В. Л. Дуров Дрессировка животных Психологические наблюдения над животными, дрессированными по моему методу

«Раскрывающийся мир».

Сезам откройся!

(Из арабских сказок).
Внимание массы ученых было привлечено удивительными явлениями, обнаруженными в Германии. Я говорю о лошадях Краля, о собаке Рольф, принадлежащей Г. Мэкель, в Мангейме. Горячие споры, доклады, лекции, обширная литература были порождены несколькими четвероногими. Редкий из людей может быть таким центром внимания, но в этом не было ничего удивительного. Перед умами возникла возможность соединить разошедшиеся русла реки жизни, образовав снова единую семью людей и животных – наших младших братьев. Но неужели Россия с ее колоссальной территорией не может обнаружить того, что обнаружила Германия? Разве только Германии принадлежит монополия на мыслящих животных? Если животные мыслят, то мы должны искать гениев животного мира и, конечно, прежде всего в той стране, где мы живем.

Наука, это – олимпийские игры, и каждый из нас в праве стремиться к победе, которая одновременно есть своя победа и победа родного города, родной нации.

Но как было искать в России то, что было найдено в Германии? Рыться в гуще жизни, обратиться прежде всего к ученому миру? Мы пошли новым путем.

Кто из нас не помнит, какой восторг вызывал у нас в детстве цирк! Но если у младших из нас спросят: кого вы лучше всех помните? Чьими зверями вы больше всего восхищались, о ком говорили и взрослые, и говорили, не третируя как клоуна, а ценя как артиста? – ответ будет один: мы помним Владимира Дурова и его животных, имеющих на название людей больше права, чем иные люди.

Мы знаем, как нежно любит он животных, и как животные возвращают ему эту любовь. Мы знаем, что животные для него не автоматы. Это почти люди, а иногда даже больше, чем люди. Мы знаем, что он понимает животных, как мать лепет ребенка. Он, очеловечивая животных, поднимает их до себя. Он не человек науки, но в той таинственной близости, которая существует между ним и его животными, можно найти больше значительного, чем в лаборатории, именно: он легче всего мог бы образовать, создать животное, переходящее черту между животным и человеком. Животное, вступающее в. новую фазу развития, – иллюстрацию к нашей собственной эволюции.

Вот какие мотивы побудили нас – А. Суворина и меня¹ – обратиться к Владимиру Леонидовичу Дурову. С чрезвычайной любезностью он предоставил себя в наше распоряжение.

Я не знаю ничего более странного, чем его дом. Вместе с тем, редко где я бывал с таким свежим и живым чувством, как там. Мне хочется сказать о нем, что это что – то вроде санатория: вы приходите желчно и резко настроенным, но выздоравливаете в этом доме и уходите с тихой улыбкой, словно вы прочитали «Дафниса и Хлою» или «Рейнеке – лиса».

Вот крыса, простая крыса – предмет человеческой ненависти, но – боже мой! – что может быть милее этого зверька, когда вас знакомит с ним хозяин дома? Крыса ходит по вашей руке, исследует карманы вашего пиджака; как добрый бурш, пьет пиво из вашего стакана. Ее шкурка мягка, как атлас, вся она опрятна и не издает ни малейшего запаха. Хотите доставить ей удовольствие – почешите ей ушко, она зажмурится и прижмется к вам.

И знаете ужасную биографию этого милого и кроткого зверька (это чумная «толмачевская», по рекомендации Дурова, крыса). В Одессе была чума, и крыс жгли. Ее выхватил Дуров из рук крысоистребителей, уже облитую керосином. Она теперь вегетарианка и эксперт: ее зовут пробовать сливочное масло. Если в масле есть малейшая примесь маргарина, «Фимка» его не ест.

Вот в комнате за стеклом на кроватке спит почтенная белая кошка. В ее меху что – то копошится... вы думаете, котята? Вовсе нет! Это мыши, которые стараются поудобнее устроиться под боком у кошки, и можете быть уверены, что это не будет их последний час. Дуров ласково поднимает кошку вверх за спинку. Под кошкой, оказывается, лежит угревшись рыжий крысенок.

В клетке живет галка, большая приятельница дочери В. Л. Дурова, Ани. В аквариуме – колония лягушек, и забавно видеть, как девушка сажает на руку какого-нибудь квакуна и тихонько гладит его.

И о лягушках открыты некоторые их лягушечьи тайны: если особым образом нежно гладить их по бокам – они начинают квакать.

В нижнем этаже дома зверинец. Пара прекрасных львов, оленей, барсуки, гигантская морская свинья и в одной и той же клетке волк с козлом, при чем козел часто обижает волка, если волку достается больше внимания от гостей, чем это кажется правильным козлу. Он прегрубо пыряет волка в бок рогами, волк отпрыгивает, ощеривает зубы и уступает. Если в клетку протягивает руку Дуров, с какою ласкою и нежностью начинает тереться о нее этот зверь – серый дикарь лесов, и щекою и глазами и шеей, счастливый этим прикосновением. Посетители уходят. Козел и волк остаются в темноте в клетке и без надзора, и ничего – братья.

Выражение ощущений у животных.

Наблюдая и изучая выражение ощущений у людей и животных, я заметил следующее: повседневно люди, разговаривая друг с другом, сами того не замечая (за собой и за другими), передают и воспринимают одинаковые, однородные выражения во время интересующего их разговора.

Эти однородные выражения или, лучше сказать, одинаковые сокращения и изменения мышц лица – часто как бы застывают на лице и некоторое время, независимо от перемены слов, или, точнее сказать, от образов, проносящихся в мозгу слушающего, остаются, как бы застывая на лице несколько минут. Затем постепенно сглаживаются и исчезают, или иногда переходят в другое положение, и получается иное выражение в зависимости от смысла разговора.

Представления, образы отпечатываются на лице и некоторое время удерживаются на нем только тогда, когда внимание сосредоточено до забвения, т. – е. человек слушает интересный разговор, например, об убийстве его знакомого. Подробности рассказа вызывают выражение ужаса на лице слушающего, и когда рассказчик переходит на какие-нибудь мелочи, не имеющие непосредственного отношения к фактам убийства, то слушающий все-таки не меняет выражения лица и остается с ним некоторое время. Но вот заговорили о другом и у него постепенно сглаживается выражение лица. Момент забвения проходит, он как бы очнулся и следит уже за собой и придает лицу своему другое выражение – деланное и часто подобающее данному моменту, т. – е., иначе говоря, симулирует.

Итак, анализируя самого себя, я не могу не сказать следующего:

1) Ужас на лице отражённый, помимо моей воли, есть рефлекс обыкновенный. Чувство и мимика слиты воедино: образ убитого проносится в мозгу с быстротою молнии, я вижу его таким, каким он был со мной в последний раз. Образы сменяются как в калейдоскопе, воспринимаются подробности убийства и тем как бы закрепляется положение мышц лица (поднятые брови, полуоткрытый рот и т. д.). Я несколько секунд не слышу разговора, затем короткое мое: «Как, или что?» отрезвляют меня и я напрягаю себя, дабы поймать новую мысль. Мимика дает возможность судить о состоянии (душевном) живого существа. Объективная психология этого не допускает, но не отрицает полезности для психологии субъективных наблюдений и самоанализа. А. Нечаев утверждает, что хорошим психологом может быть только тот, кто умеет хорошо наблюдать над самим собою, а В. Бехтерев прибавляет: «и кто умеет хорошо воображать» (В. Бехтерев, «Объективная психология». 1907 г., стр. 5).

Рассказчик своими словами зарождает в моем .мозгу новые образы, и старый след оставшегося впечатления сглаживается; с ним сглаживаются и приходят в нормальное положение мышцы лица. Отсюда предварительный вывод, что обыкновенным рефлексом (или безусловным) мы будем считать мимику ужаса (испуга) человека.

2) Вторая стадия наблюдается, когда тот же самый испуг изображает актер на сцене, не переживая его, а лишь сокращая мышцы лица (лба) и открывая рот, – внутренне, психически не переживая испуга.

Изучая выражение ощущения у обезьян, я подражал мимике лица обезьян, стараясь в этот момент воображать то, что могло вызвать у меня надлежащую мимику (см. рис. 15 – 20). Обезьяну сердили во время процесса фотографирования; сердился и я, вызвал и я в себе ощущение злобы и т. д. Значит, переживание обезьян и выражение ощущения на ее лице соответствует моим «произвольным» переживаниям, выражающимся в моей мимике. Отсюда следующий вывод: мы в праве думать, что внешнее выражение животного соответствует его внутренним психическим процессам. За такое предположение объективисты, вероятно, готовы будут решительно высказываться против меня.

Объективисты утверждают, что по внешнему поведению и мимическому выражению ощущений животного нельзя судить о его внутреннем состоянии (психическом), т. – е. мы не имеем научного права сказать, что в данный момент животное радуется, страдает, спокойно и т. д.

Я пытаюсь доказать противное путем сопереживания, сопоставления переживаний человека и животного, исходя из того, что даже объективисты придают громадное значение самонаблюдению и самоанализу. Перед фотографической съемкой служитель злит обезьяну, которая, по-моему, приходит в ярость и огрызается. Я стою рядом с ней и пытаюсь привести себя путем воображения в аналогичное состояние злобы. Фотограф фиксирует на пластинке выраженные состояния у нас обоих (см. рис. 16 и 17). Я анализирую себя и нахожу, что в данный момент довел себя силою воображения до состояния истинной злобы, которая внешним образом запечатлелась в моей мимике. А раз наша мимика, как видно из фотографии, почти до точности идентична, то я считаю себя вправе предположить, что обезьяна чувствовала почти то же самое, что и я заставил себя чувствовать. Понятно – перемены в различных чувствах происходят у нас, людей не до тонкости одинаково – злоба, радость и т. д. у каждого в отдельности, наверное, протекает по своему, в зависимости от предшествующих представлений в мозгу, и от сцеплений образов и т. д., но сущность одна и та же, а потому и выражения и мимика сходны у всех; даже и у некоторых животных, в особенности тех из них, строение которых походит на человека, проявляется это сходство мимики. Даже у собаки, строение черепа которой далеко разнится от человеческого, и то у нее мимика и пантомима дают некоторые сходства. Возьмем, например, оскаливание зубов во время злобы, растягивание губ при смехе, сосредоточенное внимание, сопровождаемое часто особым поворотом головы и т. д. «Даже некоторая мимика», как пишет Дарвин, «у человека имеет свое атавистическое начало от животных».

Не у всех собак мы видим одинаковые выражения ощущений. У одних пород некоторые ощущения выражаются в особой степени; у других те же самые ощущения выражаются резче и с некоторыми прибавлениями, например, у борзых, английских гладкошерстных и у обыкновенных густо псовых. Из 19 штук, перебывавших у меня в дрессировке, я ни у одной из них не замечал характерных частых движения виляний задом и хвостом, как у французских бульдогов, фокстерьеров или в особенности у тойтерьеров.

У последних моих выводков – редкостных карликовых тойтерьеров или репинчеров, эти движения, при выражении радости, настолько производились быстро и учащенно, что даже послужили, мне кажется, неправильному развитию задних ног. Постановка задних ног у карликовых тойтерьеров, в особенности у старых, резко отличалась своею неустойчивостью, вследствие чего задние ноги отстояли друг от друга шире, чем у молодых, с очень заметными искривлениями. Затем, при выражении особо сильной радости, эта порода тойтерьеров, быстро виляя задом, улыбалась, поднимала свои верхние губы и показывала зубы вперемежку с вилянием задом и улыбкой; прерывисто чихала от радостного волнения, чаще дышала, вследствие чего и раздражала слизистую оболочку носа. У борзых и у многих пород, этих явлений, при проявлении радости, я никогда не видал. Хотя выражения радости, горя и других чувств у собак проявляются не совсем одинаково, а в других случаях и совсем не проявляются наружу, но все-таки общий корень есть у всех животных, не исключая и человека.

Природа выражения ощущений во многих случаях одинакова. Возьмем, хотя бы, виляние задом. Я часто наблюдал, в особенности на балах, как молодой человек подходил к даме, виляя довольно заметно своим задом, изгибая позвоночник в разные стороны, при этом самодовольная улыбка играла на его лице. Эти виляния задом, если играла в это время музыка, большею частью попадали в такт. Эти движения у человека встречаются часто, хотя и не выражаются так резко, как у животных.

Человек извивается перед начальством, подлизываясь, как говорят; извивается перед женщиной, стараясь обратить на себя ее внимание, а грация движений тела разве не зависит большею частью от развития позвоночника?

Природа этих движений одна у всех позвоночных. Мой дрессированный варан сильным хвостом резко выражал свое настроение, и если конец хвоста его двигался в стороны спазматически и неровно, я в этот момент никогда не подпускал к нему моих беленьких мышек.

По движениям хвоста у кошки я знал ее настроение и не рисковал пускать ее работать совместно с крысами. По хвосту животных я узнаю многие душевные переживания, а у бесхвостых – по их движениям задом, сиречь по изгибанию позвоночника. Собака ярче всего выражает свои ощущения головой и хвостом. Последим немного: собака спит, лежит, свернувшись калачиком. Все мышцы тела ослаблены, но вот одно ухо двинулось чуть-чуть, поднялось. Ухо – первый проводник из внешнего во внутренний мир животного, при закрытых глазах. Хвост в своей основе слабо напрягся, и собака, не меняя позы, поднимает чуть-чуть от пола конец хвоста и вновь опускает на пол. Пауза. Уши, сначала одно, а вслед за ним и другое, напрягаясь, поднимаются и оборачиваются чуть – чуть в вашу сторону. Хвост через несколько секунд начинает шевелиться и уже ясно выраженным движением бьет равномерно по полу; махнул хвост взад и вперед, как половая щетка, и учащенно забился о пол, собака открыла глаза и поднимает медленно голову.

Разве во всех движениях хвоста не чувствуется целая гамма ощущений?

Глаза ваши встретились с глазами собаки. Собака медленно, не спеша, встала. Хвост перестает двигаться, уши напряженно торчат вверх. Встав на ноги, собака замерла: хвост опускается немного ниже спины. Собака, не спуская глаз с ваших, после короткой паузы, перекашивает голову на сторону, как бы желая поставить свои глаза и уши вертикально (выражение сосредоточенного внимания), при чем хвост чуть напрягается, благодаря этому, поднимается выше. Пауза... Но вот вы улыбнулись. Моментально меняется выражение у собаки: голова опускается ниже уровня спины, хвост тоже, опускаясь, начинает качаться, как маятник, равномерно из стороны в сторону.

Собака, приложив уши к затылку, подходит к вам, подставляя голову, как бы приглашая вас погладить ее.

В этой короткой сцене ясно выражается то, что внутренние душевные движения сопровождаются игрой позвонков почти каждого в отдельности, в общем всего позвоночного столба, начиная с шейных, грудных и кончая последним позвонком конечности хвоста. Приблизительно можно нарисовать движение и положение позвонков и ушей так (рис. 21).

Обласканная собака тотчас же усиливает движение хвоста в стороны, при чем учащает темп и начинает шевелить спинными позвонками. Повторяю, что гамма позвоночной музыки, если можно так выразиться, неразрывно связана с душевными переживаниями животного. Это для меня аксиома. Теперь остается расшифровать каждое малейшее движение всего позвоночника, согласовать эти движения с переживаниями и получится ясная картина выражения ощущений у собаки и их определение. Понятно, уши, глаза и другие части тела, так же, как и позвоночник, добавляют и дополняют друг друга. Допытываться происхождения и природы движений животных, доискиваться их начальных проявлений не входит в мою задачу, тем более, что великий естествоиспытатель и ученый Чарльз Дарвин сам признается в несовершенстве своего труда, даже в рациональном объяснении выражений.¹ Познакомившись с трудом маститого ученого, я, признаюсь, остался неудовлетворенным, тем более, что со многим я не могу согласиться.

Рис. 21.
Моя практика и постоянное общение с животными, во время установления различных ассоциаций, показывают на неточности, которыми обильно насыщена та часть книги, которую он озаглавил – «О выражении ощущений у человека и животных».

Не премину указать на некоторые из них: (Глава IV «Способы выражений у животных», стр. 41). «Кролики и зайцы, например, почти никогда не употребляют своих голосовых органов, как только при сильном страдании, как например в тех случаях, когда раненый заяц добивается охотником, или молодой кролик пойман хорьком».

Мои прирученные кролики издают крики при обычной драке, которая у них часто происходит, в особенности в период спаривания. Пользуются своими голосовыми органами кролики и зайцы при игре и ссоре друг с другом, издавая особый, тихий, гортанный звук одновременно с фырканьем, похожий на короткое ворчание. Часто добавляют к ворчанию стук о землю задней лапой, служащий им как выражение нетерпения, или недовольства и угрозы. Крольчата в период обрастания пушком издают писк, как и крысы, когда их тревожит мать своим не совсем ловким передвижением в гнезде. Короткое ворчание у зайцев замечалось мною во время дрессировки в трусообмане. Короткое ворчание кроликов и зайцев часто дополнялось стуканьем об пол задней ногой. Это же движение – нетерпения, смешанное со злобой, я встречаю и поныне у различных животных. При долгом неполучении от меня вкусопоощрения, мой верблюд бьет задней или передней ногой о землю, ясно выражая злобу, или нетерпение. Эти движения вначале были мною вызваны моими способами повадко-приманкой и трусообманом. Произвольное выражение нетерпения постепенно переходило в привычное движение уже без чувства досады, злобы и нетерпения. Вовремя данное вкусопоощрение тормозило развитие чувства досады и нетерпения и оставляло одни движения ногами, которые, благодаря частому повторению (зазубриванию), ассоциировались с вкусопоощрением и моими движениями и интонацией моего голоса. Такими же приемами я дрессировал козла, теленка, баранов и т. д. Мой барашек сердито ударял передней ногой сначала об пол, а потом я подставлял и музыкальный мех. При повторных вызываниях этого движения все меньше и слабее выражалось чувство недовольства и под конец совсем пропадало и заменялось только желанием получить вкусопоощрение. Природа этих нетерпеливых движений для меня вполне ясна, и я не могу согласиться с Ч. Дарвином, который приписывает им другой смысл.

Он пишет: «Жвачные – рогатый скот и овцы замечательны по своей слабой способности выражать свои ощущения и чувствования, исключая, может быть, чувствительной боли». Остановлюсь пока на этом. А разве жвачные не выражают, как и собаки, удовольствие помахиванием хвоста, трением своего тела, игру – символическим призывным мычанием и лизанием рук и т. д.?

Мой козел, когда я заставляю его исполнить требуемое, получает вкусопоощрение, и тотчас же выражает удовлетворение частым движением хвоста. Это движение мне всегда и безошибочно дает возможность авансом говорить на сцене: «Ну, Васька, перевернись и хвостиком замахай!» В редких случаях мне приходится краснеть за неисполнение моего предсказания, и то только тогда, когда перед этим движением происходило торможение. А мой поющий бык, не давал ли мне материал для установления ассоциаций? Его мычанье в конюшне – стойле, ассоциированное мною вкусопоощрением, дало возможность заставлять его петь на арене. А мой осел, кричащий по команде во всякое время и т. д.? Да многие животные выражают ясно свои ощущения и мимикой движений, и голосовыми связками, и блеском и тускнением своих глаз. Можно ли вообще сравнивать, какие животные больше имеют выразительной мимики, а какие меньше! Собака, курица, заяц, черепаха, крыса и слон – каждый имеет свои природные данные для выражения своих ощущений.

Как их классифицировать? Мне кажется, можно только разделить на позвоночных и беспозвоночных. Ведь дело – то главное в позвонках, если принять во внимание, что каждый позвонок (сегмент) имеет свою частицу мозга и свои нервы, сливающиеся в общий спинной мозг – в общий позвоночный столб со своими двигательными мышцами и управляются головным и спинным мозгом. Посмотрите на кошку, по-видимому, лежащую спокойно, ни один член ее тела не напряжен, и только кончик хвоста, как червяк, изгибается. Кошка что – то переживает, и эти переживания выражаются движением тела чуть не двумя, тремя конечными позвонками... Вся пантомима собаки выражается главным образом позвоночником с его покровами. Центр внимания для определения ощущений главным образом должен быть обращен на движение и положение позвонков.

На всей поверхности позвоночного столба мы видим, в зависимости от переживаний животного, изменение положения волос у млекопитающих и перьев у птиц. При помощи мышц, мышечных волокон, их сокращением и ослаблением, волосы и перья подымаются и опускаются. Сокращение, вследствие напряжения и ослабления, понятно происходит благодаря чувствованию. Я посредством воображаемого холода заставляю шевелиться и вставать волосы на моей руке (гусиная кожа, смотри протокол № 11/Е, от 29/VI 1920 г.). Это может служить доказательством, что не только местное внешнее раздражение заставляет сокращаться мышечные волокна, в данном случае холод, а и воображаемый холод. Силой моей воли я вызываю заранее определенное ощущение. Животные обладают более развитой способностью владеть своими внутренними органами, чем человек, как то: перистальтикой кишок (смотри опыт с морской свинкой, протокол № 1, 5/а), сокращением мочевого пузыря по своему желанию и т. д.

Все это я привожу, как пример потому что для определения выражений ощущений у позвоночных, необходимо главным образом обратить внимание на позвоночный столб, не как на один скелет его, а на весь позвоночник в целом, т.-е. со всеми его мышцами, нервами, покровами и т. д., начиная с черепа (который считают одним из позвонков) и кончая последним позвонком хвоста.

В психике животных позвоночник играет роль, как половой возбудитель. Собаки, а в особенности кошки, при желании ласки, подставляют свой позвоночный столб под вашу руку, при этом особенным образом изгибают его и постоянно норовят одними и теми же позвонками коснуться вашей руки, приятными для них, одними им понятными, местами поверхности позвонков.

А разве вы не замечали, обратно, неприятные ощущения, выражаемые на позвоночнике, это сдвиг кожи на спине у кошек.

Собака спит спокойно, но вот моя музыка на рояле ее раздражает, и кожа на спине у нее порывисто сдвигается взад и вперед.¹

Начало всех выражений вы видите в большинстве случаев на позвоночном столбе и близ прилегающих к нему ушах. У слона, когда он начинает сердиться, первым долгом сокращается позвоночник, изгибается горбом, затем поднимается хвост, и уже потом его хобот свертывается улиткой под нижней челюстью. Кролик, перед тем как от злобы и нетерпения или угрозы стукнуть задней ногой о землю, сокращает и сгибает спину.

Совершенно не могу согласиться с Ч. Дарвином и относительно выразительных стуков кроличьих лап. Ученый пишет¹: «Кролики стучат громко лапами по земле, призывая своих товарищей и, если человек умеет хорошо подражать этому стуку, то в тихий вечер кролики станут отвечать ему со всех сторон».

Имея в настоящее время более ста кроликов и несколько зайцев, для которых я создал целую сложную пьесу, где мои статисты, грызуны, изображающие рабочих, не говоря уже о солистах, исполняют целый ряд действий, как то: бегут по хрустальному мосту на звук гудка с фабрики, перескакивая друг через друга; толпятся у работающей паром машины, часто обрызганные горячими каплями переработанного пара, выбегают, играют и ссорятся. Мои школьники, малюсенькие крольчата, бегут по молу² в городские ворота, якобы в школу. По барабанному бою зайца беляка моментально на крепости появляются солдаты кролики и становятся в ряд, прижавшись друг к другу своими боками, а во время пожара, когда раздается в городе набат, мои статисты, старые и молодые кролики, при бенгальском огне бегут вместе с пожарными к месту пожарища, перегоняя друг друга, ссорясь и злясь, при чем стучат задними ногами. Все эти номера статистов: перемещение с одного места на другое, перелезание через всевозможные препятствия и т. д., – все эти движения мне приходилось пробовать учить следующим образом».

Кролики наелись, отошли от клетки и бегают по молу. Я прекращаю репетицию. В следующий раз почти та же история. Теперь я уже не применяю механического способа – подталкивания, а прямо мой помощник вываливает статистов на пол мола, а я с другой стороны, за воротами, у клетки с едой барабаню пальцами. Кролики с каждой репетицией все смелее и скорее перебегают мол и скрываются за воротами, где и находят пищу и едят под мой барабанный стук пальцами. Но стоит какому-либо кролику во время перебегания поссориться с товарищем и стукнуть лапой, как этот стук тормозит передвижение – некоторые кролики на минуту останавливаются. Впоследствии я применил подражательный стук, как отпугивание, а мой барабанный стук четырьмя пальцами правой руки, как призывной. Почти то же самое происходит у меня и на крепости с солдатиками. Мой помощник, стоя за кулисами за крепостью у клетки с кроликами, первоначально обращает их внимание, т.-е. как бы будит их постукиванием о клетку. Кролики, встрепенувшись, ждут, когда забарабанит беляк заяц на крепости в настоящий барабан и когда откроется клетка, чтобы выскочить поскорее на крепость и получить вкусопоощрение. То же самое и во время пожара: посаженные на пожарные автомобили и машины черные кролики, изображающие пожарных, влезают на мол и, несмотря на весь шум и грохот ломающегося железа, свистков, набата колоколов и т. д., слышат призывной барабанный стук пальцами по полу и тотчас же соскакивают с машин и бегут на призывной звук туда, где получают вкусопоощрение.

Объясняю я это себе так: всякие различные шумы кролики чувствуют только своими ушами, т.-е. слышат, а призывной барабанный стук пальцами по доскам передается их тельцам, сотрясением пола, на котором они находятся.

Приведу еще один из многочисленных примеров. Из ворот по молу двигается кролик, запряженный в телегу с мешками. Роль его: перевезти из города на маяк муку, но вдруг на полпути он вздумал остановиться; тотчас же служащий, поджидавший его у маяка с кормом, начинает барабанить пальцами, по полу слышится стук и передается кролику. Он знает, что со стуком связана вкусная пища, спешит на зов. Его за маяком встречает рука с морковкой. Кролик-лошадка ест морковку. Голова и передняя половина туловища кролика не видны публике, зад и телега с мешком – на молу, на глазах у зрителей. Вот вылезает из ворот кролик, изображающий жулика. Его роль должна быть такова: он должен не спеша, крадучись, появиться из ворот на мол; сесть, подняться на задние ноги, осмотреться кругом, вернуться обратно в ворота, посмотреть, не следит ли кто из города, потом вновь появиться на молу и затем осторожно, крадучись, подползти к заду телеги и, схватив один мешок в зубы, повернуться и удрать с ним, скрываясь в ворота. Все это он проделывает каждый раз более или менее одинаково, почти с одними и теми же движениями. Здесь уже более тонкая дрессировка и вот в чем она заключается: предварительно ставится клетка с жуликом, в которой он постоянно живет, на свое место за кулисами. Перед тем, как ему надо выйти, открываются ворота, и затем открывается его клетка. Это происходит постоянно во время кормления. На противоположном конце мола ставится тележка, на которой лежат мешки, набитые сеном. К одному из мешков привязывается морковка. Я, стоя смирно за маяком, барабаню по доске мола, призывая жулика. Кролик знает время обеда и место нахождения пищи; бежит к тележке и начинает грызть морковь. Тут я не зеваю и отнимаю от него мешок с привязанной морковкой, стучу другой рукой по доске мола, подражая стуку кроликов. Жулик оставляет морковку и бежит обратно в свою клетку – испугался и сидит смирнехонько у себя. Но время обеда напоминает о морковке. Опять вылезает жулик из ворот и бежит к тележке, но теперь более осторожно и медленно. Опять сел у телеги и ест морковку; опять стук и вырывание мешка, снова приходится удирать к себе, но, попробовав морковку, на полдороге раздумывает и возвращается вновь к мешкам, хватает морковку; вновь стук, угрозы; жулик, не выпуская мешка изо рта, оттаскивает его дальше от телеги и принимается есть. За мешком тянется моя рука, и снова стук. Сначала, бывало, он бросал мешок и удирал в клетку, но вот, привыкнув к угрозе стуком, он уже не так боится его, как прежде, и теперь уже не выпускает мешок из зубов и тащит к себе в клетку, где и доедает начатую морковь. Затем мешок со свежей морковкой кладется на прежнее место, снова призывной стук пальцами руки и снова отпугивание стуком и т. д.

Все это проделывается много раз и долгое время. Теперь, чтобы продать, как говорится, работу хорошо, надо следить в оба за действием жулика, а именно, при первом появлении в воротах жулика, вы видите его настроение: если он очень смел и не крадется, а прямо хочет бежать к морковке, то вы предварительно предупреждаете его, легким кроличьим стуком напоминая ему об опасности. Он останавливается на полпути, поднимает уши, а иногда и весь приподнимается на задних ногах и, уже нагибая спину, крадется к мешку. Если жулик делает намерение удрать к себе, не выполнив роли, я тотчас же даю призывной стук. Если он спешит к мешку, или не спешит его уносить, в этих случаях применяю стук кроличьих ног.

Итак, я надеюсь, что из вышеописанного ясно, что стук кроличьих ног есть выражение злобы, нетерпения, угрозы, но отнюдь не призывной стук, как его понимал Ч. Дарвин, и если кролики и отвечают на стук стуком, то только в свою очередь сердясь или угрожая, причем, предварительно сократив мышцы позвоночного столба и поджав хвост. Как похожи сердитые, нетерпеливые удары о землю ногой кроликов на движение ног капризных детей и избалованных женщин.

Символическое, призывное мимическое, как у нас у людей, движение рукой заменяется у животных передвижением всего тела. У птиц, в особенности у попугаев, это движение выражается иногда, когда они сидят в клетках, более резко и более похоже на человеческое. Как человек делает движение рукой, призывая вас к себе, так и попугай это движение делает головой, вытягивая шею и сокращая ее, кивает головой, что очень похоже на наше призывное кивание. Мой попугай «Жако» после установления ассоциации (теплоты руки с токованием), когда желал повторения этого ощущения, обыкновенно призывал меня свистом. Я из другой комнаты входил на свист к нему. Придвигаясь ближе, в небольшом расстоянии от него я останавливался, в ожидании дальнейшего призыва. «Жако», бывало, повторял свист, и я приближался к нему еще ближе и протягивал свой указательный палец. «Жако» тянулся ко мне и, беря своей цепкой лапкой за мой указательный палец, притягивал его к себе, при некотором сопротивлении с моей стороны. Он, не выпуская из лапы пальца, как бы добавляя, делал движение к себе, сокращая шею и голову. Я тотчас же поддавался ему, и он влезал на мою руку и начинал свое токование. Проделывая с разными вариациями с ним эти опыты, я вполне убедился в существовании как символического призывного свиста, так и символической призывной мимики у лазящих птиц¹.

Рис. 22. Выражение ощущений у пеликана. Удивление и недоумение.
Мой пеликан, ожидая меня на арене, сидя на тумбе, когда я подходил к нему без рыбы в руке, всегда вопросительно, чуть склонял голову в сторону и расставлял крылья, как бы спрашивая мимически: «что это значит»? И здесь я нахожу признаки сходства выражения ощущений у пеликана и у человека (см. рис. 22) если принять во внимание похожее положение крыльев (рук) и головы.

Я не могу не подчеркнуть громадного сходства выражения и ощущения с человеком у моего зеленого попугая. Попочка, как мы его назовем, находится в приемной. По целым часам он болтает, говорит много слов, живет у меня довольно давно, великолепно подражает голосу человека и т. д. Когда слышит звуки рояля, охотно поет. Его пение заставило меня особенно наблюдать за ним. Я утверждаю, что мой зеленый попугай ощущает ритм мелодии, ибо он в такт производит движения всем своим телом и отдельно крыльями, головой и хвостом. Очень часто мимирует под звуки рояли, под струнные звуки моего инструмента² и под свое собственное пение. Мотив музыки он безусловно чувствует, что наглядно доказывают все его движения и пение. Он ни разу не диссонирует, а наоборот, поет, как бы фантазируя. Слыша знакомые мотивы, он как бы переделывает их по-своему: то забегает вперед и берет правильно последующие ноты и всегда в тон; то ясно, сознательно в том же тоне, в каком слышит аккорд, берет низкую ноту, подражая человеку.

Все поведение птицы, в данном случае попугая, во время музыки и пения представляется нам жизнерадостным, отнюдь не угнетенным, или злобно раздраженным. Злоба ясно выражается у него резким, неприятным, слишком громким, скрипучим, однотонным криком с нахохливанием перьев (а у белого какаду и поднятым хохлом) и угрожающим движением туловища и головы.

Окончив эти строки, я пошел проверить себя: находясь близ клетки «Жако», я дождался его призывного свиста, подошел к нему, открыл клетку и протянул свою руку. Он немедля спустился и сел на нее (см. рис. 23). По обыкновению, я поднес его к моему лицу «Жако» стал нежно перебирать волосы на моих усах (см. рис. 24), затем он начал свое токование (см. рис. 25). Я следил за зрачками: черные зрачки его едва заметно для глаза сокращались и, чем сильнее он токовал, тем движение зрачков яснее выражалось (см. рис. 26). При реакции зрачки совершенно сузились до едва заметной точки (см. рис. 27).

Для меня вполне было ясно, что при наслаждении зрачки у попугая суживаются.

Могу добавить, что при своем пении попугай явно переживает наслаждение. Его фантазия в пении, не будет смело сказано, есть своего рода творчество.

Рис. 24. Процесс токования серого попугая «Жако», вызванный В. Л. Дуровым. (Редкий случай). Первое проявление токования (опускание крыльев).

Рис. 25. Процесс токования серого попугая «Жако», вызванный В. Л. Дуровым. (Редкий случай). Рефлекторная мимика полового раздражения (топтание на месте, приподымание и опускание попеременно обоих крыльев, сопровождаемое особыми звуками).

Рис. 26. Процесс токования серого попугая «Жако»,вызванный В. Л. Дуровым. (Редкий случай). Рефлекторная мимика положения (обнимание руки низко опушенными крыльями), сопровождаемая особыми звуками в учащенном темпе.

Рис. 27. Процесс токования серого попугая «Жако», вызванный В.Л.Дуровым. (Редкий случай). Рефлекторная мимика полового раздражения (акт спаривания. сопровождающийся прекращением особых звуков, учащенным дыханием, спазматическими движениями крыльев и хвоста и прижиманием брюшка к руке).