Главные стороны жизни в молодости по-разному развиваются и имеют разное содержание при различных линиях онтогенеза.
При гедонистической направленности личности (атавистических аналогах простого и легкого и простого и трудного типов жизненного мира) человек не способен ни к содержательным семейным отношениям, ни к овладению профессией. Фактически эти стороны жизни остаются у него непредставленными. Даже если создается семья и приходится работать, ни об ответственности перед супругой (супругом) и детьми, ни о серьезном отношении к работе речи не идет.
Гончаровский Обломов так представлял себе возможные для него семейные отношения:
«В мечтах пред ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно сложенными на груди руками... с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой...
Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий, к другим.
Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты. ...Не надо ни луны, ни грусти. Она не должна внезапно бледнеть, падать в обморок, испытывать потрясающие взрывы...
...Подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный взгляд...
Страсть! Все это хорошо в стихах да на сцене, где в плащах, с ножами, расхаживают актеры, а потом идут, и убитые и убийцы, вместе ужинать...
Наконец, если и постигнет такое несчастие — страсть, так это все равно, как случается попасть на избитую, гористую, несносную дорогу, на которой и лошади падают, и седок изнемогает, а уж родное село в виду: не надо выпускать из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного места...
Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе...».
Мысли о возможной службе после печального опыта юности у Ильи Ильича вообще не возникали. Идеальное для себя содержание жизни он в беседе со Штольцем описывает следующим образом:
«— Продолжай же дорисовывать мне идеал твоей жизни... Ну, добрые приятели вокруг; что ж дальше? Как бы ты проводил дни свои?
- Ну вот, встал бы утром, — начал Обломов, подкладывая руки под затылок, и по лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне. — ...В ожидании, пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями, а потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь — балкон уж отворен; жена в блузе, в легком чепчике... Она ждет меня. «Чай готов», — говорит она. Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло! Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло...
...А тут-то записка к жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз — пошлешь доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься... А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду... ножи так и стучат... крошат зелень... там вертят мороженое... До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки. Потом лечь на кушетку; жена вслух читает что-нибудь новое... Но гости едут... Два, три приятеля, все одни и те же лица. Начнем вчерашний неоконченный разговор; пойдут шутки или наступит красноречивое молчание, задумчивость — ...от полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения...
— Ну, потом?
- Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то так в поле, на скошенную траву, разостлали бы между стогами ковры и так блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса...
— Сыро в поле, — заключил Обломов, — темно... пора домой. В доме уж засветились огни; на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды... тут музыка...
- Ну, — продолжал Обломов — что еще?.. Да тут и все!.. Гости расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись: кто удить, кто с ружьем, а кто так, просто, сидит себе... Что ж, тебе не хотелось бы так пожить? — спросил Обломов. — А? Это не жизнь?
- И весь век так? — спросил Штольц.
- До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!»
Надо иметь в виду, что И.А. Гончаров в своем романе исследовал обломовщину, гедонистическую форму жизни «в чистом виде». Его Обломов, по модному сейчас выражению, «белый и пушистый». Он нравственно чистый, у него нет, помимо беспросветной лени, других дурных наклонностей, он доброжелателен к окружающим. Его отношения со Штольцем нельзя назвать собственно дружбой: к сущностному мотиву он неспособен, ведь любой такой мотив может невзначай столкнуть на «избитую, гористую, несносную дорогу». Но они больше, чем просто приятельские, его объединяют со Штольцем общие воспоминания о детстве и отрочестве. Словом, Обломов — лучший из возможных, очищенный представитель гедонистической направленности личности.
Обычно же эта направленность связана с откровенной установкой на паразитическое существование (Обломов вел его не в явной форме — по рождению), с мелким криминалом, алкоголизацией и т.д. В этих условиях не идет речи не только о содержательных семейных отношениях и серьезной работе, но и ни о каких намеках на настоящую дружбу. Напомним, что при гедонистической направленности личности человек обычно пытается вести паразитическое существование либо за счет родителей, либо обеспечить его в браке. Если эти или другие подобные варианты не удаются, то действует принцип реальности как отложенный принцип удовольствия: гедонистическая установка реализуется путем той или иной деятельности — мелкого жульничества, случайных заработков, не слишком обременительной неквалифицированной работы и т.п. Появляющиеся при этом приятели тоже рассматриваются не столько с позиции потребности в общении, сколько как возможный фактор реализации гедонистической установки.
Достарыңызбен бөлісу: |