В постановлении Президиума ран

Фронтир как «предопределение судьбы»

1. Отцы пилигримы и путь на Запад. 2. Русский путь на Восток. 3. «Предопределение судьбы» и геополитика. 4. Евразийское предопределение. 5. А. Тойнби о русской миссии и экспансии протестантизма. 6. Глобализм американского предопределения. 7. Н. Бердяев о судьбе России. 8. Противостояние русского предопределения Западу. 9. Предопределение как противодействие культуры и цивилизации.

Приступая к освещению этой проблемы, нелишне отметить, что ее тематическая канва во многом гипотетична. Немецкий философ О. Шпенглер говорил о противоположности идеи судьбы и принципа причинности: «Каждый высокоразвитый язык имеет ряд слов, окруженных глубокой тайной: судьба, рок, случай, предопределение, предназначение. Ни одна гипотеза, ни одна наука никогда не сможет прикоснуться к тому, что мы чувствуем, когда углубляемся в смысл и звук этих слов. Это — символы, а не понятия»¹.

Американская территориальная экспансия началась с того момента, как пилигримы сошли с плимутской скалы, а виргинцы стали прокладывать путь по реке Джеймс. Пока колонисты были английскими подданными, «они рьяно защищали британский империализм», настойчиво убеждая Лондон потеснить французов с той территории, которую сами хотели эксплуатировать². Американское «предопределение судьбы» окончательно оформилось в виде национального символа в середине XIX в. и стало звучать как боевой клич в период самой активной экспансии на Запад³. Истоки же идеи предопределения восходят к самым ранним временам первых поселенцев-пилигримов. Идея «явного предначертания» имела сакральный смысл. Америка рассматривалась в аллегорическом комплексе атрибутов библейской пустыни как невозделанная, бесплодная земля и противопоставлялась Ханаану. Священная миссия пилигримов-превратить пустыню в Новый Ханаан, сделать ее эдемским садом. К. Мэзер, пуританский теолог, написал грандиозное сочинение «Великие деяния Христа в Америке» (1702). Америка для Мэзера не просто неосвоенный континент. Америка — это священный текст, а отцы-пилигримы — это исполнители священной миссии, посланцы Бога, пришедшие в американскую пустыню, чтобы превратить «ад тьмы» в «место света и славы»⁴. Мэзер составил жизнеописания пуританских деятелей, суть которых в том, что все пути в Новый Иерусалим проходят через переезд в Америку. «Исходя из этого постулата, каждое жизнеописание в «Великих деяниях» утверждает место колоний в божественном замысле, а предисловие к каждой группе биографий устанавливает место отдельной личности в общей колониальной миссии»⁵.

Впрочем, понятия «пустыня» и «сад» являлись аллегориями. Их использование должно было усилить значимость священной миссии. Была и иная интерпретация- в том смысле, что Америка -это и есть Эдем, в который Господь пригласил пуритан из Англии. Так, другой идеолог американского пуританизма, губернатор Массачусетса Дж. Уинтроп записывал в дневнике, что, когда они подплывали к Америке, с берега до борта «Арабеллы» долетал «чудесный аромат, как из какого-то сада»⁶.

Новоанглийские теологи, как и все христиане, пользовались метафорой «пути». Но для отцов-пилигримов эта традиционная метафора воплотилась в реальное пространственное перемещение и стала мифологемой «особого, географически определенного пути». «В результате, — писал историк американской культуры А. А. Долинин, — «вечное» и умопостигаемое стало обозначаться через исторически и пространственно конкретное, обыденное, эмпирически данное»⁷.

Широко распространилось представление, что путь на Запад имеет сакральное значение. История цивилизации рассматривалась как перемещение веры и благочестия с Востока на Запад. Цитируемый автор отмечает, что в подобных представлениях следует искать истоки постоянной для американской культуры XIX–XX в. тенденции приписывать «пути на Запад» разнообразные символические значения. «Мифологизирующее переосмысление «пути на Запад» в разных его вариантах — характерная черта американской литературы от Ф. Купера, М. Твена и У. Уитмена до Дж. Керуака и К. Кизи; оно же лежит в основе исторической «фронтирной» концепции Ф. Дж. Тернера»⁸.

То, что в Америке называлось «предопределением судьбы», в России назвалось русской судьбой, или «судьбой России» (как одно из сочинений Н. А. Бердяева). В основу того и другого полагалось пространственное расширение. На этом основании мы считаем возможным, в качестве компаративистского приема, говорить о русском «предопределении судьбы». Но американское предопределение понималось как эксперимент, хотя и осененный Провидением, а русское — как неумолимый рок.

В России существовала «русская идея», понятие, по поводу которого и по сей день ведутся горячие споры. В это понятие, наряду с религиозным предназначением, входило пространственное расширение России. Оппоненты «русской идеи» подчеркивают ее имперский характер⁹. Б. Н. Миронов в своем капитальном исследовании прямо не отвергает «русскую идею», но и не признает ее, поскольку не считает религиозное самосознание русского народа силой, скреплявшей имперскую государственность. Он утверждает: «Российская империя держалась в решающей степени на династическом и сословном принципе, а не на этническом и религиозном самосознании русских»¹⁰.

На наш взгляд, совершенно прав А. В. Гулыга, который писал: «Русская идея... родилась из катастрофического прошлого страны». «В историческую жизнь народа, — продолжал философ, — входит его географическое положение. От имени других народов провозглашалась претензия на то, что они существуют «без пространства». В России было наоборот: пространство без народа; огромные массивы степей и лесов, которые требовали освоения. Действовал своеобразный пространственный императив, открывавший «за далью даль». Ширь русской земли, считал Федоров, рождала характеры предприимчивые, предназначенные для географического и космического подвига»». Под русским «предопределением судьбы» мы будем понимать, в первую очередь, культурологический и геополитический феномен.

Поэтическая символизация — мощный фактор идентификации скрытых и неявных процессов, индикатор чувственно-ментальных движений, тревоживших глубины народной души, стремившихся обрести форму, но при слабом рациональном импульсе и рефлексии чувственного уровня, выражавшихся по преимуществу в фольклорно-поэтических символах. «Символ, — говорит О. Шпенглер, — есть часть действительности...»¹².

В американской ментальности движение на Запад — это «предопределение судьбы». В русском народном восприятии, в фольклоре, а также в прозе и поэзии Сибирь — это судьба. Американский Запад — это вольный дух прерий. Подобно тому Сибирь — это не свобода в кантианском смысле; это воля, как в X веке, воля в том понимании, какое Л. Н. Толстой вложил в уста Федора Протасова: «Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля». Или как у А. С. Хомякова: «Степей кочующая воля». В XX в. И. А. Ильин, рассуждая о качествах русской души, связывал их с пространством, и говорил что они так же свободны, «как свободно пространство, свободна равнина»¹³.

По замечанию О. Шпенглера: «Воля — это не понятие, это имя, такое же изначальное слово, как Бог, обозначение чего-то такого, в чем мы внутренне непосредственно уверены, не будучи в состоянии описать»¹⁴. Воля, добавляет к этому Шпенглер, находит свое выражение в пространственных представлениях¹³. К слову, весьма неопределенное понятие «воля» — одно из ключевых в русской литературе. Вспомним знаменитое пушкинское: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Можно отметить, сославшись на известную поговорку «вольному — воля, спасенному — рай», не вполне христианское значение этого понятия в смысле необязательности следовать заповедям Христа, что в значительной степени имело отношение к Сибири. «Благочестие, — пишет А. В. Гулыга, — сочеталось в России с безбожием»¹⁶.

Сибирь входит в возвысившуюся до значения национального символа метафору степи как поприща русской судьбы, ибо вся русская история — это борьба со «степью». Одним из многих выдающихся выразителей темы степи как метафизической идеи был А. Блок. Судьба России — это «путь степной — без конца, без исхода», это «дикие страсти под игом ущербной луны», это «рокоты сечи и трубные крики татар». Но самое важное вот что:

Боль — путь — стрела — грудь — степь — тоска — мгла — зарево. Это — четкий ряд символов, или «единиц значения», каждая из которых обладает специфическими характеристиками, т.е. семантическим полем, и служит символическим определением русской души, русской истории и ее перспективы: «Над нами — сумрак неминучий, / Иль ясность божьего лица». Общий смысл этой символизации в том, что русские — наследники древней воли, и их судьба — вторгнуться в «зарубежную» мглу, озарить ее кострами и взметнуть «святое знамя» там, где была «поганая орда».

У Блока можно заметить выстроенный с достаточной последовательностью, если не логический, то ассоциативный ряд: идея экспансии — ассимиляции — варваризации — идея особой судьбы, более того — судьбы как Немезиды. Смысл ибсеновского эпиграфа к главной и незаконченной поэме поэта в том, что юность — это возмездие не только в жизни отдельного человека, но и в истории народов. Если попытаться перевести поэтические строки на язык знакомых понятий, то это не что иное, как русское «предопределение судьбы» — в высшей степени мистическое, исполненное трагической неотвратимости, лишь иногда озаряемое воодушевлением праведной битвы и восторгом «высоких и мятежных дней».

Тема рока, судьбы проходит через всю русскую поэзию. Очень часто эта тема воплощается в понятии «Восток», под которым понимается не только метафизическая и мистическая сила, но и русское пространство: «Молчит сомнительно Восток...» (Ф. Тютчев). У Ф. Тютчева тема русского предопределения доведена до апокалиптического накала. Он писал о «чуждом, неразгаданном, ночном», в чем узнается «наследье роковое»:

Тема русской судьбы и русского предназначения всегда была в центре внимания А. С. Пушкина. Ф. М. Достоевский писал: «В Пушкине две главные мысли — и обе заключают в себе прообраз всего будущего назначения и всей будущей цели России, а стало быть, и всей будущей судьбы нашей. Первая мысль — всемирность России...»¹⁷. В своей исторической конкретности мысли Пушкина о судьбе России и ее историческом предназначении напрямую связаны с «пространственностью» и борьбой с монгольским нашествием. Полемизируя с П. Я. Чаадаевым, поэт говорил: «Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех»¹⁸.

Судьба России у Блока «звенит тоской острожной». В иерархии характеристик русской судьбы Сибирь ставится вслед за царем, а затем следуют олицетворяющий тот же русский рок персонаж и главный сибирский атрибут:

Русь моя, жизнь моя, вместе лъ нам маяться?

Царь да Сибирь, да Ермак, да тюрьма.

Покоритель Сибири не стал героем национального эпоса, но его образ глубоко вошел в русскую душу. Отправляясь на «галицийские кровавые поля», садясь в вагоны, «запевали Варяга одни, а другие — не в лад — Ермака».

Пройдет десять лет и русское «предопределение судьбы» примет у Блока не только грозный мессианский вид, но и вселенский масштаб. И здесь незримо присутствует Сибирь как историческое и метафизическое пространство, образующее «Россию — Сфинкс». «Варварская лира» поэта, как трубный глас, призывала старый мир «опомниться» и собраться на «светлый братский пир».

Если нет, то:

Поэзия, говорит новейший постмодернист, есть «форма социальной фантазии»¹⁹, и по природе своей она профетична. Каким бы странным это не показалось, но эти поразительные стихи оказались пророческими. Через два десятилетия действительно «пошли», но до Урала дойти не смогли — в значительной мере по причине того, что у русских была Сибирь, а Урал — лишь ее западный рубеж.

Большевистская революция сообщила идее русского предопределения и избранничества неожиданный импульс. В восемнадцатом году на Руси появился «пророк Есенин Сергей», который «иное постиг учение прободающих вечность звезд и грозит отступнице — Америке:

И тебе говорю, Америка,

Отколотая половина земли, —

Страшись по морям безверия

Железные пускать корабли!

А чуть позже Есенин также предрекает наступление всемирного братства, к которому теперь стремится Россия:

В русском «предопределении» явственно проступает утопическая запредельность, некая альтернатива реальной истории; кто-то мог бы даже добавить: и славянская бесхарактерность.

В стихах Блока ощущаются пронзительные мотивы того, что чуть позднее назовут евразийством, и в зыбких очертаниях присутствует стародавняя «русская идея», но не славянская, а именно евразийская. Примечательно, что евразийство — как геополитическая и историософская концепция — оформилось в советское время и не на родине, а на чужбине Это выглядит парадоксом, потаканием большевистскому «уходу в Азию». На деле же, эта «азиатская державность», как сказали бы теперь, была не чем иным, как реакцией эмиграции на западническую духовную ассимиляцию, стремлением сохранить идентичность.

Русская идея «предопределения судьбы» никоим образом не была разработана теоретически. Тем не менее она намного глубже американской, ибо в Америке «предопределение судьбы» выражалось и воплощалось как личная цель, в России — как страдание и крестный путь. У Тютчева и Блока судьба России — это и личная судьба. Иначе и быть не могло, поскольку основы идеи предопределения в каждой из стран — религиозные: в одной по преимуществу протестантские, в другой — православные.

Современный разработчик американской геостратегии З. Бжезинский снимает с концепции «предопределения судьбы» ее метафизические покровы и разъясняет ее суть этически нейтральным и предельно деловым языком, но по привычке все же апеллируя к божественной санкции: «Американский акцент на политическую демократию и экономическое развитие <...> сочетает простое идеологическое откровение, применимое во многих случаях: стремление к личному успеху укрепляет свободу, создает богатство. Конечная смесь идеализма и эгоизма является сильной комбинацией. Индивидуальное самовыражение <...> это Богом данное право, которое одновременно может принести пользу остальным, подавая пример и создавая богатство. Эта доктрина, которая притягивает энергетикой, амбициями и высокой конкурентоспособностью»²⁰.

Один из теоретиков евразийства кн. Н. С. Трубецкой призывал видеть в России — Евразии сознательную носительницу великого наследия Чингисхана. Выраженная в общепринятых терминах евразийская идея теряет свой мистический покров и предстает как вполне адекватная оценка геополитического положения и культурного своеобразия России. На протяжении четырех столетий Россия распространяла свою власть и осваивала огромные пространства к востоку от Центральной Европы вплоть до Тихого океана, ассимилировала неславянские народы. В результате сформировалось исключительное по своей политической и культурной индивидуальности образование — Россия-Евразия, государство не в полной мере европейское, но и не вполне азиатское, а совмещающее в себе черты и того и другого и поэтому представляющее собой то, что присуще только России и никому другому²¹.

Другой представитель евразийства П. Н. Савицкий писал в конце 20-х годов прошлого столетия в статье «Геополитические заметки по русской истории»: «...Принадлежность к Золотоордынской геополитической системе и сопряженность с нею красной нитью проходит в русской истории последних столетий. В этом смысле значение Золотоордынской державы в русской истории не меньше значения империи Карла Великого в истории европейской»²².

З. Бжезинский, весьма неприязненно относится к евразийству. Но если попытаться пойти дальше геополитики («шахматной игры»), то окажется, что он невольно должен признать, что Россия — особая, «евразийская» (и даже «варварская»)²³ страна, отношения с которой на сегодняшний момент могут быть осмыслены в терминах культурно-цивилизационного разлома, страна, которая имманентно не поддается западной модернизационной модели и вообще не желает модернизироваться, а хочет в культурно-цивилизационном смысле оставаться тем, чем она была на протяжении веков. Бжезинский пытается скрыть раздражение по поводу России, но суждения его безапелляционны, он хочет лишить Россию истории, когда говорит, что «Россия <...> исторически презираема»²⁴.

Игнорировать евразийскую теорию не может никто, поскольку никто не станет отрицать того факта, что на историю России наложили неизгладимый отпечаток два начала: духовно-культурное византийское и государственно-военное монгольское. «Европейская цивилизованность и азиатская самобытность, — комментирует А. В. Гулыга теорию евразийцев. — <...> Симбиоз двух культурных регионов, постоянный диалог между ними в пределах одной страны определил лицо нашей культуры»²⁵. Россия — страна евразийская. «Золотая дремотная Азия // Опочила на куполах», — писал С. Есенин о российской столице.

Искоренить евразийство можно лишь путем активных геополитических комбинаций в отношении его, говоря словами корифеев евразийской школы, «местоположения», или, как сказали бы постмодернисты, путем «форматирования» евразийского пространства.

Основная мысль книги «Великая шахматная доска» в том, что хотя Россия еще владеет громадным пространством «сердцевинной», т.е. евразийской земли, она уже не господствует на этом пространстве — даже в пределах своих государственных границ. Поэтому главная задача Америки должна состоять в том, чтобы Россия больше никогда не смогла восстановить своего господства. Для этого следует охватить территорию России по периметру ее границ системой государств-сателлитов Америки, а наиболее желательно, территориально расчленить Россию, по крайней мере, на три части, каждая из которых попадет в сферу влияния контролируемых Америкой центров силы в Евразии²⁶. Скрытая логика заключается в том, что бороться с евразийством можно лишь, упразднив Россию как государство. Бжезинский не без удовлетворения замечает, что «исторический кризис самого русского государства», в частности, обусловлен тем, что России «внезапно отказали» в ее исторической миссии²⁷.

Основная идея американского предопределения — перманентная экспансия, вовлечение в орбиту своего влияния тех ареалов, которые еще сопротивляются трансформирующей энергии этой идеи. В наше время основным поприщем для «операционального» применения «предопределения судьбы» стала Евразия. Триумф американского предопределения привел бы Россию не только к утрате национальной специфики, но и национального самосознания. Поэтому русское «предопределение судьбы» как идеология и как геополитика имеет сугубо оборонительное и, вследствие этого, неизбежное «охранительное» значение.

4

Общая схема евразийского «фронтира» («фронтиров») сформирована в 20-х годах XX столетия П. Н. Савицким. С точки зрения географического и идейного содержания она вписывается в контекст того, что мы назвали русским предопределением судьбы. Если в основе американского предопределения лежало проникнутое религиозным смыслом «явное предначертание» (пространственный фактор, несомненно, также присутствовал), то евразийское предопределение обосновывалось исторически и географически, т.е. всем ходом русской истории и сквозь призму геополитического фактора. Евразия, как географический мир, говорил Савицкий, как бы «предсоздана» для образования единого государства. Но только в конкретном историческом процессе реализовывалось это единство.

Процесс русской истории, писал Савицкий, может быть определен, как создание России-Евразии в виде целостного месторазвития. Евразия и Европа-это особые исторические миры. Европа характеризуется «латинством», Евразия — «русскостью». При этом, по мысли Савицкого, отрицание Евразией латинства соотносительно самому латинству и тем самым зависимо от него. Объединительным узлом в процессе создания России-Евразии как целостного месторазвития, как «связной площади», как геополитического единства, стала та историческая среда, где налегли друг на друга и сопрягаясь слои духовно-культурного византийского и государственно-военного монгольского влияния. Постоянные попытки воинствующего латинства подчинить Москву своей власти успеха не имели, что свидетельствует о том, что «русскость» несовместима с «латинством». Иначе обстоит дело с влиянием на Русь Востока, конкретно Орды. История Золотой Орды, говорит Савицкий, не только входит существенной частью в историю Евразии, но входит также в историю России. Под пеленой Золотой Орды возрастало Русское государство.

И далее то, что нас интересует более всего в евразийской трактовке динамики российских границ. Разителен контраст, пишет Савицкий, между постоянной укрепленностью западной русской границы и перемещающимся существованием (и несуществованием) других укрепленных линий. В течение последнего тысячелетия укрепленность западной русской границы является признаком постоянным. На пространстве же между западной границей и Китайской стеной существование и несуществование укрепленных линий сменяют друг круга в перемежающейся ритмике:

В начертанной Савицким схеме запечатлена геополитическая судьба России. Европа и Китайская стена — это те пределы, которые России не преодолеть. Она могла распространяться только на восток. Здесь ее «подвижная граница». Распространение на восток было предопределено тем, что Россия естественным образом стала наследницей Монгольской державы. Основная территория Джучиева улуса, отмечает Савицкий, составляет основную часть территории новейшего Русского государства. В конце XV и в первые три четверти XVI в. Сибирское царство в значительной мере входило в ту систему государственных образований, которая возникла в результате распада Золотой Орды и в которой действовало и развивалось также и Московское государство.

Между Москвой и Сибирским ханством происходило соперничество и объединительная борьба. Исход этой борьбы был предрешен. После включения в состав России территорий Сибирского ханства русское движение на магистральном восточном направлении приобрело свою логику. Россия имела сплошные укрепленные линии на юго-востоке, в том числе на юго-востоке Сибири. На востоке необходимости а такой линии не было, так как не было реальной угрозы и сопротивления. Поэтому движение должно было достичь своих естественных границ, которым суждено было стать границами государственными. На восток Российская империя проникла далее, чем распространялся Джучиев улус. Еще в XVII в. Русское государство перешло через Енисей и распространилось до Тихого океана.

Савицкий противопоставлял «постоянно укрепленные» линии (западная граница с Европой и Китайская стена), как границы особого исторического мира — Евразии, линиям «внутриевразийским», которые возникали при разъединении и исчезали при объединении, и окончательно исчезли в конце XIX в. «История этих линий, — писал Савицкий, имея в виду «внутриевразийские», — одно из выражений периодической ритмики государствообразующего процесса Евразии».

Русское движение на восток было вызвано историческими причинами, генетически ведущими начало с Великого переселения народов. Вряд ли можно запросто отмахнуться от того, что здесь действовала «евразийская парадигма» — в том смысле, что русскому движению на восток предшествовало монгольское движение на запад. Русское движение было предопределено монгольским, им «запрограммировано». Учитывая это, т.е. исторические, уходящие вглубь веков, особенности формирования русской государственности, следует сказать, что в русском движении на восток, если обращаться к первопричинам, не было ни малейшего сходства с американским движением на запад. Наличие сходства можно отметить лишь в конечных итогах — в формировании в обоих случаях национальных государств в определенных границах. В виде поверхностного наблюдения можно также указать на наличие в обоих движениях «контрагента», без которого оба движения трудно объяснить: в отношении Америки — это Европа, в отношении России — Золотая орда. Сначала Русь стала частью Орды, затем ордынские улусы стали частью русского государства. В определенном смысле русское движение на восток было «реконкистой». Европа, конечно же, была другим «контрагентом» России, оказывавшим самое серьезное влияние на формирование ее геополитического пространства и государственных границ. Едва ли в евразийстве можно усматривать апологию того, что В. И. Ленин называл «азиатчиной». Как отмечалось выше, Савицкий указывал на то, что, несмотря на отрицание Евразией латинства (смысл отрицания состоял в том, что Россия стремилась избежать участи быть поглощенной Европой), это отрицание соотносительно самому латинству и тем самым зависимо от него. Савицкий не развивает свой тезис, но подразумевается, что Россия имела в лице Европы модель и даже пример, и вольно или невольно подражала ему, тяготела к нему в силу общих религиозных корней и других культурных начал.

Россия, говорит Савицкий, прошла «татарскую школу» — «сначала принуждена была пойти, а затем волею пошла, и плодотворно прошла татарскую школу». Поэтому — применительно к «фронтирному дискурсу» — допустимо сделать такой вывод: русская «подвижная граница» на востоке не создала на «фронтире» новых социальных или политических отношений. Она вообще мало что изменила как в хозяйственной деятельности и коренного и пришлого населения, так и в методах административного управления. Местное население платило ясак сибирскому хану, а после присоединения территорий Сибирского ханства к Москве оно стало платить ясак русскому царю. Можно даже сказать, что русский «фронтир» унаследовал некоторые генетические черты «фронтира» татаро-монгольского. По Савицкому, русское движение на восток-это «нить собирания... монгольского наследства». Можно было бы добавить, что в виде наследства к русским перешло и собирание дани.

В отличие от мистически-профетических обозначений русского предопределения как некоего грядущего состояния, русское предопределение Савицкого — это свершившийся факт, это закономерный итог тысячелетнего развития русской истории. Савицкий настоятельно подчеркивает преемственность и непрерывность русского исторического процесса и несостоятельность попыток свести культурное содержание этого процесса к каким бы то ни было известным в истории образцам. Советская «мутация» не порывает преемственной (генетической) линии, не разрушает традиции. Она лишь видоизменяет ее. Поэтому (как это было в прошлом, так и остается в настоящем) ключ к пониманию современности в значительной степени лежит в историческом познании²⁸.

Критики евразийства отрицают евразийскую геополитику, но никто особо не нападал на его этногенетическую сторону. В давние времена понятия «Татария» и «Московия» были синонимами. К. Маркс называл русского царя Бориса Годунова не иначе как татарином. С точки зрения Запада, как, впрочем, и отечественных «западников», Россия-страна евразийская. Это проявляется во всем и ощущается как этногенетический факт. Известная писательница Е. Рудакова говори! в мемуарах: «Россия-полуазиатская страна. Она своими корнями уходит в чингизхановщину, то есть в сверхчеловеческую выносливость, в непостижимую терпеливость, которые были приобретены русскими за полтора столетия их смешения с монголами... Чистокровный немец и чистокровный сибиряк-это же существа с разных планет, и им никогда не слиться, никогда не раствориться одному в другом. И русская природа, и душа русских людей навсегда останутся неразгаданной тайной не только для европейцев, но и для самих русских — даже культурной прослойке их. Когда отступали немцы, мы наблюдали идущих на них отряды сибиряков. Это были серые полчища солдат, почему-то сплошь с рябыми лицами, молчаливые, угрюмые»²⁹.

Евразийство следует понимать не как апологию «азиатчины», а как одну из концепций, объясняющих цивилизационные основания России. «Евразийская» идея присутствовала явно или незримо во всей русской классической историографии. Отвергать ее с порога — значит впадать в исторический нигилизм, вычеркивать Россию из мировой истории. Факт колоссального исторического значения, который кратко выражается формулой «Русь и Поле», игнорировать невозможно. Можно лишь спорить, на чем делать акцент в этой бинарной оппозиции — на единстве противоположностей или на их борьбе. Один из корифеев русской историографии С. М. Соловьев дал прекрасное описание исторического сосуществования этих двух цивилизационных ареалов. В многовековой борьбе Руси с кочевниками перевес был то на одной, то на другой стороне, но кочевники все же оказывались сильнее. В конце концов, Европа в лице Руси одолевает Степь и начинается колонизация, которую С. М. Соловьев называет «главным явлением»: «господствующее племя — славянское — выводит поселения свои все далее и далее в глубь Востока»³⁰.

Едва ли можно называть борьбу и сосуществование Руси и степных кочевников обернувшейся «самодетерминирующимся» фактором случайности и говорить, что случайность заложила основу исторической судьбы России³¹. Из этого должен следовать логический вывод: случайность должна быть исправлена. Теоретическая и эмпирическая состоятельность подобных теорий весьма сомнительна. Тысячелетняя история исправлена быть не может. В конце концов, надо признать, что история идет вперед путем диалектических противоречий и их «снятия» на новом витке или что история — это сплошная аномалия, тотальная случайность. Разве не «случайно» Колумб открыл Америку? Но вряд ли кто-либо станет утверждать, что в основу американского «предопределения судьбы» легла «самодетерминирующаяся» случайность.

5

В главе «Стимул давлений» А. Тойнби излагает концепцию исторического развития России. Она напоминает евразийскую трактовку, но с упором на цивилизаторскую миссию России, и содержит элементы предопределения, как модальности русской цивилизации. Среди народов и государств, испытывавших в течение длительного времени непрерывное давление извне — такие народы и государства Тойнби именует «форпостами» — философ выделяет Россию. Витальность русского обществ, говорит Тойнби, концентрировалась то в одном форпосте, то в другом в зависимости от изменения направления внешних давлений. У Тойнби мы находим оригинальную постановку вопроса о связи русского пространства с православием. Факт «необычной жизненности православия в России», говорит Тойнби, «есть следствие того, что стимулирующее действие нового основания становится особенно сильным»³². Под «новыми основаниями» Тойнби имел в виду колонизацию новых территорий.

Напор со стороны кочевников Великой Степи оказался очень сильным и продолжительным. «Этот случай еще раз доказывает, что, чем сильнее вызов, тем оригинальней и созидательней ответ». Ответ «представлял собой эволюцию нового образа жизни и новой социальной организации, что позволило впервые за всю историю цивилизаций оседлому обществу не просто выстоять в борьбе против евразийских кочевников и даже не просто побить их.., но и достичь действительной победы, завоевав номадические земли, изменив лицо ландшафта и преобразовав в конце концов кочевые пастбища в крестьянские поля, а стойбища — в оседлые деревни. Казаки, одержавшие эту беспрецедентную победу, были пограничниками русского православия, противостоящими евразийским кочевникам»³³.

«Религиозные основания» завоевания Америки и движения русских на восток были отмечены уже давно. По Тойнби, заселение Северной Америки — это экспансия протестантизма. В русском движении на восток Тойнби, до предела упрощая взгляд, усматривал экспансию православного христианства. «Освоив этот дом, — писал Тойнби о первоначальной Руси, — оно пошло дальше — по лесам Северной Европы и Азии сначала до Северного Ледовитого океана -и наконец, в XVII в. достигло Тихого океана, распространив свое влияние от Великой Евразийской степи до Дальнего Востока»³⁴. Этот процесс русской экспансии Тойнби рассматривает как вполне позитивный. Вторжение же протестантского Запада в Новый Свет Тойнби расценивает негативно. Культурные основания людей, начавших заселять Северную Америку, «коренились в англо-протестантской версии западной цивилизации. Это было большим несчастьем для человечества, ибо протестантский темперамент, установки и поведение относительно других рас, как и во многих других жизненных вопросах, в основном вдохновляются Ветхим Заветом; а в вопросе о расе изречения древнего сирийского пророка весьма прозрачны и крайне дики»³⁵.

Суждения Тойнби важны в том плане, что указывают на тесную связь американского «предопределения судьбы» с расистскими теориями, которую, к слову сказать, сами американцы и не скрывали. «...Изгнанная из Европы идея Гобино, — отмечает Тойнби, — смело перелетела через Атлантический океан и произвела фурор в Соединенных Штатах»³⁶. Тойнби полагал, что само по себе «расовое чувство» является результатом мировой экспансии западной цивилизации, начатой в последней четверти XV в., что оно «исходило в основном от западных поселенцев за границей».

Поскольку «явное предначертание» — высший закон, то такое убеждение оставляло мало места для сомнений по поводу выбора средств для его воплощения. «Среди фанатичных протестантов, — писал христианин Тойнби, — до сих пор можно встретить «фундаменталистов», продолжающих верить в то, что они избранники Господни в том, самом буквальном смысле, в каком это слово употребляется в Ветхом Завете»³⁷.

В первоначальном понимании человек границы не нес цивилизацию, а, «вскинув винтовку на плечо», уходил от нее и погружался в дикость. Но очень скоро теорию границы стали трактовать в духе старой концепции «явного предначертания» и принципов англосаксонской школы, но с акцентом не на «бремя белого человека», а на американскую исключительность.

Господствовавшая в американской историографии в последней трети ХIХ века тевтонская теория обосновывала превосходство англосаксонских политических институтов и доказывала право и обязанность англосаксонских стран распространять эти институты по всему свету. Теория «подвижной граница» не просто говорила о превосходстве американских политических институтов, но об их исключительности, уникальности, представляла американскую демократию высшим достижением политического и социального прогресса и таким образом монополизировала претензии США на мировое господство. Теория Тернера была интегрирована в старую идею «явного предначертания». Она модернизировала эту идею, дала ей новые аргументы, обосновав исключительное право США на все виды экспансии.

Расизм, о котором говорил А. Тойнби, укоренился в американском обществе без всякого влияния Ч. Дарвина. Один из сторонников аннексии Мексики в 40-х годах XIX в. предрекал мексиканцам судьбу североамериканских индейцев: «Мексиканская раса видит сейчас в судьбе северных аборигенов свою собственную судьбу. Они должны либо раствориться в превосходящей энергии англосаксонской расы, либо навсегда исчезнуть³⁸.

Через Г. Спенсера американцы усвоили дарвиновскую теорию всеобщности конфликта в человеческом обществе. Представители англосаксонской теории (Дж. Фиске, Т. Рузвельт) исходили не только из превосходства, но и из единства англосаксонской расы. Фиске писал: «...Той работе, которую начала англосаксонская раса, когда она колонизовала Северную Америку, предназначено продолжаться до тех пор, пока каждый участок суши на поверхности земли, еще не являющийся местом жительства старой цивилизации, не станет английским по языку, по своей религии, по своим политическим обычаям и традициям и в преобладающей степени по крови. Недалек тот день, когда ⁴/₅ человеческой расы проследят свою родословную к английским предкам в такой же мере, как ⁴/₅ белого населения США прослеживают свою родословную в наши дни. Таким образом, раса распространится на обоих полушариях и от восходящего до заходящего солнца будет удерживать свой суверенитет на море и то торговое превосходство, которое она начала приобретать, когда Англия впервые протянула руку через Атлантику к берегам Виргинии и Массачусетса»³⁹. В этом, говорил Фиске, состоит «предопределение судьбы» и славное будущее Америки.

Американский глобализм возник не в XX, он зародился в XIX в. Об этом в еще большей мере свидетельствует книга священника-евангелиста Д. Стронга «Наша страна», которая, по словам историка Р. Хофстедтера, «как зеркало, отражала мысли, взгляды, стремления подавляющего большинства американского общества конца XIX в.»⁴⁰. «Куда идет Америка, — писал Стронг во введении, — туда идет и весь мир»⁴¹. В XX в. Америка приобретет контролирующее влияние в мире. Соединенным Штатам суждено стать «великим домом англосаксов и главным средоточием жизненных сил этой расы», поскольку именно Америка будет превосходить всех как по населению, так и по материальному богатству.

За десятилетие до появления теории «подвижной границы» Д. Стронг, в связи с неизбежным исчезновением в ближайшем будущем фонда свободных земель, указывал на столь же неизбежную необходимость распространения американской территориальной экспансии на уже заселенные страны. «Когда в мире больше не будет свободных земель и нехватка средств существования будет ощущаться в США в такой же мере, как в Европе н Азии, тогда мир вступит в новую фазу истории — конечную борьбу рас, к которой готовятся англосаксы», «тогда эта мощная раса, наделенная несравнимой энергией, со всем величием превосходства в населении и мощью богатств, представитель величайшей свободы и чистейшего духовного христианства, высочайшей цивилизации, особенно когда она разовьет в себе агрессивные черты, рассчитанные на то, чтобы распространить свои институты на человечество.., пойдет на Мексику, Центральную и Южную Америку, на заморские острова, в Африку и дальше и заполнит всю землю». «И разве можно сомневаться в том, — торжествующе заявлял Стронг, — что в итоге такого соревнования рас выживут только сильнейшие и наиболее приспособленные?»⁴². Тогда-то, наконец, осуществится американское «явное предначертание».

Более изощренная концепция расового и политического превосходства англосаксов была разработана другим представителем тевтонской теории профессором Колумбийского университета Дж. Барджессом, который в своих исследованиях широко применял сравнительно-исторический метод. Барджесс исходил из того, что только тевтонские народы смогли создать модель национального государства, только они наделены этой способностью и на них возложена высокая миссия формирования политической цивилизации в тех районах земного тара, которые населяют варварские расы⁴³. Барджесс утверждал, что на большей части земного шара проживает население, которое неспособно самостоятельно выйти из состояния варварства. Люди не имеют права на состояние варварства. Но они будут пребывать в состоянии варварства или полуварварства «до той поры, пока политические нации не проделают для них всю работу политической организации». «Такое положение вещей дает право политической нации не только ответить на призыв о помощи со стороны неполитического населения, но также навязать этому населению политическую организацию при помощи любых средств...»⁴⁴. Под варварскими расами Барджесс имел в виду не одни только первобытные племена. Для цивилизаторского вмешательства вовсе не обязательно, чтобы раса была полностью варварской. Если народы добились некоторого прогресса в государственной организации, но «показывают неспособность разрешить определенные проблемы политической цивилизации более или менее компетентно, то вмешательство со стороны политических наций будет также оправданно»⁴⁵. «Безразличие со стороны тевтонских государств к осуществлению политической цивилизации в остальном мире является не только ошибочным политическим курсом, но и пренебрежением к своему долгу»⁴⁶. Таким образом, профессор политических наук Дж. Барджесс настаивал на «долге» «цивилизованных» стран осуществлять «в остальном мире» то, что в наше время называется политической модернизацией.

Своеобразную трактовку американского «предначертания» дал А. Мэхэн. Американскую политику «благотворной экспансии» Мэхэн отождествлял с провиденциалистской судьбой Америки и благополучием всего мира. Соединенные Штаты должны продвинуть свою границу на Гавайские острова и как часовой охранять западную цивилизацию. Нации чахнут, писал Мэхэн, если они пренебрегают своей мессианской инициативой. Мэхэн, несмотря на библейский пафос, был реалистом. Движущей силой мировой политики он считал не идеологический конфликт, а борьбу за власть, выживание наиболее приспособленных в борьбе за существование. Государство, если оно стремится выжить, должно расширять свою территорию, должно расти за счет своих менее сильных соседей. Агрессия — неизбежный закон прогресса, и будущий успех «высшей западной цивилизации» обеспечен. При этом Мэхэн делал упор на том, что ни один народ, какими бы талантами ни наградил его Бог, не сможет добиться благосостояния и влияния на мировую политику без достаточной морской мощи⁴⁷. Тезис А. Мэхэна в наше время не требует доказательств. Для России он особенно актуален. Аляска была утрачена в значительной степени потому, что в случае конфликта ее нечем было защищать, а война с Японией была проиграна потому, что в те времена Россия не имела на Тихом океане достаточно мощного флота.

«...Фаустовская культура, — писал О. Шпенглер, — была в высшей мере завоевательной; она преодолела все географически-материальные границы в конце концов; она превратила всю поверхность Земли в одну колониальную область»⁴⁸.

Категории исторических судеб — несомненная принадлежность идеологии, именуемой национализмом. Американское «предопределение судьбы» получило в высшей степени последовательное и законченное доктринальное оформление, и связь политических установок и практических действий всегда ощущается с этим мессианским умонастроением.

Американское «предопределение» с самого начала развивалось в русле свойственной протестантизму «профетической» традиции, даже в духе жесткой кальвинистской предопределенности. «Явное предначертание», имевшее глубокие религиозные корни и окончательно оформившееся в ходе экспансии на Запад, стало «символом веры». Верующий не просто знает некую истину, он ощущает в себе потребность действовать. Действие направляется на внешний объект и приобретает «секуляризированную» форму.

«Территориальный императив», о котором так много говорили американские историки, с очевидной наглядностью действовал и в России. Он также носил характер предопределения судьбы, но это было не просто движение в географическом пространстве — это было само состояние национального духа. Н. А. Бердяеву принадлежит, вероятно, самое выразительное описание метафизики и феноменологии российского пространства и его связи с психологией и мирочувствованием русского человека. Один из параграфов его книги «Судьба России» называется «О власти пространств над русской душой». «...Не раз уже указывали на то, — пишет Бердяев, — что в судьбе России огромное значение имели факторы географические, ее положение на земле, ее необъятные пространства. Географическое положение России было таково, что русский народ принужден был к образованию огромного государства. На русских равнинах должен был образоваться великий Востоко-Запад, объединенное и организованное государственное целое. Огромные пространства легко давалась русскому народу, но нелегко давалась ему организация этих пространств в величайшее в мире государство, поддержание и охранение порядка в нем. На это ушла большая часть сил русского народа. Размеры русского государства ставили русскому народу почти непосильные задачи, держали русский народ в непомерном напряжении». Не русский человек покорял пространство, а пространство покоряло русского человека. «Русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъятными русскими снегами, она утопает и растворяется в этой необъятности. Оформление своей души и своего творчества затруднено было для русского человека. Гений формы — не русский гений, он с трудом совмещается с властью пространств над душой»⁴⁹.

Необъятные пространства, говорит Бердяев, тяжелым гнетом легли на душу русского народа. «Русская душа, — произносит Бердяев свой знаменитый афоризм, — ушиблена ширью, она не видит границ...». Формы русского государства делали и русского человека бесформенным. «И в собственной душе чувствует он необъятность, с которой трудно ему справиться. Широк русский человек, широк, как русская земля, как русские поля. Славянский хаос бушует в нем. Огромность русских пространств не способствовала выработке в русском человеке самодисциплины и самодеятельности, — он расплывался в пространствах... С внешней, позитивно-научной точки зрения огромные русские пространства представляются географическим фактором русской истории. Но с более глубокой, внутренней точки зрения сами эти пространства можно рассматривать как внутренний, духовный факт в русской судьбе. Это — география русской души»⁵⁰. Оперируя категориями духа, Бердяев отметил и социально-экономическую тенденцию, порождаемую необъятностью русских пространств: «Ширь русской земли и ширь русской души давили русскую энергию, открывая возможность движения в сторону экстенсивности. Эта ширь не требовала интенсивной энергии и интенсивной культуры»⁵¹.

Тернеровская теория телала упор на том, что просторы американского Запада сформировали основные черты американского национального характера: оптимизм, индивидуализм, предприимчивость — все то, что в концентрированном виде нашло выражение в знаменитой эмерсоновской формуле self-reliance — «опора на себя», или «доверие к себе». Бердяев из метафизики и феноменологии пространства выводил не просто основные черты русского национального характера, а именно глубинные свойства русской души. Следует признать, что эта метафизика пространства, связь между необъятностью и бесконечность российских просторов и свойствами русской душевной жизни определена им безупречно. Бердяев сформулировал одну из основных проблем русской истории, на которой сосредоточено внимание современной науки: всякое пространство требует оформления, но русские просторы были столь велики, что не хватало даже титанических усилий для придания им формы, и начинала действовать обратная детерминация: бесформенные пространства придавали русской душе крайне противоречивый, неустойчивый и мятежный характер «Противоречивость и сложность русской души, может быть, связана с тем, что в России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории — Восток и Запад. Русский народ есть не чисто европейский и не чисто азиатский народ. Россия есть целая часть света, огромный Востоко-Запад, она соединяет два мира. И всегда в русской душе боролись два начала, восточное и западное». И далее: «Есть соответствие между необъятностью, безграничностью, бесконечностью русской земли и русской души, между географией физической и географией душевной. В душе русского народа есть такая же необъятность, безгранность, устремленность в бесконечность, как и в русской равнине. Поэтому русскому народу трудно было овладеть этими огромными пространствами и оформить их. У русского народа была огромная сила стихии и сравнительная слабость формы. Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он был более народом откровений и вдохновений, он не знал меры и легко впадал в крайности. У народов Западной Европы все гораздо более детерминировано и оформлено, все разделено на категории и конечно. Не так у русского народа, как менее детерминированного, как более обращенного к бесконечности и не желающего знать распределения по категориям»⁵².

О пространстве, как факторе неоформленности России, задолго до Н. А. Бердяева говорил славянофил А. С. Хомяков. Имея в виду раскол и времена смуты, Хомяков писал: «По воле промысла государство, внешняя историческая форма в России, разлетается, и остается что-то без организации, без образа, без внешнего скрепления, раскинутое по необъятному пространству, по-видимому, крайне непривычное к самодействию и к самоуправлению — это русский народ, и на это бессильное тело, которое едва ли и телом назвать можно, налетают со всех сторон враги сильные, мужественные, не знающие совести, не дающие пощады»⁵³.

Л. Н. Толстой в романе «Война и мир», рассуждая о роли народного духа в исходе исторических событий, говорит и о «движении русского народа на восток», «в Казань, — добавляет он, — и Сибирь...». Строй толстовской фразы выражает не только некую метафизическую сущность, коренящуюся в душе русского человека, но и суть движения — стремление достичь естественных рубежей, чтобы убедиться в том, что больше некого опасаться на востоке. Н. В. Гоголь воспринимает русское пространство как предопределение: «...Грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей...». «Что пророчит сей необъятный простор?»

В наше время указания на обширность и сложность российского пространства, на антиномичность русской ментальности, на ее склонность к крайностям, на неспособность рационально упорядочить свои действия стали общим местом в исследованиях по отечественной истории⁵⁴.

8

Экспансия и в США, и в России обосновывалась двумя способами: метафизически и эмпирически. В США метафизика выражалась в «предопределении судьбы», джефферсоновской концепции демократии. У нас эмпирика (т.е. практические цели) преобладала, а метафизика выступала в форме государственнического, державно-повеннического и православно-религиозного начала. При этом, если внимательно присмотреться, и в Америке на переднем плане всегда стоял прагматизм, то есть эмпирический фактор.

Русское «предопределение судьбы», как и американское предопределение, или «явное предначертание», было напрямую связано с пространственным расширением, с территориальной экспансией государства. Но если американское предопределение оптимистично по своей онтологической сути и функциональной роли, открывало новые горизонты и блистательные перспективы, то русское предопределение несло в себе некое роковое, тревожное и гнетущее начало (выраженное Вл. Соловьевым в стихах, которые А. Блок брал эпиграфом: «И мглою бед неотразимых грядущий день заволокло») и сказывалось на всей русской ментальности и всем строе русской материальной и духовной жизни.

Русское мессианство — вынужденного свойства. Оно порождено «русским одиночеством», о котором говорил В. О. Ключевский. Это мессианство народа теснимого, народа, который появился на исторической сцене очень поздно, когда роли уже распределены и русским уже нет места — чем упорнее старание России найти место среди ведущих держав, тем сильнее их отпор. Отсюда мощный апокалиптический мотив. «...Весь Запад, — говорит Ф. Тютчев в начале Крымской войны,— пришел выказать свое отрицание России и преградить ей путь к будущему». И это «один из самых торжественных моментов истории мира»⁵⁵. От этого высокомерия, надменности, своеволия и алчности Запада происходит русская апология Востока и даже апология варварства. «Вопреки всему, — говорит Тютчев, — рассудку, нравственности, выгоде, вопреки даже инстинкту самосохранения, ужасное столкновение должно произойти. И вызвано это столкновение не одним скаредным эгоизмом Англии, не низкой гнусностью Франции, воплотившейся в авантюристе, и даже не немцами, а чем-то более общим и роковым. Это — вечный антагонизм между тем, что, за неимением других выражений, приходится называть: Запад и Восток»⁵⁶. Физическим основанием этой апологии было пространство, в котором пространство сибирское составляло преобладающую долю. Религиозная идея, несомненно, играла очень значительную роль, но останься Русь в пределах государства Василия III (а не «шестая часть земного круга» — Ф. Тютчев), ни о каком «Востоке» впоследствии речь бы не велась. Пространство, не самое привлекательное и не самое благодатное, становилось приоритетным поприщем исторической деятельности России. Благодаря пространству Россия могла сохранять идентичность и статус великой державы.

Идея «пространственности» — это будущая русская геополитическая идея. Восторг и изумление от невероятной обширности «контролируемого» (как говорят в наше время) континентального пространства, восприятие незыблемости его границ и устоев как вечности самого мироздания — это основа, на которой зиждилась роль России в мире и самосознание русского народа. Эта обширность, от которой, как говорил Н. М. Карамзин, «мысль цепенеет», не могла не внушать убеждения в особом предназначении России. «Взглянем, — писал Карамзин, — на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог сравниться с нею...»⁵⁷.

В XIX и до конца XX века никому в голову не могло прийти назвать Россию островом. Это Англия — остров, это Америка — «отколотая половина земли», а Русь «ровнем-гладнем разметнулась на полсвета». Россия («вся вдохновенная богом», говорит Гоголь) — это то поприще на планете, которое в силу своей обширности не только занимает центральное место («Начинается земля, // Как известно, от Кремля» — В. Маяковский), но и производит «наводящее ужас движение», отчего, «косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Можно выделить гуманистическую и политически-прагматическую (ее можно также назвать имперской) линии американского «предопределения судьбы». Вторая линия очень ярко обозначена в рассуждениях З. Бжезинского. Первую очень выразительно обозначил Т. Вулф в самом известном своем романе «Домой возврата нет». Уже отмечалось в социологии американской литературы, что произведения Вулфа отражают одну из сторон культурно-исторической и социально-психологической проблемы «фронтира» — тему невозможности «возврата назад», к прежней жизни, а также связанную с темой границы «американскую мечту»⁵⁸. У Вулфа тема «границы» в ее прежнем, апологетическом толковании оказывается преодоленной, а тема «американской мечты» — если употребить формулу американского исследователя У. Аллена — становится темой «Америки как мечты»⁵⁹.

В одной из последних глав романа, которая называется «Надежда Америки», Вулф пишет об «отвратительных приступах сомнений, отчаяния, темного смятения», о «романтическом индивидуализме», к которому теперь относятся с неприязнью, и вспоминает «Потерянный рай» Дж. Мильтона как метафору американского Запада. «...Мы освободились от недостойной суетности и тщеславия <...> и ныне из праха земли наших отцов возносимся в чистейший эфир коллективной святости, наконец-то мы очистились от всякой порчи и тлена земного, омылись от пота, крови и скорби, избавились <...> от всего, что терзало плоть наших отцов, терзало всех и каждого, кто жил до нас». Мы «отбросили пустые мечты; научились понимать жизнь не как личное наше дело, но как дело всеобщее; думать не о той жизни, какова она сегодня, но о той, какой она будет через пятьсот лет, когда все революции уже совершатся, и вся кровь уже прольется, и сотни миллионов себялюбивых жизней, занятые каждая только собой, своим отдельным романтическим мирком, будут безжалостно стерты с лица земли, дабы утвердилось грядущее великолепие коллектива...»⁶⁰.

Если мы, пишет Вулф, поднимемся на самую высокую вершину Скалистых гор, мы увидим не только настоящее, но и прошлое. «Вон те колдовские гроздья огней на западе, которые, точно усыпанный драгоценными каменьями пояс, охватили колдовской прелести гавань, — этот сказочный город Сан-Франциско. Ниже — Лос-Анджелес и все города Калифорнийского побережья. А в тысяче миль к северо-западу сверкают Орегон и Вашингтон». Но посмотри дальше, и «ты увидишь: мы горим в ночи». Проберись через угрюмую неразбериху рельс и стрелок, через трущобы Южного Чикаго, и ты увидишь в некрашеной лачуге чернокожего парнишку, который горит в ночи. «За ним — память о хлопковых полях, об унылых, поросших сосняком песчаных равнинах затерянного, заглохшего Юга, и в кругу тощих сосен — еще одна негритянская лачуга, а в ней негритянская мама и десяток негритят мал мала меньше. Еще дальше в прошлом — плеть надсмотрщика, невольничий корабль, и совсем уже вдалеке — погребальная песнь, доносящаяся из дебрей Африки. А что у него впереди?»⁶¹.

И, наконец, то, в чем выразилось вулфовское преодоление того, что происходило на американском Западе и как он понимает «американскую мечту». Последняя глава романа называется «Символ веры». Вулф пишет: «Я уверен, все мы здесь, в Америке, потеряны, но уверен также, что нас найдут». Эта вера, которая поднялась до катарсиса, — «не только надежда каждого в отдельности, но вечная живая мечта самой Америки <...> Та жизнь, которую мы создали в Америке и которая создала нас, — сотворенные нами формы, разросшиеся ячейки, выстроенный нами улей, — по природе своей саморазрушительны, и они должны быть разрушены»⁶².

Место и роль США в мировой истории Вулф видел несколько иначе, нежели некоторые современные аналитики. Рискнем высказать догадку о причине этого явления: возможно, эти аналитики не имеют столь глубоких американских корней, и потому не пережили того катарсиса, о котором говорил Т. Вулф. У этих людей был катарсис, но он возник не на американской почве.

США сформировались в движении на Запад. Мучительное осознание этого опыта и его нравственное преодоление Томас Вулф выразил в заключительных фразах своего романа: «... Формы эти отмирают и должны отмереть, но Америка и ее народ бессмертны, еще не открыты и должны жить<...>Подлинное открытие Америки еще впереди <...> наш дух, наш народ, наша могучая, бессмертная страда еще проявит истинную свою мощь и нетленную правду <...> Истинное открытие нашей демократии впереди»⁶³, У Вулфа отсутствует апология нравов Дикого Запада, в полной мере обнаруживших себя в XX веке. Он говорил о «сердце простого человека»⁶⁴.

Феноменологический смысл американского предопределения состоит в том, что реально оно воплотилось в движении на Запад. Внимательно присмотревшись, по некоторым симптомам можно ощутить, что в России витала смутная идея, которая неявно хотела выразить ту мысль, что Сибирь — если и не поприще реализации русского предопределения, то последний его оплот и убежище. Официальная идея «советского предопределения», воплощенная в коммунистическом проекте, отводившем Сибири одно из самых важных мест, рухнула. Но была «другая жизнь», была настоящая литература, питавшаяся глубинными жизненными силами, литература с неподдельным сибирским колоритом и особой выразительностью. Здесь, в Сибири, — самые чистые и благородные мотивы, простые и ясные устремления, здесь безграничные возможности. На «Западе» (понятие, аналогичное американскому «Востоку», — столь же атрибутивное и даже онтологическое) возможности отсутствуют, все занято, перспектив нет. Возникла и концептуально оформленная идея, сходная с тернеровской идеей о Западе как месте рождения американской демократии: сибиряки — это особый народ, не знавший крепостного права, и поэтому — самый искренний, свободолюбивый, наименее восприимчивый к политическому гнету и неподатливый к экспансии чужеродной морали и культуры. На американской почве носителями первоначальной идеи были пуритане, отцы-пилигримы, т.е. противники католической реакции, в Сибири — это выходцы с русского Севера, где не было крепостного права, казацкая вольница и раскольники-старообрядцы-приверженцы истинной русской веры и носители несгибаемого характера. Означенная идея родилась без всякого постороннего влияния. Она имеет «автохтонное» происхождение (лишь косвенно связана с областничеством и «деревенской прозой») и отражает реальное место и объективные свойства необозримой окраинной территории, на которую надвигается разлагающее влияние техногенной цивилизации.

О. Шпенглер писал о трансцендентности технического подвижничества, приобретающего самозабвенные и самоубийственные черты. Русская литература XX в., и сибирская литература в особенности, выразила эти настроения. С. Есенин писал: «Мир таинственный, мир мой древний, // Ты, как ветер, затих и присел. // Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе». В Сибири — распутинские старухи. Они вросли в эту землю, как дикая фауна; они соединились с природой. Они будут стоять до конца, даже если их деревню поглотит пучина. Их быт разрушен; он распался на несоединимые части, но они будут создавать его заново. Потому что они — часть мироздания, подчиненного естественным законам. В некотором смысле — это аналогия эмерсоновскому «self-reliancc» — «опоре на себя». Потому что больше надеяться не на кого, и надо защищать себя от экспансии непонятных и враждебных сил. А. Гулыга пишет, что русская идея всеобщего спасения родилась из катастрофического прошлого страны. Теперь она рождается из катастрофического настоящего.

Никто не обвинит У. Уитмена в национальной ограниченности. Уитмен впадал в больший грех — в эгоцентризм («Запах моих подмышек ароматнее всякой молитвы...» — «Листья травы»). Этот ошеломляющий ветхозаветный пафос в основе своей имел продвижение Америки на Запад. Но и в Америке всеобщее воодушевление было омрачено крахом надежд миллионов людей. Запад не стал земным раем и воплощением «американской мечты». Он, как и вся Америка, стал воплощением материального достатка и отчужденной от человека технотронной реальности. Прерии с их вольным духом и ковбоями ушли в прошлое. Символом Запада стала Силиконовая долина. В Сибири, как и во всей России, несмотря на колоссальные усилия, преодолеть экономическую отсталость и слаборазвитость (осуществить модернизацию, т.е. коммунистический проект), создать новую реальность не удалось. Могущество России Сибирью не приросло. В Сибири, как и во всей России, доминирует тенденция не к разделению труда, которым характеризуется прогресс, а к его соединению, то есть к натуральному хозяйству и возрождению докапиталистических форм.

Экономическая отсталость и социальная неразвитость России не есть имманентное свойство русской ментальности. Это следствие исторически сложившегося международного разделения труда. Экономический прогресс на Западе детерминировал отсутствие такового на Востоке. Капитализм во все времена нуждался в периферии и полупериферин. «Второе издание крепостничества» на востоке Европы было вызвано ростом городов, т.е. генезисом капитализма на Западе. Подобно тому, толлинг есть не что иное, как форма рассеянной мануфактуры. Толлинг — это не только дешевая рабочая сила. Это затопленные деревни. Это запруженные сибирские реки. Электролиз требует не только электричества. Он поглощает кислород. Это уже не просто прощание с распутинской Матерой — это самозабвенное разрушение основ человеческого существования. Неграмотные распутинские старухи ощущали это всем своим существом. Это культура сопротивляется цивилизации; и мораль культуры осознает трагическую тяжесть бытия. Если не будет русской идеи — как ее ни назови — не будет ничего.

Русское предопределение выглядит как рок; американское, по-кальвинистски, — скорее как принцип избранничества, которое никогда уже изменено быть не может. Поэтому в Америке, и особенно на Западе, столь слабо выражено рефлектирующее сознание, совсем нет чувства греха и полное пренебрежение к морали. Нет чувства индивидуального греха, а пятно греха первородного никакими человеческими усилиями смыть невозможно. В русском предопределении, как и в американском, важное место занимает метафора «пути», но это путь кремнистый, похожий на путь крестный, путь, ведущий к «спасению». Американская «подвижная граница» — это триумф безусловно угодного Богу протестантского креативного начала, это эсхатология, но не под знаком конца света, а в апофеозе «конца истории» в чем и состоит смысл «явного предначертания». Согласно И. Канту, эмпирический мир лишен свободы; свобода существует только в ноуменальном мире. «Нравственное поведение, — пишет А. В. Гулыга, — требует действовать ноуменально в эмпирическом окружении. Православная религия сразу ставит верующего в ситуацию ноуменального мира, требует вести себя вопреки эмпирии»⁶⁵.