Вагнер Георгий Карлович Из глубины взываю

Но это только в общих чертах. Среди носителей страшной статьи КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) были достойные люди. Я знал москвича Марголина, обладателя такой статьи, но ничем не похожего на троцкиста. Это был образованнейший интеллектуал, большой знаток театра, друживший с Наталией Сац. Он работал конюхом и возчиком, в свободное время украдкой писал стихи. Помнится, однажды он увел меня в укромное место и читал свои стихи. Они были потрясающи по своей драматической силе. Описывая ландшафт прииска, он произнес: «Отвалы кругом как гробы». Я помню эту строчку до сих пор, никаких фантастических троцкистских идей у него не было, просто он был знаком с кем-то из москвичей-троцкистов, и его «загребли» в сети НКВД.

Мое резюме: 1. Никакого единства (хотя бы тайного) троцкисты на Колыме в 1937—1938 гг. не представляли. 2. Разбросанные по разным приискам-лагерям, они полностью растворились в массе заключенных, уравненных одной мыслью: выжить во что бы то ни стало.

- 135 -

На ЛП «Полярный» меня хорошо знали многие, начиная с начальника КВЧ Матвеева и кончая художником Карамановым. Здесь же оказался переведенный с Нижнего Хатыннаха младший воспитатель Иван Кириллович Зеленецкий, («зек» из «бытовиков»). Образовалась довольно тесная компания, в которой я чувствовал себя немного белой вороной. На «общие работы» меня не посылали, конкретных же обязанностей у меня тоже не было. Потом все образовалось, но первоначально я чувствовал себя как бы сидящим между двух стульев. Приближалась годовщина Октября, на «Полярный» собрали всех художников, и нам надлежало чуть ли не в 3 дня написать портреты всех членов Политбюро и много лозунгов. Из соседнего ЛП пришел Костя Рычков, и мы начали срочно свои дела.

Караманов мастерски и довольно быстро писал лозунги, Костя Рычков — портреты Водопьянова, имя которого носил весь прииск. На мою долю выпало написание больших портретов Членов Политбюро ЦК. Если бы незадолго до этого я не освоил (через Рычкова) технику увеличения портретов при помощи корсаж-

- 136 -

ной резинки (на которой обычно конструируют мячик «уйти-уйти»), то вряд ли справился бы со своим заданием. Но я хорошо освоил новый технический прием, в сущности, он представлял собою наипростейший пантограф. (Удивительно, откуда Костя Рычков узнал об этом? В то, что это его изобретение, я не верил.) Я рисовал контуром, а потом «растушевывал» портреты один за другим. Лишь портрет И. В. Сталина был сделан мной в обычной масляной технике. Правда, посетивший нас начальник Политуправления СГПУ сделал мне замечание по поводу слишком красных рефлексов на руках Сталина, делающих последние похожими на окровавленные. Я возражал, доказывал, что рефлексы здесь реальны, но все же для успокоения полковника немного притушил красные мазки на пальцах Сталина. Тогда даже за такие мелочи можно было пострадать.

Жил я в общей палатке, жил неуютно, как будто приживальщиком. Ведь дров для печки я не приносил. Зато днем, при активной работе, я чувствовал себя «у своего дела». Зеленецкий и Караманов, Костя Рычков и киномеханик Царегородцев относились ко мне не только как к старшему, но и как к человеку, более осведомленному в искусстве. Свое задание мы выполнили в срок. После этого начальник Политуправления СГПУ сделал мне заказ на большой портрет В. И. Ленина масляными красками. Я исполнил и это, но, кажется, не угодил ему. Лицо Ленина получилось слишком желтым, что тоже вызвало подозрение в чем-то умышленном. Стоило немалого труда оправдываться, как и в случае с портретом Сталина.

В лагерной зоне я вновь встретился с Марголиным. Он и здесь работал при конбазе. Ближайшими моими знакомыми, кроме него, стали Иван Иванович Ососков из КВЧ, некто Бобрин — заведующий почтой, и бухгалтер ЛП «Полярный» (фамилию его я забыл). Это были представители «лагерной головки», и хорошим их отношением ко мне я очень дорожил. Особенно я ценил знакомство с Бобриным, через руки которого проходили все почтовые отправления. Благодаря Бобрину я получал адресованные мне письма без промедления, а если случалась какая-либо посылка, то она вручалась мне без вскрытия и без изъятия чего-либо интересного. Конечно, я делился с товарищами. Кроме того, я рисовал для них небольшие акварели, стараясь не очень «халтурить». В какой-то степени это поддерживало и мой дух. Помню фразу, сказанную Бобриным: «Вагнер никогда не опустится ниже определенного уровня». (Вероятно, имелся в виду некий средний уровень.)

Начинался 1941-й год. О международном положении мы, конечно, кое-что знали, так как через КВЧ иногда пользовались газетами. Но глубоко в сложных вопросах не разбирались. Поэтому, когда Германия совершила нападение на СССР, то в это как-то даже не верилось. Но наступление развивалось, все мы замерли в ожидании: что же будет? Расползались всякие кулуарные «прогнозы». Первой страшной вестью для нас стал неожиданный арест Марголина. Поползли слухи, что во время чтения последних сообщений с фронта он, якобы, бросил фразу (среди своих коллег по конбазе): «СССР несдобровать, победа будет за Гитлером». Называли фамилию человека, совершившего донос на Марголина. Этого человека я хорошо знал, стал его остерегаться, так как понял, что в создавшейся обстановке достаточно невинной, но неловко сказанной фразы, чтобы попасть в «контрики». Марголин им не был.

У меня осталась его новая меховая ушанка из пыжика, присланная, вероятно, из дома. Марголин дал мне ее на хранение, так как на конбазе, где он жил, хранение столь привлекательной вещи было ненадежным. Лагерная жизнь стала понемногу перестраиваться. Повысились требования к выполнению норм выработки. Усилилась агитационная работа, стали организовываться специальные Агитпункты (кажется, с начала войны это слово и вошло в употребление). Центральный для СГПУ Агитпункт был организован в поселке Хатыннах. И вот однажды меня вызвали в этот новый Агитпункт, где уже работали художники Золотарев, Кириллов, Алексеев и Шульц. Кроме Шульца, все они были «зеки-бытовики» с художническим (лагерным) «стажем», о чем говорила их хорошая вооруженность красками, палитрами, кистями. Ничего этого у меня не было, кроме одной акварельной кисточки и каких-то детских красок. Передо мной эти новые художники были «мэтрами-».

Я застал их за писанием больших картин на военные темы, оригиналами которых служили разные журнальные снимки. Здесь были и мчащаяся конница, и танки, и еще что-то. Мне же было поручено оформление большого стенда на тему «Великая Отечественная война». Материалами служили все те же журнальные снимки, а журналов в Агитпункте было великое множество. Я очень соскучился по ним и листал без конца. Вообще с этого момента я стал гораздо больше жить общей жизнью со всей страной, чего не было на Нижнем Хатыннахе и даже на ЛП «Полярный». Искусство фотомонтажа было мне знакомо, я полюбил его еще в Рязанском музее, так что мой стенд удался и понравился

начальству. Начальником Политуправления СГПУ был моложавый майор Марков, а начальником Агитпункта — довольно миловидная и тихая женщина из вольнонаемных (к сожалению, я забыл ее фамилию). В политико-агитационной работе она не разбиралась, так что все мы пятеро художников работали кто во что горазд. Я больше преуспевал в рисовании плакатов и карикатур для появившихся тогда «Окон ТАСС». Естественно, все это были «копии» прославившихся тогда работ Шмаринова, Моора, Дени, Кукрыниксов и других. Никакой «отсебятины» нам не дозволялось. За мной, между прочим, сохранялись обязанности художника ЛП «Полярный», заключавшиеся в том, что каждое утро я должен был получать из Планового отдела сводку о процентах выработки за минувший день и проставлять соответствующие цифры на всех разбросанных по участку ЛП «Полярный» промывательных приборах. Однажды, возвращаясь из очередного своего похода, я и встретил Марголина, которого под конвоем вели куда-то из поселка Хатыннах, но куда? Впереди была страшная «Серпантинка». Мы молча обменялись взглядами, и больше я о Марголине ничего не слышал... Как я уже сказал, его ушанка осталась у меня.

Наша художническая работа в Агитпункте ничего материального не давала, но нам разрешалось обедать в местной столовой, меню которой заметно отличалось от столовой «Полярного». Заведовал хатыннахской столовой какой-то ловкий человек нерусского типа, с которым наш Кириллов «вошел в контакт», и мы кое-что получали добавочно. Кириллов происходил из цыган. Живописи он нигде не учился, но ловко набил руку на копировании разных «эффектных» сюжетов типа брюлловской «Девушки, собирающей виноград». Воспроизведение этой «аппетитной» итальянки Кириллов, кажется, мог делать с закрытыми глазами и очень быстро. Однажды осенью, в распутицу, идя из столовой, я увидел как посередине улицы осторожно пробирается по грязи начальница нашего Агитпункта. Мы шли в одном направлении, и я по старой привычке хотел взять ее под руку, чтобы помочь миновать препятствия. Она довольно резко отказалась. Увы, я совсем забыл, что я «зек». Но если я действительно это забыл, то это можно было считать признаком возрождения. Ведь в январе 1942 года кончался мой пятилетний лагерный срок. До конца оставалось пережить только одну зиму. Это придавало силы, главным образом моральные, так как физические заметно сдавали: меня подтачивала цинга. Сказывалась недостача витамина «С», хотя, казалось бы, насыщенности моего организма

- 139 -

витамином «С» в молодости должно было хватить на все колымские пять лет.

С приближением зимы 1941 —1942 гг. наш хатыннахский Агитпункт должен был перебазироваться в более благоустроенный поселок «Ягодное», куда переводилось и Управление СГПУ.

Поселок «Ягодное» находился ближе к главной Колымской трассе. Он состоял из добротных бревенчатых домов, среди которых сохранялись могучие лиственницы. Рядом был и лагерный пункт с обслугой.

С оборудованием Агитпункта должны были переехать в «Ягодное» и мы, художники. Разумеется, жить нам полагалось не в поселке, а «в зоне».

Агитпункт «Ягодного» размещался в нескольких комнатах деревянного дома. Начальницей его оставалась все та же женщина. Но теперь Агитпункт был под наблюдением Боровиковой, заместительницы начальника Политуправления СГПУ. Это была высокая умная женщина, немного артистической внешности, пользующаяся авторитетом. Что занесло ее на этот «край света»?

Сравнительно много времени ушло на приспособление старой экспозиции к новому помещению. Надо было делать много нового, чтобы заполнить лакуны, а, главное, следовать за развертывающимися военными событиями. Особой рабочей комнаты для художников в Агитпункте не было предусмотрено. При этом выяснилось, что к новому Агитпункту приставлен только я. Остальные художники остались при КВЧ Лагпункта.

Работать в маленькой комнатушке Агитпункта, в которой жил сторож, молодой «зек-бытовик» Рогозин (или Рогулин?), было крайне неудобно. Но я как-то приспособился, конечно. С жильем у меня было и того хуже. В лагпункте мне дали место в одной из палаток, но не упускали случая попрекнуть, что я не приношу дров. Постепенно я все чаще и чаще стал оставаться ночевать в комнатушке Рогулина, где нары были устроены в два яруса. На мое удивление Рогулин не возражал. Нередко он даже приносил «из зоны» полагающуюся мне пайку хлеба. Пайка хлеба была для каждого «зека» неприкосновенной святыней, основой всех основ.

Но такая неустроенность быта стала быстро сказываться на моем общем физическом состоянии. Я не завтракал и не ужинал, так как для этого нужно было идти «в зону». В смысле питания здесь, в «Ягодном», никто мне не «покровительствовал», как это было на Нижнем Хатыннахе. Последний вспоминался добром!

- 140 -

Обещанную начальником Политуправления Марковым продуктовую посылку (за хорошее оформление экспозиции Агитпункта) я так и не получил. Перестал я регулярно принимать и экстракт стланика.

Однажды, расчесав нижнюю часть икры левой ноги, я обнаружил, что образовавшийся расчес не заживает и превращается в язвочку. Спохватился я не сразу, а когда обратился в лагерный медпункт, то мне сказали, что моя язвочка цинготного происхождения. Еще раньше, на Нижнем Хатыннахе у меня начали крошиться зубы и я потерял некоторые из них. Теперь цинга «выступила наружу». Я начал ходить на перевязки, но язвочка не зарастала, а расширялась. Скоро их образовалось две или три рядом. Работать стоя (а в маленькой комнатке Рогулина иначе было нельзя) стало очень трудно. Но тут выяснилось, что по окончании оформления нового Агитпункта надобность во мне отпала, и я был переведен «в зону». Но к кому? Кому я был нужен? При КВЧ уже состояли три художника, занимавшиеся главным образом писанием разных картинок для начальства. С другой стороны, не было никакого распоряжения об отправке меня на «общие работы». Так я и пребывал при КВЧ, исполняя кое-какие поручения своих товарищей, которые за зиму 1941 —1942 годов уже успели здесь недурно приспособиться.

Жена начальника лагпункта (Давыдова) захотела иметь свой портрет, копию с довольно хорошей фотографии. Золотарев рекомендовал меня, и я сделал этот портрет цветными карандашами. Он мне удался (с «лагерной точки зрения»), то есть был похож, а меховое боа из песца выглядело натурально. Эта работа подняла меня в лице жены начальника лагпункта, но я ничего за портрет не получил. Следующий «заказ» был уже от самого начальника. Ему захотелось иметь настоящий «ковер». Тогда эти «ковры» были в ходу. Их писали масляными красками на полотне, причем набор сюжетов был самый разнообразный. Наибольшей любовью пользовались разные пруды с лебедями или лунные южные ночи с женщиной на балконе и т.п. При заказе на ковер для начальника ЛП Золотарев обратился за помощью ко мне. Нужно было создать ковер на охотничью тему, причем основой служило серое американское одеяло. Я придумал композицию с рогатой головой лося в центральном овале и со стилизованным хвойным орнаментом и белками вокруг. Работали мы на полу. Голову лося исполнял Золотарев, а все остальное — я. Ковер понравился. Потом Золотарев писал для начальника ЛП картину охоты с гончими на зайца, где Золотареву принадлежал

пейзаж (он был не плохим пейзажистом), а все остальное — мне. Не помню, чтобы за все это мы что-либо получили. В нашем положении было хорошо и то, что нас не посылали на «общие работы», даже на заготовку дров.

Потом мы писали разные картины для бараков ЛП. Здесь требовалось живописное искусство, которым я владел слабовато. Написанные мною две картины «Охота с гончими» и «У околицы села» были грубоваты, аляповаты, над чем не только бестактный Кириллов, но и более выдержанный Золотарев довольно обидно подтрунивали. Я вообще стал замечать, что им почему-то не нравится мое вынужденное соседство, хотя никакой конкуренции (кроме портретов цветными карандашами) я им не составлял.

21 января 1942 года закончился срок моего пребывания в лагерях. Как говорится в таких случаях — «прозвенел звонок». Я стал со дня на день поджидать официального извещения об освобождении, но его все не было и не было. Время шло, я обратился «по инстанции» и получил обескураживающий ответ. В связи с войной освобождение лиц по таким-то и таким-то статьям и литерам откладывается «до особого распоряжения». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Надо, впрочем, сказать, что к выходу «на свободу» я не был готов. Язвы на ноге все расширялись. Я попал в лагерную лечебницу, для которой исполнял разные оформительские работы и поэтому пользовался расположением медицинского персонала. Меня стали подлечивать синим светом, и дело пошло уже на поправку, но тут заведующая больницей сказала мне, что получено извещение о моем освобождении.

Был май. Кругом еще все белело под снегами. Куда мне подаваться? Сказали, что все освобождающиеся направляются на прииск им. Водопьянова, который преобразован в прииск вольнонаемной силы. Это меня устраивало, так как я пребывал на этом прииске со злополучной хатыннахской тюрьмы. Добрейшая заведующая больницей пробовала оттянуть мой выход и получше подлечить ногу. На небольшой срок ей это удалось, но настал момент, когда требование о выводе меня «из зоны» прозвучало категорически, и я, простившись с товарищами, с перевязанной ногой заковылял за вахту, потом на трассу и стал ждать попутной автомашины (грузовой, разумеется).

Шли разные машины: американские «студебекеры» и «даймонды», отечественные грузовики. Много их прошло, не обратив на меня никакого внимания. Я стал уже тревожиться: куда же

- 142 -

мне податься с наступлением холодной ночи? Не ковылять же с больной ногой 10—15 километров пешком! Тем более, что поднялся чуть ли не ледяной ветер, о котором, хотя он и был ветром свободы, я никак не мог сказать словами Франциска Ассизского: «брат мой, ветер». Какой там брат, когда передо мной вставал призрак замерзания... Отчаявшись, я не знал что делать, пока один из сердобольных водителей, везший какие-то длинные жерди, не остановился и не сказал: «Залезай, я еду на Водопьянов». Его звали Ершов. Я хорошо запомнил эту фамилию, так как мне пришлось жить с ним одно время и именно с ним, на его машине я навсегда покидал в 1946 году прииск им. Водопьянова, а вместе с ним и Колыму (это произошло уже в январе 1947 года).

Сидя на дровах, обдуваемый свежим ветром, я вовсе не чувствовал себя счастливым. Радостно, конечно, было, ведь сзади оставалась «зона», овчарки, грубые команды, лагерная баланда, неуютные бараки, а, главное, сознание непринадлежности самому себе. Сзади оставалось убогое обмундирование, нищенское белье, вечное «ты» (эй, ты, Вагнер). Сзади оставался весь этот запроволочный ад, в котором я пробыл пять лет и пять месяцев. И даже обдувавший меня холодный ветер казался последним дыханием ада... Но бездумно-радостно мне все же не было. Как я устроюсь на вольнонаемном прииске? А что если, как художник, я буду не нужен и придется кайлить мерзлую бетонную землю? Было над чем задуматься. Я ведь уже знал, что в связи с идущей войной выезд с Колымы на «материк» отменен. Нужно было золото, очень много золота, добыча которого держалась не столько на технике, сколько на ручном труде.

- 142 -

За двумя-тремя перевалами показалась знакомая хатыннахская долина. В самом поселке Хатыннах уже кое-что изменилось. Рядом с бывшим Управлением СГПУ (теперь здесь находилось управление прииска им. Водопьянова) был разбит целый палаточный лагерь. Оказывается, тут размещались все вновь прибывающие. Попал туда и я, и, к удивлению своему, столкнулся с художником ЛП «Полярный» Карамановым. Он принял меня радушно, рассказал о правилах оформления на работу, и вскоре я уже был в кабинете заместителя начальника прииска по политической работе (замполит), которым оказалась еврейка Роза

Барсова. Она уже, видимо, кое-что знала обо мне, сразу приняла меня на работу художником клуба, и я, наконец, облегченно вздохнул. У меня снова завелась трудовая книжка, но теперь лишь с 1942 года. Сведения о прежней моей службе были записаны с 1930 года, «со слов».

Мне был выдан и паспорт «минус 17», то есть я не мог быть прописан в 17 главных городах СССР.

Важнейшим документом была продовольственная карточка. Первой категории я никогда не получал, самое большое — вторую. В годы войны на нее полагалось 800 граммов белого хлеба из американской муки. Караваи хлеба были «пушистые», при надавливании они принимали прежнюю форму, но ощущения сытости такой хлеб не вызывал. Черного же хлеба совсем не было.

Большое деревянное здание клуба было мне знакомо. В качестве дневального (скорее — сторожа) в нем жил мой товарищ по ЛП «Полярный» Семен Шереметев — парень очень расторопный. Он играл на трубе в духовом оркестре «Полярного». Где-то в бывших гримерных и костюмерных клуба мы и устроили себе логова. Вскоре к нам присоединился еще один трубач с «Полярного» — Исаков. Так началась моя новая жизнь «на воле».

Я достаточно хорошо знал, что должен делать вольный художник прииска. В сущности, он должен делать все то же, что и художник-«зек». Небольшая разница была лишь в том, что я был художником не только прииска, но и клуба. Однако замполит мне раз и навсегда сказал, что я в первую очередь художник прииска. Из этой антиномии я не всегда удачно выпутывался, так как у клуба были свои требования к художнику. Все служившие в течение пяти лет на прииске им. Водопьянова начальники клубов не были довольны мной, так как я все силы и время отдавал наглядной пропаганде и агитации по линии прииска. Моя работа состояла из написания ежедневно лозунгов, лозунгов и лозунгов, я делал стенгазеты, различные «панно» для оформления промприборов, а к праздникам писал еще и портреты вождей. Кроме того, в мои обязанности входило постоянное наблюдение за доской показателей, с чем я был знаком чуть ли не с 1938 года.

К клубной работе меня вообще не влекло, так как в художественной самодеятельности в Хатыннахе кроме хороших людей подвизалась всякая бездарная братия, уклоняющаяся от тяжелых работ. Были и просто проститутки. Но волей-неволей общаться с ними было необходимо. Меня уберегало то, что я нахо-

- 144 -

дился непосредственно под началом заместителя начальника прииска по политической части.

Я стал постоянным посетителем разных кабинетов Управления, где брал цифровые данные для Доски показателей и другие сведения. Работы было очень много, в предавральные дни (а авралы объявлялись чуть ли не ежедневно) я писал сотни лозунгов на газетных листах, затем Семен Шереметев расклеивал или прибивал их гвоздями в разных местах поселка. Писались лозунги и для забоев, но уже не на бумаге, а на бязи, на мешках от муки и т.п.

Денег я получал совсем немного, так как по документам проходил не как художник, а как сторож или дневальный клуба. По штатному списку (расписанию) художник на прииске «не полагался», и этот закон все мои шефы по прииску им. Водопьянова обходили по-разному. Кажется, я числился чуть ли не ассенизатором!

Впрочем, на пропитание много денег не требовалось. Мы получали соответствующие карточки, по которым и столовались, и кое-что получали еще за наличный расчет из магазина. Американские продукты (белый хлеб, яичный порошок, прессованная колбаса, тушенка, горчичное масло) — очень поддерживали нас. Из обмундирования у меня откуда-то появилось коричневое пальто и коричневые же краги. Вид у меня был довольно странный, полувоенный и кое-кому даже внушал подозрение. Но это было предметом только заочных разговоров. Надо признать, что очное отношение ко мне со стороны всего административно-инженерного аппарата прииска было очень доброжелательным. Все это были чисто гражданские люди-договорники, далекие от органов НКВД.

Между тем, язвы на ноге не заживали. Хуже того, не наладив еще тесных отношений с мед частью, я несколько запустил ногу, язвы увеличились, хотя не вызывали никаких болей. Перевязки ничего не давали, так как я по-прежнему работал стоя. Зато я познакомился с очаровательной медсестрой Екатериной Петровной Дергачевой, муж которой, Михаил Евграфович Левин был начальником строительного цеха прииска. Екатерина Петровна, высокая, необыкновенно стройная и с мягкими манерами женщина была для меня светом на Колыме, хотя никаких душевных движений в мою сторону не делала и не думала делать. Она была счастлива с мужем. Да и я, собственно говоря, не позволял себе ничего особенного. Нарисовал и подарил ей два ее портрета. Очень редко ходил в гости. От «интересных» разгово-

ров я не то чтобы отвык (я никогда и не привыкал к ним), но не умел их вести. Да и Екатерина Петровна нисколько не тянулась к ним, держала себя строго. Видимо, она еще не раскусила, что я за человек. Между прочим, разговор обо мне, как о человеке, не внушающем доверия, передал мне именно Левин. Так или иначе, мой «водопьяновский роман» был вполне платоническим. Когда Левина с женой перевели на Индигирку, то на прощание мы даже не поцеловались.

Я пишу все это потому, что Екатерина Петровна не только украсила мое пребывание на прииске им. Водопьянова, но и вылечила мою ногу. Я пролежал в приисковой больнице, кажется, более месяца, и за это время благодаря применению специального концентрата из стланика с шиповником (снаружи и внутрь) мои язвы затянулись. От них остались только темные пятна.

Моя переписка с Алей Терновской была очень нерегулярной. В ответ на мое письмо к смерти ее мамы (1939 год) я получил следующее:

15/ХII — 42 г.

Милый Георгий Карлович, два года прошло с тех пор, как Вы написали мне. Мой ответ Вы, должно быть, не получили. А мне так хотелось поблагодарить за письмо Ваше, необыкновенно хорошее, за Ваши прекрасные слова о маме, которые ей самой доставили бы большую радость. Так всегда получается, что я виновата перед Вами. В наказанье мне, мы «переписываемся» в каких-то сверхчеловеческих масштабах: с одного конца земли на другой и раз в три года! Так мне не хватит и жизни, чтобы получить от Вас хотя бы десять писем. А мне бы хотелось их получить. И, правду говоря, я столько раз принималась писать Вам и столько раз писала мысленно. Обычно я легко пишу, а вот Вам, не знаю отчего, не могу, боюсь, наверное?! (до сих пор!!). Если только есть у Вас желание, Вы помогите мне немножко: напишите мне первый, побольше о самом себе, о своей самой будничной работе и жизни; ведь я так мало Вас знаю, и у меня не хватает храбрости быть уверенной, что Вы совсем такой, каким я себе представляю. Только не буду я для Вас интересным собеседником, потому что Вас прежде всего интересуют вопросы искусства, а я так далека от них сейчас, и вообще очень невежественна. Кстати, мне хочется сказать Вам совсем откровенно о себе самой, потому что Вы должны тоже, прежде всего, знать с кем переписываетесь, а Вы совсем меня не знаете!