Еврейские рукописи Мертвого моря

Случайное открытие обнаружило рукописи лишь че­рез девятнадцать столетий, уже после 1945 г. Отдельные находки отмечались также и до того. В средние века поис­ками древних рукописей занимались некоторые раскольни­ческие еврейские группы — «караиты», или «преданные пещерам», но их деятельность была во всех отношениях непостоянной и незначительной. Новейшие раскопки выя­вили археологические остатки других родственных общин в пяти селищах, расположенных на протяжении 2 км вдоль берега Мертвого моря, примерно в 15 км к югу от основного селения Кумрана. Там были найдены светиль­ники и монеты времен Ирода Великого Архелая и Агрип­пы I, примерно 42—46 гг. н. э., почти 600 могил того же типа, что и в Кумране, с еврейскими надписями, очень сходными по начертанию с письменами ранее найденных свитков. Так называемый «Дамаскский документ», откры­тый в конце прошлого века в тайнике одной каирской си­нагоги, напоминал о существовании некоей мессианской общины и давал ей своего рода право на существование с того момента, когда «единственный учитель» был взят на небо, и вплоть до пришествия мессии Аарона и Израиля.

Мессианские группы были, таким образом, гораздо бо­лее тесно сплочены и распространены, чем можно было думать.

Нельзя исключать, что аналогичной, завершившейся исчезновением, была судьба еврейских и арамейских тек­стов, в которых была запечатлена память о другом проро­ке и реформаторе — «галилейском учителе», главе отколов­шейся группы, преследовавшейся, вероятно, жреческой аристократией и правящими кругами, сотрудничавшими с римскими оккупантами. Что-либо более определенное мы, возможно, узнаем об этом в один прекрасный день новых открытий. Но это все — из области предположений. Исто­рически достоверным является лишь то, что при всех {27} исходах разыгравшейся в Палестине драмы, которая была сама по себе достаточно локальной, о чем повествуют евангелисты, рассказ о событиях и его перевод, не только с филологической, но, прежде всего, с содержательной сто­роны, могли быть осуществлены только за пределами са­мой Палестины, в кругах иудаистской иммиграции, в кон­такте с носителями эллинистических языков и нравов.

Все это, естественно, лишает новозаветную литературу какой-либо ценности непосредственного текстуального ис­точника. Профессиональные теологи и историки тщетно пытаются выйти из этой ситуации, исходя из фидеистских предпосылок, не прибегая к каким-либо рациональным умозаключениям, точно так же, как поступали поколения христиан второго и третьего столетий, стремившихся при­дать исторический смысл тому, что было прежде всего во­просом веры.

Впрочем, действительное значение в развитии любого религиозного движения имеет не столько последователь­ность четких доктринальных идей, независимо от их кон­кретного воплощения и от того, что они почти докумен­тально связаны с их вымышленными носителями, сколько люди во крови и плоти, которые реально порождают эти идеи, их образ жизни и мыслей, их труд и особенно их ча­яния, противопоставляющие их господствующим слоям, ко­торые всегда стремились монополизировать счастье не только на земле, но также иерархически распределить его и в потустороннем мире.

На этих реальных людях мы и должны сосредоточить наше внимание, прежде чем заняться идеологией, фанта­зиями, навязчивыми мечтами, выразителями которых они оказались. Таким путем мы освободимся от противоречий и абсурдов, в которых завязли новозаветная критика и ре­конструкция истоков христианства после столетий непо­следовательных изысканий.

Не будем никогда выходить за грани исторического времени. Провозглашение «благой вести» не есть творение из ничего, как полагал Антонио Лабриола в своем прекрас­ном эссе «От века к веку», написанном более семи десят­ков лет тому назад. Требуется вновь проследить весь путь, который прошли массы от библейского иудаизма, от культов мистерии и морального кризиса всего греко-рим­ского общества к восприятию новой веры и новой морали.

Новозаветные писания — это плод веры, мистической работы сознания, уходящего за пределы реальности в об-{28}ласть вымысла и ритуальных верований. Но авторы тек­стов Нового завета — и тут не имеет значения, действи­тельно ли их именовали Матфей и Иоанн, Павел и Петр, Иаков и Лука, поскольку перечень их гораздо обширнее ограниченного числа упомянутых в каноне и выходит за его пределы, — были реальными людьми, сыновьями свое­го времени, выходцами из определенной среды, были свя­заны с определенными историческими событиями и высту­пали глашатаями призыва, объяснение и обоснование ко­торого кроется в социальных, экономических и культур­ных условиях, в которых эти люди формировались.

В древние времена и в значительной части в средние века голос оппозиции всесилию правящих классов, почти всегда созвучный религиозным мотивам, подавлялся и, чтобы как-то звучать, бывал приневолен к разного рода хитростям и притворству: анонимату, приписыванию ми­фическим или стоящим вне подозрений персонажам, кото­рых признавали господствующие силы, авторства различ­ных произведений. Так было с «Сивиллой Эритрейской», которую бедняки Израиля в конце концов признали пря­мой родственницей Ноя, а римляне связали с «Сивиллой Кумской» из «Четвертой эклоги» Виргилия. И все же эта форма протеста, проявившаяся в целом потоке видений, пророчеств, прорицаний космических и социальных ката­строф, в которых более или менее открыто предвещался конец старой эпохи и господствовавших в ней классов и провозглашалось пришествие «новой эры», достигла тако­го размаха, что захватила представителей наиболее утон­ченной культуры в среде самих властвующих классов, как и случилось с Виргилием.

Согласно Овидию, Сивилла должна была отводить ге­роев в преисподнюю и выводить их оттуда через тысячу лет в Елисейские Поля, к блаженству. Но в эклоге Вир­гилия мы находим нечто иное и весьма отличное от обра­за, описанного Овидием: пророчество «пришествия с неба некоего нового порождения» и восстановления мира меж­ду людьми и подавленной свободой. Это была мечта пора­бощенных рабовладельческой экономикой масс. Голос про­теста масс, переживших неудачу вооруженных восстаний, звучал не только в земле иудеев, но и на всех наиболее обездоленных окраинах греко-римского мира, от Сицилии до Малой Азии, от Северной Африки до Боспорского царства (нынешние территории Приазовья, Крыма и Се­верного Кавказа), от Галлии до областей, оспаривавшихся {29} римлянами у аборигенов Месопотамии и Сирии, где заро­дится со временем миф о «воскресшем Нероне», который заставит империю рассчитаться за все совершенные ею злодеяния.

Отсюда также идет представление о «тысячелетнем царстве» — эпохе счастливого изобилия и справедливости для бедных, которая не имеет ничего общего с преслову­той боязнью конца света на пороге тысячного года, изоб­ретенного романтической школой. Согласно 89-му псалму Библии, пред очами господа «тысяча лет, как день вче­рашний», и поскольку творение продолжалось семь дней, жизнь мира должна продлиться неделю тысячелетий, а день седьмой будет «субботой великого отдыха», «тысяче­летним царством». Восьмой день, «день вечности», нач­нется вслед за ним. Персидское учение о хазаре, или цар­стве, длящемся тысячу лет, которое должно было подгото­вить пришествие царства Ормузда (Ахура Мазда), доб­рого бога зороастровского дуализма, без сомнения способ­ствовало укреплению доверия к этому благому иудео-хри­стианскому фантазерству,

К оппозиционной литературе, которая может рассмат­риваться как подлинная предыстория всего христианского движения, в первую очередь относятся апокалиптические тексты, приписанные легендарным библейским персонажам или вообще иудейскому миру, замысленные и составлен­ные на еврейском или арамейском языке, почти неизмен­но утраченные на языке оригинала и известные в поздней­ших переводах на греческий и латинский и сохранившиеся на многих других языках, в среде народов, чувствовавших потребность в пламенном слове обличения несправедливо­сти и в вере в явление «новых небес и новых земель», которое обещало впоследствии христианство.

К этим текстам мы и должны прежде всего обратиться, чтобы лучше понять духовные и социальные мотивы авто­ров наиболее древних из них, вдохновлявшихся уже не­сомненно христианскими настроениями. Первый из них — Апокалипсис, включенный в новозаветный канон и припи­санный одному из многих Иоаннов, которыми так богата история ранней церкви. Исполненный трепета солидарно­сти со всеми «униженными и оскорбленными» того време­ни, сплоченными ненавистью к Риму, Апокалипсис (От­кровение Иоанна) представляет собой непревзойденной ценности документ при условии его прочтения как главно­го свидетельства веры в неминуемую победу «праведных», {30} устремленных к новой жизни в мире, отторгнутом у сата­ны, иначе говоря, у императорского Рима, а не как при­митивное преддверие учения о «последних событиях», о «преставлении» в тривиальной католической эсхатологии (учении о смерти, страшном суде, аде и рае).

Апокалипсис — это идеологический эквивалент мисти­ческой литературы греко-римского мира в религиях ми­стерий, культов страстей, смерти и воскресения бесчис­ленных божественных или полубожественных спасителей (Диониса, Орфея, Деметры, Осириса, Адониса, Аттиса и Митры) и особенно тех папирусов и золотых пластинок, которым были вверены чаяния на земное блаженство и бессмертие на небесах для людей, отлученных и в земной, и в загробной жизни от всех благодеяний официального культа, являвшегося не чем иным, как переводом в рели­гиозные термины человеческих представлений об эконо­мическом, политическом и культурном господстве.

СОЦИАЛЬНЫЕ ФЕРМЕНТЫ

И РЕЛИГИОЗНЫЙ ДУАЛИЗМ

На заре нашей эры иудаистская религия была совсем иной, чем та, которая засвидетельство­вана в писаниях Ветхого завета. Об этом говорят наиболее достойные доверия источники от II в. до н. э. и вплоть до II в. н. э., то есть на­чиная с наиболее яркой вспышки борьбы за не­зависимость под руководством пяти братьев Маккавеев (по-еврейски «молотобойцы» — «гонители врага»), вос­ставших в 168 г. до н. э. против сирийско-эллинистической оккупации, и до окончательной утраты иудеями как поли­тической, так и территориальной целостности в 135 г. н. э.

Библейский рассказ завершается примерно эпохой но­вой династии Хасмонеев. Но когда соперничество между царями Аристобулом и Гирканом позволило Помпею вступить в Иерусалим и осквернить храм в субботний день осени 63 г. до н. э., на сцену выступил некий изво­ротливый выходец из Идумеи, незадолго до того обращен­ный в иудаизм, друг римлян, который в 40 г. до н. э. был признан Римским сенатом царем Галилеи. Имя его — Ирод, по прозванию Великий. В последние годы его цар­ства по преданию и родился Иисус.

После краха двух древних царств — Израиля и Иудеи, уничтоженных соседними рабовладельческими империями {31} Месопотамии и Ирана (вавилонянами, ассирийцами, ми­дянами и персами) между VII и V в. до н. э., религия южной части Палестины, Иудеи, центром которой был Иерусалим, получила название иудаизма. Два других рай­она — Галилея на севере и Самария в центре страны — оказались полностью перестроенными, заселенными народ­ностями иноземного происхождения.

Самария, население которой не достигало и полумил­лиона жителей, отныне получила свою собственную рели­гиозную базу с храмом на горе Геризим, посвященным бо­жеству, соперничавшему с иерусалимским Яхве. Столица ее, Самария, разрушенная Иоанном Гирканом I в 107 г. до н. э., была восстановлена Иродом и посвящена императо­ру Августу под названием Севастии. На восточном флан­ге Самарии, за рекой Иордан, были расположены грече­ские города: это так называемое Десятиградие (Декапо­лис) было самостоятельно в политическом и социальном отношениях. Менее состоятельные евреи относились к его обитателям с глубоким отвращением и часто нападали на них.

Галилея — самая плодородная часть страны — бывала театром и наиболее острых социальных конфликтов. Она была силой обращена в иудаизм Хасмонеями к 104— 103 гг. до н. э. Но в ней всегда удерживался мятежный дух, и народ ее не скрывал неприязни к господам из Иу­деи. После Помпея большая часть палестинских восстаний неизменно начиналась в Галилее. Центральная власть от­вечала на них вооруженной борьбой, уничтожением уро­жаев и истреблением целых семей.

Во времена Иисуса прозвище «галилеянин» преврати­лось почти в синоним слова «разбойник». Разбой, впро­чем, действительно стал занятием, к которому нередко прибегали доведенные до крайности обедневшие земле­дельцы и рабы не только в Палестине. Ничего нет удиви­тельного поэтому, что первые группы христиан впоследст­вии отождествлялись еврейскими националистами и пра­воверными иудеями с галилеянами. «Бродяги и плуты,— напишет со временем Иосиф Флавий в «Иудейской войне» (II, 13—14),— укрываясь под маской божественного вдох­новения, доводили толпы до неистового беснования и тол­кали их в пустыню, где бог, как они учили, якобы оставил знаки скорого освобождения»; в действительности же они «стремились лишь к преобразованиям и переворотам».

Несмотря на антисемитские настроения, которые уже тогда существовали в средиземноморском мире скорее на социальной основе, нежели на подлинно этнической и ре­лигиозной, прозвание «иудей», естественно, еще не имело того презрительного и предосудительного смысла, которое оно приобрело впоследствии в христианской традиции, прежде всего вследствие надуманного отождествления ев­рейского народа с «предателем» Иудой из легенды. Это имя было как бы почетным и горделивым титулом для тех, кто чувствовал себя связанным законами Моисея. В диаспоре только оно обычно и употреблялось.

Конечно, доходящая до граней расизма вера в некое высшее существо, владетельное, требовательное, отражала специфику господствующих отношений и сильно задевала нееврейское население окружающего мира. Эта вера воз­никла в условиях, которые были характерны в среде две­надцати племен израилевых, описанных в самых древних книгах Библии в эпоху, наступившую вслед за первобыт­ным анимизмом и политеизмом земледельческих народно­стей, преодоленными утвердившейся монархией, но так и не изжитыми на народном уровне. Мы должны предпри­нять определенные усилия, если хотим выйти из тумана мифа и стать как можно ближе к реальной жизни масс, чтобы понять, что ритуальный монотеизм иудейского пра­вящего класса был не чем иным, как идеологическим отра­жением его претензий обладать монополией на власть. В то же время для угнетенных слоев и даже для тех эле­ментов господствующих групп, которые оказались в кри­зисном положении в результате бурных событий в жизни народа, верования во всякого рода благодетельные или вредоносные силы, которые господь небесный сдерживает с таким же великим трудом, как и земные господа, суще­ственно обосновывали сам принцип единственности бога.

Сатана — враг, «обвинитель», согласно библейской теодицее, «бунтарь», в основном, однако, подчиненный {33} Яхве,— в конце концов обрел осязаемый образ, умножен­ный в различных лукавых божествах, имена которых вы­дают их связи с древними, отрешенными от власти бога­ми: Вельзевул отождествляется с «богом мух») Астарот­та — со сладострастной Астартой из финикийских культов любви и плодородия; Велиар — с Ваалом, или Велем, — могущественным ханонейским богом, постоянно поминае­мым в рукописях Мертвого моря (имя его синонимично слову «владыка»). Принято думать, что этот тенденциоз­ный дуализм возник у евреев под влиянием персидской религии, для которой типична тема противоборства добро­го бога Ормузда (Ахура Мазда) и его антагониста — злого духа Аримана (Ангра Майнью). Такое объяснение удобно, но оно не учитывает, что любая религия коренит­ся в конкретной действительности, а не в передаче рели­гиозной тематики. Дуализм лежит в основе любого рели­гиозного представления с тех пор, как человеческое обще­ство раскололось на противоположные классы, и ему соот­ветствуют проявления аналогичных ситуаций в политике и общественных отношениях.

Дуалистичны были культы спасения. Дуалистично раз­личение материи и духа. Глубоко дуалистическим всегда было и остается христианство, которое отводит демониче­ским силам самостоятельное, вечное существование, плохо совместимое с монотеистической теологией. Отсюда не случайно Ориген, один из крупнейших представителей патристики, утверждал уже в первой половине III в., что ад не может существовать вечно, и предвидел времена, когда праведные и дурные вновь сольются в единой боже­ственной природе. Положение это недавно вновь было выдвинуто некоторыми представителями современной тео­логии после II Ватиканского собора. У них были предше­ственники, например монсеньор Рафаэлло Ламбрускини, выступавший с подобными же идеями более столетия тому назад.

Элементы дуализма обнаруживаются особенно явно в писаниях пророков Израиля. Затем они распространяются во всей так называемой апокрифической литературе, кото­рая начиная со II в. до н. э. продолжала, на более высо­ком уровне, традицию пророчества. Таковы Псалмы Соло­мона, книга Еноха, книга юбилеев. Завещания двенадца­ти патриархов, IV книга Ездры, Успение Моисея, Апока­липсисы (Откровения), приписанные Баруху, Ездре и другим легендарным библейским персонажам. Конечно, {34} пришествие лучших времен связано в этой обширнейшей литературе на еврейском, арамейском, а иногда и на гре­ческом языках с ожиданием некоего царя, мессии, который бы держал врагов Израиля под своим игом. Он представ­лялся человеком по самой своей сути: «сын человеческий» (Даниил, 7 : 13), предварявший мессианское призвание Иисуса. Но на уровне масс на эти политические и нацио­нальные мотивы, которые интересовали главным образом аристократию и властвовавшие в широком смысле слова круги, наслаивались также настоятельные социальные тре­бования. Врагами были богатые, хозяева, а не только чу­жеземные поработители. Согласно Малахии (4 : 1), вла­стители будут спалены огнем, как в печи, когда «взойдет солнце правды».

Мессия из племени Давида, создатель земного царства для униженных масс, отождествляется также с образом искупительной жертвы, он порабощен, как и они: «Сколь был обезображен паче всякого человека лик его» (Исайя, 52 : 14), точно раб, который был призван своей мукой ис­купить страдание всего народа, подобно богам эллинисти­ческих культов спасения. Согласно 130-му псалму Биб­лии, «спасение» означало первоначально «освобождение с уплатой выкупа». Таков смысл еврейского термина «падах».

Все эти мотивы сливаются воедино и взаимодействуют весьма примечательным образом на грани античной эры и христианской эпохи в рукописях иудаистских общинников Мертвого моря, которые создали свои коммуны на таких безрадостных топких берегах, что, казалось, сама природа там умирала.

МЕССИАНСКИЕ ОБЩИНЫ

Авторы кумранских текстов, строго говоря, не могут именоваться христианами, поскольку для них мессия (Христос) еще не пришел. К тому же в этой фигуре порой явно сдваиваются мес­сия жреческий (Христос Аарона) и мессия по­литико-военный (Христос Израиля). Но в тер­минологии найденных рукописей, в описании характерных обрядов общинной жизни, в почитании, которое связыва­ет общинников с их «учителем праведности», быть может распятым на кресте его гонителями, вознесенным на небо, нового появления которого как спасителя ждали верую-{35}щие общины (ее называли «Новым союзом» или «Новым заветом»),— во всем этом уже содержались все новые мо­менты первоначального евангельского рассказа и богослу­жебного опыта самых ранних христианских церквей.

Многих поражает, что в Новом завете не упоминается об общинах, столь близких по идеологии к христианству. Но следует помнить, что евангелия и все другие новоза­ветные писания появились позже катастрофы 70-х годов и отражают лишь смутные и отрывочные воспоминания о со­бытиях прошлого. И от саддукеев не осталось следов пос­ле разрушения Иерусалимского храма. Сведения о них в евангелиях неточны и малоправдоподобны. Фарисеи, на­против, выжили и остались пламенными защитниками иудаистской ортодоксии. Против них и была направлена яростная полемика первых христиан, которые оказались в оппозиции синагоге.

Мессионистов из Кумрана (откуда вышли вышеупомя­нутые еврейские манускрипты) никоим образом нельзя отождествлять с эссенами или ессеями (возможно, от «асия» — «слуги божьи», «святые» по-арамейски): один только культ солнца вполне исключает такое отождествле­ние. Историки того времени описывали ессеев как настоя­щих и убежденных аскетов, хотя и не всегда безбрачных, но живших вдали от мира. Филон Александрийский гово­рит о них как о братстве «чистых», о мистиках почти пифагорейского типа. Плиний Старший, опиравшийся, правда, на сведения из вторых рук, указывает, что они располагались на некотором удалении от безжизненных бере­гов Мертвого моря, километрах в пятнадцати на запад от Кумрана, в пустыне Энгади, и добавляет, что они жили коммуной «без женщин и без денег» («Естественная исто­рия», V, 17). Иосиф Флавий, напротив, указывает в «Иудейской войне», что они были рассеяны по разным местностям Палестины, сплоченные менее строгими, но все же тесными узами сообщества. И он сравнивает их с пифагорейцами — наиболее подходящим для читателей греко-римского воспитания термином (подобным же обра­зом он отождествлял фарисеев со стоиками, а саддукеев — с эпикурейцами).

Одна из групп ессеев обосновалась в Египте близ Ма­реотидского болота и приняла наименование «терапевтов» («врачевателей» на службе у бога).

Поиски ессеями ритуальной чистоты проявились в чи­стоте их одежд, о чем напоминают «белые одежды» из-{36}бранников в Апокалипсисе (Откров., 7 : 13), а также в частых омовениях. Согласно Иосифу, они собирались по утрам, чтобы приветствовать молитвой восход солнца, как если бы они молили его показаться («Иудейская война», II, 8), потом следовал совместный прием пищи, сопровож­давшийся благословением еды. Под угрозой страшного возмездия они должны были давать зарок полнейшей сек­ретности всех своих дел. Они презирали чувственные удо­вольствия, не допускали рабовладения, считали против­ным божественному волеизъявлению изготавливать и про­давать оружие, но эти пацифистские тенденции, за кото­рыми, вероятно, скрывались оппозиционные антиримские настроения, не помешали им принять участие в войне 67—73 гг. под предводительством Иоанна-ессея. Несмотря на героизм ессеев, эта борьба завершилась их полным пора­жением. Римляне подвергли их жестоким пыткам, чтобы заставить выдать спрятанные ими книги, религиозные со­чинения и трактаты о магии, но не получили ничего.

После этого восстания ессеи исчезли из истории.

Община кумранских мессионистов, достаточно много­численная, сгруппировалась в некоем подобии грандиозно­го монастыря на скалистых откосах Иудейской пустыни, спускающейся к берегам Мертвого моря, в ожидании фи­нального конфликта, который освободит свет от тьмы. Они тоже обнаруживают некоторые формы совместной, общинной жизни, которые сближают их с христианскими общинами. Но сходство это сводится к способам поддер­жания существования в условиях коммуны.

Организационная структура строго иерархична: во гла­ве каждого десятка стоит священник, есть один управ­ляющий, «меваккер» (слово, которое можно перевести на греческий язык как «епископ», «надзиратель»), и совет старейшин, руководивший жизнью общины. В течение трех лет послушничества вступающие в общину передава­ли в общую кассу все свое достояние и получали от нее все для удовлетворения каждодневных потребностей. Рабо­та, которой были заняты общинники, состояла в перепис­ке библейских текстов и оригинальных трактатов на ев­рейском и арамейском языках. Соблюдался разработанный «Устав» с предписаниями и запретами, которые часто шли вразрез с жреческой практикой Иерусалима: практико­валось омовение крестильного типа, публичное исповеда­ние грехов и сакральная общинная трапеза, сопровождав­шаяся литургией мессианского содержания. {37}

Общинники не были сторонниками безбрачия: на от­крытом по соседству с внушительным сооружением клад­бище есть захоронения женщин и детей. Они, однако, не только отвергали окружавшее их общество в духовном от­ношении, но и с презрением отворачивались от него.

В ходе великой войны против римлян и они навсегда сошли со сцены.

Их «учитель праведности», может быть казненный на кресте праведник, и был прообразом Христа. По правде говоря, если кумранские тексты и упоминают о его выс­шей муке, то лишь в неявной форме. Однако это ничуть не должно удивлять нас. Экзальтированное отношение к кресту как к орудию пытки и одновременно прославления могло зародиться только за пределами Палестины, в сре­де еврейской эмиграции, в странах, где веками подобный подлый способ наказания соответствовал бесправному по­ложению рабов и мятежников. Вспомним массовые казни на кресте, которыми завершилось восстание Спартака в 71 г. до н. э. после его подавления Лицинием Крассом; истребление уцелевших моряков-корсаров Секста Помпея или возвращение Августом для казни на кресте свыше шести тысяч беглых рабов, воспользовавшихся смутой, по­рожденной гражданскими войнами, чтобы попытаться вырваться на свободу.

Распятия имели место и в Палестине во время восста­ния Маккавеев при Антиохе IV Эпифане, затем при Хас­монеях, при Ироде и во времена римской оккупации. Но там они использовались преимущественно как средство устра­шения самих высших слоев, враждовавших с привержен­ными язычеству властями, или в качестве репрессий в от­вет на открытые мятежи. В Риме же и в странах диаспо­ры распятие имело четкий классовый характер: осуждение на смерть на кресте римского гражданина и вообще сво­бодного человека было строжайше запрещено даже в слу­чае самых тяжких преступлений.

В еврейских манускриптах Мертвого моря звучит эхо народного возмущения этим типом казни, считавшимся чуж­дым иудейской традиции. В одном из уцелевших в отрыв­ках текстов, найденных в IV пещере Кумрана, с гневом обличается «бешеный львенок», который «вешает живых людей... <...> ...чего прежде не бывало в Израиле» («Ком­ментарий к книге пророка Наума», 5—8). По мнению большинства толкователей, это намек на царя Александра Ианная, сына Гиркана, который за столетие до н. э. при­-{38}казал распять на кресте 800 фарисеев и задушить на их глазах жен и детей.

Все это — еще поле внутренней борьбы между различ­ными иудейскими группировками. Но в апокалиптиче­ской и апокрифической литературе, широко распростра­ненной именно в среде общинников Кумрана, мы находим достаточно доказательств для обоснования того вывода, что с потерей национальной независимости «силы зла» все чаще отождествлялись со сменявшими друг друга ино­земными завоевателями страны: ассиро-вавилонянами, пер­сами, македонцами, египтянами, сирийцами Антиоха IV Эпифана и Деметрия III Евкария, идумейскими преториан­цами Ирода и, наконец, римлянами, которые в рукописях Мертвого моря обличаются из вполне естественных опа­сений под библейским именем «киттиим». Это историче­ское соответствие теперь уже вне всяких сомнений.

Свиток Устава войны, именуемый также «Война сынов света против сынов тьмы», предваряет в чисто фантасти­ческих терминах неудачную войну 66—73 гг. н. э. против римлян, которая положила в тот же период конец общине кумранитов. В наивной уверенности в своей безопасности эти ясновидцы, которых обычно отождествляли с ессеями (или эссенами), но которые на деле были гораздо ближе к первым ячейкам христианского типа, уверовали в победу над римскими захватчиками непобедимых сил националь­ного бога, «Яхве воинов», господа Саваофа. Их разочаро­вание должно было стать невыносимым для небольшой группы людей, уцелевших вдали от родных мест, навсегда покинутых ими.

Ритуальные действа, которыми отмечались важнейшие моменты общинной жизни, совпадают с обрядами первых христианских ассоциаций: крестильное очищение в воде, публичное покаяние в грехах, раздача хлеба и вина во время причастительной трапезы, символизирующей мес­сианское царство. То же можно сказать и об их органи­зационных формах: непримиримая обособленность от ос­тального населения, добровольное принятие новой веры, не связанное ни с рождением, ни с социальным положени­ем, возвеличение бедности, а также сельского и ремеслен­ного труда, создание коллективной кассы для повседнев­ных нужд, воздержанная семейная жизнь и в некоторых случаях безбрачие, которое пока еще обусловлено не аскети­ческими соображениями и не пресловутым «отвращением к плоти», а потребностью ощутить себя более свободным для {39} служения богу и для участия в тяжких испытаниях неми­нуемой финальной драмы,— «это те, которые не оскверни­лись с женами, ибо они девственники» (Откров., 14 : 4). В молитвах и богослужении, которыми поминалось само­пожертвование основателя, его подлинное имя никогда не называлось, поскольку не его земной образ имел значе­ние, а его способность предварять царство, соотноситься с ним подобно тому, как Иоанн Креститель относился к Иисусу.

Общинники скрупулезно воспроизводят все табу древ­него закона Моисеева, точно так же, как поступали фари­сеи, против которых впоследствии выступили с яростным осуждением евангелисты. Но и наиболее древние христи­анские общины Палестины,— не следует этого забывать, — известные под именем эбионитов («бедных»), от них не отличались. Они соблюдали полный отдых по субботам, в день, посвященный Яхве, и исполняли главные иудей­ские торжественные обряды в порядке, который уже отли­чался от иерусалимского и приближался к христианскому календарю с его компромиссом между лунным и солнечным циклами. Они предпочитали именовать себя «сынами Са­дока», по имени великого библейского жреца, с которым связаны также саддукеи. Речь идет, однако, о полемиче­ском противопоставлении этим последним, потому что ис­тинным священником, с точки зрения «Сынов Садока», был не тот, кто посвящает животных храму, но тот, кого привлекают в культе одухотворенные поиски истины, как того и пожелают со временем первые последователи Христа.

Решающим, однако, было сознание того, что, вступая в их группу, человек становился членом некоего религи­озного общества, которое глубоко отличалось от традици­онного общества, являлось «новым союзом»; другими сло­вами, в соответствии с латинским переводом еврейского термина «берит» («союз») посредством греческого слова «диатеке» («соглашение»), которое имеет также значение «завещательный акт», превращается в «Новый завет».

Хотя кумранские мессионисты и полагались на бо­жественное вмешательство для достижения своих целей, они готовились и к вооруженной борьбе. Их идеалом ста­ло отныне учреждение новой монархии — высшей госу­дарственной формы, которой достигла цивилизация древ­него мира и к которой тяготели также угнетенные массы, неспособные к самостоятельному самоутверждению. Воп­-{40}рос власти еще не ставился в духе отрицания господ­ствующей общественной системы, он принял форму выбо­ра сверхъестественного «царства», призванного действо­вать на благо обездоленных, к которым относились и ран­ние христиане.

Исчезновение этой группы совпадает с рождением христианских общин.

Но диссидентские и мессианские общины в Палестине были приспособлены к изолированному от остального об­щества существованию, а не «внедрены» в мир, как древ­ние христианские церкви.

Нет ничего странного, что Новый завет не хранит ни­какого непосредственного воспоминания о них. Общины, которые в нем описаны, моделируют иммигрантские ассо­циации. Хотя сами эти общины и расположены в Пале­стине, они лишь отчасти соприкасаются с другими родст­венными группами.

Сотни и сотни отрывков текстов евангелий и других новозаветных писаний обнаруживаются в литературе, най­денной в пещерах Кумрана. Но неоспоримую связь между религиозным опытом этих двух этапов выявить нелегко, поскольку, кроме всего прочего, они разделены известной временнóй дистанцией.

Новый язык иммиграции, отличный от языка оригина­ла, придает новое звучание идеям, которые толковали люди, потерпевшие поражение на берегах Мертвого моря.

ПОДЛИННЫЕ ИСТОКИ ХРИСТИАНСТВА

Если в Палестине, особенно в народе, иудаизм стал отныне чем-то весьма отличным от того, чем он был во времена патриархов, царей и про­роков, то и условия жизни евреев диаспоры не менее изменились, начиная с VI в. до н. э. Исто­рические корни рассеяния — не будь которых, христианство или любая другая религия приобрела бы совершенно иной облик и иные масштабы — совершен­но определенны. Начать с того, что несколько десятков ты­сяч членов знатных еврейских семей и ремесленников (крестьяне были оставлены в стране, чтобы возделывать землю для новых господ) последовательно высылались сначала в Месопотамию (после захвата Иерусалима Наву­ходоносором в 586 г. до н. э.), затем в Малую Азию и Си­рию в эпоху войн Антиоха IV Эпифана, в Грецию и в {41} прибрежные города Средиземноморья, включая Рим. Ев­реи составили после этого заметную часть городского ре­месленного и торгового населения, так как ремесло и ком­мерция считались «трудом» и, как таковые, признавались недостойными свободного человека. Немалое число евреев нашло себе занятие, став солдатами. Многие были обра­щены в рабство; но, по-видимому, это было в целом ред­ким явлением, по крайней мере не часто состояние зави­симости, в которое они попадали, доходило до лишения их всякой свободы и любой экономической и семейной само­стоятельности.

В границах Римской империи евреи пользовались даже некоторыми преимуществами; однако их теократический идеал, в силу которого религиозная община стремилась к отождествлению с государством, не мог быть реализован, а если и осуществлялся, то в весьма незначительной мере.

Евреи утратили в диаспоре прежнее социальное и иде­ологическое единство. Классовые контрасты всплыли в эмиграции на поверхность. Действовавшие в Палестине Моисеевы законы более не сдерживали их. Библейское ве­роучение сохранилось, однако, во всей его совокупности в достаточно чистом виде. Эллинистические культы спа­сения не сумели освободить в эмиграции официальный иудаизм от нетерпимости и замкнутости, которые обусло­вили его противостояние первым христианским церквам. Были и исключения, например смешение фракийско-фри­гийского бога мистических культов Савватия и Яхве-Са­ваофа (предводителя войска), которое дало имя любопыт­ной синкретической секте «савватиан» в иудаистских об­щинах Малой Азии.

В эмиграции воспринимаемый издали мессия утратил многие признаки династического и военного освободителя, особенно после крушения попыток Ирода реставрировать царство. Буквальное соблюдение закона ограждало эмиг­рантов от опасности поглощения их гигантской плавиль­ней людей и цивилизаций, какой стала Римская империя. Немногие привилегированные желали отказаться от своих обычаев и ритуальных табу: обрезания, запрета есть мя­со забитых животных, если те не были тщательно обес­кровлены, соблюдения субботнего отдыха, отправления крупных денежных вкладов в Иерусалимский храм. Но в кварталах городской бедноты вера в табу и привязанность к стеснительным привычкам — повод для насмешек со сто­роны соседей и товарищей по работе — начинали ослабевать. {42}

В этом, в частности, а не только в стремлении прив­лечь новообращенных, причина беспрепятственного поль­зования в диаспоре народной апокрифической литературой, переведенной на греческий язык наряду с Библией.

Крайне показательно в этом отношении распростране­ние в Александрии Египетской исполненных ненависти к Риму сложенных гомеровскими гекзаметрами «Сивиллиных оракулов», несомненно вдохновленных иудаистскими ис­точниками. Можно сказать, однако, что лишь стихотвор­ный размер сближает эти писания с греко-римской куль­турой. За вычетом этого они не носят никаких следов влияния греко-римского общества; отсюда мы должны сделать вывод о незначительном взаимопроникновении господствовавшей культуры и подчиненных культур в то время. Именно в разделявший их вакуум и могла проник­нуть проповедь первых христиан, которая отвечала мно­гим запросам наиболее бедных и бесправных еврейских масс.

В той же Александрии Египетской, надо сказать, це­лая плеяда иудейских экзегетов и теологов всячески ста­ралась изложить концепцию единого недоступного божест­ва в терминах философии Платона и стоиков, формируя тем самым основы трансцендентного рационализма. Та­кие термины, как «имя», «слово», «мудрость», «мысль» бога, которые согласно библейской традиции заменяли собственное имя бога, имя Яхве (в том же значении они используются и в рукописях Мертвого моря), у Филона станут понятиями «логос», «глагол», «божественный ра­зум» — понятиями, опосредующими отношения между творцом и творением. Абстрагирование терминологии и станет идеальным средством обожествления древнего мес­сии Израиля: слово станет плотью, как сказано в прологе к Евангелию от Иоанна, возникшему в иммигрантской среде.

В начале нашей эры евреи составляли семь миллионов в империи, население которой можно определить в 65—70 миллионов. Таким образом, один житель из десяти был евреем; на эллинистическом Востоке эта пропорция до­ходила до одного к пяти. Из этих семи миллионов не бо­лее четвертой части, согласно переписи, проведенной по по­велению Августа, имели права римских граждан, то есть были свободными подданными. В иммиграции в целом численность евреев достигала заметной величины — пяти миллионов. Три основных элемента поддерживали их един-{43}ство: монотеистическая вера, синагога и празднование субботы. Вопрос о будущем мессии их, напротив, разделял. Концепция некоего «царства» — крестьянского, патриар­хального, дезорганизованного, воплощавшего противоре­чия между городом и деревней,— теперь казалась не соот­ветствовавшей их сложным проблемам.

Книги Нового завета — зеркало этой ситуации. Все в них выглядит искаженным, когда речь идет о подлинных условиях жизни Палестины, их далекой родины.

Спиритуализация мессианства — иначе говоря, рожде­ние «христианства», поскольку оба эти термина эквива­лентны, — могла произойти только в иммиграции. Тот факт, что язык первых евангелий был греческим, а не ев­рейским, выходит поэтому за рамки чисто филологической констатации: это важнейшее явление, которое образу­ет прочную основу для решения всей проблемы происхож­дения христианства. {44}