Учебно-методический комплекс дисциплины опд. Р. 1, Опд. Р. 2, Дс. 2 Дифференциальная психология

Никогда, никогда еще Аленка не чувствовала себя такой покинутой, такой одинокой. Бабушка далеко, отец день и ночь на работе. А мама... Мама всегда говорила, что больше всего любит именно ее, Аленку. И тогда, когда они жили в одной комнате в старой коммуналке, где было еще несколько таких же, как Аленка, девочек и мальчиков. И потом, когда Аленка пошла в

школу, а вся семья переехала в огромный девятиэтажный дом, где на высоком седьмом этаже они вселились в чудесную светлую двухкомнатную квартиру. Мама всегда говорила, что Аленка — самое дорогое, что есть у нее в жизни.

Иногда, когда мама пораньше возвращалась домой, а Аленка заканчивала делать уроки — мама гордилась ее самостоятельностью, — они включали проигрыватель, усаживались у окна и под чарующие звуки негромкой небесной музыки смотрели на закат, на огромный золотисто-оранжевый солнечный шар, который сиял, струился, переливался неуловимо-неповторимыми красками. И Аленка чувствовала, как хорошо, как уютно, когда рядышком мама. Она ощущала, как бьется мамино сердце, ощущала теплое мамино дыхание, нежное прикосновение маминой ладони к своей голове, и вся переполнялась чувствами радости и любви. Хотелось, чтобы солнце никогда не садилось, а музыка не стихала. Хотелось, чтобы так было всегда: огромный солнечный шар, ласковая мелодия и теплое мамино дыхание.

А летом они с мамой поехали на юг. Алена впервые увидела море. Раньше она думала, что море синее-синее. Хоть и называется Черным. А оказалось, что море совершенно разное. Оно бывало голубым и зеленым, свинцовосерым и темно-синим. Волны то тихонечко ластились у ног, то обжигали солеными холодными брызгами, а море словно дышало — то глубоко и прерывисто, когда сердилось, то легко и беззвучно, когда замирало. Мама так и говорила: “море сердится”, “море замерло”.

Отец не смог поехать с ними, так как был занят на работе. Целыми вечерами вызванивал он то Москву, то Николаев, что-то там утрясал, о чем-то договаривался. Алена не вслушивалась в телефонные разговоры родителей, но слова “командировка”, “поставки”, “заказчик” так часто повторялись, что она узнавала их, как старых знакомых. Вообще, Алена понимала уже,

что слова всегда что-нибудь означают, что-то такое, что не исчерпывается их простым, буквальным значением. Например, Алена понимала, что отец вовсе не строгий, хотя мог говорить очень строго и требовательно. И наоборот, с некоторыми людьми (он называл их “руководством”) отец мог разговаривать на редкость вежливо и непринужденно, но Алена замечала, что его лицо и глаза становились напряженными, а смех, хотя звучал весело и приветливо, утомлял его. И после подобных бесед отец проводил ладонью по лицу, словно разглаживая морщины, которых прибавили ему эти служебные разговоры.

Итак, отец не смог поехать с ними, и, когда поезд тронулся, он шел еще некоторое время рядом с вагоном, что-то говорил маме, улыбался и махал рукой. А потом вагон поехал быстрее и быстрее, и вот уже остался позади вокзал, а поезд уже грохотал по мосту над Днепром, а дальше уже начинались леса и поля... Утром, когда Алена проснулась и припала к вагонному окну, она даже отодвинулась от неожиданности: поезд шел словно по самому морю, по самой кромке берега, лишь тонкая полоска земли отделяла

вагон от воды.

— Не волнуйся, это еще не море, — засмеялась мама. — Этот пролив называется Сиваш. А к морю нам еще ехать и ехать. Сначала троллейбусом, потом катером.

Так оно и было. Все происходило именно так, как говорила мама.

Они приехали в Симферополь. Там сели на троллейбус и доехали до Ялты.

А уже от Ялты до Мисхора плыли на морском катере. Дух захватывало!

Чайки летают, кричат. Катер плавно покачивается на волнах. С одной стороны — бескрайнее море, с другой — изумрудный берег.

Всегда, когда Алена вспоминает то лето, она вспоминает именно эту, первую поездку, точнее, плаванье на катере. Она смотрела вокруг, смотрела на счастливое мамино лицо и думала: “Как я люблю мамочку! И лето! И папочку!”

В пансионате, где они поселились, жили родители с детьми. Все было, как в сказке. Утром на море. Потом — обед и тихий час. Потом — игры на площадке и снова — море. А кукольный театр! А экскурсии в Ботанический сад! А праздник Нептуна! Каждый вечер, пока Алена укладывалась спать, мама ходила на вечерние купания. Она рассказывала Алене, как серебристая лунная дорожка разбивается на хрустальные звездочки и как мерцающий шлейф сияющих подводных пузырьков захватывает пловца в свои щекочущие объятия. Они спали с открытыми окнами, и спокойное, мирное дыхание моря убаюкивало девочку. Алена не помнит, где они познакомились с дядей Юрой. Кажется, на пляже. А может, на прогулке в парке? Дядя Юра был совсем не такой, как папины знакомые. Всегда спокойный, не суетливый, он и говорил как-то иначе: неспешно, негромко и очень мало. Алена заметила, что и слова, произносимые дядей Юрой, почти не касались всего того, о чем говорила мама с отцом: еды, одежды, денег, отношений со знакомыми и друзьями. Дядя Юра не задавал фальшиво вежливых вопросов, которые обычно задают взрослые: “Как ты учишься?”, “Маму слушаешься?”. Зато дядя Юра чудесно плавал. Он мог бы заплыть далеко-далеко, но не хотел нарушать правил. И сильный, стройный, нырял в прибрежные волны, а выныривал где-то почти у самого красного буйка. И еще: он не курил. Аленка вначале даже удивлялась: взрослый дядя, а не курит.

А однажды, когда он поднял Алену на руки, а затем закружил ее вокруг себя так, что сердце вначале поднялось и замерло, а затем опустилось, Аленка почувствовала, как вначале вспыхнувшая радость сменилась неясной тревогой. Ей почему-то вспомнился всегда озабоченный отец, его усталое лицо, запах сигаретного дымка от его рук.

— Мама, а мы скоро домой поедем? — спросила она тогда.

— Скоро, дочка, скоро, — ответила мама, и Алена заметила, как мамины глаза погрустнели, а уголки губ едва заметно опустились.

— Тебе не хочется домой? — удивилась тогда Аленка.

— Не хочется? С чего ты взяла? — переспросила мама.

И посмотрела на дядю Юру каким-то незнакомым Алене взглядом. Алена вдруг обратила внимание на то, что мама и дядя Юра держатся за руки, как мальчик и девочка. Она схватила маму за руку и отчего-то закапризничала:

— Хочу к папе!

А вечером, когда мама, как всегда, собралась на вечернее купание, Алена сказала:

— Мам, я не хочу, чтобы ты сегодня купалась.

— Почему? — удивилась мама.

— Так, не хочу и все, — ответила Алена.

— Вот еще глупости! — вспыхнула мама. — Будешь еще капризничать!

Сейчас же марш спать! Я скоро приду.

И закрыла за собой дверь. Алена помнит, что именно тогда, когда она услышала шаги матери, ей впервые в жизни стало одиноко и как-то жутко на душе, она заплакала. Вскоре после этого начались сборы в дорогу, обычная беготня по магазинам, базарчикам, и тревога забылась. Но когда дядя Юра ехал с ними на автобусе, затем усаживал их в поезд и, прощаясь, поцеловал

Алену и маму в щечку, Алена снова почувствовала тревогу и боль за отца.

Ведь дядя Юра провожал их так, как будто он был их папой. Он нес чемодан, держал за руку Аленку, теперь он стоял на перроне, пока не тронулся поезд. А мама, улыбаясь ему, беспокойно комкала в руках носовой платочек, то и дело поднося его к глазам.

В вагоне мама с Аленой разговаривали мало. На остановках они ели вкусную вареную кукурузу, слегка посыпая ее солью, мама доставала душистые красные помидоры, хрусткие, в пупырышках, огурчики, тоненькими ломтиками нарезала свежий белый хлеб. А когда утром сквозь вагонное окно Аленка увидела знакомые купола Лавры, Днепр, родные киевские холмистые берега, снова в душе проснулись радость и счастье. И солнечные зай+

чики в купе, прыгавшие со стенки на стенку и весело заглядывавшие в глаза, и легкий ветерок, залетавший в приоткрытое окно, и красивый бронзовый загар на мамином лице — все было таким родным, таким домашним и уютным, что Аленка даже засмеялась, когда вдруг открыла, что выстукивают вагонные колеса.

— Ты чего? — улыбнулась мама.

— А вот, послушай, — подняла пальчик Аленка. — Слышишь? Колеса стучат: “Домой, домой, домой, домой”.

И они обе рассмеялись — радостно и беззаботно.

На вокзале их встречал счастливый отец. Как они соскучились друг по другу! Отец подхватил Аленку на руки и поднял ее высоко-высоко, как маленькую. Он расцеловал Аленку и маму. А потом закружил Аленку — и вновь ее сердце вначале поднялось и замерло, а потом опустилось, как тогда, с дядей Юрой. Но это чувство возникло лишь на какое-то мгновение и пропало, исчезло, развеялось в суете вокзала, в толпе метро, на залитых

солнцем улицах. А дома — дома их ждал сюрприз: огромный красно-оранжевый арбуз!

— Привез прямо из Херсона, — рассказывал отец.

У него был несколько утомленный, но довольный вид. Как поняла Аленка, удалось заключить выгодный контракт с большим кораблестроительным заводом. Отец рассказывал, что на огромных океанских кораблях теперь будут стоять его приборы, те самые, которые помогают кораблю плыть в тумане. Аленка не совсем понимала, как они работают, но то, что папкины приборы лучше импортных, потому что в них впервые использовались искусственные кристаллы вместо транзисторов, — это она запомнила.

Дальше потекли обычные августовские дни. Аленка ходила с мамой на базар, они варили варенье, повидло. А еще позже Аленку увлекли приготовления к школе. Ведь она шла уже в четвертый класс. Подумать только! Через год придется прощаться с Аллой Ивановной. Но это будет через год. А пока ужасно хотелось увидеться с Оксанкой, Маришкой, рассказать о море.

Когда вдруг зазвонил телефон, Аленка подбежала к аппарату и, услышав свое имя, громко переспросила.

— Папа это ты?

Но это был не отец. Звонил дядя Юра.

— А мамы нету дома, — ответила Аленка, — она в магазин пошла.

Дядя Юра извинился и положил трубку. Собственно говоря, он и не представлялся. Аленка узнала его по голосу. Вскоре возвратилась мама. Она принесла картошки, сыра, сметаны и всякой всячины.

— Скоро папа придет, а у нас уже будет готов обед. И борщ я сварю, и молоденькой картошечки с укропчиком,— приговаривала мама.

Она переоделась, повязала красный фартучек, украшенный золотистыми петушками, и приступила к делу. Аленка сидела рядышком за столом, положив голову на руки.

— Мама, — спросила она, — а ты папу любишь?

Мама внимательно посмотрела на нее и спокойно ответила:

— Конечно, люблю. А почему ты спрашиваешь?

— Так просто, — сказала Аленка. — Тебе дядя Юра звонил.

— Дядя Юра? — словно легкая тень пробежала по маминому лицу.

И тут зазвонил телефон. Аленка подхватилась.

— Постой, постой! Я сама, — мама быстро вышла из кухни и подошла к телефону.

Подняв трубку, она прошла в комнату и прикрыла за собой дверь. Разговора Аленка не слышала, лишь тон маминого голоса, то более звонкий, то приглушенный, да изредка легкий смех. Возвратилась мама улыбающейся.

Она нарезала капусту, почистила картофель и скоро на всех четырех конфорках варился обед, наполняя небольшую кухню запахами лета и огорода. Вскоре еда была готова. А тут и отец пришел. Аленка вымыла руки, помогла маме накрыть на стол и, слушая оживленный разговор отца, чувствовала себя как на иголках. Веселый мамин голос, радостное лицо тревожили Аленку. Она чувствовала, будто бы какой+то маленький червячок заполз

куда-то в середку, и там (подложечкой) высасывал из нее радость и покой.

Оказалось, что отец купил мороженое. И теперь, на десерт, мама раскладывала его в маленькие кофейные чашки, украшала нарезанными абрикосовыми ломтиками и вишневым соком, и Аленка медленно слизывала малюсенькие капельки мороженого с самого кончика кофейной ложечки. Тут разговор зашел о новом учебном годе, об учебниках, о форме, и отец сказал:

— Ты уже, наверное, соскучилась по школе. Я сегодня встретил вашу Аллу Ивановну. Она спрашивала, как ты отдыхала. Я сказал, что с мамой ездили к морю.

Аленка лакомилась вкусным мороженым и ничего не ответила отцу.

— Аленка! — вмешалась мама. — Ведь папа к тебе обращается!

Аленка взглянула прямо в мамины глаза и ответила, пожав плечами:

— По школе я не соскучилась. Да и вообще... Все равно ведь придется туда идти.

Родители переглянулись.

— Что это у вас произошло здесь без меня? — спросил отец. — Вы что, поругались?

— Ничего у нас не произошло, — спокойно ответила мама.

При этих словах Аленка почувствовала, как червячок, который тихонько шевелился внутри, вдруг больно укусил ее, и она схватилась рукой за живот.

— Ой, болит вот тут! — пожаловалась Аленка, и встревоженные родители принялись щупать ей живот, трогать голову, заглядывать в глаза, смотреть на язык. Наконец, через несколько минут, когда Алену уложили на кровать и попросили подогнуть ножки, отец высказал предположение:

— Не дай Бог аппендицит. Или, может, съела что-нибудь немытое.

Поставив подмышку термометр, отец стал вызывать врача, а мама села рядом с Аленкой и положила ладонь ей на лоб.

— Головка болит? — спросила она.

— Нет, не болит.

— А где, что болит?

— Нигде не болит.

— А животик болит? — снова спрашивала мама.

— Не болит,— отвечала дочка.

Вскоре пришла врач, Галина Петровна. Она внимательно осмотрела Аленку, ощупала живот и успокоила родителей. Аппендицита нет, на инфекцию не похоже. Ни температуры, ни других признаков заболевания нет. На всякий случай врач выписала направление на анализ в бактериологическую лабораторию и, еще раз успокоив родителей, ушла.

Незаметно подступили сумерки. Огромный золотистый шар солнца пылал, разбрызгивая над горизонтом золотую пыль огненного сияния. Настоянное за день, синее небо медленно изменяло цвет на сиреневый. Отца вызвали на работу. Мама, принарядившись возле зеркала, поцеловав Аленку и, сказав, что скоро вернется, вышла из дому.

В квартире царила тишина. Такая, что звенело в ушах. Откуда-то с улицы доносились голоса летнего вечера.

И вот именно в эти минуты Аленку охватило чувство такого одиночества, акой заброшенности, такой обиды, что горячие слезы сами собой брызнули из глаз и покатились по щекам, сквозь пальцы на подушку. Аленка лежала, уткнувшись лицом в ладони, и плакала, плакала...

Моя встреча с Аленкой произошла многими годами позже, когда очаровательная молодая женщина пришла на консультацию в связи с трудностями в воспитании десятилетнего сына. Миша раньше был живым, послушным мальчиком, покладистым, доброжелательным. Но после развода родителей ребенка словно подменили. Появилось упрямство, мстительность. Миша стал хуже учиться, начал лгать. Елена Николаевна заметила, что сын замкнулся, и, испугавшись, что может совсем потерять контакт с ребенком, решилась отправиться к психологу. Вот тогда-то, после долгих часов специально построенных бесед и вырисовалась история, получившая заглавие “Когда мама влюбилась”.

Никогда не забуду выражения испуга и растерянности на лице молодой женщины, когда, рассказывая свои далекие детские переживания, она в какое-то мгновение осознала, что ее судьба — точная копия судьбы ее матери. И что, возможно, ее ребенка ждет тот самый замкнутый круг: отчуждение от родителей, скороспелый необдуманный брак, затем поиски настоящей любви, предательство семьи и ребенка... Стало страшно. Как же разорвать этот замкнутый круг? Можно ли вырваться из этих стальных клещей? А что ждет ее? Такая же одинокая старость, как у ее матери?

Вопросы, вопросы... Частенько еще мы относимся к жизни, как дети, играющиеся в песочнице, к влажному песку. Ведь нам представляется, что мы можем вылепить из нашей жизни все, что захотим. Точно так же и ребенок думает, что из влажного песка он может выстроить все, что пожелает: и замок, и домик, и просто слепить куличик. А между тем жизнь идет своим чередом, и лишь значительно позднее мы начинаем догадываться, что

жизнь — это не субстанция, с которой мы имеем дело, а нечто непостижимое, нечто превосходящее наше человеческое разумение; то, что пронизывает Вселенную и порождает, творит нас как субстанцию и как разум. Мы начинаем понимать, что у нее, у жизни, своя логика и не мы хозяйничаем в ней, а она хозяйничает и распоряжается нами. И больно наказывает за наши ошибки. Наказывает не только нас, но и наших детей, и даже наших внуков. Как прервать эту цепочку? Возможно ли переписать жизненный сценарий?

А время безудержно плывет, и невозможно возвратиться назад, повернуть вспять. Где же выход, и есть ли он?

КАК ЭТО БЫВАЕТ

Начала нашей первой беседы с Анной Георгиевной я уже не припомню — помню только ее болезненный вид. Помню, что она часто извинялась за непрошеные слезы, часто вздыхала, а когда ее прерывистый рассказ подошел к концу, она, виновато улыбнувшись, подытожила:

— Вот так это и бывает. Недаром говорят в народе: хочешь узнать человека — сделай ему добро или дай ему власть.

Слезы снова увлажнили ее глаза и вновь, в который уже раз, она нервно раскрыла сумочку, достала дамский носовой платочек и поднесла его к глазам. Затем встала, подошла к окну и, повернувшись к свету и подняв голову, несколько раз глубоко вздохнула и помотала головой, то ли отгоняя тяжелые думы, то ли высушивая слезы.

Eе история, вернее история ее семейной драмы, и впрямь стала в последние годы обычной, даже банальной. По крайней мере в моей практике к наиболее частым эмоциональным травмам, с которыми обращаются люди — измена, развод, разрыв с любимым, — добавилась новая категория клиентов: женщины, мужья которых внезапно разбогатели.

Разбогатевший муж... Раньше, тому немного лет, таких ситуаций практически не было. Разве что какому+нибудь идеологически проверенному “товарищу” внезапно доверяли высокий пост, и он, неожиданно вознесшись “из грязи в князи”, начинал стесняться своей неказистой подруги юных лет, которую в свое время выбирал то ли по принципу “руби елку по себе”,

то ли по соображениям карьеры. Да и то, в те времена разводы очень дажене поощрялись и не приветствовались. Так что жена, даже догадываясь об изменившихся в соответствии с должностью вкусах и предпочтениях мужа, все же была уверена в том, что по крайней мере формальная сторона брака будет соблюдена, а если, паче чаяния, развод, — денежное довольствие позволит существовать относительно безбедно. Нельзя не учесть и факта

весьма ощутимых общественных ограничений, которые поддерживались нормами коммунистической морали, партийными традициями и принципами. Такие мероприятия, как “персональное дело” или же “товарищеский суд”, не только сдерживали, но и пугали тех, кто если и не дорожил семьей, то уж во всяком случае карьерой — наверняка.

Однако, как это и бывает, внезапно все переменилось. Исчезли партийные собрания с персональными делами. Канули в небытие товарищеские суды, и после многих шумных кампаний, сопровождавшихся изрядной долей театрализованных представлений на площадях и во дворцах, после скандальных выяснений отношений со стрельбой из легкого и тяжелого оружия, наконец, после спешной замены одной бутафории на другую оказалось, что

люди стали еще менее защищенными, чем раньше.

Вот и Анна Георгиевна. Ее история вкратце такова. С мужем она прожила двенадцать лет, с двадцати до тридцати двух. Родила двоих детей. Первый ребенок умер сразу же после родов. Второго выходила. Но девочка родилась как раз в год чернобыльской катастрофы, часто болела. Близких родственников, к которым можно было бы ребенка вывозить, не было. Родители Анны Георгиевны умерли, а родители мужа — часто болели. Приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы думать, как выжить. Анна Георгиевна с мужем были инженерами, работали на одном из больших киевских заводов. Первой встрепенулась Аня. Она закончила вечерние курсы бухгалтеров и на волне новых запросов устроилась на работу в совместное предприятие. Там пришлась ко двору. Симпатичная, толковая, расторопная и по

рядочная, она через год стала главным бухгалтером, а еще через два “выбила” себе помещение под магазин и открыла свое малое предприятие, директором которого, конечно же, стал ее Володя. Стеснительный и неуклюжий, типичный “технарь”, Володя долго не решался на перемены, но к тому времени, когда его должны были вот-вот уволить по сокращению, Анна Георгиевна создала для него — для семьи! — и предприятие, и должность. Не увольняясь со своей основной работы, она вечера, а иногда и ночи напролет просиживала над документацией мужа. Выполняла функции и бухгалтера, и менеджера, и толкача. Через год совершенно немыслимых нагрузок, часто в ущерб общению с ребенком и здоровью, она добилась того, что их магазин не только заработал, но и стал приносить ощутимую прибыль. Анна Георгиевна уже начала подумывать о том, чтобы окончательно

перейти на работу в семейное предприятие, тем более, что характер мужа не изменился. Он как был неуклюжим в общении с людьми и робким в контактах с представители власти, таким и остался. У них как раз появились деньги на покупку квартиры, уже был приобретен автомобиль, намечалась покупка другого, как вдруг, совершенно неожиданно, как-то в начале сентября муж сказал:

— Ты знаешь, Аня, я так чертовски устал. Столько мороки со всем этим бизнесом. На кой черт он нам нужен?

Анна Георгиевна как раз мыла посуду после их позднего ужина.

— Что+то не пойму я, Володя. В каком смысле “на кой черт?” Вот купим квартиру, тогда можно будет и о даче подумать. Светочке же надо летом хоть воздухом дышать.

Володя как будто не расслышал ее ответ и продолжал:

— Я вот чего думаю. Не дело это, так напрягаться и тебе и мне. Посмотри на себя. На кого ты стала похожа? Ты же хронически не досыпаешь. Грипп вот опять на ногах выходила. Бросай ты эту работу. Побудь дома, отдохни.

Я, вообще-то, хотел бы, чтобы ты со Светочкой поехала в Крым.

— А как же школа? — недоумевающе спросила Анна Георгиевна.

— Что там школа! — ответил Володя. — Толку от этой науки все равно никакого. Вот мы с тобой институты позаканчивали, и что?

В тот вечер их разговор на этом и закончился. Но когда через день Володя опять заговорил о том, чтобы Анна Георгиевна бросала работу, она с улыбкой благодарности расстроганно сказала:

— Ну хорошо, Володя, я уйду оттуда. Я и сама уже подумывала. Но, во-первых, не с руки сейчас. Ребята в СП многим мне помогли. И на мне там многое держится. Да это ладно. А как ты себе представляешь у нас работу без меня?

— Найму бухгалтера, — весело ответил Володя.

Анна Георгиевна не обратила на эти слова никакого внимания, точнее, просто не восприняла их всерьез. Но когда через день муж попросил у нее копии отчетных документов за два последних квартала, она почувствовала в груди холодок беспокойства.

— Зачем тебе, Володя?

— Я же говорил: найму бухгалтера, — ответил муж. — Пусть вникает, разбирается. Слава Богу, платить-то есть чем.

— Ты что, действительно хочешь подыскать бухгалтера? — спросила тогда

Анна Георгиевна.

— Уже нашел! — недовольно ответил Володя, голосом подчеркивая свое нежелание продолжать разговор.

— А посмотреть на этого бухгалтера можно? — поинтересовалась Анна Георгиевна.

— Я как раз думаю пригласить его к нам на кофе, — вдруг, как показалось

Анне Георгиевне, скороговоркой ответил муж. И тут же, медленнее и неувереннее добавил:

— Можно хоть завтра.

Анна Георгиевна потом, когда рассказывала об этом разговоре, вдруг закрыла лицо руками и прошептала:

— Господи, какая же я дура! Какая же дуреха, вы только подумайте! Я даже мысли, даже мысли не допускала о том, что у моего Володи, у неумехи моего, у моего мужа, с которым столько прожито и пережито, могла появиться другая женщина. И что он посмеет привести ее домой. В мой дом!

Но тогда, в тот злополучный сентябрьский вечер, она согласилась.

— Что ж, пусть приходит. Посмотрим, кого ты там нашел.

Когда в тот субботний вечер Володя пришел домой с худой и заметно некрасивой, в очках, молодой женщиной, очень похожей на скромную студентку, Анна Георгиевна как-то сразу успокоилась. Гостья вела себя учтиво, даже почтительно. Они пили кофе, потом Анна Георгиевна объясняла ей сложные пути появления именно такой, а не иной цифры в квартальном отчете. Наташа, так звали гостью, закончила недавно институт народного

хозяйства, гордо переименованный то ли в академию, то ли в университет.

Они еще тогда все втроем смеялись над этим комплексом неполноценности государственного масштаба, который в свое время подметили еще Ильф и Петров, не пропустившие того обстоятельства, что всякая ничтожная посудина на море предпочитала плавать не иначе как под именем вождя мирового пролетариата, а теперь любые курсы называются не иначе как колледж, а вот как назвать настоящий университет — так они и не придумали.

Помнится, Володя тогда шутил по поводу того, чтобы предложить Московское высшее техническое училище имени Баумана переименовать рангом повыше — в высший техникум имени Эдисона.

Расстались хорошо, по-дружески. Володя проводил гостью до трамвая, и когда возвратился, спросил:

— Ну, так что, берем?

— Ты директор, — ответила Анна Георгиевна, — принимай решение.

В Крым они со Светочкой так и не поехали. Тем более что вскоре Володе предстояла командировка в Германию. Нужно было закупить немалую партию товара.

Анна Георгиевна редко бывала в магазине. Но накануне поездки она решила зайти, поговорить с помощником мужа, “коммерческим директором”, как они его шутя называли, Юриком. Юрик был смышленый энергичный малый, по профессии официант. Когда-то он работал в известном ресторане на углу Владимирской и Прорезной. После долгих мытарств с трудоустройством, связанных с закрытием ресторана на капитальный ремонт, он через

каких-то знакомых Анны Георгиевны прибился к Володе и стал ему незаменимой опорой. Вот и тогда, когда Анна Георгиевна зашла в его рабочий кабинет, вернее, в маленькую то ли светелку, то ли каморку, Юрик что-то считал на калькуляторе, с необыкновенной ловкостью нажимая на кнопочки небольшого и удобного то ли тайваньского, то ли гонконгского счетчи+

ка с распечатывающим устройством.

— Привет! — Анне Георгиевне было приятно видеть этого веселого, немножко нахального, но исключительно надежного и умеющего ценить дружбу парня.

— Здрасьте, здрасьте, — не поднимая глаз ответил Юрик. Было видно, что он настолько занят вычислениями, что не мог или не хотел отрываться от цифр даже для короткого разговора.

— Юрик, не хочу тебе мешать, — проговорила Анна Георгиевна, — но ты уж, пожалуйста, присмотри, чтобы Володя с немцами не оплошал. Все-таки немалые суммы перечисляем.

— Не извольте беспокоиться, мадам, — Юрик не отрывался от цифр. — Все будет ab gemaht zehr gut!

Чувствуя, что мешает, Анна Георгиевна скорее автоматически, по инерции, чтобы завершить разговор, спросила напоследок:

— Паспорт, визы, билеты — все в порядке?

Не поворачивая головы, Юрик ответил, продолжая выстукивать бесшумную дробь на калькуляторе:

— Да вот они, на столе.

Чисто машинально, даже не зная зачем, может, для того, чтобы взглянуть на разноцветную, переливающуюся разными цветами радуги печать немецкого посольства на визе, Анна Георгиевна взяла верхний паспорт, приоткрыла его и удивилась: с фотографии на нее глядело некрасивое, в очках, лицо Наташи.

— А что, Юрик, ты не едешь с Володей? — Анна Георгиевна удивилась еще раз, вслух.

— Да, то есть нет,— ответил Юрик и его рука остановилась.

— Как? Почему? — Анна Георгиевна вдруг почувствовала какую-то неловкость, неуместность и своего вопроса, и своего положения.

Юрик был у них и товарищем, и менеджером, и телохранителем, и даже переводчиком. Он всегда ездил с Володей в командировки. Но даже не в этом дело. Неловкость Анна Георгиевна почувствовала тогда, когда Юрик замешкался с ответом. В этот короткий миг молчания, в мгновение, когда Анна Георгиевна успела понять: “Думает, что сказать”, в тот момент, по ее словам, в ней как будто молния сверкнула. В одну секунду всплыли в памяти

частые сетования Володи на нерасторопных продавщиц, которых приходилось менять чуть ли не через две недели, его постоянные жалобы на усталость в те особые минуты, когда она нежно целовала его, а он говорил, засыпая: “Чертовски устал”. Вспомнились намеки подруг о том, что бизнес мужей портит. Наконец совершенно неожиданно и вовсе некстати в памяти промелькнула пачка презервативов, которая как-то выпала у мужа из дипломата и которую, как сейчас со стыдом вспоминала Анна Георгиевна, он якобы купил для приятеля.

Она вдруг резко повернулась, так же резко вышла из комнатенки и скользнув взглядом по разрумяненным лицам двух продавщиц, почти вбежала в кабинет мужа...

Анна Георгиевна так и не смогла рассказать о том, что она там увидела.

Каждый раз, когда она пыталась сделать это, слезы боли, обиды, непонимания, слезы острого стыда, отчаяния перекрывали ее голос, руки начинали дрожать, она закрывала лицо ладонями и плакала, плакала, плакала...

Домой она шла пешком. Через весь город. Шла пешком с одного берега на другой. Пока перебралась через мост Патона, несколько раз останавливалась на мысли, что сейчас, сейчас вот... Но образ дочери, образ маленькой русой Светланы, встававший перед ней как икона, хранил ее, а когда она ступила на землю противоположного берега, ей показалось, что она перешла из одной жизни в другую.

Та, первая жизнь, была нелегкой. Смерть ребенка. Смерть родителей. Но она была и радостной. Любовь. Рождение дочурки. Семья. Свое дело.

В этой, новой жизни, не было ничего. На какой-то миг ей показалось, что ее со Светочкой шальной волной смыло в темную холодную стихию ночного океана, и ей стало так страшно, что холодные струйки пота покатились по лбу, по лицу, по спине. Она не помнит, как пришла домой, как покормила дочку и проверила уроки. Помнит только, что страшно разболелась голова. С трудом вызвала “Скорую”. Врач измерил давление, спросил:

— Что вы обычно принимаете?

— Ничего, — ответила Анна Георгиевна.

— Я спрашиваю, что у вас есть из ваших препаратов, ведь вы же гипертоник? — повторил свой вопрос врач.

— Я не гипертоник, — проговорила Анна Георгиевна, — это у меня впервые.

Две недели она проболела. Присматривала за ней подруга. А потом, когда муж вернулся из командировки и заехал домой за вещами, Анну Георгиевну вдруг опять охватил приступ такого страха, что на подкашивающихся ногах она едва успела дойти до дивана и рухнула на него, обливаясь противным холодным потом.

Муж заехал как раз, когда Светочка была в школе. В последние дни она все чаще спрашивала о папе.

— Мама, когда придет папа? — этот вопрос дочки больно отзывался в висках.

Вот и сейчас, глядя, как муж возится со своими вещами, укладывая их в чемодан, Анна Георгиевна не удержалась и проговорила:

— А как же Света, Володя?

Муж сел возле окна, закурил и спокойно ответил:

— Анечка, ты же со мной даже поговорить не хочешь. Я ведь, собственно, не хочу с тобой расставаться. Ну, попутал черт. Ну, с кем не бывает. Но все+таки мы же с тобой столько прожили и столько пережили. Я просто не знаю сейчас, как себя вести. Собирался, вот, в магазине пожить.

Анне Георгиевне на какую-то долю секунды показалось, что она сходит с ума. Она справилась со своими чувствами и совершенно ясно вдруг осознав, что ей страшно остаться одной, что она боится жить дальше без мужа, что ей жаль прожитых лет, что она, наконец, попросту любит его, этого нескладного человека, а мало ли чего бывает в жизни, она расплакалась. Ох, уж эти слезы! В последнее время они так предательски подводили ее, вы

плескивая наружу отчаяние и боль, а ведь она считала себя сильной.

Сквозь слезы она снова услышала голос мужа:

— Ты же знаешь, как я люблю Светочку. Я и не собираюсь отказываться ни от нее, ни от тебя. Просто мне нужна свобода. Я не хочу стеснять тебя. Тем более, что так вышло... Я, собственно, что хотел тебе предложить... Давай вот эту квартиру, что мы покупаем, мы оборудуем под мой офис. Мой рабочий кабинет. Я там установлю факс, компьютер тоже нужен...

Анна Георгиевна вспомнила, как лихорадочно бегали пальцы Юрика по кнопкам калькулятора и в то же мгновение тупая боль поднялась в затылке, перехватила горло...

— Компьютер тебе нужен... — шепотом проговорила она, — а семья тебе нужна?

— Ну конечно же, нужна! — бодро ответил муж. — Как же я без тебя?

Неужели ты думаешь, что я доверяю женщинам, которые клюют на мои деньги?

“Мои деньги... Его деньги... — промелькнуло в голове Анны Георгиевны. — А как же мои бессонные ночи, мои бесконечные переговоры и метания по инстанциям— насчет помещения, насчет первых поставок... Мои отчеты...”

— Хорошо, Володя, — ответила она тогда. — Давай не выяснять сейчас отношений. Я себя неважно чувствую. Оставайся.

Когда несколько недель спустя Анна Георгиевна пришла ко мне на первую консультацию, я вначале думал, что она что-то напутала. Она производила впечатление пациентки психиатрического стационара. Ее тихий, потухший голос, частые слезы, застывшая маска страдания — все заставляло думать, как минимум, о реактивной депрессии, осложненной неврастенией. Необходима была консультация врача. Как оказалось, потребовалось и лечение.

Муж купил ей путевку в неврологический санаторий. Дочку на это время забрали родители мужа.

Вернувшись из санатория, Анна Георгиевна почувствовала, что дальше их прежняя жизнь продолжаться не может. Но как же быть? Разводиться она не хотела, жить с мужем, как будто ничего не произошло, не могла. Как же быть?

С этим вопросом она и появилась у меня во второй свой приход. Анализ жизненной ситуации Анны Георгиевны показал, что она пыталась действовать так, как если бы конфликта не существовало. В отношении мужа Анна Георгиевна вела себя так, как будто не имела к нему никаких претензий, из+за боязни потерять его, а себя в то же время изводила упреками в слабохарактерности или обвинениями в том, что ради самолюбия готова пожертвовать благополучием дочери. Запутавшись в неразрешимых противоречиях, в который раз жалея себя, мужа, дочь, Анна Георгиевна решилась, наконец, снова обратиться к психологу, чтобы разобраться в самой себе и в своих переживаниях.

К сожалению, у меня нет возможности описывать многотрудный и кропотливый процесс реконструкции личностного “Я” клиентки. Скажу только, что психокоррекция была нацелена на осознание не внешнего, по вине обстоятельств, а внутреннего характера ее жизненного конфликта. Конфликта, возникшего скорее всего по причинам, среди которых немалое место

принадлежит и гиперопеке в отношениях с мужем, своеобразной родительской позиции Анны Георгиевны к нему, и одновременной слабости ценностной позиции женщины, не сумевшей в кризисной ситуации отстоять свое личностное достоинство, предавая которое, она почувствовала, что лишается стержня своего”Я”.

Через несколько до предела эмоционально насыщенных психотерапевтических встреч Анна Георгиевна почувствовала, что в ней созрело некое новое смысловое образование, которым она и поделилась со мной.

— Вы знаете, — сказала она раздумчиво и спокойно, — мне кажется, я вот что открыла: все эти мои мучения, все эти терзания, все, что я переосмыслила, все это... — она немного помолчала, переводя дух, — это же не просто так... Я бы могла простить мужа и готова была простить... Если бы...

Если бы он влюбился, полюбил бы... Но ведь он просто... развлекался на мои деньги. Да, я его любила. И люблю. Но вот что меня осенило. Меня осенило, что я боюсь потерять семью, боюсь потерять мужа, боюсь за дочку, которая может разлучиться с отцом. А он... Он — не то, чтобы не боялся, а, понимаете, что он говорит... Он говорит, что не хочет оставаться без нас.

Но и с нами быть не хочет. Вот что открылось мне: что он меня припасает на черный день, а дочку... Дочку подкупает дорогими подарками... Для нее он хороший. Но что еще хуже... Я его не могу разлюбить. Я не хочу его любить, но не могу без него. Это ужасно. Это унижает. Я, может, даже не хотела бы и такого отца своей дочери, хотя не собираюсь его отнимать. Но

что ведь тогда меня сразило — его хладнокровная подлость. Хладнокровная, понимаете? Ведь все, что было, — это же не ошибка, не “черт попутал”, как он говорит, нет! А ведь столько прожито, столько пережито вместе... Ничего не пожалел. Я была как слепая, как одержимая. Я была закована в этот замкнутый круг привязанности и боли. Но вот к чему пришла: все, что я перестрадала и переосмыслила благодаря нашей работе, было не

напрасным. Да, я не сделала выбора, но я осознала его возможность и сейчас хочу одного: помогите мне избавиться от моей бессильной и ненужной любви. Я не хочу разрушать нашу семью. Не хочу, но, видит Бог, прежняя наша с ним жизнь окончена. Того, что было, тех чувств уже нет и не будет никогда. Я хочу другого... Я хочу освободиться от того, что было и, если он пройдет через такой же кризис, как и я, дать ему возможность построить новую, уже на другой какой-то основе жизнь со мной. А сейчас я хочу расстаться с прошлой и подготовить себя к новой жизни, какой бы она ни была. А прошлое — пусть останется только как память, только как опыт...

Счастливый и горький опыт... Любви, которая оказалась ненужной. Так, преодолев ситуативную, мы вышли на глубинную личностную проблематику этой молодой, умной, красивой, преданной и в том, и в другом смысле женщины. Но это — уже совсем другая история.