В литургическое предание православной церкви

Эти четыре категории кающихся появились тогда, когда Церковь все-таки смягчила свою строгость и постепенно, путем соборных обсуждений, пришла к решению допускать к покаянию даже тех, кто совершил грехи к смерти. Епитимьи, которые и сейчас сохранились в нашем Требнике, бывают разные. По большей части они сводятся к отлучению от причастия согрешившего на какое-то время. За убийство  на 15 или на 20 лет, за прелюбодеяние  на 15 лет, за блуд  на 7 лет, за то, что мы теперь называем абортом, – за убийство младенца во чреве, – на 10 лет, за гадание – на 5 лет или на 3 года, и т.д. Есть еще одно правило, которое нам не совсем, может быть, понятно. У Василия Великого есть правило, что человек, который носит на груди иконку какую-нибудь, отлучается от причастия. Действительно, мы, таким образом, иконе этой приписываем способность нас охранять от чего-то. Такое чисто языческое отношение к иконе, совершенно не православное, является ересью.

Последний пример показывает, насколько строгими были древние христиане, как они бдительно следили за тем, чтобы православный дух был чист, они не соглашались ни на какие компромиссы. Для них чистота исповедания веры, чистота православного понимания веры были на первом месте. Все это в течение нескольких веков делается нормой жизни, и мы имеем об этом ясные свидетельства.

Духовная жизнь христиан меняется, меняется их сознание и способность каяться. Меняется и способность Церкви принимать покаяние, совершать Таинство покаяния. Наступление Константиновской эпохи ревностные христиане восприняли как трагедию своей духовной жизни. Нельзя было не радоваться, что кончились гонения, что множество людей приходит к вере. Это, конечно, было торжество. Но нигде уже нельзя было найти тех единодушных, чистых, святых евхаристических собраний, где все были святы, где витала благодать Святого Духа, где люди разго­варивали с Богом.

И ревностные христиане уходят в пустыню. Создается новый чин в христианской жизни – монашеский подвиг. Монашество, которое начинается в III—IV веке и распространяется на территории христианских стран, очень быстро приобретает множество подвижников, вырабатывает свои формы духовной жизни.

В эпоху гонений жили только в собрании церковном, евхаристическом, часто причащаясь, и были готовы каждый день отдать свою жизнь за веру во Христа. Такая жизнь, чистая, свободная от грехов, делала всех первых христиан святыми. Теперь христианская жизнь монахами понимается несколько иначе. Они уходят в пустыню, где нет собраний евхаристических, более того, первые монахи считали, что монашество несовместимо со священническим саном, потому что священник должен служить миру, служить народу, а монах должен жить один, он должен уйти из мира, отвергнуться его, поэтому он не может быть священником. Более того, он должен искать смирения, а свя­щеннический сан дает власть над другими людьми, ставит священника на особое почетное место в Церкви, поэтому монашество несовместимо со священством, так думали первые монахи. И в пусты­нях египетских и иерусалимской не было возможности совершать Божественную Литургию, и очень часто первые монахи десятилетиями не причащались Святых Христовых Тайн. Причащались по случаю, когда им удавалось придти в город, или кто-то из священников приходил к ним, чтобы причастить их. Так что их понятия о церковной жизни неизбежно сделались другими. Соответствен­но, не было у них и Таинства покаяния в том виде, какое было в Церкви, прежде всего потому, что оно им было не нужно. Если отпадал человек от монашеского подвига, он уходил в мир, и там уже должен был проходить Таинство покаяния. Значит ли это, что монахи не каялись? Нет, не значит. Напротив, монашеский подвиг — это сугубый подвиг покаяния. Они каялись каждый день, но их покаяние было иным. У них была своя покаянная дисциплина, то, что мы знаем, как откровение помыслов. Они каялись в своих молитвах каждый день Богу. И очень скоро стало понятно, что монашеская жизнь является школой духовного возрастания, школой духовного делания, духовного подвига. И, как в школе, здесь нужны учителя. И поэтому монахи искали в своей среде старцев, которые, будучи опытными в духовном делании, являлись учителями, наставниками, духовными отцами ново­постриженных, новоначальных иноков. Каждый новоначальный имел своего старца и воспитывался им, приходил на откровение помыслов и на послушание, не делал ни одного шага без благословения его, и послушание такому старцу считалось главной нормой монашеской жизни. Считалось, что от такого послушания не может освободить даже епископ, если уж отдал себя в послушание старцу, то никто от него тебя освободить не может. И если ты умрешь неразрешенным, то на Страшном Суде будешь судим за это.

Вот такое особенное отношение к послушанию, особенное учение о послушании связано и с нормой покаянной жизни. Каждое непослушание — это грех. И чтобы слушаться, надо было откры­вать свою совесть, надо было каждую мысль проверить у своего старца, чтобы быть послушным. Такая норма жизни скоро стала широко известной, знаменитой среди христиан. Она описана в аскетической литературе у святых Отцов, и безусловно привлекала к себе внимание не только монахов, но и мирян. И естественно, что те ревностные миряне, которые были знакомы с монашеским подвигом, они тоже хотели послушания, духовного руководства. Они тоже хотели иметь школу духовного возрастания, и им приходилось искать себе руководителей, наставников. И сначала найти их было не так-то просто. Некоторые, даже епископы, уходили в пустыню на время, чтобы поучиться там духовной жизни. Например, Афанасий Великий скрывался в пустыне у Антония Великого и там поучался у него монашеской жизни. Василий Великий, Иоанн Златоуст до принятия священства жили в пустыне и некоторое время проходили искус монашеской жизни. Такое стремление к мона­шеству, искание подлинного духа духовного делания, духовной жизни вело к монахам в монастыри. И постепенно все доброе, все ревностное, все жаждущее духовной жизни устремлялось к монасты­рям, а монастыри приближались к миру. Сначала монастыри устраивались в пустыне, а потом стали появляться в городах.

Иногда около этих монастырей пустынных устраивались города, как это случилось и у нас на Руси. Монастыри являлись центрами духовной жизни, и многие миряне искали духовного руковод­ства у монастырских старцев. Причем эти старцы не обязательно имели священный сан, они могли быть просто иноками. Но они считались руководителями духовной жизни, от них никто не ожидал совершения Таинства покаяния. Духовное руководство, духовное окормление у такого старца, исповедь, — это одно, а Таинство покаяния — это другое. Таинство покаяния мог совершить свя­щенник или епископ, и совершалось оно для тех, кто отпал от Церкви. Постепенно в истории два образа покаяния соединяются, смешиваются, иногда путаются в сознании христиан. Этому содейст­вуют разные исторические катаклизмы. Например, в эпоху иконоборчества епископат и белое священство уклонились в иконоборческую ересь. Известно из истории, что иконопочитание отстояли монастыри, монахи. И когда эта иконоборческая ересь охватила Православную Церковь, а это трагическое время продолжалось более века, то естественно, для мирян создалось такое положение, когда они и ходили в церковь, но исповедываться, искать руководства они шли, конечно, в мона­стыри. Потому что доверить священнику или епископу свою совесть или спросить о чем-то жизненно важном было нельзя, потому что нет к ним доверия: они не устояли в православии, стали предате­лями, и нельзя поэтому обратиться к ним с духовным вопросом. И в это время авторитет мона­стырских старцев, исповедников, духовников особенно возрастает. И создавалась традиция, что исповедываться нужно в монастыре, у монаха.

В течение истории Церковь пыталась неоднократно ответить на различные вопросы духовной жизни, устанавливала разные формы совершения покаяния, разные формы пастырства. Еще в первые века епископы благословляли на пастырскую деятельность особенных людей, особых подвижников, особо опытных священников. Потом эта норма была отменена. Наступила иная эпоха. На рубеже тысячелетий вновь была введена норма, что духовниками назначались опытные иеромо­нахи, часто не имевшие другого послушания, то есть не имевшие череды. Они должны были окормлять какую-то территорию, предположим, несколько селений. Они обходили эти селения и совершали там свою духовническую работу — беседовали, исповедывали христиан, являлись их духовными отцами. В их ведении был духовный надзор за жизнью христиан.

В это время, в VII-VIII веках, Таинство покаяния совершалось совсем по-другому, чем в древности. Уже не осталось той публичной исповеди, которая была раньше. И не было той, как сейчас есть у нас, исповеди перед причастием. Но была норма, сознание, что в течение года церковного должно со­вершиться Таинство покаяния, потому что все люди очень грешны, все живут греховной жизнью. И, обычно постами совершалось соборно Таинство елеосвящения, когда все христиане собирались в храм, там помазывались святым елеем во оставление забытых грехов, и епископ совершал Таинство покаяния. Это был определенный чин, читались молитвы, Евангелие, и давалось разрешение грехов кающимся. При этом считалось, что приступают к этому Таинству те, кто покаялись, поисповедывались своему духовнику, а теперь они получают разрешение от епископа. То есть исповедь совершалась заранее, перед духовником, а в церкви епископ давал уже разрешение грехов.

Как все Таинства, это Таинство было укоренено в литургии, хотя и не было связано с Таинством у причащения, однако оно совершалось в литургии. У нас теперь наоборот: нельзя причащаться без покаяния, но оно совершается не в литургии, а где-то в углу. Мы все поставили с ног на голову, все изменили, подменили «до наоборот» нормы древней Церкви.

Вы знаете, что в Византии было множество монастырей, причем в каждом городе. В городах монахов было очень много, и не было проблемы найти себе духовника-монаха. Когда христианство пришло на Русь, стремились взять все лучшее из Византии и учредить такой же порядок. Так, в Киево-Печерской лавре преподобный Феодосий был старцем и духовником не только монахов, но и многих мирян и даже князей. Однако в России монастырей было мало, не только в первые века после принятия христианства, но и в последние века, так как Россия – страна огромная, и плотность монастырей никогда не достигала той плотности, которая была на Востоке. Хотя и у нас было множество монастырей, множество церквей, огромное количество священников, гораздо больше, чем там. Например, в Греции 200 епископов, а у нас меньше 150, у нас во многих городах и селах епископ вообще никогда не бывал, подумайте: за все 1000 лет христианства на Руси епископ никогда не бывал во многих местах. В Греции такое невозможно представить. Подобно этому и с монасты­рями. Сначала их было мало, и для всех христиан на Руси никакой возможности исповедываться у старцев-монахов не было. И поэтому такие духовнические функции были усвоены сразу приходскими священниками. Каждый приходской священник был поставлен в такие условия, когда он должен быть всем, даже духовником.

Были попытки ввести институт духовничества, когда епископ специально выбирал опытного священника, обычно уже пожилого, совершал над ним хиротесию, то есть возлагал на него руки и читал особенную молитву, тем самым благословляя его на духовничество. Именно к этому духовнику нужно было приходить, и у него только можно было исповедоваться. Молодые священники не допускались к такой деятельности. Этот порядок, естественный и очень хороший, разумный, мечта­лось ввести, но в наших русских условиях он, вероятно, до конца никогда не был введен.

В последние века на Руси находим такую церковную традицию: исповедовать и совершать Таинство покаяния может каждый священник.

Кроме того, хотя русские люди часто с детской душой легко принимали православие и делались ему верными, тем не менее они были людьми неучеными, неграмотными, и книг у них сначала не было. Они были несведущими в духовной жизни, не знали аскетической литературы, не знали ничего почти о том, как должно жить христианину, ведь даже Евангелие было мало доступно в первые века после крещения. И даже в XIX веке у нас было много неграмотных крестьян. Поэтому отношение к покаянию, к духовной жизни, у нас было не таким, каким оно было на Востоке. Отношение к Таинству покаяния у нас стало иным, и Таинство покаяния нужно было совершать чаще для русских людей, которые были очень заражены язычеством, и далеко не сразу сумели его преодолеть. А язычество — это смертный грех, поклонение идолам, всякая ворожба, гадание, колдовство, это все смертные грехи, несовместимые с христианством. И потребность в совершении Таинства покаяния на Руси была несколько иной, чем на Востоке.

Со временем, неисповедимыми путями, чин совершения Таинства покаяния в России стал иным. И получилась картина для нас очень неприглядная и неутешительная. Мы видим, что на Руси появляется множество исповедальных чинов, которые имеют разное происхождение: византийские, сербские, болгарские, чины, которые имеют явное преемство от католиков. Со всех сторон они проникают на Русь. Через карпатскую Русь, западную Украину, через Вильну, через Польшу устремляется к нам латинское влияние. Мы имеем множество разных чинов, часто друг с другом не согласованных: в одном чине находим древние православные молитвы, идущие к нам с Востока, в другом — молитвы католические. Рассудить, объединить все не было возможности, потому что не было книгопечатания. Процесс переписывания и распространения этих чинов нельзя было конт­ролировать. Все это как-то начинает упорядочиваться в XVII веке, когда начинается книгопеча­тание. В начале XVII века издаются первые требники, в которых имеется чин покаяния. Эти первые издания тоже сильно отличаются друг от друга. Только в конце XVII века утверждается тот чин, который мы имеем в нашем Требнике теперь. Этот чин, оказывается, имеет в себе явное влияние католическое, пришедшее к нам через Требник Петра Могилы и через другие Требники, которые несли в себе латинское влияние. Даже в это время на Руси еще нет такой связи Таинства покаяния с причащением, которая возникла позже и существует теперь именно в Русской Церкви. Существует мнение, что произошло это в связи с реформой Петра I, или, может быть, несколько раньше, сейчас трудно сказать.

Причина эта духовного порядка: если люди оскудели духовно и не стремятся часто причащаться, не читают Евангелие, не знают молитв, не стараются работать над собой, то естественно, их нельзя допустить к причастию без исповеди. Может быть, поэтому устанавливается норма, что перед причастием нужно пройти обязательно Таинство покаяния, не просто исповедь, а Таинство пока­яния, нужно примириться с Церковью, потому что множество всяких грехов, вольных, невольных, забытых, тяжелых и менее тяжелых обременяют совесть так называемого христианина, который давно уже не знает, что такое жизнь в Духе Святом. И эта норма, к сожалению, утверждается на Руси, настолько утверждается, что и теперь считается, что причащаться без исповеди — один из тяжких грехов. Эта норма имеет в себе заложенные тяжелые противоречия. Прежде всего она повлекла за собой ужасное нормативное отступление от евхаристической жизни, так как, если перед каждым причастием нужно всех исповедовать, то это делается невозможным, если много причастников, особенно у нас, в России, где часто в приходах служит один священник, без дьякона, он же должен совершать все требы, как ему поисповедовать всех перед причастием? Отсюда, естест­венно — причащаться нужно редко. Если часто, то он просто в этой исповеди «захлебнется», он не сможет больше ничего делать, кроме как исповедывать. Поэтому причащаться нужно редко, раз в год Великим Постом, один раз причастился, и все, больше ничего не надо и желать. Такая норма утвердилась в России с удивительной силой, и с этим мы подошли к революции. Можно сказать, к революции вся Россия потеряла, no-существу говоря, евхаристическую жизнь. Мы приходим в Церковь послушать Литургию, постоять на Литургии, а причащаемся редко (так повсеместно еще недавно было).

Если мы обратимся к апостольским правилам, то увидим: древние христиане считали, что если ты был на литургии и не причастился Святых Христовых Тайн, да будешь отлучен от Церкви, как оскорбивший Бога. Ты слышишь, как Господь говорит: «Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов. Пийте от Нея вcu, Сия есть Кровь Моя Нового Завета». Потом: «Со страхом Божиим и верою приступите...» Но ты не приступаешь. Христос пролил Свою Кровь за тебя, но тебе это не нужно это Таинство великое, тебе жертва Христова не нужна, ты мог стоять у Креста Господня и, когда Он тебя звал, ты не пошел. Ты не хочешь причаститься Страданиям Христовым, Его Смерти и Воскресению, Его Кресту, значит ты не христианин, значит ты не можешь быть членом Церкви. Вот так однозначно и прямолинейно понимали первые христиане участие в Таинстве Божественной Евхаристии.

Второй канон звучит так: «Если какой-либо христианин без особенной причины, каковой может быть ссылка, тюрьма, путешествие или очень тяжелая болезнь, более трех недель не приходил в Собрание, да будет отлучен от Церкви».

Как видите, эти правила устанавливают нам чрезвычайно важную норму: придти в Собрание – это значит причаститься, по первому правилу, приведенному только что. Если не приходил в храм и не причащался более трех недель без особой причины, или тебе не было нужно, просто не очень хотелось, или, как теперь говорят, «работы было много», «очень был занят», если так, - значит, ты не христианин, тебя нужно отлучить от Церкви и больше не пускать в храм (а тогда отлученных не пускали в храм: у дверей стояли «акалуфы», стража; они знали всех поименно, знали, кто – кающийся, кто оглашенный, и никого чужого не пускали).

Мы должны обязательно сопоставить эту норму Таинства Причащения Святых Христовых Тайн с нормой Таинства Покаяния. Древние христиане причащались, как видите, часто: причащались на каждой литургии, на которую приходили. Им никто не запрещал причащаться чаще, чем раз в две недели, - наоборот, как только приходил христианин, он обязан был причаститься. А приходить можно всегда. Поэтому Василий Великий пишет, что у них есть правило причащаться четыре раза в неделю. В его общине четыре раза в неделю совершали Божественную Литургию, и, конечно, все причащались. Такое частое причащение, живая евхаристическая жизнь, естественно были свиде­тельством святости и, можно сказать, путем к святости.

Это удивительное правило, и мы должны были бы все его знать наизусть. Это правило показывает нам, что такое христианская, церковная жизнь в понимании древних, настоящих христиан.

Если мы эти два правила соединим, то получим ясную норму, как нужно причащаться. А у нас, на Руси нормой стало причащаться раз в год, то есть, по смыслу апостольских правил, наш народ русский отпал от Церкви, он расцерковился, потерял евхаристическую жизнь.

Я думаю, что это могло быть главной причиной революции, того, что совершилось потом в XX веке. Вся эта трагедия нашего народа, Русской Церкви Православной, эта трагедия постепенно готовилась, готовилась расцерковлением, потерей евхаристического духа.

Но, как бы там ни было, причащать без исповеди невозможно, а исповедывать каждую неделю или каждые три недели всех тоже невозможно. Хотя еще преподобный Серафим говорил, что хорошо причащаться хотя бы каждый пост и все двунадесятые праздники, чем чаще, тем лучше, так говорил преподобный Серафим. Но русский народ и Русская Церковь преподобного Серафима не услышали. Потом был отец Иоанн Кронштадтский, который тоже звал причащаться как можно чаще, и сам служил и причащался каждый день, и благословлял на это. Но и его зов тоже немногими был услышан. Так что в массе оставалась все та же норма — раз в год, ну, может быть, раз в пост.

Выясняется еще одно тяжелое противоречие: оказывается, недаром в древней Церкви Таинство покаяния было отделено от причащения. Соединение этих двух таинств вместе чревато некоторыми невозможными для христианской жизни последствиями — или не причащаться, или погибнуть от исповеди всем. Но мало того, что погибнуть от исповеди, сама исповедь делается чем-то иным, чем она была раньше. Когда человек приходит раз в год, то он действительно понимает, что он пришел покаяться. Раньше раз в год на свои именины человек шел, исповедывался, причащался, и, конечно, перед этим готовился, говел, молился, он шел к исповеди, как к великому событию. Для него эта исповедь была особенным событием. С великим благоговением приступал он к этим Таинствам, как к великой святыне. Что теперь? Когда мы сейчас исповедуемся и причащаемся каждую неделю, это хорошо. Без исповеди мы жить не согласны, это тоже хорошо, но с другой стороны, теряется благоговение. А еще страшнее — во что превращается исповедь? Как можно каяться каждую неделю? Если человек каждую неделю крадет, или блудит, или колдует, то тогда ему нельзя причащаться, ясно, что его нужно отлучить. Если он кается, а потом грешит, кается — грешит, и так каждую неделю, если у него такие смертные грехи, то тогда его нельзя причащать. Если же он причащается часто, и старается жить жизнью христианской, то тогда в чем ему каяться каждую неделю? Не получается ли, что он, приходя на исповедь, начинает что-то выжимать, вымучивать какое-то покаяние, которого у него в душе нет, да и не должно быть. А мы от него требуем — нет, ты должен покаяться! И мало того, не на общей исповеди, а на частной, на отдельной. Здесь очень тяжкая проблема, проблема, которую нельзя обойти, взять и так разрешить.

На Западе есть выход из этой проблемы в тех церквах, которые возникли из эмигрантского населения, которые стали сейчас немногочисленными интеллигентскими церквами, где почти что утрачена духовная жизнь, где почти что нет понятия о духовничестве, все ослабело. Они ввели норму древнюю — причащаться без исповеди, исповедываться тогда, когда согрешил. У них это возможно, в какой-то степени, так как у них нет таких масс народа. Народ интеллигентный, им легко более или менее объяснить. Потом нет традиций, как у нас. Там все перенесено на новую почву, все оторвалось от своих корней, можно новые нормы устраивать. Тем не менее и там тоже такая отмена исповеди перед причастием привела к очень тяжелым последствиям. Получилось так, что там с улицы человек может зайти и причаститься. И священник не думает его проверять, он его первый раз видит, не знает, но поскольку исповедь перед причастием не положена, всякий заходит и причащается. Получается профанация причастия.

Профанировалась исповедь — мы исповедь отменили. Стало профанироваться причастие, это еще хуже. Возникает некий, как говорят, евхаристический бум, этот бум проносится по всей Европе. Он был у католиков, был в православной Греции, когда молодежь захотела причащаться чуть ли не каждый день, как можно чаще. И стали приходить и причащаться. Уже там отменили посты, ничего не требуется, никакой подготовки к причастию, только причащаться, причащаться – и все. И, конечно, такое причащение делается недостойным, делается в суд и во осуждение. Теряется всякое благоговение и понимание величия этого страшного Таинства.

Так что отменить исповедь перед причастием тоже не так-то просто. И если там это не просто, то это совершенно не возможно у нас, на Руси, где народ почти целый век прожил без Церкви, и он сейчас уже ничего не понимает и ничего, так сказать, не умеет. И сейчас устраивать реформы какие-то у нас просто невозможно. Например, у католиков был второй Ватиканский собор при папе Иоанне XXIII, который провел много реформ и изменил многие традиции в церковной жизни. Сначала это было воспринято как некая победа над застоем. Казалось, что вот, наконец, свежая струя пришла и наконец вековая рутина жизни разрушена, все будет налаживаться и соответствовать сегодняшнему дню. Все ликовали, был большой духовный подъем, а когда подъем этот быстро прошел, пропала обязательность церковных традиций, обязательность каких-то вековых порядков. Каждый почувствовал себя вправе экспериментировать на духовной почве. Что ни священник, что ни епископ — каждый начинает придумывать свои порядки, свои нормы. Потом уже и миряне начинают экспериментировать, они уже не чувствуют никакой церковной дисциплины, уже форма их не держит. Форма потеряла авторитет, она перестала для них быть святой. Там, где нет содержания, форма еще чуть-чуть спасала, теперь уже и форма не спасает. И получилось там, за короткое время, за несколько лет, полное разложение церковной жизни. Масса расколов, масса всякого обновленчества, утрата всех постов вообще, утрата всякого послушания, подчинения. Сейчас там дошло до того, что женщины стали служить литургию.

Таким образом, главная проблема состоит в том, как соединить исповедь и причастие. Решение может быть только выстрадано нашей церковной жизнью. Мы с вами говорили о том, что такое формальное соединение исповеди и причастия, которые мы сейчас имеем, неудовлетворительно. Оно приводит к тому, что практически везде утвердилась общая исповедь, которую, очень часто, даже исповедью всерьез назвать нельзя. Это некий формализм, чрезвычайно вредный для Церкви и для тех людей, которые этому формализму подвергаются.

С другой стороны, противоположное решение, что нужно с каждым человеком беседовать индивидуально и подробно каждый раз – это решение тоже неудовлетворительно. Во-первых, оно нереально. Когда причастников очень много и когда люди начинают причащаться часто, это нереально. Во-вторых, это может быть даже и не полезно. И мы приходим к выводу, который нам предлагают духоносные духовники и здравый смысл, и некий опыт церковный. Вывод такой: нужно искать возврата к древней практике Церкви. Тогда Таинство покаяния совершалось в необходимых случаях, когда действительно нужно было вернуть человека в лоно Церкви, если он отпал, если потерял церковную жизнь. И в тоже время, мы не можем отменить обычную исповедь, которая перед причастием должна совершаться, но пониматься она должна несколько иначе, чем сейчас. Это есть некое душепопечение и допущение к причастию, благословение к причастию. Может быть, не всегда эта исповедь должна иметь необходимые черты Таинства покаяния, хотя фактически так оно и есть. Обычно эта исповедь не имеет такой полноты, но эта полнота, может быть, и не нужна. Норма душепопечения должна быть на совести духовника. Это вовсе не формальная общая исповедь, а это есть индивидуальная пастырская работа. Но такая пастырская работа вовсе не обязательно должна сводиться к постоянным пастырским беседам перед каждым пастырским причастием. Прежде всего, что такое покаяние? Покаяние — это особенное состояние человеческого сердца, но оно должно иметь некоторые необходимые черты в себе для того, чтобы быть признанным достаточным для совершения Таинства покаяния. Часто бывает, что человек вообще-то кается, но так ли он кается для того, чтобы Таинство было совершено или не так? Что необходимо для того, чтобы это покаяние было достаточным? Может быть, это несколько схоластический подход, но для того, чтобы подчеркнуть некоторые важные черты, особенные черты покаяния, все-таки скажу.

Начинается покаяние с того, что человек сознает свою греховность, начинает видеть свой грех. Об этом приходится говорить потому, что среди современных прихожан это бывает не часто. Очень часто толпа исповедников громко кричит: «Грешны, батюшка, грешны! Грешны, батюшка, во всем», — но при этом совершенно не могут сказать, в чем именно они грешны. Подходит бабушка и сколько ты ее не допрашивай: «В чем ты все-таки грешна?» Она вам не скажет. У нее даже есть некоторое общее сознание своей виновности. «Да, я грешная», — но чем грешна, она не знает. Общее сознание своей греховности хорошо, но недостаточно. Нужно, чтобы человек знал свой грех. Есть в 50 псалме такие слова: «И грех мой предо мною есть выну» — да грех мой всегда предо мною. Я всегда вижу свой грех. Необходимо знать свой грех точно. Чем ты погрешил, чем ты грешен? Это, конечно, первое условие. Но очень часто бывает так, что человек знает свой грех, и даже о нем говорит, но не имеет сокрушения сердечного. Приходится иногда на исповеди слышать ужасные грехи, самые страшные преступления. Такие преступления, от которых просто стынет кровь в жилах. И далеко не всегда эти преступники имеют сокрушение сердечное. Приходит человек и говорит, что он убийца, или еще что-нибудь, и совершенно при этом не может покаяться, не может сокрушаться об этом.

Многие из вас читали книгу «Отец Арсений» и, наверное, помните, как там о. Арсению пришлось принимать исповедь страшного убийцы, и он не смог отпустить ему грехи. Убийца умирал от рака в лагере и позвал его, чтобы покаяться перед смертью. И отец Арсений долгое время сидел у него на кровати и слушал его исповедь: страшный рассказ о тех преступлениях, которые он совершил за свою долгую жизнь. Рассказывал он подробно, как он кого убил, как он еще что-то сделал, и как его мучили потом образы убитых им людей. Все это рассказывал, но он не имел покаяния, то есть не было сокрушения сердечного. Он себя даже не оправдывал. Он знал, что он преступник, но он не мог об этом плакать, он не мог сокрушаться.

Это сокрушение не так просто дается человеку, когда он много согрешил, и это есть некоторый признак духовной смерти. Сатана и ангелы его тоже знают свои преступления, но они не каются в них. Дар покаяния – это дар особенный, дар Божий, благодатный и о нем нужно всегда просить Бога. Именно в ответ на молитву нашу, на нашу просьбу мы можем получить этот дар покаяния. Таким образом, второе условие есть сокрушение сердечное, то есть сокрушение о содеянном. Но, к сожалению, и это тоже не все, потому что бывает и так, человек приходит и плачет о том, что он сделал. И горько плачет. Но как только ты его спросишь: «Обещай, что ты не будешь больше так делать?», то он молчит или приходит женщина и плачет, что она сделала аборт и просит ее простить. А когда ты говоришь: «Обещай, что ты больше никогда не будешь так делать». Она говорит: «А что же я, сколько же я должна рожать детей»? То есть она понимает, что это грех, что это преступление, но она уже заранее решилась это преступление делать и дальше и каждый раз получать отпущение грехов. Так она и говорит: «Я уже сделала четыре аборта, но я ходила молитву брала, я каялась в этом, и вот я сделала пятый, даже еще могу шестой и так далее. Я каждый раз буду каяться и плакать об этом». Но буду убивать детей по-прежнему.

Такая удивительная извращенная философия. Она оказывается чрезвычайно свойственна падшему человеку, так что можно и знать свой грех и сокрушаться о нем, и мучиться им можно, но это еще не покаяние. Покаяние будет только тогда, когда человек будет иметь твердую решимость измениться и больше так не грешить. Некоторые говорят на исповеди, когда говоришь: «Обещай, что ты больше не будешь так грешить», — они говорят: «Батюшка, а ведь клятвы давать запрещено в Евангелии. Почему это вы требуете, а как я могу обещать, а вдруг я нарушу обещание». Да, что-то в этом есть такое, будто бы и правильное, но тем не менее, каждый раз, когда совершают таинство, мы требуем обещания. Когда совершается Таинство крещения, крещаемый дает крещальные обеты, то есть присягу, обещания. Когда совершается Таинство брака, происходит то же самое. Священник спрашивает: «Не обещался ли ты иной невесте, или иному жениху, и будешь ли ты, или обещаешь ли ты теперь быть верным браку своему и Церкви»? При Таинстве рукоположения требуется ставленническая присяга, когда ставленник дает присягу-обещание. Также и в Таинстве покаяния после того, как священник прочитает разрешительную молитву, он говорит: «Поцелуйте Крест и Евангелие». Зачем целовать Крест и Евангелие? Что это значит?

Если вы читали когда-нибудь или слышали летопись, какой-то боярин целовал крест царю на том-то и том-то. Свидетельские показания все давались перед Крестом и Евангелием. То есть целование Креста и Евангелия – это как раз обещание верности, то есть я обещаю и вот целую Крест и Евангелие в подтверждение того, что для меня это свято, что я перед Крестом обещаю. Перед образом распятого Спасителя обещаю прекратить так грешить. Вот что значит целование Креста и Евангелия. Это существенная часть Таинства покаяния. И только тогда, когда человек имеет твердую решимость измениться и больше не грешить так, тогда только можно считать, что он кается. Здесь требуется опять-таки некоторые разъяснения. В каких случаях мы можем требовать такой клятвы? В тех случаях, когда мы хотим совершить Таинство покаяния. Когда придет человек и скажет: «Я опять раздражался, опять унывал или какие-то помыслы пришли нехорошие», или еще что-нибудь такое. Можно ли требовать, чтобы он обещал, что помыслы больше не придут? Или, что никогда больше не раздражишься и слова резкого никому больше не скажешь. А можно ли это обещать? Ведь это часто бывает уже даже невольно, не контролируется как бы. Тут можно пообещать, что постараешься изо всех сил бороться с этими страстями, со своими недостатками, работать над собой. Но не делать аборты можно обещать, можно обещать не убивать никого, не воровать. Это можно обещать, то есть грехи смертные, которые разделяют нас с Церковью, которые выводят нас из церковной ограды, они требуют существенного покаяния, уврачевываются только Таинством покаяния. И здесь, конечно, необходимо обещание, что больше никогда такое не повторится. Не буду никогда отрекаться от Христа, не буду никогда колдовать, прибегать к колдовству, не буду никогда впадать в какой-то безумный гнев, или бить, скажем, своих ближних, или страшным образом хамить родителям своим и т.д. Это все можно обещать, что этого никогда не будет. Если человек этого обещать не может, тогда он не готов к покаянию, тогда он, значит, не может быть допущен к Таинству покаяния и к причастию.

Вот такое понимание, что такое покаяние, каким оно должно быть, нам всем необходимо, и мы должны уметь объяснить это тем, кто приходит в Церковь. Это, как раз, задача катехизатора — объяснить, что такое покаяние, что такое венчание, что такое крещение. Но возникает и другой вопрос. Ясно, что требуется от кающегося, а что требуется от духовника? Есть ли вообще такой вопрос или нет? Может быть, есть священник и слава Богу, и ничего от него, вроде, так и не требуется? История показывает, что во все периоды истории Церкви стоял вопрос о духовничестве, о пастырстве и Церковь всегда старалась эту проблему (очень трудную) как-то решать. И проблема эта сейчас, в наше время, встает не менее, а более остро, чем когда-либо. Каким должно быть пастырство, духовничество, что требуется от духовника, и нужно ли нам с вами это знать? Ведь не все мы собираемся быть пастырями и духовниками.

Хотя у пастырей будущих будет предмет, называемый пастырское богословие, но, тем не менее, вот о том, каким должен быть пастырь и духовник, нужно знать всем. Почему это нужно знать? А потому, что очень вредит нашей Церкви непонимание того, что такое священническое служение, чрезвычайно вредит. И если бы мы с вами знали, каким должен быть священник и хотели бы, чтобы наши священники были бы вот такими, настоящими, так сказать, тогда они были бы такими. Знаете, есть поговорка, что каждый народ достоин своего правителя. Так вот и каждая паства достойна своего пастыря. Если у паствы будут более высокие требования к духовной жизни, то и пастыри будут другие. Тогда эта паства родит этих пастырей из себя. Поэтому обязательно нужно нам всем знать, каким должен быть духовник и что требуется от пастыря. Вот мы с вами говорили о том, как в истории по-разному решался вопрос о духовничестве. Было время, когда наиболее опытных священников ставили духовниками. Было время, когда духовниками были монахи, в основном. Было время, когда покаяние монашеское понималось как откровение помыслов своему старцу. То есть у монахов такого Таинства не было, но было другое понимание покаяния не как Таинства, а как старческого руководства. Потом в истории эти два понимания покаяния смешивались, потому что в пустыню пришли священники, монахов стали рукополагать, то есть они смогли совершать Таинство. В монастырь пришли миряне, а монастыри приближались к городам, или города устраивались вокруг монастырей. Таким образом, монашеская жизнь начинала влиять на жизнь мира христианского, и, соответственно этому, миряне хотели постоянного какого-то духовного руководства. Они тоже стремились открывать свою душу опытным пастырям, и быть ими руководимыми. Таким образом, в сознании православного народа часто смешивалось два понимания покаяния: понимание покаяния как Таинства, которое воссоединяет с Церковью отпадших, и понимание покаяния как некоего образа жизни, некоей иконы духовного возрастания.

Конечно, на самом деле желательно, чтобы Таинство покаяния нужно было совершать как можно реже, чтобы не было у нас отпадших, чтобы не были наши духовные чада и прихожане такими немощными, что их нужно было бы каждую неделю или каждый месяц воссоединять с Церковью. А они каждый месяц будут отпадать от Церкви, от общения с Богом. Конечно, ясно совершенно, что каждому человеку, который желает жить духовной жизнью, необходимо духовное руководство, то есть нужно, чтобы у каждого была возможность побеседовать, открыть свою душу, независимо от того, есть ли тяжкие грехи. Хоть человек и не согрешил, но какие-то искушения мучают его. Может быть, ему не под силу что-то, может быть, есть какие-то вопросы о том, как устроить свою жизнь. Нужно, чтобы он мог побеседовать. И из среды активных христиан, тех, кто желает жить духовной жизнью, возникает требование к духовнику, чтобы была такая возможность духовного руководства, как бы по образу монастырскому. И сами духовные чада начинают своих духовников представлять в образе таких духовников монастырских, наделять их монастырскими полномочиями. На Руси в последнее время возник институт старчества, появился некий образ старца, уже не такой, который известен нам с древности. Это не просто человек, который принимает помыслы у своего ученика. Старец русский, скажем XVIII-XIX вв., – это особенный святой, святой, достигший совершенства. Святой, который через очень трудный подвиг, пройденный им в течение жизни, получил дар знания воли Божией и возвещения воли Божией. К такому старцу можно идти, чтобы от него услышать волю Божью. Такой старец обладает очень часто даром прозорливости, ясновидения. Он часто говорит волю Божию тебе, еще даже не услышав твоего вопроса. Он часто знает, какой грех в твоей душе, еще даже не увидев тебя. Такое представление о старчестве, конечно, поразило душу христианина, и всем необходимо, конечно, увидеть такого старца. Каждый человек, кто хочет жить духовной жизнью, конечно, стремиться увидеть такого старца – преподобного Серафима или, предположим, Амвросия, или какого-то иного старца, у которого получит благословение на тот или иной жизненный путь. Получит благословение в монастырь или на брак или на выбор какой-то специальности, на священство и т.д.

Русское старчество — это наш особый чин святости. И эти старцы – очень скоро стали служить не только монахам, а стали служить миру, открывали двери для всех. Их даже частенько выселяли из монастыря, как, скажем, преподобный Амвросий — он учил уже не в монастыре, а в скиту, для того, чтобы толпы мирян, которые приезжали к нему, не мешали жить монастырю монашеской жизнью, чтобы они не наводняли монастырь.

И вот, естественное желание узнать волю Божию, узнать правильно свой путь — оно как бы побуждает часть пасомых требовать от своего духовника, чтобы он тоже вот так же усилился бы, поднатужился бы и сказал бы что-нибудь такое очень ценное и хорошее. И ответил бы на все их вопросы в жизни. И вот мы видим, как в миру, в церквах есть прихожане, которые ждут от батюшки, что батюшка скажет как надо, вот так или сяк. И в ответ на это желание прихожан, искреннее желание, и желание, в общем, хорошее, конечно, Господь посылает старцев и в миру. Вы знаете, что были такие старцы, как отец Алексей Мечев, например, на Маросейке в начале века. Был отец Владимир Богданов, тоже замечательный старец, отец Валентин Амфитеатров, о. Иоанн Кронштадтский и т.д. То есть это были старцы в миру, которые не были даже монахами, но получили такой дар старчества, дар ведения воли Божией. Это еще более подвигло мирян искать у духовников, требовать от духовников таких старческих даров. И частенько теперь возникает проблема — кто же такой духовник, каким он может быть, и как к нему нужно относиться. Вот эта проблема, для нас важная, и должна быть, как мне кажется, последней темой в беседе о покаянии. Что такое пастырь?

Пастырство — это ношение на себе образа Христа; каждый пастырь получает этот образ… Он совершает свое служение по образу Первопастыря, Господа Иисуса Христа. Как пастырь он перед овцами должен ходить, должен вести их за собой и показывать им пример. Насильно воспитывать своих духовных чад пастырь не может. Он не может ими властвовать, как, скажем, отец властвует над своими детьми, пока они малолетние. У нас, у пастырей нет такой власти. Пастырь властвует только над теми, кто себя добровольно передал в его власть. Поэтому он должен прежде всего воспитывать примером, примером своей жизни, сам идти по этому пути. Он должен быть молитвенным, должен быть духовным, должен быть тружеником на ниве Христовой. Должен иметь чистое сердце. Есть страсти, которые совершенно несовместимы с пастырством. В общем-то, конечно, все страсти несовместимы, если они в сильной степени владеют человеком. Не может быть пастырь гордецом, это ясно, что он должен быть смиренным и кротким. Не может он быть сребролюбцем, не может он быть блудником, не может быть вором, не может быть убийцей — это все ясно. Например, ясно, что он не может быть гневливым. Когда пастырь впадает в страшный гнев, то он будет губить своих пасомых. Если пастырь унывает, то он может повергнуть своих чад в уныние, а может они просто за ним не пойдут, потому как видно, что это гибель. Он не может отчаиваться. Он должен иметь веру, должен быть вдохновленным, радостным, светлым.

Есть даже удивительная наивность, такая даже не безобидная наивность. Вот многие монахи в монастырях, или даже духовники в миру считают, что как только пришел к нему человек грешный, то можно сразу же наложить на него епитимью и отпустить его с этой епитимьей и все, и ни о чем не беспокоиться. Они не понимают, что дать епитимью имеет право только духовник этого человека. Нельзя давать епитимью первому встречному. Епитимья есть некоторое воспитующее наказание. Ты обязан проследить, как эта епитимья действует, как она работает, как он может ее исполнить. В какое-то время, может быть, ты должен будешь отвечать перед Богом тоже — не только этот пасомый будет отвечать. А священник очень часто ведет себя как некий маг, такой повелитель, так сказать, распорядитель душ. Он наложил епитимью и все, — теперь ты можешь отправиться куда угодно и знать, что вот такой-то батюшка, отец такой-то, наложил епитимью и все, никто снять ее не может.

В наше время к епитимьям нельзя относиться так, как относились раньше. Нужно помнить, что епитимья всегда должна быть согласована с условиями жизни, с условиями времени. Никогда епитимья не может быть дана в отрыве от этих условий. Если раньше можно было назначить каких-нибудь припадающих или там купностоящих, то сейчас это невозможно. Раньше двери храма были закрыты, а сейчас они открыты для всех. Теперь к нам в храм люди приходят не крещеные вообще, иноверцы, инославные. То есть у нас условия храма совершенно другие теперь, чем были раньше. Поэтому мы не можем в притвор послать припадающих на мороз. Точно также не можем мы потребовать, чтобы люди совершали строгие посты, когда вообще продуктов нет, когда неизвестно, какой обед приготовить, как свою семью накормить. Невозможно также требовать, чтобы люди клали поклоны, когда они живут, скажем, в одной комнате с неверующими. Какие же поклоны, когда муж тут неверующий и приходит в ярость от того, что вообще в храм ходишь. Какие же тут поклоны делать при нем, когда правило-то прочитать при нем страшно. И так далее. Всякая епитимья должна принести пользу. Она должна быть для человека как бы помощницей в его духовной жизни. Она должна восприниматься человеком не как казнь, а с радостью, как доброе лекарство, которое поможет ему: каждый день он исполняет и чувствует себя лучше. И она, эта епитимья, помогает ему. И так бывает, когда скажешь человеку: «Вот, почитай такую-то книгу или канон такой-то, или Евангелие». И он приходит и говорит: «Батюшка, вот я читаю и чувствую, что мне лучше». Значит, эта епитимья правильно дана, значит, она помогает. А когда он приходит и говорит: «Знаете, я не могу такую епитимью исполнять», значит, что неразумный священник наложил ее, священник, который не понимает, о чем идет речь.

Но и вообще с епитимьями сейчас трудно. Например, отлучать ли сейчас от причастия, как раньше это полагалось? Я говорил вам — на много лет отлучали от причастия за тяжелые грехи. Можно ли сейчас это делать? Нужно помнить, что эта дисциплина покаяния тогда возникла, когда общество стало христианским, когда отлучение от причастия было, так сказать, для всех очевидным ограничением. Это было отступление от нормы, то есть с отлучением от причастия человек обязательно чувствовал себя ограниченным в жизни среди других людей. Сейчас, когда мы живем в мире безблагодатном, когда подавляющее большинство окружающих нас людей о причастии даже не подозревают ничего, не знают и знать не хотят, такое ограничение — оно ничего не принесет. Когда приходит какой-то человек, впадший в блудные грехи, а ему говорят: «Ты пять лет не причащайся», – ну, он уйдет и будет то же самое делать, что он делал, и все. Чего ты этим достигаешь? Какое это воспитание? Это просто значит оттолкнуть человека.

Поэтому епитимьи в наше время можно давать очень осторожно, и только такие, которые могут быть проконтролированы, которые человека не отделяют от Церкви, а наоборот, помогают войти ему в церковную жизнь.

Конечно, самое главное, что делает священника духовником – это тот дар, о котором Христос спрашивает апостола Петра. Вы помните, в конце Евангелия от Иоанна, когда Господь троекратным вопрошением как бы восстанавливает Петра в его апостольском достоинстве. Он говорит: «Симоне Ионе, любишь ли ты Меня паче сих?», то есть больше, чем другие любят. Вот эта преимущественная любовь к Христу, особенная любовь ко Христу — вот что делает священника пастырем, и просто человека – священником. Любовь ко Христу, которая превосходит все, когда эта любовь определяет всю жизнь человека, священника, его сердце, все его чувства, все его мысли, когда эта любовь ко Христу делается стержнем в духовной жизни человека. Конечно, так должно быть у каждого христианина. Но священник – это тот, кто больше любит. И в рукоположении дается именно этот дар, – дар любви, дар любви ко Христу, и дар любви к людям, пасомым. Потому что пастырь — это тот, кто любит пасомых, любит своих овец. И только тогда, когда человек может сказать: «Ей, Господи, Ты знаешь, как я люблю Тебя», – тогда только он и услышит: «Паси овцы моя». Любовь ко Христу – она возгревает в сердце священника любовь к пасомым, она научает любить и своих духовных чад. Любовь к духовным чадам — только она одна может совершить ту, по существу невыполнимую, превосходящую силы человека задачу, которая ложиться на плечи духовника. Как можно вообще в нашем современном странном, безумном мире, грешном мире, таком, можно сказать, осатаневшем, кого-то любить? Как можно в этом мире кого-то спасать, кого-то делать чистым, исцелить кого-то? Как это возможно вообще? Это же — чудо. Как это может получиться? Это может получаться, конечно, только тогда, когда действует любовь. Только любовь может быть сильнее греха, сильнее того зла, которое сейчас в этом мире царствует, воцаряется в этом мире. И вот любовь эта должна иметь особенные черты.

В русском языке мы очень многое называем любовью, очень часто совершенно различные вещи называем любовью. Мы называем одним словом чувства молодых людей, юношей и девушек друг к другу, когда они друг друга полюбят и бывают одержимыми некоторой страстью друг к другу. Может страстью неплохой. Не обязательно это блудная страсть, вовсе нет, это может быть некоторое пристрастие, вполне естественное для молодого возраста и как бы нужное пристрастие. Это пристрастие влечет человека к созданию семьи. Так что в этом, может быть, плохого нет. Но мы тоже называем эти чувства любовью. И любовь ко Христу. Очень часто Христос Сам называет Себя Женихом церковным, и Церковь называется Невестой Христовой. И в этом смысле каждая душа, каждое чадо Церкви имеет в себе тоже эти черты невесты Христовой. Как сказал один древний апологет: «Душа человека по природе своей христианка». Действительно, душе человека свойственна, если, хотите, женственность в отношении к Богу. Душа человека — это невеста Христова. Очень часто Царство Божие уподобляется брачному пиру. Эти образы свадьбы, образы брачного пира употребляются самим Господом для изображения любви Евангельской, любви духовной, потому что, конечно, сходство есть. Более того, у многих святых говориться о любви ко Христу прямо таким образом: «Возлюби Господа так, как невеста любит своего жениха». Пусть тебя также влечет твоя любовь ко Христу, как невесту влечет к жениху ее любовь, то есть пусть будет такое горение в душе, пусть будет такой восторг, такое желание быть вместе со Христом. И, тем не менее, любовь Евангельская, любовь Христова, конечно, не может быть приравнена к обычным человеческим чувствам. Почему? Потому что влюбленность или пристрастия человеческие – они являются сферой душевной. Это лишь некие душевные движения. Любовь же к Богу, ко Христу должна быть еще и духовной, то есть здесь должно быть некоторое устроение духа человеческого. Что это значит? Это значит, что любви Христовой присуща не столько пристрастность, не столько такая пламенность чувств, сколько жертвенность, самоотвержение, сострадание, сорадование. Это совсем другое. Человек не может сострадать страстно, невозможно жертвовать собой в каком-то страстном состоянии. Конечно, бывает так, что человек в некотором беспамятстве жертвует собой. Сама Христова жертва — она ведь не такая. Христос сознательно отдает себя в жертву. Христова любовь ведет человека к сознательному самоотвержению, к сознательному самопожертвованию. И это не чувство – это устроение сердца человека. Это то, что относится к духовной природе человека. Это происходит не под влиянием чувств, а потому, что человек не может этого не сделать. Сердце его так устроено, что он не может увидеть страдающего и уйти, пройти мимо него. Это невозможно. Может быть, этот страдающий в каком-то ужасном состоянии. Может быть, он внушает отвращение, может быть, он пугает чем-то.

Так вот, любовь по Христу — это самоотдание, отдание себя Богу. И любовь к пастве — это тоже такое жертвенное отдание себя ей, когда священник уже не знает своей личной жизни. Он уже не живет для себя, он уже не ищет своего, а он живет для своих пасомых. Он любит их и готов истощить так сказать, все свои силы и все свое сердце для них. Когда он с ними страдает, когда за них болит его сердце, когда он не может видеть страдающую душу — это любовь. И только эта любовь и делает священника пастырем. Такая любовь не может быть жестокой, она не может быть слишком строгой, хотя строгость необходима. Такое любящее сердце чувствует с особой силой слово Христа: «Милость хочу, а не жертвы». И такой пастырь знает, что милующим сердцем своим он скорее уврачует больную грехами душу, чем разными строгостями и наказаниями. И если священник хочет быть пастырем и избрать для себя этот труднейший подвиг, может быть, самый трудный из всех подвигов, то он должен помнить об этом, должен помнить, что он не может прикоснуться к душе человека без любви, потому что другое прикосновение невыносимо для страдающего человека.

Но здесь поджидает священника и пасомых очень тяжелое искушение, о котором необходимо сказать. Дело в том, что в нашей жизни, в нашем мире очень мало любви. Мы все не избалованы любовью, и каждый из нас стремиться, так сказать, к таким теплым отношениям, они нужны нам. И каждый хочет в своем духовнике найти такого отца, с которым будут личные отношения, с которым будет связывать нас некоторая общность житейская. Нам хочется быть ближе, нам хочется, чтобы духовник разделял нашу жизнь. И он тоже хочет этого. И возникает легкая возможность сводить отношения с духовником на уровень таких личных отношений, духовных отношений. Легко подменить духовные отношения отношениями душевными. В тяжелых случаях это может быть даже некоторая влюбленность в священника. И надо сказать, что особенно молодые священники от этого очень страдают. Всегда находится какая-нибудь женщина, которая влюбится, и независимо от того, что у священника есть своя семья, матушка, но она будет за ним ходить, будет его ждать, будет, так сказать, всячески свои чувства к нему проявлять или, наоборот мучиться от этих чувств. Это, к сожалению, каждому священнику известно. Это случай очень тяжелый, хотя встречается в нашей жизни особенно часто. Раньше воспитывали с пеленок, как нужно к священнику относиться. Священник был участником всей жизни.

Еще чаще есть просто желание свести отношения к духовнику на уровень душевной жизни, то есть чтобы с батюшкой все время разговаривать, все время ему все рассказывать, все время, чтобы он, так сказать, ходил тут: по возможности приезжал чай пить домой, или еще где-нибудь с ним встречаться и т.д. Разделить с ним свою жизнь, сделать его участником своей жизни. Может быть, в этом нет ничего плохого, но отношения подменяются. Вместо отношений духовных, которые служат возрастанием в духовной жизни, появляются отношения такие приятельские, дружеские. Может быть, к священнику и относятся как к учителю, но во всяком случае — это не духовные отношения. Как определить это? Есть ли признаки, по которым можно определить такую подмену? Да, есть.

Если вы на своего духовного отца обижаетесь, то значит вы не духовная дочь, а душевная. Если вы не собираетесь его слушаться, а собираетесь, общаясь с ним, всегда свою волю осуществлять, обсуждать с ним, так сказать, все и склонить по возможности к собственному решению, если так, конечно, ни о каких духовных отношениях речи нет. Если вы не выносите обвинений от него, если завидуете, если вы ревнуете, не в каком-то плохом смысле, а ревнуете так: «Почему он с другим своим чадом разговаривает больше, а со мной меньше. Почему тому он уделяет внимания больше, а мне меньше» — это не духовные отношения. Это значит, что вы не знаете, что такое духовная жизнь и духовные отношения. Если вы думаете, что любовь вашего духовника должна выражаться в чем-то внешнем, обязательно и преимущественно во внешнем, то это, конечно, не духовная жизнь и духовные отношения. Имейте в виду, что очень часто люди, которые близко по жизни находятся к своим духовникам, скажем у старцев какая-нибудь келейница, — в духовном смысле они бывают самыми дальними людьми, людьми, которые более всего мучают своего старца. Такая бабуля мучает своего духовника и мучает всех, кто к нему приходит всю жизнь, систематически, так сказать, мучает, и воспринимается как некоторое необходимое зло. Она моет посуду, готовит обед, но духовных отношений никаких нет. И бывает так, что старец или духовник очень любит человека, которого он не видит никогда или которого видит очень редко, с которым не имеет внешней связи вроде бы, но его объединяет молитва и духовная жизнь с ним. Такие примеры у нас тоже есть. Для духовных отношений внешние проявления необязательны. Необязательно нужно быть все время вместе, необязательно нужно как-то особенно общаться все время, постоянно.

Какие условия таких особенных духовных отношений между духовным чадом и духовным отцом? Это прежде всего решимость отдать себя в послушание ради Христа: послушание, которое паче поста и молитвы. Послушание, которое становится залогом жизни. Это есть отвержение своей воли, это есть исполнение заповеди Христовой: «Если хочешь по мне идти, отвергнись себя, возьми крест свой и по Мне гряди». Отвергнись себя, своей воли прежде всего. И слушайся.

Второе — это смирение. Это есть принятие того, что дает твой духовник, с благодарностью и радостью. Не должно быть никогда недовольства, не должно быть обиды. Если даже духовник строг, если он смиряет, если он обличает или наказывает тебя, или с тобой не разговаривает, или, так сказать, дает тебе какие-то послушания все время трудные, неприятные, нужно за все говорить: «Спаси Господи», только кланяться и благодарить. Закон послушания очень суров. Это трудная школа, но школа духовная. Простите и благословите — такая есть формула в монастырях у духовников. Значит, нужно быть готовыми на послушание и на смирение. Со смирением принимать все трудности духовной жизни и духовного отношения, все трудности послушания. Нужно быть полностью открытым для своего духовника, то есть не может быть там — вот это я расскажу, а вот это я не расскажу, это будет у меня в секрете, постараться перед духовником выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле. Наоборот, все язвы твоей души должны быть известны твоему духовнику и открыты в первую очередь. Врач может только в том случае лечить больного, если больной сам показывает ему свои больные места и говорит, что у него болит. А если он будет скрывать, где у него что-то заболело, то врач не сможет его вылечить. Так и духовник только тогда может быть полезным тебе, когда твоя душа совершенно открыта перед ним, когда нет у тебя желания, скрыть от духовника свой грех, особенно, когда тяжелый грех совершил — пойду поисповедуюсь у другого батюшки, а потом уже к духовнику приду, так сказать, чистеньким. Такая исповедь у другого священника вообще не действительна. Если у тебя есть духовник и ты от него что-нибудь скроешь таким образом, такое лукавство употребишь, то исповедь будет не действительна и тот грех, который отпустит другой батюшка по неведению, останется на тебе все равно. Свой грех, если ты избрал духовника, ты должен ему исповедовать, ему открыть и у него просить разрешения и епитимьи. И только духовник может тебя разрешить от этого твоего греха. Другой священник не может тебе помочь здесь. Это закон духовной жизни.

И здесь, конечно, требуется самое главное — любовь к своему духовнику. Мы все время говорили о том, какой любовью должен обладать священник, духовник, но духовника тоже надо любить, и любить его нужно, конечно, крепко. Сильно надо любить, но хорошо. Нужно любить его чистой любовью, самоотверженной любовью. Не требовать ничего себе. Эта любовь должна быть бескорыстной. Нужно быть готовым всегда все исполнить, принять, помочь, послушать, послушаться, идти туда, куда тебя пошлют, быть верным. Нужно помнить, что эти отношения строятся по образу отношений ко Христу, поскольку пастырь совершает свое служение по образу Первопастыря. И отношение наше к священнику, к духовнику должно строиться по образу отношения ко Христу. Это, конечно, очень высокий и страшный критерий, но тем не менее наша духовная жизнь – она вся такая. Из этого видно, что не каждый священник может быть духовником. Это дается не всем священникам. И также это дается не всем пасомым. Не каждое так называемое чадо является духовным чадом на самом деле. Ведь очень часто, что это только одно название. А большая часть наших пасомых такими чадами не являются. Нужно очень молиться, очень просить у Бога помощи, чтобы был дан духовный отец, просить, чтобы Господь вразумил бы этого духовного отца, чтобы через него являл бы нам Свою святую волю. Нужно просить, чтобы мы научились слушаться, смиряться, любить, быть верными и всегда просить у Бога помощи в этом. Вот тогда у нас будет устроена наша покаянная духовная жизнь, тогда будет духовное руководство, которое совсем не будет сводиться к беседам и разговорам. Эти разговоры очень часто оказываются подменой отношений духовных, они очень часто нас ведут к прелести и обману, очень часто оставляют у нас впечатление того, что у нас есть духовная жизнь, духовное руководство. На самом деле – одни только разговоры. Нужно помнить, что это совсем не обязательно, но очень часто даже не только не нужно, но вредно. Очень часто опытный духовник ограничивает эти разговоры и говорит: «Два слова и все — тебе больше ничего и не требуется». И мы должны не обижаться, а принимать это со смирением и с любовью и с благодарностью.

Нужно обязательно стремиться жить жизнью духовной, а не разговаривать о ней. Если мы все это так будем понимать и к этому стремиться, то тогда наша исповедь перед причастием будет очень быстрой, краткой, действительно разрешением причаститься. Тогда не нужно будет требовать, чтобы каждую неделю совершалось Таинство покаяния в том смысле, в котором оно нам оставлено Спасителем и первыми нашими апостолами, как второе крещение. Такое второе крещение не должно совершаться каждую неделю. Аминь.