Уважение к минувшему – вот черта, отделяющая образованность от дикости. А. С. Пушкин

6.1. Время раннего средневековья, особенно после падения Рима, характеризуется общей дестабилизацией прежних форм жизни и становлением новых государств, распространением, как на Западе, или укреплением, как в Византии, христианства. В таких условиях важной задачей является развитие грамотности и просвещения, что могло способствовать стабилизации норм языка, консолидации культурно-религиозных ареалов. Естественно, главная роль принадлежит в выполнении этих задач школе.

Как известно, эпоха античного языкознания в области исследования структуры языка завершилась созданием нормативных описательных грамматик, которые стали существовать в виде самостоятельных работ. Систематическое изложение всей совокупности знаний, добытой трудами многих поколений античных ученых, было представлено в грамматиках Доната и Присциана, книги которых стали основными в обучении грамоте на Западе. Грамматика Дионисия Фракийского также не утрачивает актуальности и в качестве образцового учебника получает распространение в Восточном христианском ареале, прежде всего в Византии.

В период раннего средневековья грамматика относится к дисциплинам, обяза­тель­ным для освоения в школах. Так, известный «учитель Запада» – Боэций (около 480 – 524) – ввел программу образования, которая включала две части: trivium и quadrivium, составившие вместе семь «свободных искусств» (artes liberales). Trivium включал грамматику, диалектику (логику) и риторику. Quadrivium арифметику, гео­мет­рию, астрономию и музыку. Все предметы были подчинены изучению теологии.

Западная христианская церковь в качестве канонического языка приняла, как известно, латинский, поэтому во всех католических западноевропейских странах обучение осуществлялось на латинском языке, прежде всего по Донату. Однако следует заметить, что отношение духовенства к латинской классике было далеко не однозначным. Это объясняется известным еще со времени Римской империи противостоянием христианства и язычества. Но поскольку церковные книги и документы писались на латинском языке, постольку знание его было обязательным. Однако духовные чины, наиболее радикально настроенные по отношению к античности, порой довольно резко выступали против использования в обучении не только литературы древности, но и грамматик той эпохи.

Говоря о латинском языке этого периода, нельзя забывать о том, что уже в последние годы Империи, тем более в начальный период средневековья латынь претерпела существенные изменения. Язык церковных сочинений (отчасти, чтобы быть ближе простым людям) приводится в соответствие с новыми нормами, развившимися в период раннего средневековья. По некоторым свидетельствам, это заметно, например, в переводе Библии, сделанном в IV в. монахом Иеронимом и сохранившем немало разговорно-латинских форм. С распространением католицизма «тенденция вытеснения классических образцов христианскими превращается в открытую нетерпимость к старой классической образованности» (Алисова, Репина, Таривердиева 1982: 79). Позже во Франции была сделана попытка приблизить латинский язык к классическим образцам (VIII в.), но она привела лишь к закреплению определенных норм на фоне наметившегося разрыва письменного и разговорного языка. Таким образом, латинский язык уже в раннем средневековье оказывается чужим даже среди романского населения.

В Византии до распада Римской империи имел хождение как греческий язык, так и латинский, который использовали в дипломатии, судопроизводстве, армии. Однако после распада Империи по мере возвышения Византии и расхождения формирующихся христианских догматов византийцы стремятся отстраниться от латинского языка. При византийском императоре Ираклии, правившем в 610 – 641 гг., официальным языком был объявлен греческий язык. С этих пор латинский язык стал преподаваться только юристам. Общее же образо­вание осуществлялось на греческом языке, а основным учебником была грам­матика Дионисия Фракийского. Исследователи отмечают, что высшее образование в Византии, как и в Западной Европе, включало освоение «семи свободных искусств (наук)»: грамматику, диалектику, риторику, арифметику, геометрию, астрономию и музыку (Бабишин 1973: 13).

Не надо думать, что греческий язык византийской эпохи представлял собой чистый язык классики. За время своего существования он подвергся значительным изменениям по сравнению с классическим языком. «Спецификой языковой ситуации в Византии было <...> сохранение в письменной речи сначала исключительно, а затем в меньшей степени норм литературного языка аттического периода или эллинистической литературной койне. Наряду с этой формой литературного языка продолжал развиваться устный разговорный язык (основа новогреческого языка), с трудом завоевавший более высокие сферы языкового общения» (Славятинская 1996: 11). Перед византийскими филологами в период утверждения своей государственности и православия стояла важная задача нормализации языка. Проводником нормализаторской деятельности прежде всего была школа, где в течение трех лет обучали элементарным навыкам чтения и письма, учили создавать правильные собственные тексты, истолковывать чужую речь. Большое внимание уделялось грамматическому разбору, при этом в качестве материала привлекались как античные, так и христианские тексты. «Любо­пыт­ной разновидностью учебного разбора текста была схедография, в которой эле­ментар­ный грамматический анализ обогащался сведениями, касающимися этимологии (сло­вопроизводства), синонимики, тематически подобранной лек­сики, орфографии, а также энциклопедическими элементами» (Гаврилов 1985: 131).

Античные грамматики, возможно, в силу того, что их стали использовать теперь на первой ступени в овладении грамотой, подвергались значительному сокращению материала и доведению его до самого необходимого объема сведений. Кроме того, изменение статуса грамматики, утрата ею исследовательской сферы в период раннего средневековья, переход в область школьного обучения поставили перед необходимостью создания сопутствующих комментариев и усовершенствования методики обучения. В западноевропейских странах такие комментарии были вызваны также существенным различием канонических и народных языков. В Византии их необходимость была обусловлена постепенным, но все усиливающимся расхождением позднеантичного языка с византийским. Грам­матическое комментиро­вание текстов получило широкое распространение в средние века. В ряде случаев это бы­ли небольшие пояснения, как, например, в Византии, когда делались вставки на народном языке, хотя имелись и более обширные комментарии. Иногда эти комментарии разрастались до нескольких страниц, как, например, Даремские глоссы к Прис­циану (XII в.), известные в Англии.

Все чаще, чтобы сделать более доходчивым учебный материал, начинают создаваться грамматики в вопросно-ответной форме – грамматики-диалоги. Известно, что при этом вносились изменения в формулировки грамматических понятий по сравнению с теми, которые были даны у античных авторов. Например, исследователи, занимавшиеся трудами Алкуина (753 – 804) – известного английского филосо­фа, поэта и педагога, отмечают в его диалогах целый ряд таких уточнений. Подобные грамматики-диалоги были очень популярны в Византии, уже в XI в. они не воспринимались как новость и закрепились особенно в обработках Мосхопула, Мануила Хрисолора, Димитрия Халко[ко]идила и др. (Гаврилов 1985: 135).

Прагматическая направленность византийских грамматистов на обучение нормам традиционного литературного языка обострила внимание к орфографии и орфоэпии, что вызвало к жизни значительное количество орфографических сводов, хотя далеко не всегда должным образом упорядоченных. Задачам обучения было подчинено и внимание к другим разделам языка: морфологии, синтаксиса, лексики. Составители морфологии, например Иоанн Харак (VI в.) и Георгий Хировоск ( IX в.), в качестве образца принимали позднеантичные «Каноны» Феодосия Алек­сандрийского, сопровождая их значительными комментариями. Первым визан­тий­ским синтаксистом считается Михаил Синкелла (VIII – IX в.), вопросов синтакси­са касался и Григорий Коринфский, известный также как Пардос (около 1070 – 1156). Но, по-видимому, о серьезных достижениях византийских грамматистов, по сравнению с античными, говорить не приходится, хотя материалы, содержащиеся в их трудах, представляют огромный интерес для греческого языкознания.

Знаменательное явление западноевропейской средневековой лингвистики пред­став­ляют собой переводы канонических текстов и грамматик на родной язык. Интересна в этом отношении работа английского аббата Эльфрика (955 – 1020), который написал первую латинскую грамматику на древнеанглийском языке. Побудительные мотивы этого тру­да были, в принципе, теми же, о которых говорил Эльфрик, когда переводил «Книгу Бы­тия», «Пятикнижие» и сочинения отцов церкви: переводы «предназначаются для простых людей, которые знают только язык своих предков» и «не употребляют слов малознакомых, но лишь слова из обиходного языка» (цит. по: Клейнер 1985: 69). В предисловии Эльфрик пишет, что он переводил отрывки из Присциана, но, как показывают исследования, его грамматика содержит и множество заимствований из Доната. Вместе с тем книга Эль­фрика интересна не только тем, что в ней искусно излагались учения римских авторов и что она помогала овладеть латинским языком человеку, делающему первые шаги в освоении грамоты, но и тем, что в ней содержались собственные рассуждения ученого, уточ­нения грамматических понятий, перевод латинских терминов на английский язык, иллюстрации из родного языка. В книге Эльфрика «находим достаточно оригинальных рассуждений, позволяющих считать ее самостоятельным, хотя и компилятивным научным сочинением» (там же: 74).

Таким образом, в течение раннего средневековья вплоть до начала периода позднего средневековья основные усилия грамматиков были направлены на укрепление и поддержание языковых норм и грамматической культуры. Одновременно с этим шло постепен­­ное освоение грамматического канона и, надо полагать, подспудно готовилась его интер­­претация по отношению к родным языкам. Особо следует подчеркнуть значение визан­тийской филологии для понимания процесса преемственности лингвистических традиций. Для истории языкознания византийский период важен прежде всего тем, что «содержит ма­териал, позволяющий наблюдать неповторимые обстоятельства, в которых многие эллинские достижения были в различном объеме переданы окружающим народам и превратились в явление глобальное» (Гаврилов 1985: 156). Если же сравнивать византийское язы­­кознание со средневековым Западом, то надо сказать, что преимуществ не наблюдается ни в той, ни в другой традиции, каждая из них имеет свои достоинства и слабости.

6.2. В эпоху позднего средневековья, как и в раннесредневековый период, теоретиче­ские проблемы, важные для развития магистральной линии лингвистики, по-прежнему ос­таются частью богословско-философских размышлений. Но есть и существенное отличие от предшествующего периода. Оно связано с утверждением логических идей, которые ста­ли проникать в сугубо лингвистические работы в виде комментариев к античным грам­матикам. И наконец, в этот период были созданы университеты, сыгравшие выдающуюся роль в развитии науки. Поэтому чтобы понять, каким образом произошло формирование но­вого подхода к грамматике, отличного от того, который был характерен для раннего сред­­невековья, необходимо рассмотреть все три составляющие, которые в конце концов при­ведут к зарождению новой модели грамматики.

Вначале обратимся к проблемам языка, которые рассматриваются богословами. В Западной Европе еще с XI в. начала развиваться схоластика, которая стре­милась дать теоретическое обоснование религиозному мировоззрению, имен­­но в схоластике было провозглашено, что философия должна быть служанкой богословия. В рамках схоластики получила развитие дискуссия о природе общих идей, или общих понятий (универсалий), начало которой было положено в трудах отцов церкви, писавших об основных христианских догматах – о сущности Троицы и акте Творения.

У восточной религиозной мысли, несмотря на все ее богатство, не было своей схоластики, православное богословие «никогда не вступало в союз с философией с целью построения «научного синтеза» <...>. Церковь всегда вполне свободно пользуется философией и другими науками с апологетическими целями, но она никогда не защищает эти относительные и изменчивые истины, как защищает непреложную истину своих догматов» (Лосский 1991 а: 162). В греческой патристике, легшей в основу православия, утверждалось, что сущность Бога превыше идеи: «Он – Бог свободный и Личный, Который все творит Своей волей и Своей премудростью; идеи всех вещей содержатся в этой Его воле и премудрости, а не в самой Божественной сущности. Следовательно, греческие отцы равно отказались как вводить умозрительный мир во внутреннее бытие Бога, так и отделять его от мира чувственного» (Лосский 1991 б: 286). Иначе говоря, согласно учению Восточной Церкви, идеи не являются вечными причинами сотворенных Богом вещей.

В своих истоках схоластический спор об универсалиях восходит к учению св. Августина (354 – 430) об идеях, которые содержатся в самом бытии Божием, в Его сущности до сотворенных Им вещей. Эти взгляды претерпели множество интерпретаций, развивались, приобретали наслоения различных философских и теологических идей.

Существенными для развития схоластики стали изучение трудов Аристотеля, особен­но после того, как был переведен весь «Органон» (XII в.), и знакомство с трудами арабо­язычных мыслителей, переведенными на латинский язык. Отметим, что материалистиче­ские идеи Аристотеля соответствовали духу времени. В эпоху становления городов по­­явился интерес к развитию прикладных и естественных наук. Рационалистическая струя фи­лософии Аристотеля противоречила тем канонам церкви, которые основывались на учении св. Августина и были созвучны идеям Платона. Вначале церковные власти пытались ввести запрет на изучение трудов Аристотеля, что, однако, не принесло успеха. Единственным выходом было приспособить учение античного мыслителя к нуждам церкви. Так и случилось: «христианское вероучение нашло себе опору в Аристотеле. Стагирит оказался в известном смысле канонизированным» (По­пов, Стяжкин 1974: 136). Важнейшая роль в этом принадлежит высшему авторитету католичества Фоме Аквинскому (1225 – 1274), который осмыслил учение Аристотеля с христианских позиций, объяснил материалистические эле­менты, привлекая идеи Творения и Божьей сущности, и в целом закрепил идеологию ортодоксального католицизма.

Между тем важно и другое: по сути «канонизация» Аристотеля еще в большей мере, чем раньше, способствовала распространению его идей. Для лингвистики это означало сближение логики и грамматики и возникновение новых теоретических проблем. Вместе с тем увлечение теориями Аристотеля не вело к забвению учения Платона, которое было дав­но освоено теологами. Особую актуальность в споре об универсалиях приобретает мысль Платона о существовании «идей» как отдельных сущностей. Противостояние различных течений внутри схоластики было обусловлено, помимо прочего, и тем, какому из античных философов отдавали предпочтение теологи.

Вопрос о природе общих идей, или понятий, который стоял в центре схоластики, дискутировался в течение пяти столетий. Если рассматривать его в аспекте лингвистических интересов, то можно сказать, что по сути это был вопрос о природе «родов» и «видов» (абстрактных понятий), об их отношении к единичным (конкретным) вещам, к человеческой мысли и, соответственно, к именам. В решении данного вопроса определилось два направления: реализм и номинализм, каждое из них имело множество оттенков в различных учениях, описывать которые здесь вряд ли уместно, поэтому отметим только самое существенное.

Реалисты утверждали, что общие понятия («роды» и «виды») существуют реально и представляют собой духовные сущности (идеи) в Божественном разуме. Но одни из них считали, что общие понятия существуют до вещей и вне их, а другие полагали, что общие понятия проявляются в единичных вещах. Соответственно, всем словам, обозначающим не только конкретные предметы, но и общие понятия, отвечают реально существующие вещи. Таким образом, была провозглашена реальность абстрактных понятий: «реальностями оказались и справедливость вообще, и качество вообще, и количество вообще» (Попов, Стяжкин 1974: 147). Другими словами, реально существует все, чему есть имя, слово. Рациональное зерно в рассуждениях реалистов есть, оно состоит прежде всего в том, что было обращено внимание на природу абстрактных (общих) понятий, но попытка вывести их непосредственно из чувственной реальности наивна. Например, когда Ансельм Кентерберийский (1033 – 1109) утверждал, что «человеческий род реален независимо от слагающих его индивидуумов и «до них»» (Реферовская 1985: 252), тогда он, конечно, ошибался. Но он был прав, когда утверждал, что человеческий род (человечество) – это реальность, отличная от реальности отдельных индивидуумов.

Номинализм в крайнем своем проявлении был обоснован Иоанном Росцеллином (1050 – 1112), который считал, что действительным существованием обладают лишь единичные вещи, а общие понятия – это только слова, вне языка они не соответствуют ничему реальному. Имена вещей существуют только как «колебания голоса» (Новоселов 1983: 440), т.е. общим понятиям в целом отказано в онтологической сущности. Таким образом, если обратиться к приведенному выше примеру, то, с точки зрения Росцеллина, надо признать, что весь мир полон индивидуумов и кроме них ничего в мире нет, а человечество – это только слово, которое не обладает реальностью. Росцеллин был подвергнут критике как реалистами, так и умеренными номиналистами, или концептуалистами.

Среди последних прежде всего следует назвать Пьера Абеляра (1079 – 1142), ко­то­рый признавал, что единичные вещи реальны, но не считал, что общие понятия являются толь­ко словами. Абеляр выдвигает свою идею общих понятий, или универсалий. Суть ее со­стоит в следующем: ни вещи, ни слова не универсальны, универсально высказывание (пред­ложение, выражение, речь), в предложении нельзя одну вещь приписывать другой, а мож­но только сообщить нечто общее. По Абеляру, свойство универсалии «заключено в кон­цептах, под которыми понимаются не слова <...>, а смысловые значения слов, относящиеся к множествам вещей. Но в таком случает уже нельзя изображать концепты лишь как чисто субъективные конструкции ума. Значения слов, заключающие в себе универсальность, имеют своей основой соответствующие свойства индивидуальных предметов» (Попов, Стяжкин 1974: 156; выделено мною. – Т.С.). Заметим, что, обращаясь к вопросу о природе универсалий, Абеляр нередко высказывался не совсем ясно и точно, поэтому впоследствии подвергался различным истолкованиям, не все устраивало в учении Абеляра и католическую идеологию. Но его теория концептов, обнажившая наличие «мыслимого» (значения) в его отношении к миру действительному, оказалась жизнеспособной и внесла существенный вклад в развитие логико-фило­соф­ского подхода к языку.

«Ангельский доктор» Фома Аквинский, со свойственной ему способностью соединять несоединимое, дал ответ на вопрос о природе универсалий, вполне устраивающий ка­то­лическую церковь. Фома Аквинский примирил положения реалистов и номиналистов и вы­делил три разновидности общего, est triplex universale: 1) находящиеся в Божественном разуме и существующие до единичных вещей, 2) существующие как общее в самих единичных вещах, 3) существующие в разуме человека как следствие обобщения.

Однако стройная, с точки зрения католической церкви, теория Фомы Аквинского не разрешила вопрос о природе универсалий.

Таким образом, даже это краткое изложение показывает, что в споре реалистов и номиналистов затрагивалась фундаментальная проблема соотношения действительности – мышления – языка. Существенно, что это побудило к размышлению о значении и употреблении слова, о роли слов в предложении и об отношении предложения к мысли, об истинности и ложности предложения, о специфике значений, выражаемых отдельными частями речи, и др. Оценивая спор о природе универсалий с точки зрения тех ре­зуль­та­тов, которые получила лингвистика, следует признать, что открылась широкая область лингвистических исследований – семантика слова и предложения.

6.3. В эпоху позднего средневековья происходят существенные изме­не­ния в интеллектуальной жизни общества. В XII – XIIΙ вв. возникают новые центры культуры и образования – университеты. В отличие от бывших ранее школ, где учитель учит, «стоит» над учеником, университет – совершенно новая обитель учености: «свободная корпорация учи­телей и учеников, магистров и студентов» (Рабинович 1991: 36), вырабатывающая впол­не самостоятельно, хотя и под присмотром церкви, собственные правила и уставы. Дух социального демократизма сочетался в университете с жесткой регламентацией обучения, направленного «на овладение мастерством учить, в ходе которого из ученика сделан, выпестован учитель, способный уча учиться – docende discere. Раздельно, конечно: учить и учиться. Учить Смыслу и учиться Смыслу же» (там же: 40). Учителя и ученики погружены в текст, их прежде всего интересуют слова, а не вещи, они обращаются со словами как вещами ради постижения сокровенного смысла – так формируется определенный тип средневековой культуры и средневекового ученого, принимавшего превыше всего Свя­щенное Писание, стремившегося к постижению его смысла, ибо только так могут быть постигнуты тайны бытия.

Существенно, что в университетах, помимо семи artes liberales, начали изучать теологию, право и медицину. Движущей пружиной механизма средневековой учености стала логика (или диалектика). Пьер Абеляр, цитируя Августина, подчеркивал, что логика – «дис­циплина дисциплин, она учит учить, она учит учиться, в ней рассудок обнаруживает себя и открывает, что он такое, чего хочет, что видит. Она одна знает знание и не только хочет, но и может делать знающим» (цит. по: Рабинович 1991: 31). Обучение мастерству рассуждать – вполне осознанный метод средневековой учености.

С созданием университетов возобновляется интерес к латинским авторам, хотя отбор их своеобразен. Некоторые античные писатели (например, Ливий, Лукреций) оставались неизвестными, другим текстам («Germania» Тацита, стихам Катулла) почти не уделялось внимания. Однако почитали и часто цитировали Вергилия, Овидия, Марциала, Сенеку, Теренция, Плиния Старшего и др., риторику изучали по Цицерону. Составлялись антологии античных авторов, создавались краткие глоссы, комментарии к древним текстам.

В университеты съезжались студенты из разных стран Европы. Определенное уставами университетов деление на группы по национальной принадлежности (немцы, французы, норманны и др.) во главе со своим управляющим не мешало интернациональному единству ученого сословия, владеющего единым международным языком – латинским. Вместе с тем именно в это время было ясно осознано, что узус средневекового латинского языка как средства живого общения в культурном мире Европы существенно отличается от норм классической латыни, особенно в произношении и словоупотреблении, меньше – в грамматике. Есть мнение, что именно осознание этих различий повлекло широкое комментирование античных грамматик (Ольховиков 1975: 168).

Таким образом, университеты стали центрами средневековой научной жизни, из которых распространялись по всей Европе интеллектуальные достижения (как бы мы ни оценивали их сегодня), родившиеся в их стенах, что консолидировало ученый мир, объединенный, помимо прочего, и общим языком общения, на котором писались трактаты, охватывающие самые различные проблемы.

Лингвистические традиции любой страны отражают в своей истории как общие тенденции времени, так и специфические для данной страны особенности. Бывают и такие лингвистические традиции, которые какими-то чертами вовсе не вписываются в свое время. К таким исключительным явлениям можно отнести лингвистическое наследие средневековой Исландии, в которой вся языковедческая литература XII – XIII вв. написана на родном, а не на латинском языке. Корни этого феномена лежат в истории Исландии и в особенностях ее христианизации (1000 г.), которая произошла совсем не так, как в других западноевропейских странах. Суть этих особенностей состояла «не столько в том, что новый культ был принят в Исландии добровольно в результате компромисса на альтинге между язычниками и христианами и поэтому язычество не было искоренено, сколько в том, что в Исландии тогда и не было силы, которая могла бы его искоренить, не было ничего похожего на государственный аппарат, т.е. не было государства» (Стеблин-Ка­мен­ский 1970: 202). Поэтому христианство не нарушило связи с язычеством, а родной язык не рассматривался христианскими священниками как «неправильный».

К середине XIII в. относится грамматический трактат, написанный Олавом Тордарсоном (1212 – 1259). Трактат представляет собой переложение грамматик Присциана и До­ната, но интересен он прежде всего тем, что в нем содержится «первое сравнительно пол­ное описание исландского языка» (Кузьменко 1985 б: 95). Олав пытается обнаружить в исландском языке все категории, которые есть в латинском и греческом, начинает с описания букв, дает сведения о руническом алфавите (предполагают, что здесь им используются сведения из более раннего трактата), затем описывает части речи, причем обозначает их исландскими терминами. Ученые считают, что это было сделано впервые в исландской грамматике. По-видимому, грамматика в Исландии «считалась частью скальдической поэтики» (там же: 96), поэтому неудивительно, что во второй части Олав описывал основные приемы поэзии скальдов, т.е. вторая часть не являлась собственно грамматической, но в ней сделано немало лингвистических наблюдений, в том числе даны сравнения некоторых звуков исландского языка с датским и немецким.

В целом трактат Олава Тордарсона не отличался особой самостоятельностью, одна­-ко он, безусловно, интересен уже тем, что был написан по-исландски, предвосхитив собой пока еще далекое будущее становления национальных грамматик.

6.4. Западноевропейская лингвистическая мысль с XII – XIII вв. испы­ты­вает существенное влияние со стороны диалектики (логики), авторитет кото­рой возрос благодаря освоению работ Аристотеля. Отметим также, что грамматика, занимавшая ранее главенствующее положение среди семи свободных наук, в университетах уступает приоритет логике. Теперь сама грамматика, как и любые другие науки, нуждается в логических методах обоснования. Простое описание языковых фактов на фоне строгой логики, по-видимому, пе­рестает удовлетворять ученых. Они стре­мят­ся использовать логические методы доказательства при изложении грамматических понятий, что меняет привычный облик грамматики и по сути прокладывает путь к новой, объяснительной, грамматике. Осуществлялось это прежде всего в рамках все тех же комментариев к латинским грамматикам, которые были известны и в более раннюю эпоху.

Исследователи этого периода в развитии грамматической мысли говорят, что они еще далеки от полного его описания, поскольку многие грамматические тексты до сих пор не изучены и даже мало изданы. Первая из достаточно хорошо изученных попыток дать в новом свете полный и систематизированный комментарий к Присциану была сделана Петром Гелийским (XII в.), преподававшим в Парижском университете. В своих комментариях ученый систематизировал взгляды предшественников, в соответствии с новыми веяниями дополнил или заменил логическими определениями ряд положений Присциана, при этом, с одной стороны, он стремился не растворить грамматику в логике, с другой – отобрать те аспекты логики, которые важны для грамматики. Исследователи отмечают, что «мно­гие его определения скорее явно индуктивны, чем логически дедуктивны; в общем он принял основные определения Присциана» (Грошева 1985: 224). И все же работа Петра Гелийского во многом интересна, в том числе и как свидетельство начального этапа в изменении взгляда на грамматику. Это видно из данного им определения грамматики, в котором ученый характеризует ее одновременно с двух сторон – как искусство и как науку. Искусство грамматики он видит в том, что «ее самые существенные принципы будут след­ствием человеческого выбора, а не безличной необходимости» (там же: 225), как это наблюдается в естественных науках. Рассматривая грамматику как науку, Петр Гелийский исходит из того, что грамматика основана на строгих правилах. Именно с данным пониманием (как утверждал еще в середине XX в. исследователь его творчества – Р. Хант) связано то, что средневековый ученый стремился обосновать закономерности в употреблении языковых явлений. Сама по себе эта двойственность в характеристике грамматики говорит о том, что лингвистическая мысль находится лишь на пути к новой грамматической проблематике. Вместе с тем комментарии Петра Гелийского в немалой степени способствовали формированию в XIII – XIV вв. так называемой концепции философской грамматики, отраженной в теории языка более позднего времени как концепция всеобщей, или уни­версальной, грамматики (Ольховиков 1985: 103).

В ряде работ XII в. большое внимание уделяется синтаксису, где логический анализ получает наиболее удачную реализацию. Изучается, конечно, синтаксис латинского языка, так как латинский язык к этому времени уже воспринимается как идеальный (универсальный) язык. Наметившийся крен в сторону изучения синтаксиса привел к еще более тесной связи грамматики с логикой. Здесь стоит учесть, что одним из основных предметов логики являются высказывания, их истинность или ложность. Вспомним хотя бы определение, данное логике в анонимном трактате «De intellectibus», вышедшем из школы Абеляра: логика – наука о речах, то есть о выражении мыслей в словах, она делится на три части – учение о словах, не связанных между собой, учение о предложениях и учение о силлогизмах (Попов, Стяжкин 1974: 153). Следовательно, такое понимание логики, с одной стороны, и использование логических методов в грамматике, с другой, приводят к образованию сферы общих интересов – к постановке семиотических (семантических) проблем языка. Примечательно, что логический анализ языка был воспринят многими «как инструмент для разрешения многочисленных «запутанных» философских проблем, в том числе проблемы универсалий» (Ольховиков 1975: 167), при обсуждении которой, как говорилось, теологи погрузились в сложные проблемы семантики.

Таким образом, в центре лингвистической мысли периода позднего средневековья оказываются семантические проблемы.

В решении вопросов логической семантики значительных успехов добился Петр Испанский (1210/20 – 1277), ставший под конец жизни папой Иоанном XXI. Петр Испанский решает несколько существенных проблем, и самой главной из них, возможно, является проблема значения. Для истолкования значения ученый использует три термина. Первый из них significatio – ‘значение’, которое он понимает как символизацию вещи посредством звукообразования, причем сигнификация – это постоянный для всех контекстов семантический компонент. Сигнификации противопоставлена суппозиция (suppositio), представленная несколькими разновидностями. Под этим термином скрывается не совсем ясное понятие: в одних случаях приводимые автором виды суппозиции и примеры трудно однозначно интерпретировать, в других – речь может идти о синтаксической функции слова или о семантической воз­можности использования слова в частных значениях. Например, в предложении Сократ – человек слово человек стоит в персональной суппозиции, потому что, будучи сказуемым, оно охватывает всех, кто может быть назван этим словом, а в предложении «Человек» состоит из семи букв слово человек называет само себя и относится к материальной суппозиции и т.п. Третий термин, который вводит ученый, – апелляция (appellatio), им обозначается отношение слова к реально существующему объек­ту, т.е., говоря современным языком, речь идет о референции.

Петр Испанский выдвигает идею взаимосвязи слов в речевых конструкциях и дифференцирует контекстуальные явления, выделяя сужение, расширение и распределение объемов термина. Например, использование прилагательного белый сужает объем термина человек. Расширение термина человек можно проиллюстрировать предложением Человек может летать. Процедура распределения термина обычно достигается с помощью добавления к нему квантора «всякий», как говорят современные исследователи, – квантора всеобщности, например, Всякий человек – животное (Попов, Стяжкин 1974: 192).

Интересным является обращение ученого к структуре слова: он выделяет в словах главное значение, которое реализуется в корнях, и сопутствующее значение, которое передается аффиксами. Однако отметим, что, как и другие ученые его времени, Петр Испанский еще не умел правильно выделять корень и аффиксы. Но здесь все же важнее то, что он верно определил смысловую нагрузку этих морфем в слове. Ученый делает попытку, правда, не достаточно четкую, разграничения логического и грамматического определения предложений. По-видимому, благодаря своему многогранному пониманию значения Петр Испанский обратил внимание на то, что грамматически тождественные конструкции могут иметь различную интерпретацию в речевом общении, т.е. обратился к понятию речевого смысла.

Исследователи отмечают, что «поскольку труд Петра Испанского преследовал ограниченную цель, которая касалась формализации латыни для нужд логики и диалектики, автор сосредоточил свое внимание на довольно скудном наборе форм и конструкций латинского языка» (Грошева 1985: 240). Однако нельзя не признать, что ученому удалось выделить широкий спектр проблем, многие из которых до сих пор решаются в логической семантике. Концепция Петра Испанского нашла последователей среди ученых, которые стремились к описанию сопряженных категорий языка и мышления. В целом же к такому описанию шли многие ученые, идея, как говорится, витала в воздухе. Так, современник Петра Испанского Роджер Бэкон (около 1214 – 1292), профессор Оксфордского университета, писал, что словесными выражениями управляют правила, которые содержатся в структуре интеллекта. Именно эти правила являются основным объектом изучения для логиков и грамматиков (Ольховиков 1985: 112). Р. Бэкон подчеркивает, что данные правила универсальны, они применимы ко всем языкам, так как логические формы мышления едины для всех. Именно они проявляют себя в грамматике.

6.5. Создание теоретической универсальной грамматики принадлежит грамматической школе модистов. Школа модистов формируется во второй половине XIII – начале XIV в. в Парижском университете. В качестве исходного положения модисты принимают идею о том, что грамматика должна быть единой для всех языков. Поэтому в основание своей теоретической грамматики они положили универсальные принципы, т.е. модусы значения (отсюда и название школы).

Модусы значения – это звуковые корреляты свойств вещей, или иначе, – способы выражения идей, которые являются результатом осознания предметов внешнего мира. Так, одна и та же «вещь» может иметь различные свойства, соответственно эта «вещь» может быть задумана и выражена различными модусами. Например, страдаю, страдание, страдающий соответствует одной и той же «вещи» (Ольшанский 1985: 107), которая выражена различными модусами. Свойства вещи, лежащие в основе модуса значения, могут реально принадлежать вещи или вовсе не принадлежать ей. Однако, с точки зрения модистов, устанавливать особенности свойств вещей не дело грамматики. Для грамматиста утверждения типа категорическая шапка и черная шапка ничем не отличаются (там же: 108). Определять правильность/неправильность высказывания – дело логики, а не грамматики.

Таким образом, модисты разделяют задачи грамматики и логики: с помощью логики достигается истина и знание, а с помощью грамматики – возможность выразить и пере­дать словами знание. Обратим внимание на общетеоретическое представление модистов о языке, для них язык – это лишь способ словесного выражения мыслей. Грамматика изучает свойства вещей абстрактно, главное ее понятие – модусы значения, которые можно интерпретировать еще как грамматические категории. Модистов не интересует слово в его реальном значении, их интересует слово как носитель частеречной принадлежности, т.е. как предмет грамматики. При этом под­черкнем, что сами грамматические категории, определяемые посредством модуса значения, рассматриваются только как означаемое, безотносительно к означающему.

Очерчивая область грамматики, модисты считали, что «грамматическому изуче­нию языка предшествуют исследование форм бытия вещи, изучаемых метафизикой, и исследование способов понимания этих форм, изучаемых логикой» (Даниленко 1988: 112; подчеркнуто мною. – Т.С.). Следовательно, грамматика включается в область спекулятивной (т.е. теоре­ти­ческой, не обращенной к опыту) философии. Отсюда вытекает несколько существенных отличительных ее черт.

Во-первых, философская грамматика порывает связь с грамматикой, понимаемой как искусство (или техника), которая занимается изучением языковых фактов, употребленных в авторитетных текстах. Для философской грамматики тексты не являются источником знания, они могут быть подвергнуты сомнению и критике.

Во-вторых, философская грамматика должна быть построена на единых универсальных принципах (модусах значения), т.е. грамматические рассуждения должны быть дедуктивными, а не индуктивными, как в грамматическом искусстве. Только так философская грамматика сможет объяснить устройство любого языка.

В-третьих, философская грамматика обязана продемонстрировать методы исследования, которые позволяют выявлять логику самого языка. В этом случае можно считать грамматику наукой, тогда как, идя путем Присциана, мы получаем лишь «мнение», а не науку (Ольшанский 1985: 107). Задача грамматики состоит не в описании языковых фактов, а в их объяснении, в установлении универсальных законов языка.

В-четвертых, модисты предлагают новую структуру грамматики. Если раньше в грамматику включались орфография, орфоэпия, просодия, то у модистов эти разделы были исключены. Модисты считали, что материализация модуса значения совершенно случайна. Например, случайно, а поэтому несущественно, проявляется ли какая-то грамматическая категория в виде артикля в греческом языке или в виде падежа в латинском (там же).

Грамматика модистов состоит их трех частей: теоретической преамбулы, эти­мо­­логии, т. е. учения о частях речи, и синтаксиса. В теоретической преамбуле рассматриваются понятие модуса значения и отличительные черты концепции философской грамматики. В этимологии описываются основные модусы значения, которые позволяют выделить восемь частей речи. В синтаксисе излагаются правила для актуализации свойств, перечисленных в этимологии. Синтаксис модистов главным образом касался связей слов на уровне всей фразы или на уровне отношений между словами.

Теория модистов изложена в работах Симона Дакийского, Боэция Дакийского, Мар­ти­на Дакийского, Иоанна Дакийского и достигла своего апогея в трудах Фомы Эрфуртского. Современные исследователи считают модис­тов подлинными авторами первой ономасиологической модели языка: «соотнося философские категории бытия и мышления с содержательными структурами языка, они превращали эти категории в ономасиологические» (Даниленко 1988: 112).

Таким образом, работы модистов представляют собой новый тип грамматической литературы в период средневековья – синтез философии и логики языка. Модисты попытались создать универсальную грамматику, пригодную для всех языков, поскольку, с их точки зрения, грамматические структуры непосредственно зависят от структуры реальности и законов мышления. Несмотря на очевидную слабость многих положений модистов, следует признать их большое значение в развитии теории грамматики и в изложении общих принципов семантики.

Основные идеи теории модистов получат развитие в лингвистике Нового времени. В период же средневековья им был нанесен мощный удар английским философом Уильямом Оккамом (1290 – 1349), последним значительным мыслителем позднего средневековья, многие идеи которого, правда, более связаны с эпохой Воз­рождения. У. Оккам предпринимает свое разделение области исследования между логиками и грамматиками. При этом заметим, что логику, грамматику и риторику он ставит в один ряд «словесных наук», которые считает практическими науками. Следовательно, с точки зрения Оккама, ни грам­ма­тика, ни логика не относятся к теоретическим, умозрительным, спекулятивным наукам. Назначение логики состоит в том, чтобы показывать, каким образом осуществляются те или иные выводы и каков должен быть вывод, если мы решились его сделать. Значит, логика рассматривает язык как явление универсальное. Грамматика же изучает особенности отдельных языков. Речь (язык) для У. Оккама существует в виде письма и в виде последовательности слов. «Это – искусственные знаки. И лишь мысли (которыми и занимается прежде всего логика. – Т.С.) являются естественными знаками вещей» (Попов, Стяжкин 1974: 178). Таким образом, в главном свойстве, которое приписано модистами грамматике, – в свойстве универсальности, Уильям Оккам ей отказывает.

1. Назовите основные задачи, ставшие актуальными в период раннего средневековья для лингвистов-практиков.

2*. В чем вы усматриваете черты сходства и различия в деятельности западноевропейских и византийских школьных учителей?

3. Как изменился статус грамматики в период средневековья по сравнению с античностью? Чем это объяснить и какие новые черты приобретает грамматическое описание?

4*. Что побудило Эльфика к переводу грамматики и в чем ценность данного лингвистического труда английского ученого?

5. Какие особенности по сравнению с восточным культурно-религиозным ареалом наблюдаются в развитии западноевропейской грамматической мысли в период позднего средневековья?

6*. Какие важные для лингвистики вопросы поднимались схоластами в их споре о природе универсалий?

7. В чем суть расхождения во взглядах реалистов и номиналистов на природу общих понятий (универсалий)? Попытайтесь оценить положения, выдвигаемые обеими дискутирующими сто­ро­нами, с точки зрения современной теории познания.

8*. Раскройте особенности организации университетов как новых центров культуры и образования, охарактеризуйте принятую в них систему образования.

9. В чем состоит специфика лингвистического наследия средневековой Исландии и какими обстоятельствами это обусловлено?

10. Чем обусловлено усиление логического аспекта в западноевропейских грамматиках позднего средневековья?

11*. Какой новый взгляд на грамматику высказывает Петр Гелийский и какие объективные причины, с вашей точки зрения, обусловили появление такого понимания грамматики?

12*. Какими факторами объясняется повышенный интерес к синтаксису в период позднего средневековья и как это сказалось на развитии грамматической мысли в целом?

13. Попытайтесь кратко сформулировать ответ на вопрос о том, что привело к выдвижению проблем семантики в центр лингвистической мысли периода позднего средневековья.

14*. Какие вопросы лингвистической семантики, поставленные и решаемые Петром Испанским, остаются актуальными в современном языкознании? Известно ли вам, как они решаются в настоящее время?

15*. Охарактеризуйте основные теоретические положения представителей шко­лы модистов, соотнесите их с содержанием и структурой созданной ими грамматики и объясните, какие теоретические установки модистов реализовались на практике.

16. В чем вы видите сильные и слабые стороны учения модистов?

17. Как вы оцениваете критику У. Оккама в адрес теоретических положений модистов?