Характеры Кабул-шаха и эмира Хусайна не сошлись, и эмир Хусайн без всякой на то причины низложил и убил хана (Мунтахаб ат-таварих, изд., с. 129).

4. Вместо Кабул-шаха эмир Хусайн провозгласил ханом другое лицо – некоего Хуббе, который вскоре также был казнен; о его происхождении ничего не говорится (Мунтахаб ат-таварих, изд., с. 114).

5. Адил-Султан. Согласно Муин ад-Дину Натанзи, он был сыном Кабул-шаха и провозглашен ханом эмиром Хусайном. Точная дата провозглашения его номинальным ханом не известна; в «Зафар-наме» Йазди его имя упоминается в 1369 г.; Адил-Султан был убит сразу после победы Тимура в 1370 г. над эмиром Хусайном (Мунтахаб ат-таварих, изд., с. 129)⁶⁴.

6. Суюргатмыш-хан. По словам автора «Мунтахаб ат-таварих-и Муини» и «Шаджарат ал-атрак», царевич Суюргатмыш был сыном Данишманджа-хана, потомка Угедея. По настоянию эмиров Тимура он был провозглашен ханом в 1370 г. Согласно «Муизз ал-ансаб», генеалогическому сочинению, составленному в 1426 г. при дворе Тимурида Шахруха, у Суюргатмыш-хана было два сына – Султан-Байазид, Султан-Махмуд и одна дочь по имени Урун-Султан, которая была замужем за Мираншахом, сыном Тимура. Суюргатмыш-хан участвовал во многих походах эмира Тимура и умер своей смертью в 1388 г.

7. Султан-Махмуд-хан, сын Суюргатмыш-хана, возведен на престол эмиром Тимуром в 1388 г. Султан-Махмуд-хан, как и его отец, участвовал во многих походах Тимура (в Индию, Дешт-и Кипчак, Малую Азию и т. д.). В 1402 г. в битве при Анкаре он сыграл немаловажную роль и даже со своим войсковым подразделением захватил в плен османского султана Байазида. Согласно известиям автора «Шаджарат ал-атрак», Султан-Махмуд-хан был еще жив в феврале 1405 г., когда умер эмир Тимур; по Йазди и Фасиху ал-Хавафи, он умер в 1402–1403 г. Согласно «Муизз ал-ансаб», у Султан-Махмуд-хана было двое детей: дочь Акил-Султан (на ней был женат Улугбек, внук Тимура) и сын по имени Султан Абу Саид. Носил ли сын Султан-Махмуд-хана, Султан Абу Саид, ханский титул неизвестно.

8. Сатук-хан. Его родословная неизвестна. Согласно Мирза Хайдару (ум. 1551), автору «Тарих-и Рашиди», царевичу Сатуку ханский титул был присвоен Тимуром; очевидно, после смерти Султан-Махмуд-хана. Но в 1428–1429 г. Улугбек-мирза (правил в Мавераннахре в 1409–1449 гг.) низложил Сатук-хана и отправил его

с войском в Моголистан против Вайс-хана. Вайс-хан пал в битве с Сатук-ханом, но и последний скоро вынужден был бежать в Кашгар, где был убит при набеге на этот город внука дуглатского эмира Худайдада, Каракул-Ахмад-мирзы. Улугбек провозгласил на место Сатука ханом в Самарканде другое лицо (Тарих-и Рашиди, рук. В 648, л. 39б–40б; с. 395, л. 53а–54а).

9. Об имени, происхождении и судьбе преемника Сатук-хана в источниках ничего не говорится.

10. В следующий раз новый хан, насколько можно судить по источникам, был провозглашен в Самарканде уже после низложения самого Улугбека в сентябре или октябре 1449 г. По сведениям источников, Абд-ал-Латиф, поднявший восстание против своего отца Улугбека и низложивший его, провозгласил ханом «какого-то обиженного судьбой потомка Чингиз-хана» (Сахаиф ал-ахбар. Т. 3. С. 65). Имя его и судьба неизвестны. Как полагает В. В. Бартольд, это был последний подставной хан из потомков Чингиз-хана в государстве Тимуридов⁶⁵.

Подставные ханы Чагатайского улуса XIV–XV вв. являлись марионеточными государями и одновременно хранителями политических традиций. Не обладая никакой фактической властью, подставные ханы из потомков Чингиз-хана оставались формально источником власти. В частности, ярлыки Тимура и Улугбека издавались от имени ханов; за ханом были сохранены важные внешние атрибуты власти – обычай чеканить имя хана на монетах и упоминать его имя в хутбе, правда, не всегда соблюдавшийся столь уж строго. Зато, как отметил В. В. Бартольд, нет никаких известий о том, чтобы эмир Тимур когда-нибудь в присутствии войска, при торжественной обстановке, воздавал почести подставным ханам; почести, воздаваемые, по монгольским обычаям, государю, всегда принимались самим Тимуром. По материалам источников, на пирах и праздниках хан предоставлял первенство эмиру Тимуру, сам же был почти незаметен; когда приходили послы иностранных держав, хан предоставлял их прием эмиру Тимуру, а сам занимал скромное положение; смотр войска также производил Тимур, и он же сам принимал все воинские почести. Похороны ни одного подставного хана не становились народным зрелищем; ханы отходили в мир иной без народного плача, без траурно-торжественных церемоний и пышного погребального обряда; даже места захоронения большинства подставных ханов Средней Азии XIV–XV вв. неизвестны.

Тимур находился в очень хороших личных отношениях со своими ханами (Суюргатмыш-ханом, Султан-Махмуд-ханом), брал их с собой во время похода и не держал их взаперти, как это было при Улугбеке. Вот такой любопытный рассказ о положении подставных ханов в Самарканде содержится в «Тарих-и Рашиди». Улугбек Гурган, пишет Мирза Хайдар, по примеру своего деда эмира Тимура, возводил на престол в Самарканде подставных ханов из потомков Чингиз-хана. «Он держал хана под присмотром внутри города Самарканда, в махалле (квартал), границы которой были обнесены оградой и укреплены. Теперь (в 40-е гг. XVI в. – Т. С.) эта махалла города носит название хайат-и хан („ханский двор“). Это большая махалла, и у каждой махалла, входящей в нее, свое название. Одна из этих махалла – Хауз-и Бустан-и хан („Бассейн ханского сада“) – является хорошо известным местом в Самарканде. Во времена эмира Тимура в этой махалла проживал Суюргатмыш-хан» (Тарих-и Рашиди, рук. В 648, л. 39б; С. 395, л. 53а).

Институт подставных ханов из потомков Чингиз-хана был вновь возрожден в Средней Азии, как уже говорилось, в XVIII столетии. В частности, в Хивинском ханстве после пресечения в конце XVII в. династии Шибанидов вся власть перешла в руки главарей кочевых родов. Однако в государственной жизни сохранялся принцип, что только представители «белой кости», т. е. Чингизиды, могут быть законными ханами. Для удовлетворения требованиям этой формальной законности люди неханского происхождения, в руках которых была фактическая власть в стране, засылали, чаще всего в Казахские степи, приглашение султанам принять ханское звание, так что в течение XVIII в. на престоле Хивы побывало немалое число казахских Чингизидов⁶⁶. Наиболее подробные известия о казахских султанах – ханах Хивы содержатся в сочинении хивинских историков XIX в. Муниса и Агахи, а также в различных русских источниках XVIII – начала XIX вв.

За немногими исключениями подставные ханы Хивы не имели политической власти, являясь фигурами чисто декоративными. Вот что сообщает, например, в своих «Путевых записках» о положении подставных ханов в Хиве врач майор Бланкеннагель, который по поручению российского правительства провел в Хиве пять месяцев – с 5 октября 1793 г. по 12 марта 1794 г. «Хивинский хан, – пишет он, – в правительстве значит меньше всего; три раза в год показывается он народу, окруженный теми, которые делами правят; в прочее же время сидит взаперти под строгим присмотром. В придворном его содержании не соблюдается даже благопристойности, и нередко в самом необходимом претерпевает нужду. …Хива есть столица и пребывание ничего незначащего хана и всех знатнейших родов»⁶⁷.

Подставные ханы Хивы занимали престол (за редким исключением) только короткое время: одни уходили сами, а иных главы местных родов отсылали обратно на родину, в Казахские степи, и заменяли другими ханами. Среднеазиатский историк начала XIX в. Абд ал-Карим метко называет этот политический обычай «игрой в ханы» – ханбази⁶⁸.

В заключение главы несколько слов о ханах-самозванцах. В литературе давно отмечено, властолюбие – такая неуемная страсть, против которой бессильны право, традиция, разум, страх перед возмездием. Жажда власти испокон веков не давала покоя политическим авантюристам – время от времени то и дело появлялись люди, называвшие себя именем какого-нибудь лица царствующей династии и предъявлявшие права на престол. Памятен, например, красочный рассказ Геродота о маге Гаумата, который в 522 г. до н. э., выдав себя за внешне очень похожего на него Смердиса, младшего брата отправившегося в поход персидского царя Камбиса, занял престол и стал на некоторое время «царем царей» (Геродот, с. 147, 157–164). В истории России хорошо известны события, связанные с Лже-Дмитрием. О политических самозванцах, появившихся в государстве Сефевидов после внезапной смерти шаха Исмаила II в 1577 г., сообщает автор «Накават ал-асар» Махмуд ибн Хидайаталлах. Были ханы-самозванцы и в средневековой и новой истории Средней Азии. Замечательно, что среднеазиатские политические самозванцы рассматриваемого периода объявляли себя если не Чингизидами, то по меньшей мере их родичами. Вот несколько примеров.

В «Путешествии Ибн Баттуты» содержится рассказ о злоключениях некоего человека, который в середине тридцатых годов XIV в. прибыл в земли Синда (низовье р. Инд) и выдавал себя за Чагатаида Тармаширин-хана (правил ок. 1330–1334 гг.).

По рассказу автора «Мусаххир ал-билад», в 1012/1603–1604 г. каракалпаки нарекли Абд ал-Гаффар-султаном некоего человека, внешне очень похожего на султана Абд ал-Гаффара, объявили его государем и посадили на престол в Туркестане; тот захватил ряд присырдарьинских городов и сделал своей столицей Ташкент. Но вскоре хан казахов Ишим, который являлся истинным владетелем тех пределов, выступил на войну с Лже-Абд ал-Гаффаром и убил его (Мусаххир ал-билад, л. 99б)⁶⁹.

В 1687 г. умер сын и преемник хивинского хана-историка Абу-л-Гази, Ануша; через два года после смерти Ануша-хана, т. е. в 1689 г., вступил на престол его сын Эрнек (Эренк). По словам жившего в начале XIX в. хорезмийского историка Муниса, молодой Эрнек-хан был дерзким мужчиной красивой наружности, любителем увеселений, и пылал страстью к женщинам. «Всякую ночь после вечерней молитвы он верхом на ветроногом скакуне с двумя махрамами скакал из Ак-Сарая в Хивак, развлекался и наслаждался там с розоликими девами и еще до рассвета возвращался в Ак-Сарай». При возвращении с одного из таких любовных похождений он был сброшен лошадью и разбился насмерть. Его мать, Тохта-ханум, которая происходила из туркмен, живших на южной окраине Хорезма, около Даргана, узнав о смерти хана, поспешила его похоронить, прежде чем известие о его смерти успело распространиться, и отправилась в Дарган, в дом своего отца. У ее старшего брата был сын, сверстник Эрнек-хана, внешне похожий на него. Выдав своего племянника за Эрнек-хана, Тохта-ханум распространила слух, что хан ездил навестить своих туркменских родственников и теперь возвращается домой. Посредством такой хитрости молодому туркмену удалось привести в Хиву тысячу своих соплеменников и овладеть городом, после чего он стал подвергать преследованию узбеков Хивы. Некоторые узбеки ушли на Арал, собрали там войско из кунгратов, мангытов, канглы, кипчаков и ходжа-эли и пошли походом на Хиву. Самозванец был убит; Тохта-ханум казнена: ее привязали к коням, которые волочили ее; из даргинских туркмен спаслась одна сотая часть. Это событие произошло в 1106/1694–1695 г. (МИКХ, с. 456; Фирдаус ал-Икбал, изд. Брегеля, с. 142–148).

И наконец, пример из истории Кокандского ханства. К середине XIX в. Кокандское ханство превратилось в одно из крупнейших государств в Средней Азии, в состав которого вошли обширные территории от Памирских высот на юге до бассейна реки Или на северо-востоке. В семидесятых годах XIX в. там происходили стычки между российскими войсками и жителями ханства. Ситуацией в стране воспользовался некий мулла Исхак, родом из Пскента (современный Бишкек – столица Кырзызстана). Назвав себя царевичем Пулат-беком, он со своими сторонниками из кыргызов и кипчаков занял Коканд, где осенью 1875 г. был провозглашен ханом, в то время как настоящий хан находился в Ходженте. Но правление самозванца было недолгим: в январе 1876 г. власти Пулат-хана был нанесен решительный удар⁷⁰.

Глава 6
Царевичи и царевны в генеалогическом древе Чингизидов

Количество «вымышленных» Чингизидов велико.

Для изучения истории Монгольской империи как в эпоху ее единства, так и после ее распада на независимые государства исключительное значение имеют мусульманские источники. Они написаны на разных языках (арабском, персидском, тюркском), различны по форме и виду, структуре и содержанию. В частности, среди этих исторических сочинений мусульманских авторов есть специальные родословные книги («Насаб-наме»), содержащие генеалогическую историю «Золотого рода» Чингиз-хана. В их числе находится и «Муизз ал-ансаб» («Книга, прославляющая генеалогии») – предмет нашего исследования.

Автор «Муизз ал-ансаб» неизвестен. Турецкий ученый Ахмед Зеки Валиди Тоган высказал предположение, что автором этой генеалогической истории, возможно, был известный придворный историк Тимуридов Хафиз-и Абру (ум. 1430)⁷¹. Однако фактов, которые могли бы безусловно доказать справедливость такого допущения, пока обнаружить не удалось.

«Муизз ал-ансаб» написана на персидском языке в 830/1426–1427 г. при дворе Тимурида Шахруха (ум. 1447) в Герате. О мотивах, побудивших взяться за такой специфический исторический труд, анонимный автор в предисловии к книге, которое написано прозой, перемежающейся со стихами, сообщает следующее: «В эти дни 830 года хиджры (1426–1427)⁷² Шахрух-Бахадур-хан, да увековечит Аллах его царствование и власть его, повелел составить, найдя удобопонятную форму изложения материала, родословную книгу (насаб-наме), заново проверив генеалогическую историю “Шаджара-йи ансаб-и салатин-и мугул”, содержащую имена и его предков, и дополнив ее потомками, которые родились в последующие времена». В соответствии со своим содержанием настоящая рукопись (ин нусха) получила название «Муизз ал-ансаб» («Книга, прославляющая генеалогии»). Вслед за генеалогической историей монгольских султанов следует родословие предка эмира Тимура Карачар-нойона из племени барлас. Если в будущем по этой теме обнаружатся еще материалы, то пусть ими дополнят настоящие генеалогические таблицы, добавляет автор (Муизз ал-ансаб, л. 1б–2б)⁷³.

Этот призыв нашел отклик у некоего лица (имя также неизвестно), который продолжил генеалогии Тимуридов до начала XVI в., т. е. до конца этой династии.

Таким образом, перед нами редкая книга, в которой под одним переплетом собраны материалы о более чем одной тысяче потомков Чингиз-хана и сотнях Тимуридов.

В известном справочнике Ч. А. Стори и Ю. Э. Брегеля говорится о трех рукописях «Муизз ал-ансаб», которые хранятся в Париже, Лондоне и Стамбуле⁷⁴. Однако, как установил американский ученый Дж. Е. Вудс в 1990 г., рукопись, хранящаяся в Музее Топкапы в Стамбуле, в действительности является списком другой, более ранней, генеалогической истории, принадлежащей перу некоего Хусайна, сына Али-Шаха. Таким образом, отмечает проф. Дж. Е. Вудс, мы располагаем только двумя рукописями «Муизз ал-ансаб»⁷⁵. Но ныне и эти сведения уже устарели. Молодому японскому исследователю Широ Андо удалось выявить в Алигархе (Индия) еще две рукописи «Муизз ал-ансаб»⁷⁶.

Итак, сейчас известны четыре рукописи «Муизз ал-ансаб»:

1. Париж, Национальная библиотека; рукопись отличается прекрасным исполнением и хорошей сохранностью. Я пользовался именно этой рукописью (микрофильм, который был получен мною благодаря содействию проф. Beatrice Forbes Manz, за что приношу ей свою искреннюю благодарность). Привожу описание рукописи. Как указано на форзаце, рукопись содержит 161 лист. Однако в действительности в ней 164 листа, так как листы 5, 116 и 137 имеют по дополнительному листу. Листы 27б, 53б, 54а, 56б, 58а, 114а, 124а, 144а, 149а – пустые. Почерк – четкий красивый насталик. Многие этнонимы и имена собственные написаны весьма неуверенно. По-видимому, переписчик, судя по всему имевший туманное представление о названиях тюрко-монгольских кочевых племен, а также о монгольских и тюркских собственных именах, не разобрал их в оригинале и поэтому только воспроизвел начертание (часто без диакритических знаков).

Место переписки хранящейся ныне в Париже рукописи «Муизз ал-ансаб» неизвестно. Она была переписана неизвестным писцом в первые десятилетия XVI в. и сменила за годы своего существования нескольких владельцев. Одним из них был, судя по владельческим записям, некий ал-Рийази, живший в первой половине XVI в. и купивший эту прекрасно оформленную рукопись в Стамбуле. Другого владельца звали Исмаил ал-Шахид би-Фидаи. Его запись датируется месяцем шаввал 1007 г. х. (май 1599 г.). На листе 1а имеется еще запись, в которой читается имя Абу Бакр Рустам ибн Ахмад ал-Ширвани. Он был известным библиофилом в Османской империи (ум. 1722/23). В 1142/1729–1730 г. рукопись была куплена в Стамбуле аббатом Севеном. Затем она оказалась в Париже, в Национальной библиотеке (Муизз ал-ансаб, л. 1а–161а)⁷⁷.

2. Лондон, Британский музей; рукопись, вероятно, XVIII в., дефектная; почерк – трудночитаемый индийский шикасте⁷⁸.

3. Алигарх, Алигархский Мусульманский университет; листы сбиты, пагинация поздняя; рукопись датируется временем правления Могольского императора Бахадур-шаха I (1707–1712)⁷⁹.

4. Алигарх, Алигархский Мусульманский университет; рукопись состоит из двух томов; второй том – генеалогия дома Тимура – заново начинается с первой страницы⁸⁰.

Ни в одной из этих четырех рукописей «Муизз ал-ансаб» не указаны ни имя переписчика, ни место и точная дата переписки.

Анонимный автор «Муизз ал-ансаб» не называет конкретно свои литературные источники. Обычное его выражение: «Вот что повествуют правдивые тюркские историки…» («монгольские историки», «историки ханского рода»). Лишь однажды, рассказывая об отце Чингиз-хана Есугей-бахадуре, автор ссылается на сочинение знаменитого историка Ильханов Рашид ад-Дина «Джами ат-таварих» (Муизз ал-ансаб, л. 5б).

Как показали исследования А. З. Тогана, Дж. Е. Вудса, Широ Андо, Ш. А. Квинна и других ученых, часть «Муизз ал-ансаб», посвященная Чингизидам, заимствована из «Шуаб-и панджгана» («Генеалогия пяти народов») Рашид ад-Дина. «Шуаб-и панджгана» была составлена Рашид ад-Дином между 1306 и 1310 гг. Книга посвящена генеалогии царствующих династий «пяти народов»: 1) арабов, 2) монголов, 3) евреев, 4) христиан-франков, 5) китайцев – и представляет собою в основном извлечения из второго тома «Джами’ ат-таварих» того же автора, но с некоторыми дополнительными историческими сведениями. Анонимный автор «Муизз ал-ансаб» опустил генеалогии арабов, евреев, китайцев и франков, но заимствовал из «Шуаб-и панджгана» генеалогические таблицы дома Чингиз-хана и добавил генеалогии Чингизидов до начала XV в., а также Тимура и первых Тимуридов⁸¹.

Другим литературным источником для автора «Муизз ал-ансаб», как полагают, послужила генеалогическая история Хусайна ибн Али-Шаха, посвященная дому Чингиз-хана и Тимура и составленная также в среде Тимуридов, но несколько ранее, чем «Муизз ал-ансаб», по всей вероятности, в годы правления Халил-султана (1405–1409). Генеалогия не имеет заглавия. Рукопись этой генеалогической истории хранится в Музее Топкапы в Стамбуле и исследована проф. Дж. Е. Вудсом.

«Муизз ал-ансаб» была введена в научный оборот еще в двадцатых годах XIX в. знаменитым ориенталистом К. д’Оссоном. С тех пор к «Муизз ал-ансаб» обращались многие западные исследователи, но все они в основном только использовали в своих поисковых работах материалы из этого ценнейшего источника. Объектом специального исследования и перевода «Муизз ал-ансаб» стала для западных ученых лишь в последние годы. Особо отмечу здесь две работы. Дж. Е. Вудс переработал и в 1990 г. издал на английском языке вторую часть «Муизз ал-ансаб» – генеалогию дома Тимура⁸². В 1992 г. вышла в свет монография японского ориенталиста Широ Андо, также специально посвященная «Муизз ал-ансаб»⁸³.

Из отечественных исследователей непосредственно с персидским оригиналом «Муизз ал-ансаб» были знакомы, кажется, только В. Г. Тизенгаузен (1825–1902) и В. В. Бартольд (1869–1930). В частности, в 1898 г. В. В. Бартольд опубликовал отрывок текста из рукописи «Муизз ал-ансаб», хранящейся в Парижской Национальной библиотеке⁸⁴. В. Г. Тизенгаузен во время своего путешествия по Европе, совершенного в 1880 г. специально с целью извлечения из рукописных собраний сведений о Золотой Орде, сделал обширные выписки из сочинений многих средневековых мусульманских авторов, в том числе и из «Муизз ал-ансаб», хранящейся в Парижской Национальной библиотеке. Извлечения из последнего источника были им обработаны, переведены и по соображениям удобства помещены в примечаниях и дополнениях к переводам из Рашид ад-Дина. Но В. Г. Тизенгаузен при своей жизни не успел издать эти материалы. Извлечения и переводы из персидских сочинений, сделанные им, были изданы лишь в 1941 г. под редакцией А. А. Ромаскевича и С. Л. Волина (СМИЗО. Т. 2. С. 7, 29, 60–63 и др.). При этом произошел достойный самого глубокого сожаления казус. По недосмотру то ли самого В. Г. Тизенгаузена, то ли издателей его материалов по истории Золотой Орды в извлечениях из «Муизз ал-ансаб» содержатся досадные ошибки. Чтобы стала понятной природа их происхождения, обращусь снова к персидскому оригиналу «Муизз ал-ансаб».

В вводной части своего труда анонимный автор «Муизз ал-ансаб» подробно объясняет читателю принципы организации генеалогического материала основного текста. Для наглядности, пишет он, в настоящей родословной книге используются таблицы и другие графические фигуры и построения. Так, имена лиц мужского пола (т. е. каждое имя принца крови в отдельности) выделены кружком, а имена лиц женского пола (т. е. каждое имя принцесс крови в отдельности) вписаны в прямоугольник-квадрат. Имена тех принцев, которые достигли верховной власти и царствовали, вписаны в прямоугольник с двойной линией, под которым – соединенный с ним линией – большой, очерченный двойной линией круг для изображения их портретов (в парижской рукописи «Муизз ал-ансаб» «портретов» ханов нет и все большие круги – пустые). На правой стороне от имен и изображений государей указаны имена их эмиров и вельмож (часто со сведениями, из какого они рода и племени), а на левой стороне перечислены имена их жен и наложниц (также часто со сведениями, из какого они рода и племени). Около имени помещена памятка, где по возможности приводятся даты рождения и смерти, годы царствования и другие исторические сведения. Мужское потомство и женское потомство государей указаны в середине листа и их имена, т. е. имена детей (фарзандан), вписаны внутри мелких кружков и прямоугольников-квадратов, а имена тех из принцев, которые впоследствии стали правителями, отмечены двойной линией (Муизз ал-ансаб, л. 2аб).

В опубликованных в «Сборнике» В. Г. Тизенгаузена извлечениях из «Муизз ал-ансаб» почему-то оказался не соблюден главный принцип организации генеалогического материала источника, а именно: в персидском оригинале имена принцев крови (по терминологии источника – оулад) отмечены кругом (малым или большим, очерченным одной или двойной линией), а имена принцесс крови (по терминологии источника – унас) заключены в малый прямоугольник-квадрат. Результат такого вольного перевода оказался плачевным: многие десятки принцесс дома Чингиз-хана, словно по мановению волшебной палочки, превратились в принцев.

Пишущий эти строки не мог, конечно, взять на себя труд сличить с персидским подлинником все переводы-извлечения из «Муизз ал-ансаб», опубликованные в «Сборнике» В. Г. Тизенгаузена. Я взял лишь некоторые места из тех страниц «Сборника», на которые в исследовательской литературе ссылки делаются чаще всего. Мой перевод-расшифровка, как увидит читатель, сильно отличается от перевода В. Г. Тизенгаузена. Но эта разница объясняется просто: у В. Г. Тизенгаузена не только не расшифрованы графические фигуры и построения в «Муизз ал-ансаб», но в ряде случаев оказались перепутанными линии, которые, часто переходя с одного листа на другой, соединяют графические фигуры, на которых обозначены имена детей, с графической фигурой, на которой обозначено имя их отца. Имена Чингизидов – «подпоручиков Киже» в переводе В. Г. Тизенгаузена выделены мною курсивом.