Вагнер Георгий Карлович Из глубины взываю

еще и сохранилась кое-где на вершинах сопок, то спилить там сухое дерево, и доставить его к бойлерам было нелегко. А речка Мальдяк и вовсе зимой замерзала до дна, так что мы завозили к бойлерам лед. На заготовке льда мне сначала везло. Наш бойлер стоял около небольшого замершего водоема, дававшего много льда. Бойлером управляли два пожилых человека, которые, видя, что я и мой напарник Гугула (Легашвили?) очень стараемся и создаем необходимый запас льда, позволяли нам в перерывы отогреваться около бойлерного котла. У меня больше всего страдал от мороза нос. Я придумал меховой наносник, но он мало помогал. С той жестокой зимы 1938 года у меня хронически мерзнет нос. Грузин же Гугула невероятно страдал. Все лицо его и кисти рук были в кровоточащих язвах. Это был замечательный, честный человек, только по его скорбным глазам и горьким вздохам я чувствовал, как он тяжело переносит мороз. Он был сильнее меня, и нам работалось дружно. Мы выходили в ночную смену. Можно было видеть, как вдоль прииска полыхали дымы из труб бойлеров и все время с разных сторон доносились истошные крики: «Воды-ы-ы! Леду-у-у!» Это значило, что бойлерам не хватало воды. Скоро и мы с Гугулой были поставлены в отчаянное положение: в ближайшей округе весь речной лед мы вырубили. Заменять лед снегом было нерационально, снежный покров кругом был слаб и давно вытоптан. Кое-как мы начерпывали маленькими емкостями воду из какого-то водоносного шурфа, но и его запасы иссякли. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы нас не перевели на заготовку дров для тех же бойлеров.

Дрова, то есть сухие лиственничные стволы, нужно было изыскивать на вершинах соседних сопок, так как внизу все давно было вырублено. Как ни пологи сопки, но подниматься на них прямой тропой (то есть не зигзагом или серпантином) при ослабленных голодом силах было трудно. Легко было скатываться вниз, таща за собой древесину, выполнявшую роль тормоза. В зимней тайге было очень красиво. Мы разжигали костер и поочередно грелись. При взгляде на полыхающий огонь возникало какое-то безумное отупение, вероятно, так смотрят на огонь звери. Это сравнение со зверем возникло у меня тогда, в мальдякской тайге, на заготовке дров. Удивительно, как я сохранил это ощущение в течение чуть ли не 50-ти лет! Да, мы были тогда если не звери, то полузвери...

Около полудня нам приносили из лагеря «подкрепление» в виде жареных в масле пончиков. За пончик (полагалось только по одному пончику!) нужно было платить 15 копеек. У меня не

было ни гроша, так что я только облизывался (вот когда сказалось мое равнодушие к заработку на сенокосе).

До меня дошли сведения, что бойлеристы, которых я с Гугу-лой обслуживал льдом, требовали нашего возвращения: «Был Вагнер — был лед!» Но, конечно, дело было не во мне, а в общей трудной ситуации. Для меня осталось непонятным, почему не использовали лошадей, на них можно было возить лед издалека большими объемами. Может быть, лошадей жалели больше, чем нас? Скорее всего, именно так.

Кстати, о лошадях. Бодрый Юра Скорняков устроился на конной базе. Он там и жил. Как-то он дал мне овса, и я попробовал его сварить, но у меня ничего не получилось. Такой неочищенный овес был для еды непригоден. Мучимый голодом, я вспомнил о Лапшине, который остался при пекарне на стане. И я пошел на стан. Это было похоже на то, что описал артист Г. Жженов в своем рассказе «Саночки» в «Огоньке».

Стоял 20-градусный мороз, но 20 км (туда и обратно) я прошел благополучно. Был выходной день, и никто меня не задерживал (по первоначалу еще не было пропускных строгостей на вахте). Лапшин действительно снабдил меня кусками хлеба, какими-то недоеденными кусками, но часть их была пропитана растительным маслом, и они казались лучше всяких лакомств. На обратном пути я шел против ветра, сильно промерз, но не заболел. Своей нищенской добычей я поделился с Василием Виноградским. Вскоре в его «адрес» пришла продуктовая посылка из Москвы и он, в свою очередь, щедро поделился со мной.

Однажды на прииске Мальдяк появился Билевич. Я встретился с ним очень холодно и дал понять, что после проявленного им на рязанском «следствии» малодушия не желаю поддерживать с ним знакомства. Больше я никогда его не видел.

Наступил момент, и наш злосчастный Мальдяк радиофицировали. На одном из «наших» столбов прикрепили круглый черный репродуктор. И первое, что я услышал, — был романс Бородина «Для берегов отчизны дальней». Пел Козловский. Я не был поклонником его нежного голоса, но после рязанской тюрьмы и всего, что за ней последовало, пение потрясло меня, и я впервые не удержался от слез... Заплакал я не от своей участи, нет, а от поразившего меня контраста, между тайгой, лагерем и красотой музыки. Неужели Красота и Смерть могут быть совместимы? Однако, я не могу сказать про этот случай, что не выдержал испытания на мужественность. Слезы свидетельствовали о наличии эмоций. Эмоции сохранились, несмотря на все происшедшее

- 115 -

со мной. А это не так уж мало. В эмоциях был залог сохранения моральной устойчивости.

Первая колымская зима заканчивалась. Я перенес ее только благодаря тому, что был еще молод. Сейчас, вспоминая эту первую зиму, удивляюсь, как я не заболел воспалением легких. Ведь за ночь мои волосы примерзали к снегу на подушке. Разве слой фанеры и брезент могли сохранить тепло в палатке!

Начала мучить вшивость. Маленькая баня не могла поддерживать необходимую санитарию. Что делать? Во время заготовки дров мы кипятили свое белье в котелках на кострах, но это была паллиативная мера, хотя бы потому, что не было сменной пары белья. Это одно из отвратительных воспоминаний. За осень я оброс бородой, и меня стали называть «пахан». Отношение ко мне стало уважительней. А мне было только 29 лет!

На всех работах существовали нормы выработки. Я никогда не интересовался, вырабатываю ли норму или нет. Было убеждение, что нормы эти взяты с потолка, рассчитаны на совсем другие условия и мне их все равно никогда не выполнить.

В заключение этой главы хочу добавить, что мои попытки предложить администрации ЛИ свои услуги в качестве художника были отклонены. Художник на прииске очень нужен. Нужно писать лозунги, оформлять стенгазеты, рисовать карикатуры на отказников и пр. (не говоря уже о работе в клубе). Я познакомился с работниками КВЧ (культурно-воспитательной части), они были не против, но начальство ЛП не разрешило взять меня. Надо мной, как дамоклов меч, висела литерная КРД.

- 115 -

ВТОРОЙ АРЕСТ

Приближалось 1 мая 1938 года. Накануне меня разбудил ночью нарядчик (или ротный) и велел одеться. Не соображая, что бы это могло значить, я оделся. Меня вывели к вахте и присоединили к группе людей, среди которых были два-три человека знакомых по палатке. Никто ничего не понимал. Затем нас вывели за проволочную ограду и повели куда-то в распадок между сопками. Впереди показался деревянный барак. Нас впустили в него и заперли снаружи. Так я оказался в РУРе (рота усиленного режима). Фактически это был арест, второй арест, теперь уже в лагере! Опять вспомнилось о моем злосчастном гороскопе. Скорпион словно продолжал висеть надо мной, караулить меня, на-

поминал о своей реальности. И мне было уже впору поверить в его значение...

Днем нас выводили под конвоем на общие работы. Грело майское солнце, но произошедшее настолько обескуражило многих, что мы работали кое-как. В конце концов, кто-то из наиболее энергичных людей крикнул конвою: «Почему с нами так поступили! Не будем работать!» И мы побросали лопаты. А конвою, в конце концов, было все равно, работаем мы или нет. Да и ответить нам они ничего не могли. Ведь все это были пассивные исполнители чужой воли. В РУРе нас продержали неделю, без всяких объяснений! Кормили баландой, на работе держали под конвоем, на ночь запирали на замок. Среди нас были и «бытовики», как оказалось, «отказники». Нары в РУРе были в два яруса. Я пристроился на верхних, рядом с каким-то «бытовиком». Однажды ночью он мне прошептал: «Будь со мной за женщину». Это был гомосексуалист. Я с отвращением отвернулся от него. Этого еще не хватало!

Половая проблема на прииске, где не было женщин, была, конечно, трудной, но тяжелая работа и голод поддерживали «равновесие». Но многие из «бытовиков» были на легких работах, питались (благодаря своей пронырливости) лучше, так что в этом отношении им было труднее, нежели нам. Не знаю, как повел бы себя в дальнейшем упомянутый гомосексуалист, но вскоре нас стали сажать в два грузовика и повезли. Куда? Опять никто ничего не знал. Мы ехали по долине до стана Мальдяк, затем выехали в долину реки Берелех, доехали до уже знакомого нам поселка Сусуман и помчались по автотрассе куда-то на юг, то есть по той дороге, по которой ехали в 1937 году из Магадана, но в обратном направлении. В одном месте, на расстоянии примерно 200 км от Мальдяка, оказалось ответвление трассы влево, и, перевалив две-три гряды голых сопок, мы попали в поселок Хатыннах. Тогда это был, кажется, центр СГПУ (северного горнопромышленного управления). Поселок расположился у основания сопки и состоял из двух рядов добротных деревянных домов. Несколько зданий были из саманного кирпича.

Нас подвезли к довольно длинному бревенчатому зданию, оказавшемуся местным Управлением НКВД. Выгрузили и повели по вырытой в толстом снегу траншее куда-то выше по склону сопки. Вскоре впереди показалось не очень большое деревянное строение, огороженное колючей проволокой и напоминающее мальдякский РУР. У ограды виднелась целая гора одежды, валенок, чемоданов. Эту зловещую свалку около барака и сам барак

- 117 -

ярко освещал прожектор с вышки. Похоже было, что эта куча есть ничто иное, как одежда убитых людей. Сердце невольно сжималось. (О газовых камерах мы тогда ничего еще не знали.) Нам тоже приказали побросать в эту гору все, кроме нижнего белья и после этого втолкнули в одно из двух помещений. Это была тюрьма СГПУ.

В помещении размером, приблизительно, 10x10 м две стены были заняты нарами. На них довольно свободно возлежали в нижнем белье «бытовики». Вся остальная масса людей (а было нас не менее 100 человек) вынуждена была находиться стоя, причем было так тесно, что мы наступали друг другу на ноги. «Параша» находилась около дверей. Тут же, поближе к двери, сидели кое-кто из больных, которые из-за сердца едва-едва переносили эту тесноту. Тут я понял, почему нас раздели до исподнего белья. В одежде мы не вынесли бы ни этой тесноты, ни духоты. Только во время раздачи баланды (жидкого супа вкуса помоев) наша «стоячая группа» рассаживалась на пол рядом спина к спине. После еды мы вынуждены были снова стоять. Жажду мы утоляли комочками снега, которые скатывали во время выводов на «оправку». На Колыме май — это еще зима с большой толщей снега. Мы же выходили на «оправку» в одном белье и босыми! Какая сила поддерживала сопротивляемость простуде? Вероятно, такая сила была, и лучше было бы назвать ее инстинктивной сопротивляемостью злу, убежденностью, что Правда победит Зло.

Вскоре меня (одного из первых) вызвали, дали одеть (из кучи) валенки, бушлат и повели к Управлению НКВД. Подвели к одному из кабинетов, и я очутился лицом к лицу с молодым следователем, чем-то напоминающим рязанского Назарова. «Ну, рассказывайте о своих преступлениях», — таково было начало, тоже очень похожее на рязанский допрос».

Я: Не знаю, о каких преступлениях идет речь.

Он: Не притворяйся! Ты же — саботажник. Ты умышленно не выполнял норму на прииске.

Я: Может быть, я и не выполнял, но я не саботажник.

Не помню в деталях всего допроса, но он сводился примерно к тому же, то есть к обвинению меня в умышленном невыполнении плана, что приравнивалось к контрреволюции. Хотелось сказать следователю: «А ты, сволочь, выполнял бы план с пустого супа и жидкой размазни. Посмотрел бы я на тебя, говно собачье!» Но разве можно было пикнуть... Револьвер следователя лежал на столе.

После первого допроса и составления протокола, подписать который я отказался, меня отвели в небольшую комнату в конце коридора, где стояло несколько человек, подобных мне. Их караулил (не разрешал сесть на пол) красноармеец с винтовкой со штыком. Подчеркну, что красноармеец стоял не снаружи у двери, а внутри этой камеры. Я прислонился к стене.

После этого меня еще раза два вызывал на допрос этот негодяй-следователь, требовал признания в том, что в числе своих единомышленников я ставил себе задачей свержение Советской власти на Колыме! Опять появилось на свет обвинение меня в том, что я эсер. Снова я отвечал, что эсеры были тогда, когда мне было не более 10 лет.

«Ты же, сволочь, стоишь по команде смирно уже час или два. У тебя офицерская выдержка», — кричал он.

Я действительно стоял в положении «смирно» по требованию следователя.

Не помню, тогда, или уже на другом допросе следователь достал со шкафа резиновую палку в виде не очень толстой колбасы и стал ею наносить мне удары по шее и по темени головы, так что от ударов образовались шишки (особенно на темени). Я опасался, что он нанесет повреждение черепу, но череп выдержал. «Я тебя заставлю говорить и признаться, мерзавец!» — говорил он. Но как он мог заставить, если признаваться было не в чем! Может быть, кое-кто другой не выдержал бы этой позорной сцены, плюнул бы следователю в морду или даже ответил ударом на удар. Возможно, это выглядело бы очень мужественно, но в тогдашних условиях это был бы конец. Считаю, что это испытание я вынес. Я не кричал. Из других кабинетов доносились крики, я даже узнал голос Юры Скорнякова и понял, что он тоже был привезен в Хатыннах (вероятно, ранее).

Снова меня отвели в камеру под штык красноармейца. Рассказывали, что тех, кто «признавался», хорошо кормили и позволяли лежать на топчане (он стоял около нашей камеры). Вместе с тем, ходили и такие слухи, что «признавшихся» увозили в сопки на «Серпантинку»¹ и там расстреливали под звук работающего трактора. Проверить это не было никакой возможности. Только многих я больше нигде не видел...

Меня вызывали на допрос в течение четырех суток. Четверо суток я провел в камере с красноармейцем, не дававшим при-

- 119 -

сесть. Четверо суток провел на ногах и ночью дремал, прислонившись к стене. Прислоняться тоже не разрешалось, но я ухитрялся это делать. От четырехсуточного стояния ноги у меня распухли так, что штанины обтягивали их, словно рейтузы. Обувь же никакая не подходила. В таком виде меня и повели обратно в деревянную тюрьму. Снегу справа и слева от дороги было еще на метр или более, а я шел по лужам босиком. И — ничего! Вот что значит внутреннее сопротивление злу. В тесную душную деревянную тюрьму я вернулся, упав в объятья товарищей, как в дом родной.

Что я тогда переживал — почти невозможно вспомнить, писать же неправду — не хочу. Мог ли я сказать словами Марины Цветаевой:

Мне все равно, каких среди

Лиц — ощетиниваться пленным

Львом, из какой людской среды

Быть вытесненной — непременно...

(1934 г.)

Нет, так сказать я не мог. Преобладающим было чувство, вернее, убеждение в необходимости все выдержать, все перенести. Я был обязан вернуться к тем, кто меня любил и кого я любил. Мне не было «все равно»! Думая так, я тогда же погиб бы.

В тюрьме велись разговоры, что все эти аресты и прочее — дело рук Гаранина — начальника всех колымских (дальстроевских) лагерей. Гаранин считался «ежовцем», проводником ежовских репрессий.

Естественно, что после допросов мы ожидали каких-то решений, дополнительных наказаний, может быть, даже расстрела. Ведь обвинение в подготовке свержения Советской власти на Колыме — это не шутка. К тому же зловещая «Серпантинка» была почти рядом. Мы видели ее во время оправок. Но, слава Богу, не слышали выстрелов.

Но вот однажды нас выпустили из деревянной тюрьмы, велели подыскать себе в горе обмундирования обувь и одежду и под конвоем повели по долине куда-то в сторону от Хатыннаха. Пронесся слух, что Гаранин разоблачен как вредитель, снят с работы, арестован и чуть ли не расстрелян. Трудно представить себе всю кровавую подноготную тогдашней дьявольской внутренней политики! Мы питались только слухами. Была уже весна. Речушка Хатыннах разлилась, кое-где нужно было переходить ее по бревнам, и тут я обнаружил, что за время сидения в РУРе и

- 120 -

хатыннахской тюрьме у меня что-то произошло с вестибулярным аппаратом: я потерял чувство равновесия. По бревну я не мог перейти через речку. Пришлось буквально переползать. Можно было, конечно, плюнуть на все и переходить речку вброд прямо в валенках. Но что-то меня останавливало от этого. Да и стыдно было перед другими. Впрочем, переползать было не менее стыдно...

Километра через два у подножья сопки показался поселок, состоящий из нескольких добротных бревенчатых построек, оцепленный довольно солидной проволочной оградой о вышками охранников по ее углам. Это был участок Нижний Хатыннах, когда-то, видимо, игравший в системе хатыннахских приисков немалую роль, но с обеднением золотых запасов в местных недрах превращенный в штрафной ЛП (лагпункт или командировку). Итак, из тюрьмы — снова в штрафное подразделение. На Нижнем Хатыннахе был свой РУР (как на Мальдяке), расположенный несколько в стороне в небольшом бревенчатом строении, за особой дополнительной проволочной оградой. В этот РУР нас и заперли на замок (Боже, сколько замков осталось у меня позади!).

- 120 -

В ШТРАФНОМ ЛАГЕРЕ НИЖНИЙ ХАТЫННАХ

Топография Нижнего Хатыннаха очень напоминала Мальдяк. Но все здесь было капитально. Капитальная кухня со столовой, здание клуба, здание амбулатории. Вне проволочной ограды, на склоне пологой сопки разместились бревенчатые здания для вольнонаемных (начальник ЛП, геологическая и маркшейдерская службы) и для военизированной охраны. Вне зоны была баня.

Экипировав в более сносный вид, нас начали выводить на общие работы. Конечно, под конвоем. Но вскоре мы приобрели «права лагерного гражданства», и нас разместили но баракам. Общие работы состояли из уже знакомой нам по Мальдяку вскрыши торфов, которая теперь, с наступлением весны, была уже не такой адски трудной. Нормы, конечно, мы не выполняли, да нас и не считали, вероятно, способными (или пригодными) на это. Я уже понимал, что такой взгляд будет иметь и обратную сторону — отсутствие хотя бы небольшого начисления по зарплате. Такие начисления (очень скромные) производились бухгалтерией, но я

- 121 -

оставался к тому равнодушным. Тем более, что на руки деньги не выдавались. У меня утвердилось на редкость «рациональное» отношение к физической работе. Надо было работать так, чтобы не попасть снова в РУР, всяческий же «трудовой энтузиазм» у меня совершенно отсутствовал, почему мне и чужд по духу рассказ (или повесть) Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Я знал, что «трудовой энтузиазм» ведет к надрыву сил и к смерти. За наши жизни никто не беспокоился. Цена их равнялась нулю.

Как я уже говорил выше, в связи с криками избиваемого Юры Скорнякова, я вспомнил, что он тоже был привезен на Хатыннах. Так и сейчас, вспоминая первые трудные дни пребывания на Нижнем Хатыннахе, я вызволил из закоулков памяти образ Василия Виноградского. Не помню, сидел ли он в Мальдякском РУРе и вместе ли мы попали в Хатыннахскую тюрьму, но отлично помню, как мы разгребали лопатами горы снега около кухни-столовой, надеясь получить за работу что-то съестное. Это было на Нижнем Хатыннахе.

Наша работа по вскрыше торфов была малопродуктивной. Мы выходили в ночную смену, уже начали докучать комары, пришлось прятать лицо в капюшон с сеткой из конского волоса в передней части. Вскоре стали наряжаться в нежно-зеленый убор молодые лиственницы, и с сопок потянуло ароматом, напоминающим... сирень. Наступило колымское лето. А у меня началась цинга. Может быть, это было еще предвестие цинги. Ноги начали опухать почти так, как при моей четырехсуточной стойке.

Однажды я, вероятно поэтому, был освобожден от «общих работ», и мне было поручено подмести территорию лагеря перед бараками. Размахиваю я ряд за рядом метлой, размахиваю бездумно — это хороший способ оградить психику от травмирования. Вижу — идет староста лагеря (обычно он назначался из людей с какой-либо гражданской статьей: злоупотребление служебным положением, растрата, или что-либо в этом роде). Староста Иван Иванович смотрит на меня и спрашивает: «Небось, стыдно подметать-то?». «Нисколько», — отвечаю я.

Иван Иванович: Кем был-то на воле?

Я быстро соображаю, что понятие «музейный работник» ничего ему не скажет, а вот «художник» — другое дело. Ответил: «Художником».

Иван Иванович: Верно? И что же, ты сможешь срисовать меня?

- 122 -

Я: Конечно, смогу, если в тюрьме не разучился. Надо попробовать.

Иван Иванович: Ну, вот что. Дометай и приходи ко мне в мою контору.

Я: Разживитесь бумагой, если можно — слоновой.

На том мы расстались.

Явившись к нему, я усадил его и начал рисовать, для начала в профиль. Портрет вышел не очень профессиональный, но сравнительно похожий. Староста был доволен и дал мне краюху черного хлеба. Далее у нас состоялся такой разговор.

Иван Иванович: Ты можешь сделать красивую арку при входе на территорию ЛП?

Я: Почему бы не сделать, нужна фанера, пилка, краски.

Иван Иванович: Завтра на «общие работы» не пойдешь. Скажешь, что оставлен старостой.

Затем он повел меня в столярную мастерскую, где работал какой-то бытовик, «представил» меня ему и сказал, что я буду работать здесь. Столяр-бытовик почему-то отнесся ко мне недоброжелательно, как будто я чем-то ущемляю его. Раздобыв фанеру, я начал намечать контуром фигуры, которые должны были украсить боковые опоры арки. На следующее утро я тоже остался в ЛП. Закончился так называемый развод заключенных на те или иные работы, в столярку вошел «воспитатель» из КВЧ, з/к по бытовой статье Валуев, и спросил меня грубовато: «А ты почему в лагере?»

Я: Меня староста оставил делать арку.

Воспитатель: А стенгазеты ты оформлять умеешь?

Я: Конечно!

Воспитатель: Ну, так вот. Бросай ты эту арку и приходи в КВЧ. Посмотрим, как ты умеешь.

По правде сказать, я не надеялся, что у меня с аркой получится что-то дельное. Красок, по существу, не было. С оформлением же стенгазеты все обстояло иначе.

Наутро я пришел в КВЧ, которая занимала три комнаты за сценой бывшего клуба. Тут же на сцене стоял большой стол, на котором могла поместиться немалая стенгазета. Валуев познакомил меня с начальником КВЧ, вольнонаемным Владимиром Карловичем Даркевичем, человеком еще молодым, но на вид чрезвычайно серьезным. Мне были даны уже написанные статьи, я составил композицию стенгазеты, нарисовал заголовок, украсил статьи иллюстрациями (акварелями) и вызвал у воспитателей полное удовольствие. Мне было сказано, что в виде исключения

- 123 -

я, как «литерный» (КРД), остаюсь при КВЧ и освобождаюсь от «общих работ».

Так передо мной блеснул свет. Стоит ли говорить, как я приободрился. Вероятно, к этому времени относится моя телеграмма из Хатыннаха Людмиле Константиновне: «Сохраняю бодрость, живу радостными воспоминаниями о прекрасных встречах всегда помню еще больше люблю горячо благодарю за подарок ваш Гурлик» (подарка, я, увы, не припоминаю).

Правда, были неприятные случаи, когда нарядчики всячески стремились вытолкнуть меня на «общие работы», злились, называли меня «филоном», любителем «кантоваться» (то есть делать вид, что работаю, а на деле уклоняться от работы). Иногда нарядчикам удавалось определить меня снова на «общие работы», но воспитатели всякий раз возвращали меня в КВЧ. Это вселяло в меня веру, что я нужен.

Я, действительно, работал не покладая рук. Если не оформлял стенгазету, то писал лозунги, рисовал иллюстрации к текстам, сочиненным воспитателями. Лозунги и плакаты были нужны не только для ЛП и его зданий, но и для тех промывательных сооружений, которые растягивались вдоль всего прииска. Для этого мне давались старые простыни или новая бязевая ткань, и я очень скоро овладел техникой сухой кисти. Этой техникой я сделал большой портрет Ежова для центрального лагпункта «Полярный». Он был водружен над Управлением, но вскоре был снят. Вероятно, это было связано с описанной выше «гаранинщиной». Плакаты делались на больших листах коричневой оберточной бумаги и вывешивались на вахте, где перед разводом собирались (по ротам или бригадам) все «зеки».

Оба воспитателя относились ко мне хорошо, особенно Владимир Карлович Даркевич. Помню такой случай: у меня появились уже вторичные признаки цинги, и я, как тяжело больной, подлежал переводу на сельскохозяйственный ЛП под названием «Эльген» (на тот самый "Эльген", где отбывала ссылку Евгения Гинзбург). Когда на Нижний Хатыннах прибыла комиссия по приемке больных, Владимир Карлович сказал мне: «Ты имеешь все права перейти на "Эльген", но если ты останешься, то я всегда буду тебе покровительствовать и не дам в обиду». Со стороны начальника КВЧ это значило очень много. Я оценил его слова и остался.

Сначала я жил в общем бараке, дневальный которого был здоровенный мужчина. Тут же жил мой земляк по рязанщине — некто Беспалов.

жүктеу/скачать 0.99 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: