В. шильдер кубанская охота Его Императорского Высочества Великого Князя Сергея Михайловича в 1894 году

— Вот, не узнали мы, куда сесть; нам бы там вон его ждать, на опушке.

— Да я уж полчаса назад хотел тебя просить пересесть из тени на солнце.

На некоторое время я даже забыл про холод, но не надолго.

— Посидим еще немного, —говорит Щербаков.

— К чему? — думаю я про себя и решаюсь просить его сесть по другую сторону сосны, чтобы хотя немного заслониться от едва заметного, но пронизывавшего насквозь ветерка.

Переместившись, мы вместе с тем приблизились на несколько шагов к опушке, за которой прошел олень.

— Идет! — шепчет неожиданно Щербаков, — видите?

— Вижу, вижу.

Олень шел из густого леса прямо на нас, но в опушке чуть задержался.

«Ну, - думаю, - накинуло от нас ветром, и он заметил».

Сижу опять, ни жив, ни мертв. Но ветер дул в сторону. Олень вышел на поляну и стал вполоборота.

— Стрелять?

— Стреляйте, стреляйте.

Тщательно приложившись с колена, на этот раз я, кажется, не упустил из вида ни одного условия, при которых приходилось стрелять; вспомнил, что мои пули уходят обыкновенно вправо; соответственно, расстояние взял на четверть ниже наиболее убойного в данном случае места, и по моему расчету послал нулю в левое плечо.

Олень кинулся прочь без всяких признаков поражения.

— Промазали! — воскликнул с досадой Щербаков.

— Ну уж этого не может быть!

Считаем шаги: моих 81, а его полутора-аршинных - 60.

На небольшой лапинке снега — шерсть, дальше — кровь.

— Ну вот видишь... А ты-то меня сконфузил. Уж я так аккуратно брал. Это я здесь, у вас, поначалу что-то оплошал, а прежде со мной этого не бывало... Великий Князь и Франц Иосифович могут сказать, как я в Боржоме стрелял по оленям и козлам.

Но о том, как я мазал по кабанам в Kараязах, я благоразумно на этот раз умолчал.

Подвигаемся понемногу, нагнувшись и не отрывая глаз от кровяного следа. Крови много.

— Как ты думаешь, по такой крови - не уйдет?

— Кто ж его знает?.. Смотрите, смотрите, тут еще больше.

Глядим все на землю и не замечаем стоящего в 30-ти шагах от нас оленя; он опрометью бросается вперед. Мы ахаем и упрекаем друг друга в неосторожности. Там, где он проскакал, крови мало. Я с отчаянием думаю: „»прощай теперь, голубчик! уйдет, наверное уйдет». Разбираем кое-как следы и вторично его спугиваем. Там где он стоял — лужа крови, но, судя по тому, как далеко трещал на его бегу лес, — он ускакал далеко вниз. Осторожно идем следом; Щербаков тычет пальцем вперед и говорит: «Вот он»,— Где? — «Да вот же... Неужели не видите? Вон стоить, шатается». Различаю за кустами серую спину оленя и простреливаю ему хребет. Олень валится и не пытается встать; мы подбегаем к нему, и я начинаю браниться: — олень совсем маленький, и рога ничтожные, хотя отростков, сравнительно, довольно много – 12; самые верхние концы какие-то странные, толстые, точно обрубленные; в поперечном сечении они напоминали собой камыш. Вонзаю кинжал между 2-м и 3-м ребрами, но из раны кровь уже не течет, а выходить со свистом воздух из легких. Первая пуля прошла под горлом над левым плечом и вышла в правом боку.

Пока Щербаков его потрошил, я продолжал вслух возмущаться ничтожными рогами. До сих пор судьба меня баловала, и моими, хотя и немногочисленными трофеями, были крупные олени, не говоря про убитого на Алоусском хребте; а здесь — не на что было посмотреть! Щербаков утверждал, что это все равно: «был бы только оленьчик для счета». Затем мы прочли друг другу нравоучение о том, что не следует бросаться за раненым зверем. За границей на кровяной след приводят собаку не ранее, как через два часа после поранения; за это время раненый зверь успевает если не истечь кровью, то ослабеть; в противном случат, преследованием его только угоняешь дальше и дальше; при этом он может сгоряча отойти весьма далеко и пропасть, не давая крови. Мало ли таким образом погибает неразысканной дичи.

Окончив операцию, Щербаков прикрыл оленя ветками и повесил над ним башлык; я же и не подумал прибавить к нему что-нибудь от себя. Пошли вниз, делая на деревьях кинжалами затеси, и выбрались к горько-соленому источнику. Здесь, на видном месте, я поместил на дереве записку, которую должны были завтра заметить при переходе с Мастакана на Умпыр;

Сумрак между тем быстро сгущался под непроницаемым покровом дремучего леса, и мы почти бегом устремились вниз. В дубовом гаю нагнали гр. А. В. Гудовича с охотником Волосатовым. Утром они видели одного оленя в зубровом гаю, но далеко, а к другому, хотя и подошли на 20 шагов, но в таком густом месте, что так его и не видели; олень же заметил их и ушел. Вечером олени поблизости от них тоже не ревели.

Мы пришли па Умпыр в темноту. Казак, командированный с небольшим отделением буфета, приготовил нам суп и шашлык, а Щербаков поднес сладкий кавун (арбуз), доставленный на Умпыр из Псебая. После чая залегли в теплой комнате спать, сожалея товарищей в бараке на Мастакане.

8 сентября, в 10¾ ч. утра, в лагерь на Умпыр прибыли главные силы охотничьего отряда. Подобно тому, как вчера наш авангард обрадовался переходу от холода к теплу, так и теперь на лицах всех вновь прибывших тоже не было заметно сожаления по Мастакану, где больше всех претерпели от холода те, которые не позаботились захватить в горы полушубков; из них только одному охотнику заботливая жена вовремя послала на выручку из Псебая полушубок. Казаки же своих не захватили, чтобы коням не было слишком тяжело. Но теперь беда всех благополучно миновала и была уже забыта, благодаря превосходной летней погоде в ущелье М. Лабы.

Из рассказов товарищей я узнал, что на охоте накануне всем помешал глубокий снег: зверь не подпускал, и Великому Князю пришлось стрелять в испорченном гаю по оленю на большое расстояние в грудь, на штык,— довольно неверный выстрел. Олень ушел с кровью очень далеко; за ним 8 сентября был послан на поиски Жуков.

Перед обедом всем обществом отправились удить форель к мосту через Лабенок как здесь принято называть М. Лабу. Охотники рассказывали, что сколько англичане ни пробовали ловить форель на искусственную мушку усовершенствованными удочками, ничего у них не выходило: местную форель удят исключительно на червяка. Удочки пришлось переделать по первобытному образцу: к длинному удилищу, вырезанному из кустов орешника, прикрепляется леса с большим тяжелым грузилом, но совсем без поплавка; на крючок насаживается дождевой червь и забрасывается в кристальные стремнины студеной Лабы; при этом следует выбирать такие места, где струя наименее волнообразна с поверхности; характерное сотрясете лесы при клеве передается удилищу и ощущается рукой, иногда же просто видно, как форель бросается и хватает приманку. В общем, поймали немного, — больше учились ловить.

После обеда все разошлись с подхода, я же имел неосторожность признаться, что не совсем хорошо себя чувствую, и меня никуда не пустили, поручив попечению Моисея Антимозовича. Пришлось пробавляться удочками, причем мы ушли почти на версту вниз по Лабенку.

Нужно иметь большую привычку, чтобы успешно справляться с удочкой на заросших деревьями, каменистых берегах речки; при забрасывании, ветер относит лесу в сторону; она цепляется за ветки деревьев, а затем ее сносит течением так быстро, что не успеваешь забрасывать; наконец, крючок ущемляется между камнями, так что через каждые две, три минуты приходится обращаться за помощью к местному лагерному сторожу, изощрившемуся в этом искусстве. У меня сорвалось несколько крупных форелей, поймал я одну маленькую и был этим вполне удовлетворен.

Моисей Антимозович оказался счастливее меня, но он и приложил к делу больше старанья, смело перейдя вброд Лабенок, не раздаваясь. Вода доходила ему местами до пояса: спотыкаясь на камнях и тыча при этом руками в воду, он промочил и рукава выше локтя. Пробыв около получаса на противоположном берегу, он вернулся тем же порядком обратно. На пути к лагерю, Моисеи Антимозович еще долго увлекался собиранием орехов и в результате не поплатился даже насморком.

Товарищи воротились с охоты с того берега Лабенка без успеха, и Жуков прибыл с Мастакана с докладом, что оленя, раненого Великим Князем в испорченном гаю, он не нашел.

Вечером собрались все у костра, разложенного на берегу Лабенка, над самым спуском на мост. Вызвали екатеринодарских песельников; вышла вся команда, составленная исключительно из песельников. Казачьи песни гораздо музыкальнее и стройнее солдатских; в общем, они заунывны и носят на себе отпечаток грусти. Слушая их, мы засиживались у костра до поздней ночи, как в этот, так и во все последующие, проведенные на Умпыре вечера.

По ночам, однако, и на Умпыре было довольно холодно: 9 сентября, в 5½ ч. утра термометр показывал — 1½, и все было покрыто инеем. Солнце заглянуло в глубину ущелья М. Лабы только в 7 ч.; всюду, куда ни достигали живительные его лучи, быстро исчезала белая роса.

Задолго еще до восхода солнца, Великий Князь уехал в горы за М. Лабу; все остальные в этот день с утра не охотились. Великий Князь вернулся из-за Лабенка без результата; оленя видел, но подойти к нему не удалось.

В первый раз за две недели я выспался, как следует, и, отделавшись от испытанного накануне неприятного ощущенья простуды, собирался после полудня на те места, где охотился 7 сентября. После раннего обеда я выехал с Жуковым в 12 ч. по тропе на Мастакан. Поднялись мы значительно выше «горько-соленого» и спешились в час дня; лошадей отослали в лагерь, а сами без большого труда выбрались на поляны к месту, где я убил последнего оленя. Над лесом безостановочно кружила по всем направлениям стая белоголовых орлов, которые, вероятно, опоздали поживиться остатками оленя; сытые неподвижно сидели по вершинам дерев, представляя собой верную и; соблазнительную |цель. Я с увлечением рассказал Жукову все подробности моей последней охоты со Щербаковым и указал ему три сосны, под которыми мы дождались оленя. Снежок в лесу не весь еще растаял; мы обходили его, чтобы как можно меньше шуметь и направлялись к скалам. Тут только я понял, почему вечером 7 сентября Щербаков не повел меня на них: от полян до скал, казалось, рукой можно было подать, но на поверку вышло очень далеко и очень круто, и я в этот день вволю насладился лазаньем по скалам. Несколько раз Жуков оборачивался ко мне и спрашивал: —«Ваше высокоблагородие, пройдете?» Раза два пришлось протянуть ему свою палку и таким образом взбираться, при его помощи, по самым крутым и гладким местам.

Отдыхая на небольшой, поросшей соснами площадке, Жуков заметил суки с побитою на них рогами оленя корою, на высоте, до которой он едва хватал вытянутой вверх рукою; мы подивились росту оленя, который вымещал на этих суках свою злобу. Заметив также очень сухую, вывороченную с корнем сосну, он принялся откалывать небольшие куски смолистых ее корней, говоря, что в сырую погоду это неоцененная растопка, которую не в состоянии погасить дождь. Дома у него хранится запас ее, но и теперь не мешает запастись на всякий случай этими корешками. Замечательно, что в этот самый вечер этим четырем щепочкам, вершка по 4 длиной и пальца в 2 толщиной, было суждено сослужить нам огромную услугу.

Отдых наш, продолжался уже около четверти часа, как вдруг Жуков увидал в скалах, всего в 800 шагах от нас, небольшой табунок серн. Чудный старый козел подставлял мне свой бок, но я не рискнул стрелять так далеко, тем более, что Жуков предлагал подвести поближе. Между скалами, на которых мы стояли, и теми, на которых были серны, находился еще промежуточный скалистый выступ; мне показалось, что Жуков вывел меня на него, и я боялся, что стрелять придется все же довольно далеко. Мы подвигались с величайшей осторожностью, но, не давая себе отчета в том, что Жуков вел меня по отрогу, занятому сернами, я немного отстал от него. Вдруг раздался характерный свист, служащий сигналом тревоги у серн и у туров. «Все пропало», мелькнуло у меня в голове, — «в одно мгновение все исчезнут». Но Жуков показывал жестами, чтобы я снимал ружье с плеч и стрелял.

Поспешно выдвинувшись вперед, я увидал в 40-ка шагах пару отсталых серн и успел выстрелить по одной из них. — «Попали!» воскликнул Жуков. Чрез несколько скачков серна остановилась. Второпях, по второму разу, я по обыкновению промазал, но после третьего выстрела серна покатилась вниз. Теперь Жуков говорил, что она бы и сама «дошла» от первого выстрела, но всего минуту назад он же мне твердил «стреляйте». Он полез под скалу потрошить серпу, а я забрал его длинное пибоди и пошел вверх к условленному между нами пункту. Было 3 ч. дня. Жуков принес голову серны и сказал, что после двух «раздувных» нуль, которые попали в бок и в лопатку, от молодого козла мало что осталось. (?)

Мы пошли дальше по тому самому хребту, где утром 7 сентября плелись шаг за шагом с Щербаковыми Теперь расстояние до конца хребта показалось мне, без снега, втрое меньшим, и мы быстро дошли до крайнего на хребте оленьего точка. Там в тени было еще немного снега. Мы вышли на солнце и уселись в ожидание рёва.

Жуков стал сравнивать свою подзорную трубку с моим биноклем и отдал полное предпочтение последнему. Над нами с шумом быстро протянул черный орел, широко распластав в воздухе крылья. Сколько мы за ним ни следили, он не делал ни одного взмаха крыльями и скрылся за лесом в направлении убитого мною за день оленя. Далеко за Лабенком, на горах Джента и Магишо, Жуков показывал» места, где несколько лет назад он много охотился с англичанином, имени которого назвать мне не мог. В особенности он хвалил расположенные против нас в березняках места, до которых добраться трудно. Он сообщил мне примету, что «неприятная погода» приходит из России, т. е. с севера. Так мы проболтали до исхода пятого часа, не услыхав ни одного ревущего по близости оленя. Несколько раз мне хотелось сходить заглянуть назад за скалы, узнать, что там делается, но я ленился уйти с пригрева.

За М. Лабой раздался выстрел.

«Что-то и кому Бог даст?»- проговорил Жуков, посмотрев на свои призовые часы, и решил, что надо начать спускаться и осмотреть скалы, в которых серны и туры собираются на зиму; туда мог переместиться и наш сегодняшний табунок.

Я не вытерпел и пошел за скалу на то место, с которого был виден весь пройденный нами хребет.

Там ревел олень! Совершенно непонятно, как мы его не слыхали, сидя за невысокой скалой. Зову свистком Жукова. Он стал пристально смотреть вдаль и различил в 500-700 шагах небольшого оленя. Как мы, так и олень были в тени, но он нас заметил и, не сходя с места, замолчал, может быть потому, что я начал довольно нескромно у него па виду надевать теплую фуфайку.

Пошли в обход скалами и дошли вскоре до такого места, где нельзя было ничем укрыться. Жуков советовал мне рискнуть идти вперед, он же должен был наблюдать из-за деревьев, выдержит ли олень.

Пройдя открытое место, пришлось опять залезть в скалы. Жуков нагнал меня в очень трудном месте и сообщил, что олень не ушел; мы далее слышали его рев через прогалину между скалами. Но Жукова очень смущало направлено ветра – от нас на оленя, и сильный запах порохового нагара от моего ружья. Мы осторожно выползли к кустам, из-за которых должны были увидеть на выстрел оленя, по от него и след простыл. Побродили немного, заглянули в ближайшие складки местности, но, в виду быстро наступавшей темноты, не решились ждать еще, чтобы он отозвался.

Было уже 5¾ ч. вечера.

Жуков побоялся идти вниз напрямик и направился горной звериной тропой в совершенно противоположную от лагеря сторону, с целью выбраться на тропу с Мастакана на Умпыр там, где до нее всего меньше приходилось идти лесом. Мы не шли, а бежали по открытому месту; когда же пришлось проходить впотьмах участок дремучего леса, и мы с первых же шагов потеряли звериную тропу — настало истинное мученье. Можно было подвигаться только шаг за шагом, с выставленными вперед руками, чтобы не наткнуться па деревья. Точно также, ощупью, приходилось перелезать попадавшиеся на каждом шагу лежачие стволы вековых пихт. Когда мы выбрались, наконец, на тропу, Жуков попробовал зажечь сосновые корешки, но их гасило ветром. Теперь было уже 6¾ ч., и вот, мы побрели, как слепые, замечая только по шороху сухих листьев и травы, когда сбивались с тропы.

Камни, корни деревьев, грязь и недостаточно низко обрубленные при устройстве тропы пни, чрезвычайно затруднили, ходьбу впотьмах. Ноги цепляли за все. Я старался идти вплотную за Жуковым, но он носил свое пибоди на столь длинном погонном ремне, что приходилось остерегаться ружейного ствола, далеко выставленного го у пего за спиной. Нечего было глядеть под ноги, и я устремил все свое внимание на спину Жукова, одетого в светло-серый казакин: там, где лесной свод над нами не был совсем сплошным, спина его туманным пятном служила мне указателем пути. Но и он сбивался с извилистой тропы, с трудом каждый раз ее вновь отыскивая.

Так мы, наконец, дотащились до горько-соленого источника. Жуков вновь попытался зажечь коротки, заслоняя их на ходу шапкой: они не гасли и мы наддали ходу. Далее Жуков заметил, что при наступившем безветрии корешки горели, даже и не будучи заслонены шапкой; мало того, они горели, как факел, обращенные зажженными концами вверх. Когда щепочки случайно гасли, Жуков терпеливо их зажигал. Я ожидал, что их для нас хватить всего на четверть часа, в каких-нибудь полторы тысячи шагов; но мы дошли уже до дубового гая, а запас в сумке Жукова все еще не истощался. Когда щепочки начинали плохо гореть, Жуков раскалывал их ножом на более мелкие части, чтобы облегчить приток смолы к пламени, подымал импровизированный факел над головой и в совершенно достаточной мере освещал наш путь. Под самый конец спуска, в открытых вырубленных местах, легкий ночной ветерок все чаще и чаще задувал пламя, и хотя нам здесь до некоторой степени светили звезды, мы тем не менее зажигали корешки и дошли с огнем до самого лагеря.

Товарищи были собраны у костра. Мне сообщили, что Великому Князю за Лабой опять не повезло; Ф. И. Краткий убил на сиденке двух свиней; а доктор М. А. и К. Т. Улагай стреляли по сернам у горько-соленого источника над р. Ачипстой; они видели тот самый табунок, из которого я убил одну штуку; после моих выстрелов серны направились к горько-соленому источнику, где сидели К. Т. и доктор М. А. Оба оказались в высшей степени горячими охотниками. Доктор рассказывал, что он буквально слышал, как билось сердце объятого страстью товарища; несколько секунд, пока тот целил, показались ему часами; сам же М. А. оттянул замочную трубку на предохранительный взвод и, тщетно нажимая, что было мочи, на спуск, «клевал» без результата карабином. Догадавшись в чем дело и оттянув трубку на боевой взвод, он, сидя, выпалил в землю, встал и заслонил серн К. Т. Улагаю.

А. А. Павлов и гр. А. В. Гудович отсутствовали; первый отправился ночевать вверх по M. Лабе в Раштаи, последний — в верховья Умпыра. На следующий день в 10 ч. утра, прибыл А. А. Павлов. Его возвращенье представляло живописную жанровую картинку: на вьючной лошади была нагружена кожа оленя и чудные рога да 10 концов; по величине, они ближе всего подходили к двадцатиконцовым, и поверхность их уподоблялась строением кораллам. Олень подходил к ним ночью к самому шалашу в Раштаях; утром они переправились чрез Лабенок и чрез полчаса подошли к нему на сорок шагов.

Граф А. В. Гудович ночевал под открытым небом и воротился только в 2½ ч. дня; он тоже привез рога на 10 концов, но несколько меньших размеров.

В 3 ч. мы выехали за М. Лабу брать загоном ближайший венгерский гай. Загонщики были высланы вперед и должны были гнать по косогору вверх по Лабенку. Я в первый раз попал на правый берег М. Лабы в просторную долину нижнего течения Умпыра. Многочисленные и разнообразные фруктовые деревья, с переродившимися на них мелкими плодами, служат несомненным доказательством существования здесь некогда большого аула. Загон продолжался час времени; равнение соблюдалось образцовое; до начала загона, и под конец его были слышны усиленные крики загонщиков, которыми они без сомнения старались заворотить прорывавшегося зверя, но ни одного выстрела в стрелковой цепи не последовало; я не видал ничего, кроме зайчишки, а когда мы уже надели чехлы на ружья и пошли к лошадям, загонщики около нас вновь завопили, и пробежала свинья. Зверя в гаю было много: вниз к Лабе ушли свиньи, а в горы бросились олени и медведи.

Августейший хозяин охоты был последнее время не в духе: преследуя туров и зубров и неоднократно пренебрегли сернами, Великий Князь с 30 августа ничего не убивал. Теперь по оленям не везло, несмотря на то, что Великий Князь побывал в лучших местах на Умпыре и исходил за последнее время столько, что даже сапоги отказывались служить. В лагере было заметно тревожное возбуждение; только и было разговору, что о продолжительной неудаче Великого Князя. Нечего и говорить, что все без исключения желали обратного и надеялись каждый день на благоприятную перемену капризной судьбы. Охотники и атаманы делали украдкой самые разнообразный, подчас даже нелепые предложения для достижения Великим Князем верного успеха.

Охотник Чепурнов высмотрел много оленей за Лабенком, в отрогах хребта Магишо, против Балкан, т. е. именно в тех местах, которые Жуков мне вчера особенно расхваливал. Как последнее средство, охотники предлагали Великому Князю пойти туда завтра; но нельзя было поспеть так далеко и высоко к утреннему реву — предполагалось выступить в 10 ч. утра и охотиться после полудня.

Я бездействовал три утра к ряду и выпросился теперь на целый день на Мастакан за сернами. В 5½ ч. утра я выехал с охотником Волосатовым по хорошо знакомой тропе. Когда мы уже миновали горько-соленый источник, вблизи проревел олень.

— Ваше высокоблагородие, попробуем на счастье,— предложил Волосатов.

Спешились и попробовали подойти, и тут-то и потеряли наше счастье, понапрасну потеряв целый час. Олень перестал реветь. Вернулись к лошадям и поднялись в область снега. По этому участку тропы мне не случалось проезжать. Она пролегала, широкими полянами и терялась в высокой траве. Направление ее обозначалось вехами. Не доезжая Мастакана, повернули влево к Ачипсте.

Было уже 8 ч., когда мы спешились и стали подходить к ближайшему из трех ревевших на разные лады оленей. Заметив, что справа отзывается ближе всех еще один, направились на него. Ревели они весьма, регулярно: после паузы начинал обыкновенно самый дальний; ему тотчас же сердито отвечал нижний; последними ревели в лесу ближайшие от нас. Мы подошли к оленю шагов на 200; ветер был хорош — от него, но нам мешал порастаявший местами снег; его было особенно много в небольшой лощинке, пред которою мы остановили в ожидании, чтобы олень проревел, а он, как назло, замолчал и долго оставлял без ответа задорный вызов других. Лишь только он заревел, мы пустились бегом по хрустевшему под ногами снегу и значительно приблизились к цели наших стремлений. Оставался еще только один бугорок, за которым можно было рассчитывать увидеть оленя, но он упорно замолчал, тогда как другие продолжали еще отзываться некоторое время, однако все реже и реже. Выстояв на месте до одиннадцатого часа, мы решили попытаться подкрасться; когда мы добрались до бугорка, олень проревел, как бы в насмешку над нами, у нас за спиною. Мы пошли за ним вверх и нашли совершенно свежий точок в редком, удобном для подхода лесу. Больше уж он пи разу по отозвался. Мы слишком запоздали к рёву.

Утро, значит, пропало. Пошли к лошадям. Казак Гриценко успел в наше отсутствие вскипятить из натаянного снега уже второй чайник; он не подвешивал его на сошках, а ставил прямо на костер, и оттого вода очень сильно отдавала дымом. На мой вопрос, какую охоту Волосатов считает более надежною — на оленей или на серн, он отвечал, что теперь уже поздно идти на серн в скалы на Ачипсту и вообще олени вернее, но надо переждать до начала вечернего рёва.

Одолев только один стакан чаю с дымком, я занялся записками, но вскоре заметил, что Волосатов и Гриценко уже укладывают вещи. Волосатов передумал и надеялся успеть сходить на Ачипсту. Часть пути мы сделали верхом. Я не подозревал о существовании здесь, в лесу, хребта, служащего водоразделом между р. Ачипстой и Алоусом; истоки последнего составляют березовый гаи.

Мы оставили Гриценку с лошадьми около номером этого гая и по довольно глубокому снегу пошли по старым следам Великого Князя на Ачипсту. В 1 ч. дня мы достигли каменистой осыпи, в которой солнце согнало весь снег, вспугнули пару перепелов, но серн не нашли. Осторожно приблизились ко второй осыпи — и там тоже ничего не было. По словам Волосатова, здесь постоянно бывают табуны в несколько десятков голов. От осыпей до вершины Ачипсты, с которой видно Черное море, еще два часа ходу.