Verlag Freies Geistesleben GmbH. Stuttgart, Москва Предисловие Эта небольшая книга

Мы боимся страха, теперь это вполне ясно. И потому нас не очень тянет связываться с ним без нужды. Когда же он настигает нас, мы обороняемся изо всех сил. Вот почему мы на удивление мало знаем о причинах одного из важнейших, постоянно повторяющихся явлений нашей биографии и мира переживаний. Так вырисовывается существенный аспект страха: когда его нет, он слишком далек, чтоб быть понятным, т. е. доступным, и мы всячески избегаем как-то менять ситуацию. Ведь включить его в сферу понимания - значит подвергнуться ему. А когда он овладевает нами, невозможно соблюсти дистанцию, позволяющую судить о нем. Наши мысли, чувства, действия подчинены страху, мобилизованы на защиту от него. Теперь он слишком близок, чтоб быть понятным! Мы можем изобретать способы перескочить через него, набраться мужества и пересилить, подавить, рассеять его, напасть на предмет или существо, которые, по нашему мнению, в нем повинны, и оттолкнуть их; мы убегаем назад или вперед, делаем все возможное, чтобы спастись, - но когда в обычной жизни нам случается смотреть на него, на сам страх (в отличие, заметьте, от опасности, коей он, вероятно, и вызван)?

"Человека охватывает смятение. (Он) не способен действовать логично. Общее возбуждение охватывает душу и передается телесным функциям. (Нередко) мы даже не знаем, почему нас обуял страх. Мы капитулируем перед ним так же, как перед болью", - пишет Карл Кёниг1. А Алоис Хиклин отмечает, что страх "(подводит) человека к тому, чего пока нет, к "ничто""2 Возможно, поэтому нам так трудно посмотреть ему в лицо. Он словно нападает на нас сзади и вынуждает заглянуть в "бездну неведомого" (Кёниг). "Страх разоблачает ничтожество", - говорил Хайдеггер. Самого себя он не разоблачает. Мы знаем, что он с нами творит, но не знаем, откуда он, из каких сил соткан, где живет и что делает, пока не обременяет нашу сознательную душевную жизнь. Ведь едва ли можно допустить, что в момент своего появления страх всякий раз создается заново, а значит, должен где-то подспудно присутствовать постоянно. Андре Мальро принадлежит такая фраза: "Страх можно обнаружить в себе всегда. Нужно лишь поискать поглубже".

Здесь стоит поостеречься необдуманных возражений. Если, к примеру, я знаю, что мне предстоит разговор с человеком, который, скорее всего, станет задавать неприятные вопросы или упрекать меня, и по мере приближения этого дня во мне нарастает страх, то я определяю его по симптомам и в этом случае знаю, чем он вызван. Но что же, собственно, возникает и вызывает соответствующие симптомы - вопрос совсем другой! Какой пласт нашего бытия здесь взбудораживается? Что прикрывает эту сферу, когда мы не ощущаем страха, и почему в определенных ситуациях этот покров срывается - отчасти по понятным, отчасти по совершенно необъяснимым причинам? Распространенное представление, что страх в любой форме есть разновидность страха смерти, игнорировать нельзя: мы и сами упоминали об этом в определенной связи. Но не говорят ли примеры, подобные приведенному выше, о необходимости дифференцированного подхода? Как именно "присутствие в страхе вины" (Хиклин), проглядывающее в нашем примере, связано со страхом смерти?

По словам Фрица Римана, у страха есть "история развития, и начинается она практически с нашего рождения"3. Карл Кёниг тоже подчеркивает, что страх "(присутствует) в каждом человеке с рождения. Он гнездится в глубинах нашей души и в определенный момент заявляет о себе". Необходимо учесть: страхи, вызываемые конкретной, непосредственной угрозой, шоком, непрерывно саднящей раной из прошлого, ситуациями, напоминающими о неизбежности и постоянной возможности смерти, и другими событиями, - это лишь нижний слой проблемы страха. Яркий пример - детские страхи. Они живут годами, хотя, во-первых, ребенок никак не соприкасается с проблемой смерти сознательно4, а во-вторых, здесь отсутствует причинно-следственная связь с тем, испытывал ли он тяжелые шоковые ситуации, жестокое обращение, несчастные случаи, болезни, недостаток внимания. Безусловно, вероятность, что подобный опыт значительно усиливает готовность к страху, практически составляет сто процентов (конечно, бывают и исключения, жизнь полна загадок), однако он не причина страха как такового. Вопрос о причине страха - не то же самое, что вопрос о причине хронической неспособности совладать с ним. Дорис Вольф рассказывает о 41-летней женщине, которая страдает тяжелыми страхами и говорит, что выросла в "чрезвычайно защищенной" обстановке, т. к. родители создавали для нее "мир безмятежности"5. Впоследствии с этой женщиной тоже не случалось ничего ужасного, но в один прекрасный день ей пришлось обратиться за помощью к терапевту и сообщить: "Все мои страхи на протяжении жизни только разрастались". В последнее время такие случаи встречаются в специальной литературе все чаще. Они показывают, что причинно-следственная цепочка "трудное детство - тяжелые страхи" слишком примитивна. Из этого наблюдения возник вопрос, в котором таится очень модная в наши дни теория. "Может ли в счастливом детстве присутствовать скрытая ловушка?" - так формулирует его Шери Картер-Скотт6.

Вот суть этой теории: поскольку связь между невротическими страхами и педагогическими ошибками не подлежит сомнению, с другой же стороны, у многих мучимых страхом людей не обнаруживается в прошлом каких-либо необычайно тяжелых биографических факторов, а у некоторых среда была и вовсе идеальной, значит, винить следует то, что до сих пор считалось желательным: любовь и опеку. Скажем, людям с выраженной "склонностью к негативному", т. е. тем, кто ощущает себя неудачниками, имеет заниженную самооценку и т. д., однако при этом не знал в детстве плохого обращения, Картер-Скотт предлагает такое объяснение: "Возможно... ваши родители... давали вам много любви и тепла", и "вы испытываете чувство вины оттого, что У вас родители были замечательные, а ваши друзья... росли в сложной семейной обстановке". Конечно, так всегда можно объяснить что угодно чем угодно.

Когда с детьми обращаются дурно, обделяют их вниманием, они, возможно, всю жизнь будут страдать страхами - это понятно и обсуждению не подлежит. И я не собираюсь оспаривать, что любовь бывает причиной излишеств в воспитании, может перерасти в нарциссическое собственничество, фатальным образом подрывающее развитие самостоятельности, если любить не умеют. Умение любить - нечто большее, чем чувство любви, колеблющееся между счастьем, страхом и болью, главное в нем - способность отпустить, предоставить свободу. Пожалуй, самое сложное для любящих родителей - соблюсти верную меру на каждой новой ступени развития ребенка, и еще никому не удавалось справиться с этой непростой задачей столь блестяще, чтобы претендовать на роль великого образца и учителя. Но все же напрашивается вопрос: каким образом тщательно оберегаемое от опасностей и невзгод детство в дальнейшем переходит в невротический страх, если вообще можно говорить о подобной связи?

Зачастую все слишком упрощают. Винить большую родительскую любовь в последующих страданиях - явная бессмыслица.

Популярные представления о чрезмерной родительской заботе, атмосфере "безмятежности" как источнике последующей подверженности страхам, во-первых, оставляют нас один на один с проблемой, что именно "чрезмерно" в каждом конкретном случае, - защита и забота необходимы ребенку, причем каждому в разной степени, - а если уж на то пошло, освещают реальность лишь наполовину. Ведь имеется и весомый контраргумент: очень важно, что в сложных ситуациях всегда можно рассчитывать на помощь окружающих. Это развивает доверие, формирует уверенность в социальном окружении, а значит, и ценную способность просить о помощи и принимать ее, когда не знаешь, как быть дальше. У скольких сегодняшних людей нет именно такой уверенности!

Современная психологическая мысль винит неправильное воспитание в психологических проблемах людей с таким упорством, что не замечает ничего, что могло бы поколебать эту предпосылку. Психологи практически не отдают себе отчета в том, что находятся в плену дефектологического подхода, когда все связанное с исконно человеческим опытом одиночества, грусти, страха и отчаяния низводится до уровня поломки, обусловленной неправильной эксплуатацией. И пусть с точки зрения нынешних мыслительных шаблонов это звучит дико, но все-таки необходимо постепенно вновь свыкнуться с мыслью, что в серьезных проблемах человека с самим собой может и не быть ни малейшей родительской вины; что, более того, при известных обстоятельствах прекрасное, развивающее личность воспитание может стать причиной горестного опыта, связанного со стремлением к индивидуальной свободе, к более высокому - в смысле сказанного в гл. "Об истинном благополучии" - качеству жизни, чем то, какое способны обеспечить даже самые идеальные готовые внешние условия. Заметьте, я говорю: "при известных обстоятельствах". Цель данной книги - не устанавливать новые догматы, а поколебать существующие. И вообще пора прекратить делать вид, что в жизни ребенка - именно в наши дни - нет никаких иных мощных влияний, кроме родительского, и что взрослый человек обречен сражаться исключительно со своим детством!

Как-то раз в лекции о жизни Гёте Рудольф Штейнер высказал такую мысль: "человек совершает множество ошибок, необдуманно сделав своим принципом "после этого - значит, по причине этого", "post hoc, ergo propter hoc": если что-то за чем-то следует, то с необходимостью происходит из него как следствие из причины"7. Порой стоит это учитывать, доискиваясь до огрехов воспитания, повинных во всем, что расходится с гедонистическими претензиями на всегда приятный жизненный путь без препятствий и страданий. Там, где гедонизм не явен, он выдает себя как тайное кредо (например, в психологии) в дефектологическом подходе к жизненным событиям, которые прежде, не рискуя вызвать ничьих усмешек, называли испытаниями судьбы. Это понятие нуждается в реабилитации. Оно показывает, что тернистые пути связаны порой вовсе не с нарушениями, обусловленными неправильным воспитанием, а с эмансипаторскими прорывами "Я".

Фредерик С. Пёрлз справедливо отмечает, что наша склонность отождествлять неконфликтность со здоровьем - "очень серьезный шаг назад, поскольку мы... стали испытывать болезненный страх перед болью и страданием, а в результате получили недостаток роста. Я говорю о страданиях, неразрывно связанных с ростом"8. Кто, повстречав дрожащего от страха и сомнений человека, может знать наперед, из-за чего он страдает - из-за своего детства или из-за мира, например из-за обездоленности других детей в местах, где воюют и голодают? Быть может, его боль вызвана тем, что у него особенно сильно развиты такие положительные качества, как чуткость, справедливость, правдивость, коими он обязан родителям? Разве судьба других людей не волнует "хорошо воспитанного" человека особенно глубоко? Вопросы, сплошные вопросы, игнорируемые с завидным постоянством! Истинная эмпатия никуда не денется, если в отдельных случаях мы не станем выискивать изощренные родительские издевки, а обратимся к целенаправленным раздумьям "Я" об актуальности его бытия в мире: о боли от противоречия меж реальностью и проектом бытия. И не стоит торопиться с выводами насчет способности (или проклятия?) ощутить всю остроту этого противоречия и насчет того, о каком воспитании это говорит - благотворном или пагубном; возможно, воспитание тут вовсе ни при чем. Когда Картер-Скотт формулирует как некий закон: "Ваше нынешнее состояние - непосредственный результат того, как ваши родители обращались с вами в детстве и как вас воспитывали", я называю это одной из тех половинчатых истин, что хуже полной лжи. Антропософия предлагает подойти к данному комплексу вопросов непредвзято, поразмыслить, так ли уж абсурдна, как считается сегодня, мысль, что человек, ребенок приходит на землю не безликим скоплением клеток с той или иной наследственной предрасположенностью, а индивидуальностью с собственной, связанной с прошлыми биографиями судьбой и, следовательно, с собственными целями развития, намеченными еще до рождения. Быть может, он приносит с собой и склонность к страху, и это не вина родителей, а вопрос, просьба ребенка к ним: вот проблема, с которой я пришел в мир и с которой нужно разобраться. Вы поможете мне?9

Разве не иллюзорно полагать, что при счастливом (без кавычек) детстве можно стать искренне и глубоко чувствующим, творческим человеком и тем не менее не страдать от себя и от мира, не отчаиваться, хотя бы иногда? Эрих Фромм призывал возродить и осовременить "классическое представление", "что человек есть как тело, так и душа, как ангел, так и животное, что он относится к двум конфликтующим мирам (и) именно этот конфликт в человеке требует разрешения"10. Осознание этой "ужасной дилеммы" (Фромм) может потрясти и испугать, потребность в разрешении - увести в неверном направлении. Перенос данной проблемы в детство со ссылкой на вину - во многих случаях не решение, а просто деактуализация: твои страхи и депрессии, собственно, никак не связаны с твоей нынешней жизнью; это балласт прошлого, отголоски детских кошмаров. Может быть и так. Но не обязательно. И даже если так, ссылка на актуальность важна как минимум в той же мере, что и выяснение причин11.

13 ноября 1916 г. в Дорнахе Рудольф Штейнер говорил о той же "дилемме", что и Фромм, только совершенно иначе. "В человеке всегда есть что-то стремящееся удержать его в определенной ситуации и что-то стремящееся вывести его из определенной ситуации, - сказано в этой лекции, и далее: - "Я" борется... с тем, что действует в жизненной ситуации как ограничитель"12. Это действие "Я" Штейнер характеризует еще и как "стирание жизненных ситуаций" (поскольку оно формируется из прошлого) и "переустройство жизненной ситуации". Здесь примечательна очередность: вначале стирается то, что предстоит переустроить, а именно ограничитель, который действует главным образом "через наше физическое тело", каковое представляет все, чем я стал безвозвратно. Под словом "стирание" Штейнер подразумевает, конечно же, не "стирание раз и навсегда".

Речь идет о состоянии, об актах сознания, о том, что периодически нам приходится освобождаться от сложившегося, детерминирующего, от привязанности к определенному поведению и привычкам, "выключать" их, чтобы открыть дорогу в будущее. В этом подчеркнутом предшествовании стирания переустройству заключено кое-что очень важное для нашей темы: развитие есть не монокаузальная цепь событий, не просто плавный переход из одного состояния в другое, оно прерывается событиями, несущими и созидающими новое. Начинаются они волевым актом "стирания" данностей, которые затем, в акте обновления, всплывают вновь и преобразуются под знаком преобразовательного мотива. Это - действие "Я"! Страх побуждает нас сохранять и закреплять то, что "действует в жизненной ситуации как ограничитель". Потому он и важен, ведь нам нужно устоявшееся, нужны ограничители, как нужна почва под ногами, чтобы двигаться вперед. Но, с другой стороны, не будь "Я", которое действует вопреки ограничителям, мы бы не смогли выработать никакого представления о будущем, а значит, не смогли бы и развиваться!. Эта деятельность "Я" сопровождает нас всегда, изо дня в день.

Однако бывают ситуации, когда "Я" должно действовать особенно энергично, но не может. Мы уже говорили об этом. В таких ситуациях от нас требуется решительность. Любые внутренние или внешние перемены предполагают отказ от сложившейся реальности, от привычного, надежного и ограничивающего, антипатию к нему. Чтобы дерзнуть отправиться в мир возможного, нужно до известной степени закрыть глаза на мир реальности, поскольку всему возможному или желательному противостоит множество фактов - "железных аргументов" против шага в неизвестность (см. гл. "Что мы переживаем, когда нам страшно?"). Значит, вышеупомянутый конфликт между телом и душой, животным и ангелом вовсе не обязательно рассматривать в нравственном смысле. Суть его в том, что, когда предстоит новое, нам всякий раз приходится принимать в расчет, с одной стороны, определенное состояние, сформировавшееся на стыке физическо-телесных задатков, характера и опыта (это роднит нас - в совершенно нейттральном понимании - с миром животных: кролик не может перенять кошачьи повадки, он всецело подчиняется кроличьим), с другой же стороны, мы должны и можем целенаправленно дискриминировать это состояние, чтобы вообще иметь возможность успешно развиваться. Это приближает нас к "ангелу", к нашей внутренней духовной сущности, свободной от каких бы то ни было программ, действующих "через наше физическое тело", к символу будущего, к так называемому "оптативному тождеству" - к тому, в чем, внимательно прислушавшись к себе, мы увидим цель своего развития.

Между этими двумя крайностями живет человек, и справляться со страхом означает- правильно их уравновешивать13. Если в решающий миг сознательный акт дискриминации сложившегося срывается, оттого что шаг в неизвестность всегда связан с ощущением боли, т. е. если не удается перешагнуть через "пропасть ничто" - от стирания (Штейнер называет его еще и "парализация") к возобновлению того, что ограничивает нас, но и защищает, и мы застреваем в сложившемся отношении к миру и самим себе, то в таком случае можно говорить о переходе страха в болезнь: человек живет в плену у "вчера" из страха перед "завтра".

Конечно, экстремальные формы страха (а говорить о них тоже нужно) знакомы не каждому читателю, однако какой-то опыт имеется у всех, и, если постараться, он помогает войти в положение других. Боль, которая приходит, остается терпимой и уходит, все же позволяет почувствовать, каково жить с болью, конца которой не видно. То же касается и страха.

Некоторые люди барахтаются в нем, как потерпевшие кораблекрушение в бурном море. Продолжая это сравнение, можно сказать, что "обычный" страх настигает нас вскоре после отплытия, когда мы замечаем, что надвигается шторм. Мы можем повернуть назад и успеть добраться до спасительного берега. Но перед тем как повернуть, на секунду нам становится страшно, мы опасаемся, что расстояние уже слишком велико. Теперь представьте себе, что эта секунда длится вечность, тогда вы почувствуете, каково приходится людям, страдающим неврозом страха. Нередко навязчивые страхи провоцируются событиями, действительно похожими на описанные в нашем примере. Так, сейчас я работаю с одной молодой женщиной, у которой все началось с того, что однажды, когда она ехала в метро, поезд остановился на перегоне между станциями и свет в вагоне ненадолго погас. Ее попутчики быстро оправились от первого испуга, сообразив, что на такие случаи предусмотрены определенные меры и т. д., а эта женщина не сумела. В тот миг она оказалась целиком во власти происходящего. Ощущение беззащитности было для нее столь жутким, что несколько месяцев она почти не выходила из дому - ей постоянно мерещились ситуации, в которых она снова будет совершенно беспомощна. Спокойствие ей дарила только привычная, знакомая домашняя обстановка, да и то лишь потому, что она переключилась на строгий распорядок с повторением одних и тех же действий. От любого нарушения будничной монотонности у нее кружилась голова, щемило сердце и т. д. Из рассказов молодой женщины о прошлом сразу стало ясно, что склонность к устоявшимся поведенческим шаблонам была у нее сильна с детства. Очевидно, случай в метро просто всколыхнул давнюю проблему страха, как будто в огонь плеснули бензина. Она была робким, послушным, очень впечатлительным ребенком. В наших попытках вернуться в прошлое бросается в глаза характерная деталь - у нее необычайная память на чувственные впечатления (запахи, краски, голоса), порой эти воспоминания так обостряются, что кажется, будто все происходит наяву, а вот контекст, временные и причинные связи - словом, "истории из ее истории" - вспоминаются с величайшим трудом. Все ее воспоминания - моментальные снимки с интенсивной передачей цвета, запаха и звуков!14

Ситуации, повергающие человека с болезненными формами страха в панику, извне часто выглядят вполне безобидными. Однако потенциальные, возможные опасности присутствуют в любой жизненной ситуации. Если мы внутренне уравновешенны, срабатывает интересная способность: мы впускаем возможную угрозу в свои мысли и действия, только когда ее вероятность достигает относительно высокой, эмоционально ощутимой степени. Можно называть это "вытеснением" (вспомним об опасности аварии при езде на автомобиле), но лично мне больше по душе слово "экономия". Мысль, что мне на голову может свалиться черепица, не должна занимать меня постоянно, хотя она и не абсурдна. Но если раз-другой мне случится пройти мимо ветхого здания и с крыши, едва не задев меня, упадет черепица, я буду впредь обходить это здание стороной. У человека, страдающего навязчивыми страхами, такая "экономия в оценке опасностей" с толикой позитивного и необходимого фатализма отсутствует. Почему он мучается? Страх внушает ему упомянутую в эпизоде с лодкой мысль, что, возможно, поворачивать уже поздно. Обычно люди справляются с нею, глянув на берег и оценив расстояние. Он же немедля воспринимает эту мысль как решение, как приговор. Мысль о возможной опасности вызывает ощущение обреченности, предрешенности беды, а следующая, уже проникнутая этим ощущением мысль такова: "Все кончено, мне уже не вернуться!" Обратите внимание на этот феномен "предрешенности", на ощущение - конечно, полуосознанное - собственной беспомощности перед цепочкой детерминирующих событий, в которых, будь они вправду неотвратимы, человек был бы всего лишь бессильным звеном. В навязчивых страхах очень сильно это ощущение беззащитности, беспомощности и роковой неизбежности, которая подстерегает в будущем и когда-нибудь непременно придет откуда-то извне.

Здесь бесполезно рассуждать о вероятности и невероятности, рационально оценивать время и расстояние - логика бессильна. Близкий берег отступает вдаль. Пятьдесят или сто метров воды, которые нетрудно преодолеть, становятся океанскими безднами. А в водоворот мыслей и чувств, внушаемых страхом, затягивает весь мир, и в голове у человека крутятся такие мысли: "Если я попробую грести, сломаются весла; если поплыву - меня разобьет паралич, а если я и доберусь до берега, там у меня остановится сердце". Патология заключается в преувеличении опасностей и непомерном раздувании их масштабов при одновременной утрате всякой веры в собственную дееспособность и ощущении неизвестности исхода ситуации. Поэтому, как справедливо отмечают Клаус Дёрнер и Урсула Плог, при болезненных формах страха "в каждом отдельном случае" надо смотреть, "почему данный человек не справляется с требованиями, справляться с которыми (в принципе) "нормально", и почему он так сильно страдает"15. При всей индивидуальности предыстории и провоцирующих факторов у "потерпевших кораблекрушение" определенно есть общая проблема в отношении к таким полярностям, как прошлое и будущее, восприятие и воля, "Я" и мир. Уяснив это, рассмотрим конкретный пример.

Г-жа X. лечится у нас давно. Я умышленно выбрал случай, где начало болезни со всей очевидностью прослеживается в прошлом, дабы не возникло впечатление, что сказанное в гл. "К вопросу о причине и вине" сводится к отрицанию значения педагогических ошибок - их роль может оказаться решающей. И все же - или именно поэтому - отметим, что нам известны сходные процессы, когда поиски грубых педагогических ошибок или явно вредного влияния окружения ни к чему не привели. В терапии, особенно детской и подростковой, периодически встречаются сильные, неспецифические страхи, не объяснимые ни семейными, ни школьными обстоятельствами в смысле элементарной причинно-следственной цепочки. А вообще подчеркнем, что бывают случаи, когда даже при более тяжелом детстве, чем у г-жи X., навязчивых страхов не возникает16.

Г-же X. 53 года, она замужем, у нее двое взрослых детей. Она прекрасная хозяйка, гордится своим кулинарным мастерством, очень следит за модой, предпочтение отдает ярким цветам; простая, но не примитивная женщина. Г-жа X. невысокого мнения об "умниках" (лицах с высшим образованием, учителях, священниках), люди искусства - они для нее бунтари - ей более симпатичны, говорит, что вообще-то она и сама бунтарка. Последнее обосновывает тем, что зачастую ее возмущают лживость, зависть и эгоизм окружающих, а также тем, что всегда, с момента замужества и рождения первого ребенка, ощущала себя не такой, как все. Правда, в каком смысле "не такой", она не знает, но, как бы там ни было, обычной домохозяйкой и супругой стала совершенно вопреки своей натуре. По ее словам, ей никогда не доводилось жить "своей" жизнью, и пока что она даже не знает, какая жизнь была бы "ее".

Детство г-жи X. было невеселым. Ей все время приходилось сносить душевные истязания от болезненно недоверчивой, постоянно бранившейся и недовольной всем и вся матери. В шестнадцать лет она чуть было не стала жертвой сексуальных домогательств. Когда она пришла домой и со слезами доверилась матери, ее обозвали проституткой, позором семьи, а потом, невзирая на заверения, что ничего не произошло, потащили к врачу удостовериться в ее девственности. В девять лет - ее мать тогда была беременна - она вышла из дому, несмотря на запрет. Когда она вернулась, мать меняла лампочку и упала со стула. Случился выкидыш. Девочку обвинили в гибели ребенка. Упрек повторялся много лет по всевозможным поводам. Это всего лишь два примера для иллюстрации упомянутых "душевных истязаний". Г-жа X. не знала любовной материнской заботы. Правда, ее не били, однако постоянно оставляли одну и очень рано стали поручать задачи не по возрасту. Так, уже в шесть лет она заменяла младшему братишке мать. Она не припоминает, чтобы когда-нибудь ей приходилось играть по-настоящему, долго и увлеченно. У нее были одни обязанности и никакой благодарности в ответ. Отец боялся материнских капризов не меньше, чем дети.

Г-н X. - трудолюбивый, прямо-таки одержимый работой человек. Его она называет своим спасителем. Познакомилась она с ним в семнадцать лет. У нее никогда не было связи или хотя бы романа с другим мужчиной. Страх появился вскоре после рождения первого ребенка вкупе с обычной послеродовой депрессией - сердечный невроз на почве страха. Вскоре он прошел, уступив место другим, непонятным страхам: боязнь закрытых и просторных помещений, больших скоплений людей, боязнь упасть в обморок, боязнь сна и темноты, одиночества, езды на автомобиле. Почти тридцать лет болезнь лечилась неадекватно, отчасти потому, что г-жа X. прерывала лечение, как только от нее что-то требовалось, отчасти потому, что психиатры отправляли ее домой, прописав успокоительное и порекомендовав какую-то литературу.

Узы между г-жой и г-ном X. быстро стали неразрывными. Г-жа X. требовала, чтобы муж постоянно был при ней или, по крайней мере, поблизости, и он подчинился. Они подыскали жилье в здании, где г-н X. устроился кем-то вроде управдома. С тех пор он начисто лишился свободы передвижения, примирился с этой тюрьмой, но поставил обязательное условие: жена будет исполнять все его желания, как служанка.

В начале лечения г-жа X. боялась покидать дом или оставаться одна в квартире. А если все же приходилось выйти из дома, например за покупками, ее обуревал панический страх, что у нее откажут ноги или случится истерика. Порой ее мучают бредовые фантазии, будто во время совместной трапезы она закалывает хлебным ножом мужа, сына и дочь. Есть лишь строго определенные маршруты в строго определенном районе, где она не боится ходить без сопровождения. Если предстоит неизбежная поездка на автомобиле, например на терапевтический сеанс, страх доводит ее до вопросов вроде: "Что делать, если во время поездки я свихнусь от страха и в тот же миг лопнет шина, а муж за рулем потеряет сознание?" Г-же X. спокойно лишь дома, в привычном кругу одних и тех же дел, если в этот и следующий день не предвидится никаких особых событий.
4. Страх и сон

Как мы видели на примере г-жи X., больной страхом человек видит угрозу во всем, что что может ожидать его в будущем. Тогда "инстинкт", побуждающий проявить осторожность или отступить перед непосильной ситуацией, реагирует не на приближение той или иной конкретной беды, а вообще без разбору на все предстоящее в будущем как на опасное и губительное.

Все предстоящее обволакивает туман страха, размывая очертания того, что позволяет увидеть здравый смысл, опыт. А воспаленное страхом воображение рисует в тумане контуры катастрофы. И эти образы возвращаются назад как восприятия внешних событий. Такова суть происходящего. У г-жи X. и у других, кто находится в такой ситуации, налицо осложнение, примечательное

неспецифической формой восприятия опасности. Она видит в будущем не какую-то определенную опасность и принимает меры не на случай, если ее опасения оправдаются, - опасность для нее исходит от сферы еще не прожитого в целом. Поэтому она отказывается идти в будущее, навстречу неясности и неизвестности, и пытается жить в монотонной круговерти затверженных, повторяющихся действий.

Это попытка жизни в остановленном времени, жизни впустую, слепленной из бесконечного подражания подражанию подражаниям самой себе. На самом деле г-жа X. живет в плену прошлого. Ее дни суть раскопки, перетасовка воспоминаний. Привычное окружение, недоверчиво контролируемое до малейших деталей, дом, ставший крепостью, нужны ей затем, чтобы было легче погрузиться в сон, забыться и отрешиться от мира. Только сон обещает утешение.

Но он не бодрит, не снимает страх, как у тех, кто приходит домой из настоящей, живой жизни. Г-жа X. спит тревожно, ее бросает в пот, ее мучают кошмары, либо она вынуждена принимать сильные успокои-

тельные средства. И даже тогда она часто просыпается, и собственное тело кажется ей клеткой. Нет у нее желания заветнее, чем мирный сон. Такое впечатление, будто всеми ее действиями и помыслами движет единственная цель - подготовить ко сну себя и все вокруг. Всюду наводится порядок, все расставляется и раскладывается по местам. Когда наконец муж приходит домой, когда ни гостей, ни звонков уже не ожидается и уличный шум за окнами стихает, она проверяет, какая аптека открыта ночью, а потом усаживается за вязание и наслаждается единственным более или менее спокойным часом дня. Наслаждается до тех пор, пока не начнется борьба за сон, очередная бесконечная ночь, а поутру она поднимается усталой и разбитой. У поэта Ханса Георга Буллы есть очень проникновенное стихотворение о страхе, написанное как будто про г-жу X. 17:

И глазам своим как еще верить: то ли уж все изменилось, то ль ничего, а старое нас нагоняет, всегда все то же - такое оно.

Да и вспомним ли мы, как оно вышло и как долго продлится, покуда вновь не почуем уют в отчаянии привычном*.(*Перевод В. Бакусева.)
Удушье, порывистый жест, каким ладонью проводят по лицу, - проявления нервозности и в то же время потребности удостовериться в целости и невредимости собственной кожной границы, в собственной целости. Верить или нет своим глазам? Очертания расплывчаты. "Там, где нет света, где ничего не видно, зарождаются боязнь и страх, - писал Карл Кёниг. - Ясная видимость рассеивает туман страха"18. Старое, всегда одинаковое, уют в привычном, в прижившемся отчаянии - уход в одиночество. В этом стихотворении (озаглавленном "Возвращение в тесноту") собраны все характерные признаки непроработанного страха, описанные выше.

Когда меркнет свет веры в собственное здравомыслие, когда парализована способность разобраться в причинах, масштабах, свойствах, значениях, соотнесенностях, всякая разница меж событиями и существами за пределами крепости страха стирается, ведь важно в них только одно - все они одинаково чужды. Отношения - все равно какие - заранее, уже на стадии ожидания, расцениваются как столкновение с угрожающе чуждым. Для беззащитного, глубоко испуганного человека существует единственная альтернатива: остаться на месте (застыть, закрыться) или пойти навстречу неотвратимому несчастью. "В процессе познания - а он состоит из двух фаз: испуга при появлении проблемы (вопроса) и освобождения от испуга при ее разрешении - присутствует извечная глобальная закономерность"19, - пишет Хельмут Хессенбрух. Далее говорится: "Испуг и страх пробуждают "Я" в его главнейшей деятельности - познании, т. е. проникновении в суть вещей". Это пробужденное (или, скажем, интегрированное в страх) "Я" позволяет нам, по словам Дорис Вольф, "увидеть жизненные препятствия в правильной перспективе"20.

Пораженное страхом сознание застревает в первой фазе описанного Хессенбрухом процесса познания или восприятия21: в испуге при появлении вопроса, неожиданного впечатления или проблемы. Как мы видели в гл. I. 1 и I. 2, из еще более внимательного наблюдения явствует, что эта первая фаза распадается на две стадии: появление и экспансию страха. В момент экспансии страха, т. е. состояния, при котором мы ощущаем исчезновение границ, происходит следующее: либо "Я", описанным образом вмешавшись, восстанавливает "правильную перспективу", верные масштабы и нужную дистанцию, либо возникает паническая реакция, "резкое отступление "Я"", судорожное оцепенение.

Что мы имеем во втором случае? Слишком сильное "столкновение" внешнего мира, впечатления, и душевного, где "Я", когда его упорядочивающее и направляющее присутствие в волевой сфере ослаблено, действует как существо воспринимающее (занимаясь переработкой впечатлений, их интеграцией, сортировкой и т. д. ). Контакт с внешним миром непомерно активен! Можно назвать это и чрезмерно резким пробуждением.

Ведь в процессе, кратко описанном Хессенбрухом, нетрудно узнать процесс пробуждения. При приступе страха этот процесс слишком интенсивен. Легкий избыток интенсивности в нем присутствует всегда, при любом процессе восприятия. Затем все возвращается в исходное положение. Хессенбрух совершенно прав: в первый момент пугает любой "вопрос", однако судорожное оцепенение, спровоцированное страхом, свидетельствует о переизбытке интенсивности. Картина реальности, слегка искаженная в момент первого испуга, на стадии появления страха, не восстанавливается, человек не способен совладать со следующей фазой - фазой "страха перед страхом". Все расплывается. Масштабы утрачиваются. "Я" ощущает, как его затягивает в событие, чей "побудительный характер" (Риман) воспринимается теперь как агрессия, насилие, как покушение на целостность личности. Причиненная боль заставляет "Я" отступить, человек весь сжимается. Освобождения от страха ("разрядки") не происходит, так как вместо того, чтобы собраться и призвать на помощь рассудительность, человек, на свою беду, сломя голову мчится прочь или пытается обороняться. Такая реакция способна перерасти в обморок: резкий провал в сон!

Обычная и во многом полезная, вездесущность страха выражается в близких к нему состояниях души или в таких трансформированных "Я" состояниях страха, как чуткость, восприимчивость, осторожность и мягкость, робость, нежность. Эти метаморфозы страха в позитивные, социально полезные черты характера предполагают, что мы достаточно независимы в общении со страхом как таковым. А это, в свою очередь, связано со способностью рассуждать и анализировать, т. е., в самом широком смысле, с тем, удается ли нам и в сложных ситуациях сохранять верное соотношение между своими впечатлениями и проявлениями, восприятием и волей.

Периодические шоковые провалы в нашем самовосприятии - "кровь застыла у меня в жилах" или "казалось, будто время остановилось" (в обеих фразах говорится об одном и том же переживании) - по мере приближения к неопределенному будущему ("что со мною будет?") или в ожидании рецидива однажды пережитого ужаса время от времени демонстрируют страх в "голом" виде. Справиться с ним можно, но в особо неблагоприятных обстоятельствах он ведет к утрате контроля, вызывает панику. Большинство людей с болезненными страхами постоянно боятся лишь впасть в бешенство, "потерять рассудок". Такого практически не бывает. Но "голый" страх, переживаемый нами в редких, исключительных случаях, для них - состояние постоянное или, по крайней мере, регулярное.

О чем это нам напоминает?

Мы переносимся в прошлое, в тот период жизни, которого обычно никто не помнит, - в самое раннее детство. Отсутствие воспоминаний можно восполнить внимательным наблюдением за маленькими детьми. Им еще предстоит усвоить, что контакт с внешним миром неизбежно регламентируется обширным репертуаром оговорок и ограничений, иначе его не выдержать. Именно здесь скрыта причина "беспамятства" самых первых лет жизни: провести границу между собой и окружением либо не удается вообще, либо эта граница непроницаема, как никогда впоследствии. А мир воспоминаний складывается из сознательно усвоенного опыта общения с внешним миром.

В состоянии бодрствования маленький ребенок беззащитен - я умышленно не говорю "беспомощен", поскольку существуют разного рода "опоры в беззащитности", которой мы скоро коснемся, - перед впечатлениями, обрушивающимися на него, перед субстанциями, познаваемыми через осязание или усваиваемыми в виде пищи, перед внутренними процессами в собственном организме, воспринимаемыми как внешние впечатления. С другой же стороны, младенец способен отгораживаться и удаляться от этого мира до такой степени, какая знакома нам лишь в состоянии крайнего изнеможения (кстати, тоже одного из центральных моментов симптоматики навязчивых страхов), - он засыпает. "Как глаз вынужден закрываться, когда на него падает ослепительный солнечный свет, - говорит Рудольф Штейнер, - так и ребенок вынужден закрываться от мира, вынужден много спать"22.

Мир восприятий как таковой подобен "ослепительному солнечному свету", иными словами: он пугает. Во время бодрствования для новорожденного еще не существует ни оговорок, ни ограничений. Чем больше он открывается перед окружением, особенно в своих телесных ощущениях, которые воспринимает как воздействия внешнего мира, не имея, однако, возможности ни ослабить их рассудком, ни противодействовать им, тем больше в нем страха. И как раз потому, что он не умеет объективировать этот страх, формулировка "испытывать страх" неверна. Новорожденный в состоянии бодрствования и есть страх! Безусловно, этим сказано не все, ведь тенденция к снятию страха, стремление оградить и проявить себя присутствует в человеке изначально. Однако возможности проявиться у маленького ребенка почти нет, а из впечатлений преобладает страх. Страх есть форма бытия, он идентичен чувственному восприятию.

Всю жизнь мы испытываем страх или, по крайней мере, находимся на самой его грани, если "наш рассудок бессилен перед подступающим к нам явлением, т. е. если мы осознаем впечатление, производимое этим явлением на нашу душевную жизнь, но судить о нем не в силах"23. На первых порах это касается абсолютно всех впечатлений. Они "осознанны", поскольку переживаются в состоянии бодрствования, однако рассудок - необходимая основа выработки понятий, дифференциации и дистанции - пока молчит. Это было бы состояние полной беззащитности, которое в кратчайшее время парализовало бы развитие личности - требующее умеренной удаленности от окружения, - не будь у ребенка врожденной, пока еще сокрытой способности как бы воспроизводить в себе каждое впечатление внутренними подражательными движениями. Мы говорим о первых, еще неявных формах того, что вскоре переходит во внешнее подражание, в развитие речи, наконец, в формирование понятий. Эта самая ранняя творческая активность играет огромную роль в снятии страха, хотя, конечно, она не может и не должна устранить страх.

В страхе новорожденного следует в первую очередь видеть не реакцию на то или иное событие, а выражение непонятности, непостижимости пребывания в мире. В легенде об изгнании из рая, в образе младенца, найденного в реке или лесной чаще, в экзистенциально-философском понятии "брошенности" (Хайдеггер) наблюдается некое созвучие этому.

Итак, маленький ребенок не выносит суждения "мне страшно" - да это и невозможно, пока не заговорило "Я", - за него судит сам страх. В переложении на слова приговор страха звучит как императив: "Беги!" Но куда? Убежище ребенка - сон. Когда новорожденный засыпает (впоследствии здесь кое-что меняется), он возвращается в защищенный, заманчиво близкий Мир, откуда он пришел, мир, не сравнимый ни с какими удовольствиями этого мира. В своих ранних книгах по проблемам подростков я часто писал о разных аспектах Детства в этом ключе - как о "долгом прощании" с бытием до рождения, откуда ребенок приносит "фундаментальный опыт гармонии, непритязательности и умиротворения"24. Далее там говорится: "он соприкасается с этим фундаментальным опытом, как только чувствует себя в собственном теле по-домашнему уютно, довольным и сонным". Иными словами: когда он отгораживается от внешнего мира и приближается к сну.

Почти у всех маленьких детей бывают фазы, когда они кричат при пробуждении. Кричат просто потому, что просыпаются. Тогда мать берет на руки маленькое, орущее, брыкающееся, размахивающее ручонками, потное существо, взирающее на мир с выражением крайнего неодобрения, моет его, кормит, укачивает. Ребенок успокаивается. Веки его постепенно тяжелеют, глаза еще мгновение задерживаются на материнском лице; по ним видно, по сонному лепету слышно, как к нему подступает дремота. Не нужно никаких теоретических разъяснений, чтобы увидеть, что отступление страха и Погружение в сон суть одно и то же.

Быть может, пристальный взгляд засыпающего младенца трогает нас именно потому, что он словно бы прощальный, словно бы ребенку хочется напоследок получше запомнить наши черты. Я уверен, так оно и есть. В первые месяцы жизни ребенок, засыпая, всякий раз прощается со здешним миром, а пробуждаясь, как бы рождается заново. Так душа новорожденного колеблется между полюсами - насквозь пропитанным страхом, незащищенным и ничем не ограниченным бодрствованием (пока он не научится сохранять "кусочек сна", спокойной внутренней дистанции в состоянии бодрствования) и как бы окончательным, прощальным уходом от внешнего мира. Там, в этом укрытии, царит мир. В мирный, здоровый сон младенца нет доступа ничему, что связано со сферой страха. Позднее ситуация меняется. Страх перемещается в верхние регионы сна, и теперь сон частично изолирует нас от чувственного мира, но душа остается связана с физическим телом и жизненными процессами сильнее, чем желательно для полной реализации регенеративных возможностей сна. При этом мы попадаем в промежуточную зону хаотичного взаимодействия неутихающих инстинктивных импульсов и процессов сознания, отчасти еще связанных с внешним миром, а из этого взаимодействия, как известно, возникают магические, демонические, а порой экстатически упоительные образы и существа. О том, что со временем накапливается в этой "промежуточной зоне", неведомой очень маленькому ребенку, чем она мало-помалу населяется, упомянуто в гл. I. 2 и I. 3, где мы говорили об образах, порождаемых бессознательными впечатлениями; от них необходимо отгораживаться так же, как от внешнего мира25.

Сон же новорожденного в полном смысле слова "блаженен". "С прекращением деятельности внешних чувств в человеке немедля пробуждается творческое начало", - говорил Рудольф Штейнер. Это в высшей степени справедливо для маленьких детей. В другом месте Штейнер описывает, что же здесь подразумевается: "удивительно наблюдать", как дети "во сне прямо-таки летят навстречу своим ангелам, как общаются с ними во время сна". Воспримем эти слова буквально, ведь дети вправду ищут в мире ангелов прибежища, утешения и ободрения для жизни26.

Итак, бодрствование сопряжено со страхом, отнимающим силы и "подавляющим". Во сне же действует творческое начало, откуда детская душа черпает "силу и крепость" (Штейнер) для грядущего дня. Здесь истоки той силы, которую мы зовем мужеством.

Посредником, связующим звеном между этими противоположными состояниями раннего детства выступает, как правило, мать. В первую очередь она налаживает ритмичное чередование открытости и защищенности малыша, ограждает его во время бодрствования, бережно препровождает обратно в сон. Без ее помощи он бы постоянно разрывался меж сном и бодрствованием без всякого перехода. Мать олицетворяет "сумерки", мягкий рассвет, спокойный вечер, причем внутренние суточные ритмы первых месяцев жизни еще не соответствуют природным. Фактически вплоть до отрочества самая серьезная педагогико-терапевтическая помощь (в некотором смысле воспитание всегда еще и терапия) со стороны родителей для победы над страхом - правильная подготовка детей ко сну и правильное пробуждение по утрам27. К сожалению, это обстоятельство слишком часто упускают из виду. Нередко все, даже умные и серьезные попытки разобраться в детских страхах выглядят как симпатичный, но построенный на песке домик, потому что о значении сна либо не упоминается вовсе, либо упоминается вскользь. Вообще теперь уже совершенно ясно, что значит, когда ребенка лишают такой посреднической помощи меж сном и бодрствованием, просто обделяя его вниманием или торопясь с "привитием самостоятельности" в силу превратного толкования данного понятия. Остановимся на этом подробнее.

Что же, собственно, делает мать, с любовью заботясь о ребенке? Противодействует пробуждению! Давайте попробуем представить себе, что при слишком резком пробуждении28 душа ребенка - тут круг снова замыкается, мы возвращаемся к сказанному о болезненных страхах у взрослых - как бы выбрасывается во внешний мир сквозь еще не окрепшее тело. Она "живет жизнью внешнего мира, живет целиком во внешнем мире" (Штейнер) и могла бы просто раствориться в неизвестности, непонятности, если бы мать не подхватывала ее и не препровождала обратно, к порогу сна. Периодическое возвращение ребенка в сон, т. е. освобождение от страха - вот основной мотив всех так называемых материнских инстинктов человека.

Итак, заботясь о том, чтобы пробуждение протекало в ослабленной форме, мать защищает новорожденного не только от избыточного раздражения впечатлениями окружающего мира, но и кое от чего другого, правда тесно с этим связанного. Дело в том, что, если бы ребенок не верил, что мать подхватит его и отправит назад, в сон, ему бы очень скоро пришлось разработать собственные "приемы" противодействия пробуждению. Подобные "приемы" знакомы нам по так называемым "больничным" детям - ритмичное потряхивание головой, раскачивание, сопровождаемое монотонным напевом, апатичное избегание контактов и т. д. 29

Во избежание недоразумений здесь следует добавить две вещи. Во-первых, стремление матери оградить ребенка может, безусловно, дойти до абсурда и навредить.

Подобные примеры известны мне по работе в консультации, однако не могу не отметить, что в последнее время вокруг этой формы педагогически неверного поведения поднимают, на мой взгляд, слишком много шума. Очень уж легко с уст экспертов слетает термин "излишне заботливая мать", когда речь идет просто об адекватной защите слабого, особенно уязвимого ребенка. Детей пока что чаще обделяют вниманием, и в большинстве случаев вовсе не из-за недостатка ответственности, а из-за якобы современных взглядов и ценностных установок ("самостоятельная, работающая женщина - более крепкая опора для ребенка, чем недовольная домохозяйка", как будто это альтернатива)30. Во-вторых, мы прекрасно знаем, что ныне встречается все больше и больше детей, похожих на "больничных", неконтактных и просто чрезмерно боязливых, хотя родители не обделяют их ни любовью, ни заботой и в то же время не ущемляют их самостоятельности. Главным образом это касается жителей больших городов и их окрестностей и ставит проблемы не только окружающей среды в самом широком смысле слова, но и нынешней школьной системы, на которых здесь нет возможности остановиться подробнее. Кроме того, порой жизнь загадывает нам загадки, к коим подобает отнестись с должной скромностью и задуматься о находящемся за гранью рождения и смерти, особенно о том, что происходит до рождения. По этому поводу кое-что уже сказано в гл. III. 131.

Представим себе человека, которому нужно приглядеться к чему-то вдали, когда солнце стоит прямо над горизонтом, а возможности воспользоваться руками нет. Он не сможет ничего сделать. Слепящая боль тотчас вынудит его закрыть глаза, если только ему на помощь не придет чья-нибудь рука и не затенит их. В начале жизни человек, ребенок, зависит от материнской и отцовской "руки помощи", в прямом и переносном смысле. Но постепенно он учится пользоваться собственными руками и затенять глаза сам. Чему же он учится? Защитному жесту. Со временем он осваивает все больше таких заслоняющих, затеняющих жестов, внешних и внутренних; иными словами, постепенно ему придется выработать привычку разными способами ослаблять бодрствование, т. е. в каком-то смысле включать в дневное сознание элементы сна. Но в отличие от "больничного" ребенка, вынужденного закрываться слишком рано, а потому совершенно неправильно, человек, растущий в здоровой обстановке, разовьет в себе инстинктоподобные, мягкие "силы антипатии", не мешающие, а помогающие развитию его личности. По мере того как это происходит, страх проявляет свою полезную сторону - становится жизненным наставником. Он побуждает нас укрощать наши волевые силы и направлять их на какие-то цели, наводить порядок в потоке чувственных впечатлений, обдумывать наши действия. "Страх всегда может привести к новому шагу в обучении. По сути, любой страх, даже любая боязнь - предвестники новых познаний" (Глёклер32) и, добавлю от себя, очередного шага к обретению внутренней уверенности. При этом страх не просто подавляется или выключается, а "обуздывается". Чуткий, тактичный человек, одновременно уверенный в своих суждениях и поступках, как бы заключает со страхом договор. Он говорит страху: "Ты отступишь и поможешь мне тоньше понимать вещи. А за это я предоставлю тебе какое-то пространство".

То, что мы называем чуткостью, есть "затененная" форма провоцирующей страх "душевной раны" (по определению Штейнера).

То, что мы называем чувством справедливости или ощущением своего и чужого человеческого достоинства, есть "затененная" форма того, что в "сыром" виде проявляется как крайняя обидчивость, чрезвычайная душевная ранимость. Страх претворяется в социальные способности, создает предпосылки для использования опыта наших собственных страданий - в данном случае от оскорбительного вмешательства - в общении с другими людьми.

То, что мы называем нежностью, есть "затененная" форма боязни соприкосновения, нарушения контакта, ведущего к одиночеству.

Подобных примеров, связанных с трансформированным страхом, немало. Почему такие превращения возможны? Если б бодрствующее сознание подчинялось лишь собственной динамике, то ранимость бы разрослась безмерно и повсеместно. Но оно апеллирует к душевным способностям, проистекающим из сна. "Спокойствие", "трезвость", "хладнокровие" (в корне отличное от равнодушного отношения к миру, навеянного страхом), "осторожность" и т. д. - эти понятия с разных сторон освещают силу, которую необходимо использовать при угрозе "разрыва" в состоянии бодрствования, чтобы, с одной стороны, сохранить здравомыслие и, с другой, "настроиться на уверенность в собственной дееспособности, которая... показывает, что в общем и целом конкретные варианты отношений нам по плечу" (Хиклин33). Итак, мы видим: требуется привлечь что-то, благодаря чему появится оппозиция экстравертной (обнажающей) тенденции процесса пробуждения, слегка отодвигающая нас назад, в направлении сонного сознания (прикрытия), - не слишком далеко, однако достаточно для того, чтобы при всем сочувствии и участии сохранялась четкая дистанция относительно вещей и событий.

Подытожим сказанное: метаморфоза страха в социальные способности предполагает правильную пропорцию бодрствующего и сонного сознания. Обнажающей динамике бодрствующего сознания должна противостоять умеренная доля приглушающей или - по отношению к чувственному миру - антипатической тенденции сонного сознания. Ясное, бодрствующее сознание учится у сонного справляться со страхом. Понять это вне зависимости от всех прочих актуальных или биографических причин его возникновения - значит найти ключ к поискам подходящих педагогических и терапевтических средств, а также способов воспитать в себе умение обращаться со страхами. Задержимся еще немного на сне. Слова "сонное сознание" могут смутить тех из читателей, кто считает, что во сне мы пребываем, скорее, в сфере бессознательного. По этому поводу Карл Кёниг сказал, что мы говорим о "сфере бессознательного не потому, что сознание в ней отсутствует, а потому, что обычно наше "Я" осознает ее менее интенсивно, чем сферу обычного сознания". И далее: "Разве мы не выносим из этой сферы пережитое во сне? Разве зачастую не бывает так, что не разрешенные днем проблемы разрешаются "за ночь"?" Отсюда он заключает: очевидно, страх развивает "форму сознания, с коей необходимо считаться"34. Ведь никто не станет утверждать, что если он не помнит первые два-три года своей жизни, значит, ничего из происшедшего за это время не сопереживалось сознательно. Скорее, тогдашние впечатления воспринимались в ином состоянии сознания. Столь же нелепо было бы и просто утверждать, что поскольку днем мы не помним о каких-то ночных событиях, то их не было. Возможно, пережитое ночью продолжает действовать в наших делах и решениях подспудно, так же, как и начисто забытые переживания раннего детства. Что, как не опыт, руководит нами, когда после безрезультатного взвешивания всех "за" и "против" мы говорим себе: утро вечера мудренее - и ложимся спать, отодвинув решение сложной проблемы? Александр Борбели пишет: "Мир сна и мир бодрствования так разнятся, что можно сказать, каждый из нас живет в двух мирах"35. Ведь, собственно, доверяя какую-то проблему сну, мы допускаем, что в том "ином мире" мы даже умнее, чем в обычном дневном сознании! Или возьмем случай, когда кто-то засыпает грустным, а просыпается радостным. Очевидно, во сне имела место некая духовно-душевная деятельность, и в итоге человек совладал с грустью36.

Йорген Смит обрисовал этот принципиальный вопрос в образной форме: "В повседневном сознании, с утра до отхода ко сну вечером, мы в некотором смысле находимся на поверхности мирового бытия. Эта поверхность окутана глубинной духовной реальностью, недоступной нашему повседневному сознанию. Тут возникает вопрос: что мы несем с этой тонкой поверхности в глубокие звездные пространства ночи и с чем... возвращаемся назад?"37 Увидеть это воочию невозможно, поскольку перемещения меж "двумя мирами" всякий раз явно сопровождаются потерей памяти. Однако непредвзятый анализ жизни может навести нас на кое-какие следы.

Один из таких следов - то обстоятельство, что, если абстрагироваться от беспорядочности и болезненных нарушений, обусловленных цивилизацией, мы по природе своей склонны нести с собой к порогу сна страх, т. е. под вечер становиться пугливее, и приносить из ночи в день смелость. В ходе бодрствования нарастает готовность к страху, а после живительного сна преобладают силы смелости. Ведь инстинктивно мы чувствуем, что такая утешительная фраза по адресу ребенка, как "Не нужно бояться, засыпай", имеет смысл. Чтобы передать этот смысл, следовало бы выразиться иначе: "Возьми страх с собой в сон, и его у тебя заберут". Интересно, что во многих старинных колыбельных полным-полно пугающих образов:

Черт за печкой прячется.

Он черный сундучок берет

И неслухов в него кладет*.

(*Перевод В. Бакусева.)
Конечно, с педагогической точки зрения это сущее безобразие - слишком уж грубо, однако за этим проглядывает ощущение реальности духовной жизни. Люди чувствовали, что в ночное звездное странствие детям (чей сон, конечно же, был несравненно более блаженным, чем у нынешних детей) нужно дать как можно больше непереработанной "поклажи" из страхов. В подобных обычаях еще жили отголоски искаженных представлений о высших существах, принимающих страх на себя. К счастью, такая "шоковая терапия" вышла из употребления, однако и с точки зрения современной детской психологии можно посоветовать перед сном в очень осторожной форме, с учетом возраста и индивидуальных особенностей, подталкивать детей, особенно боязливых, к конфронтации с их страхами, например, через сказки, где говорится об одиночестве, изгнании, темноте, тесноте и неволе, а в конце все проблемы разрешаются38.

Рудольф Фрилинг называл бодрствование и сон "попеременным выходом из укрытия божественного лона и возвращением в него". Здесь ночной опыт, отнимающий у дневных страхов силу, передан в форме религиозного образа. Рудольф Штейнер, как мы помним, подчеркивал роль ангелов. Если в состоянии бодрствования мы сумеем избежать полной утраты контакта со сферой защищенности и мира, в которую окунаемся ночью, то совладать с врожденными страхами будет легче. Этот контакт даже в опасных ситуациях поддерживает в нас веру в некий внутренний стержень, "нечто неизменное, постоянное, неподвластное никаким переменам" (Глёклер).

Рождение - "ключевая сцена" пробуждения в земном пространстве, в дальнейшем она в смягченной форме тысячекратно повторяется по утрам, когда мы открываем глаза. С другой стороны, мы тысячекратно возвращаемся в состояние нерожденности, в сон, в "маленькую смерть". Сознательно или нет, но, бодрствуя, мы переживаем себя отделенными от духовного мира. И чем дольше мы бодрствуем, тем больше чувствуем себя существами страдательными, беззащитными и обнаженными. Во сне же нам, очевидно, сообщается утешительный опыт, что наше пребывание в мире имеет смысл и цель. Сон укрепляет нашу волю и способность выражать себя, т. е. ободряет, а в то же время вновь и вновь учит нас сохранять себя под натиском чувственного мира. Умеренная дистанция, вера в собственный разум, активность - вот главное, что дает нам здоровый сон.

В стихотворении Розы Ауслендер "Надежда" показано, как человек живет на рубеже: с одной стороны - трагизм, с другой - поддержка голоса из глубин бессознательного, внушающая веру в наличие смысла:
Память нашарила дом в яме прошлого

Ковыляет твой нынешний

день

к надежде

(*Перевод В. Бакусева.)

Маленький ребенок не перестает поражать нас своей цельностью. Вот только что он был "совершенно вне себя" от страха и неудовольствия, но неприятность прошла, источник страха устранен, и он - само довольство. При всей быстроте чередования и то и другое состояние безбрежны. Дело в том, что у ребенка пока нет временной перспективы, не развита память (я не имею в виду память как способность), он не мыслит причинно-следственными и вероятностными категориями. У него отсутствует непрерывность опыта, а равно и условное наклонение как форма выражения возможности в будущем. Сон сменяется бодрствованием без всякого перехода, отражаясь в таком же чередовании удовлетворенности и недовольства. Так называемое "позитивное спокойное состояние бодрствования" (понятие из психологии развития) появляется лишь через несколько месяцев после рождения. До этого удовлетворенность практически равнозначна погружению в сон, а недовольство - бодрствованию. Взрослый же чаще всего пребывает в "сумеречных зонах", на переходах, конечно склоняясь в ту или другую сторону, однако у него практически не бывает крайних состояний, он ничему не отдается с безраздельностью маленького ребенка.

Когда ребенок доволен, у него сохраняется тихое подспудное напряжение, так как по опыту он уже знает, что довольство не бывает вечным. Он держится настороженно и сохраняет способность четко реагировать на изменения ситуации, не теряя равновесия. В состоянии бодрствования сонливость довольства сдерживается микроэлементами страха. С другой стороны, уверенность, что все наладится, не пропадает даже при сильном страхе. Самообладание не покидает его в водовороте событий. Микроэлементы ночного опыта защищенности сдерживают сверхбодрственностъ страха. Постепенно он учится устанавливать связь между этими противоположными состояниями бытия.

Для этого необходимы мир индивидуального опыта (биографическая память), видение возможного в будущем (будущая перспектива), а также способность ощутить себя инициатором выстраивания собственной жизни от прошлого к будущему (мотивы развития). Биографическая память дает опору - ощущение преемственности и дистанции, ведь по мере накопления и систематизации опыта, связанного с помнящим субъектом, ребенок все больше ощущает себя замкнутым, организованным целым, отличным от остального мира. Будущая перспектива дает уверенность в наличии смысла, поскольку если движение происходит не от имеющегося к намеченному или намечаемому возможному, значит, это движение случайное, а стало быть, бессмысленное. Если человек чувствует себя инициатором построения будущего, то уверенность в наличии смысла становится у него верой в действие. И тогда возможное в будущем перестает быть предопределенным и становится определяемым (мотивами развития).

Однако чтобы такое свободное движение в будущее не превратилось в блуждания, оно должно сдерживаться ощущением преемственности и дистанции (связанным с прошлым). С другой стороны, ощущение преемственности и дистанции должно периодически прерываться манящими перспективами, иначе оно перейдет в инертность. Перед нами вновь противоположность сна и бодрствования в ином обличье. Ощущение преемственности и дистанции сродни сну, а побуждение активно осваивать будущее тяготеет к сверхбодрствованию - при этом расширяются границы опыта и восприятия, т. е. происходит растяжение по направлению к периферии. В промежутке между этими тенденциями рождается вера в смысл и в себя. В ритмичном чередовании расширения и сжатия, открытости и активности, с одной стороны, и закрытости и инертности, с другой, разворачивается индивидуальное, самопознающее и самоощущающее сознание. Со стороны открытости и активности подстерегает страх: если она, как описано выше, перевешивает, то гипервпечатлительность влечет за собой хаотичный выплеск волевых сил и паническую реакцию судорожного зажима. Когда же перевешивает закрытость и пассивность, возникает опасность утраты связей, в конечном итоге одиночества. От страха перед страхом сверхвпечатлительные люди впадают в эту односторонность, т. е. бегут из одной крайности в другую. Правильный путь есть активная, осмысленная, умеренная открытость, рожденная из "высшего одиночества", укорененности в самом себе, которое мы теперь называем преемственностью и дистанцией, - бодрственность, образумленная сном.

Если задаться вопросом, откуда берется опыт преемственности и дистанции, эта опора, необходимая, чтобы справиться с будущим (а значит, и совладать со страхом, так как страх всегда сопряжен с будущим), и (поскольку второй вопрос неотделим от первого) какие сферы нашего существа не подвержены влиянию ритмов сна и бодрствования, то мы натолкнемся на определенную взаимосвязь. Здесь я могу коснуться ее лишь вскользь, но очень рекомендую основательно над ней поразмыслить.

Ведь масштабы смены сна и бодрствования гораздо значительнее, чем принято считать. Во сне самосознание пропадает, а с ним забывается и вся та сфера, которую мы обычно называем эмоциональной, - радость, огорчение, удовольствие, гнев, сострадание, чувство прекрасного и безобразного. И чем глубже сон, тем дальше она отступает. Что же тогда сохраняется принципиально неизменным? Физическое тело с жизненными процессами и функциями, т. е. процессами кровообращения и обмена веществ, дыхания и т. д. Все это продолжает "работать" в целом размеренно и нормально, пусть и несколько замедленно в фазе глубокого сна, а в так называемой фазе быстрого сна (сон с бурными сновидениями, когда порой мы даже сознаем, что спим) довольно активно. Как известно, спокойное, комфортное состояние этой сферы не просто помогает, но позволяет заснуть. Позитивные телесные ощущения служат для сна, так сказать, входной дверью. Иными словами, чем крепче "спят" телесные функции, т. е. чем глубже они уходят из зоны ясного сознания, чем меньше внимания к себе привлекают, тем лучше мы засыпаем. Мы прямо-таки погружаемся в эту сферу подсознательных, "спящих" телесных функций как в мягкую колыбель. Здесь мы отдаляемся от процессов внешнего мира, от чувственных впечатлений; здесь находятся и истоки опыта преемственности, обретаемого нами в земной жизни.

Несомненно, переход от бодрствования к сну и наоборот - процесс прерывный, постоянно нарушающий преемственность. У маленького ребенка этот аспект стоит на самом первом плане, ибо, как мы видели, ребенок либо абсолютно спит, либо абсолютно бодрствует. Опыт преемственности возникает, как мы опять-таки видели, в первую очередь за счет постоянного подтверждения факта материнской защиты. Что мать сообщает новорожденному в первую очередь? Порождающий доверие опыт, что любое телесное неудобство, любой телесный дискомфорт, из-за которого ребенок ощущает себя как бы втянутым в состояние бодрствования, тут же устраняется, чтобы восстановилось ощущение "мягкой колыбели", телесного комфорта. На первых порах бодрствующее сознание еще не может противиться такому соблазнительному ощущению комфорта и быстро "засыпает". Но мало-помалу, пока организм заодно постепенно привыкает к пище и крепнет, благодаря материнской заботе возникает некое фундаментальное ощущение, первичная фундаментальная уверенность, которую можно назвать доверием к собственному телу. Тело, точнее ощущение тела своим домом, становится надежной опорой. Вскоре оно перестает быть лишь входной дверью для сна или бодрствования, но становится гарантом преемственности. Прислушиваясь к своему организму, ребенок воспринимает нечто знакомое, привычное, неизменное; это регулярное возвращение домой, в собственное тело, засыпание и пробуждение в нем - начальная форма самосознания, опора всех остальных, более зрелых форм. Теперь мы все чаще наблюдаем, как малыш начинает осваивать "сумерки", бодрствовать в состоянии телесного комфорта, переходить к "позитивному, спокойному состоянию бодрствования" и наслаждаться им. Порой он растягивает удовольствие при засыпании и пробуждении, тихонько лепечет, играет пальчиками. Ребенок уже не засыпает сразу после кормления и пеленания и не разражается горьким плачем сразу после пробуждения.

Такое возникшее у ребенка самовосприятие в надежности и непрерывности пребывания в собственном теле Рудольф Штейнер в набросках антропософского учения о чувствах называет чувством жизни: устойчивое самоощущение в постоянстве земного бытия. Именно оно обеспечивает необходимую близость к сфере сна при бодрствовании. Опираясь на сказанное выше, можно сказать так: мы постоянно носим с собой сон, ибо наше тело всегда при нас. В обычной жизни отдельные части нашего существа, не подверженные особым переменам в зависимости от времени суток, спят всегда. Такая непрерывность в прерывном ритме сна и бодрствования воспринимается чувством жизни как чувство телесное, чувство самовосприятия. Благодаря этому чувству мы постоянно остаемся вблизи сферы сна. Когда на нас нападает страх, данная чувственная функция нарушается подобно тому, как нарушается слух при шумовом шоке или зрение при ослепительно ярком свете, ведь страх полностью выдергивает нас наружу, вырывает из этой близости к сфере сна. Судорожный зажим тоже можно расценивать как неудачный результат панической попытки восстановить восприятие чувства жизни.

Но страх подрывает не только чувство жизни. Наряду с этим существует другое "базовое" чувство, теснейшим образом связанное с первым, - осязание. В учении Рудольфа Штейнера о чувствах осязание описывается гораздо дифференцированнее и подробнее, чем в общепринятой традиции. Развивая идеи Штейнера, Карл Кёниг особо подчеркивает взаимосвязь между страхом и осязанием39. Коротко говоря, функция данного чувства - обеспечивать нам отграниченность от внешнего мира, ощущение телесной конфигурации относительно окружающего пространства. Всякий раз, когда внешний мир так или иначе соприкасается с нами или когда мы соприкасаемся с ним, мы через осязание, сенсибилизирующее всю поверхность тела, ощущаем границы своей периферии, своего тела. У ребенка это ведет к постепенному формированию того, что называют "образом тела".

Если чувство жизни дает нам в первую очередь опыт непрерывности, преемственности, то осязание, или чувство границы, позволяет соблюдать дистанцию с внешним миром. Восприятие телесной границы, со временем все более и более отчетливое (не в последнюю очередь благодаря действиям матери по уходу за ребенком), - предпосылка развития четкого восприятия душевной (личной) границы. В гл. I. 3 мы уже упоминали о тесной связи кожной границы с границей "Я". Осязание образует "защитный слой", формирует опыт оболочки, необходимый для развития чувства жизни. Чувство жизни поддерживается извне через осязание, а осязание - изнутри через чувство жизни. Когда нападает страх, подрывается и то и другое. О нарушении осязания свидетельствует описанное ощущение "утечки", утраты себя, "расплывания" телесного образа. Из-за этого нам кажется, будто нас лишили оболочки и отбросили в состояние раннего младенчества, когда телесная граница была нечеткой и поэтому отсутствовала предпосылка для того фундаментального ощущения своего тела домом, которое необходимо для обретения мужества к жизни через веру в наличие смысла.

В обычной жизни эти два базовых чувства, дающие ощущение непрерывности и дистанции, "спят". Осознаем мы их, лишь когда они нарушаются. Они обеспечивают постоянную связь с ночной стороной нашего бытия, гарантируют обратную связь со сном, необходимую для того, чтобы не подвергаться постоянному воздействию страха при выходе "наружу". Они же служат средой для развития других, не менее важных функций чувственного самовосприятия. Чувство (собственного) движения, открытое Штейнером еще в начале XX века и с недавних пор как "ощущение пространственного положения" вошедшее и в неантропософскую механотерапию, обеспечивает восприятие собственных движений - непременное условие надежного контроля и управления движениями. Опираясь на чувство жизни и осязание, ребенок наряду с моторикой овладевает навыками координации и ориентации в пространстве, теснейшим образом связанными с чувством собственного движения и создающими основу восприятия перспективы (сюда относится оценка расстояния, высоты и размера). Позднее, на ступени метаморфозы от телесно-пространственного к душевно-временному, эти навыки, где чувство жизни взаимодействует с осязанием и чувством движения, предстают в виде временной (или будущей) перспективы, правильной оценки качественных масштабов (значений) и не в последнюю очередь внутренней координации (сдержанная реакция, целенаправленное действие). Короче говоря, чувство движения - важная основа всего, что относится к жизненной ориентации в самом широком смысле слова. Здесь нельзя не заметить связи с тем, что описано выше как вера в наличие смысла.

Чувства движения и равновесия - неразлучная пара, как осязание и чувство жизни. Если бы мы писали учебник, о чувстве "внешнего" равновесия можно было бы сказать многое, что выходит за рамки обычных представлений. В данном случае заметим лишь, что оно прямо противоположно силе тяжести. Когда чувство равновесия нарушается или дестабилизируется (например, в случае страха), сила тяжести сразу начинает действовать на нас гораздо сильнее обычного. Нас, точнее нашу голову, тянет вниз. При нормальном чувстве равновесия сила тяжести действует, поскольку ногами мы стоим земле, и в то же время не действует, поскольку мы свободно держим голову на плечах. А так как мы свободно держим ее на плечах, мы способны поднимать ноги и ходить, "балансируя" руками и всем телом (необходимую для этого координацию дает чувство движения). Если равновесие теряется, голова тяжелеет, и "прямохождение" уже невозможно.

Что происходит, когда мы ходим или стоим прямо? Непрерывное балансирование в поисках середины между двумя противоположными положениями тела. И помогает нам в этом чувство равновесия. Любое стремление упасть вперед выравнивается стремлением назад, любое стремление назад - стремлением вперед; точно так же уравновешивается соотношение влево-вправо, например при езде на велосипеде. В обоих случаях суть происходящего состоит в регулировании соотношения между верхом и низом (любой уклон в ту или иную сторону ведет к падению), тяжестью и легкостью, землей и небом, падением и взлетом, в конечном счете - между сном и бодрствованием. Вертикальное, уравновешенное положение символизирует, как человеку, существу сознающему, воспринимающему, устремленному ввысь и вовне, необходима фиксация в спящей телесности, направленная вниз, к полюсу тяжести, и как, с другой стороны, этой телесно обусловленной направленности вниз и внутрь, к сну, постоянно противодействует стремящийся вверх импульс, открывающий выход наружу.

В случае, когда человек находит верный баланс меж покоем и активностью, восприимчивостью и дистанцией, устойчивостью и подвижностью, т. е. верную середину меж тяжестью и легкостью, интроспекцией и экстравертностью, внутренним созерцанием и обращенностью к миру, по праву говорят о "внутреннем равновесии". У такого человека есть опора - ощущение непрерывности и дистанции; он способен направить свою жизнь на поставленные им самим цели, исходя из собственной биографии и опираясь на солидную веру в себя, порожденную доверием к телу. Безусловно, к такому идеальному состоянию можно лишь стремиться. Однако порой необходимо намечать целевые установки, чтобы конкретно представить себе моменты, важные в воспитании ребенка, в самовоспитании, в кризисных жизненных ситуациях и, конечно же, в терапии, где ведется практическая работа над описанными в данной главе аспектами. "Сколько бы прекрасных нравственных истин об использовании времени мы ни заучили, - сказал однажды Рудольф Штейнер по поводу "жизненного равновесия", - они не укоренятся так глубоко, как могли бы, найди мы верное соотношение между собой и внешней реальностью... т. е. равновесие в жизни, которого не будет ни если мы растворимся во внешнем мире, ни если углубимся лишь в свой внутренний мир"40. Еще раз отметим, что кратко охарактеризованные нами "базовые чувства" и их дальнейшие метаморфозы, весь комплекс осязания и чувства жизни, имеют центральное значение в связи с проблемой страха. Это может, хотя и не обязательно должно означать, что в детстве допускались грубые педагогические ошибки: недостаток внимания, форсированное развитие (преждевременное подталкивание к процессам эмоционального и духовного развития без должной подготовки), недостаточно серьезное отношение к "священности" детского сна и к необходимости его заботливой организации, перегрузка раздражителями, шоковые переживания и т. п. Но даже если этого и не было, все-таки необходимо иметь в виду, что у чрезмерно боязливых людей - неважно, из-за каких влияний, переживаний, задатков или неправильного образа жизни - подорвано опорное ощущение преемственности (непрерывности) и дистанции, вырабатываемое описанными чувствами, что пошатнуло веру в наличие смысла и в действие. Поэтому узловой педагогико-терапевтический вопрос таков: как выстроить (восстановить) состояние бодрствования, образумленное сонным сознанием?
7. Подведение итогов и педагогико-терапевтические выводы

Мы подходим к концу, хорошо зная, что многое затронуто лишь вскользь и потребует уточнения в дальнейших работах.

Из-за объема и сложности материала, приведенного в ч. III, представляется нецелесообразным давать ее резюме. Напомним важнейшие моменты и попытаемся создать наглядный фон для показа основных педагогико-терапевтических направлений. Их мы представим в сжатом виде, так как данная Книга не входит в разряд популярных ныне "сборников советов", ее задача - помочь разобраться в сути проблемы.

Мы рассматривали страх беспристрастно, ориентируясь прежде всего на само явление, и выяснили, что в нем нет ничего "плохого", что это своего рода природный душевный процесс, который либо помогает, либо мешает жить - в зависимости от нашего отношения к нему. Главное здесь - вопрос настроя: если мы хотим избежать любых поражений и неудач и исповедуем гедонистический идеал свободы от страданий, страх настигнет нас, куда бы мы ни пошли и что бы ни делали. Ведь тогда наша жизнь будет жизнью в страхе перед страхом, точнее в страхе перед любыми ситуациями, могущими вызвать страх. Однако если принять страх и постараться им воспользоваться, он не только придаст мужества, но и станет полезным спутником. В этой связи мы видели, что такие качества, как чуткость, сострадание, робость, сдержанность, внимательность и т. д., суть формы проявления интегрированного и трансформированного страха и что они не только не убавляют смелости, но и направляют ее на верный путь.

Описание процесса страха показало, что в нем следует различать три стадии: появление страха, его экспансию и стадию зажима. Вторая стадия - экспансия страха, или страх перед страхом, - играет ключевую роль. Если в этот миг удастся сосредоточиться и отстраниться от внешнего мира, чтобы направить волю на некую цель, мы усмиряем страх. Если нет, то попытка совладать со страхом срывается и наступает зажим. Про хронически боязливых людей можно сказать, что они в принципе не справляются со стадией экспансии страха. Их специфическая проблема не в появлении страха, а в неспособности собраться в решающий момент, чтобы преобразовать страх. Все это говорит о том, что по сути своей страх - состояние чрезмерного бодрствования и сверхвпечатлительности, и мы подробно остановились на этом, рассмотрев раннее развитие ребенка. За любой формой страха стоит избыточная восприимчивость и обращенность к миру, если угодно, избыток "сил симпатии". Противоположный полюс - сон как состояние полного отсутствия страха. Ночью мы восполняем жизненное мужество, в течение же дня вновь усиливается страх. Попыток ответить на вопрос, почему, собственно, человек нуждается в сне, немало, но практически игнорируется именно такой ответ: чтобы не сойти с ума от страха!

Итак, умение обращаться со страхом в значительной степени зависит от того, что в состоянии бодрствования мы частью своего существа сохраняем близость к сфере сна, связь с нею, или, по нашему образному выражению, со свойствами, перенимаемыми бодрствующим сознанием у сонного. Последнее связано с такими качествами, как собранность, непрерывность (преемственность), дистанция, внутренний комфорт и ритмичная размеренность; первое - с вещами прямо противоположными: открытостью, возбуждением, прерывностью, снятием дистанции, чувствительностью, болью.

Поэтому, если мыслить практически и прямо, то в педагогике, терапии и самопомощи непосредственно важно все, что, как мы только что сказали, относится к сфере сна:

а) развитие внутренней собранности;

б) непрерывность и ритмичность в жизни; терпеливая выработка способности внутреннего восприятия непрерывности собственной биографии (биографическая работа);

в) упражнения по развитию восприятия и организованности для выработки беспристрастного суждения на основе чистого наблюдения;

г) соответствующие методы для создания позитивных ("комфортных") телесных ощущений;

д) особое внимание к сну, т. е. к правильной подготовке к нему и организации первого часа после пробуждения.

Рассматривая свойства, перенимаемые бодрствующим сознанием у сонного, мы подошли к вопросу о том, какие компоненты нашего существа спят (должны спать), даже когда мы бодрствуем, обеспечивая непрерывность в смене дня и ночи. При этом мы столкнулись с так называемыми телесными, или базовыми, чувствами, а именно с комплексом осязания и чувства жизни, затем с основанными на нем чувствами движения и равновесия. Комплекс этих базовых функций самовосприятия, развиваемых в детстве, упорядочивает непрерывность пространства и времени. Кроме того, они обеспечивают для бодрствующего сознания необходимую опору в таких близких к сфере сна (обретаемых во сне) качествах, как терпение, рассудительность, осмотрительность, спокойствие, вера в себя и т. д. В состоянии страха нарушается и пространственно-временной континуум (ориентация, координация, перспектива, целеустремленность), и все то, что связано с внутренней собранностью, сосредоточенностью и уверенностью суждения. Развитие телесных чувств у ребенка или их адекватная доработка у взрослых относятся к обязательным мерам профилактики или лечения состояний страха, причем, повторим еще раз, особого внимания заслуживают осязание и чувство жизни.

Для развития осязания применяются, с одной стороны, концентративные осязательные упражнения, или медитации: исследование ладонями и ступнями различных материалов, к примеру песка, камня, шерсти, воды, дерева и т. д. при максимальном выключении мышления. Занятия с детьми выстраиваются в игровой форме: определить ногами, что перед ними за предмет и из чего он сделан. С другой стороны, полезны втирания масла по всей поверхности тела и упражнения в телесной географии41, в искусствотерапии - обработка камня и лепка из глины.

Для развития чувства жизни рекомендуется тепло, например прогревающие ванны с последующим растиранием тела махровым полотенцем и втиранием масел, ритмический массаж, детям - теплые компрессы по вечерам. Также преимущественно у детей, но порой и у взрослых рекомендуется в этой связи следить за питанием, чтобы исключить перегрузку организма пищей. Вкусовые ощущения тесно связаны с чувством жизни. Поэтому в придачу к упомянутым выше осязательным упражнениям мы рекомендуем пациентам - подросткам и взрослым - концентративно-медитативные вкусовые упражнения42. Кроме того, на чувстве жизни благотворно сказывается все, что связано с ритмизацией. Особое внимание надо уделять ритму сна и бодрствования, а также ритмизации приема пищи и планированию недели, намечая регулярно повторяющиеся фиксированные моменты43.

Если чувство жизни связано с вкусовыми ощущениями, то осязание имеет особую связь со зрением. Тренировка точности наблюдения - важная искусствотерапевтическая задача в лечении пациентов с навязчивыми страхами. Но можно давать пациентам и такое задание: каждый день в одно и то же время прогуливаться по одному и тому же маршруту, запоминая что-либо из увиденного в небе, на деревьях, на земле и т. д. Это служит не только продолжением осязательных упражнений на более высоком уровне, но и побуждает заново открыть преимущества "объективного", самоотверженного интереса к миру. Кстати, опыт показывает, что пациенты заметно противятся подобным идеям. Но если преодолеть такое сопротивление, то вскоре ежедневные "походы в разведку" с последующим занесением результатов в дневник становятся излюбленной привычкой.

Для развития чувства движения и равновесия наряду с целесообразными порой специальными упражнениями44 можно посоветовать любые связанные с этим полезные занятия в свободное время. Для детей это верховая езда или народные танцы, для подростков и взрослых, скорее, что-нибудь спортивно-гимнастического плана, по моим наблюдениям, очень полезна ботмеровская гимнастика. В совокупности меры по развитию чувств, тела и движения - при работе с детскими страхами порой достаточно их одних - образуют фундамент для психотерапии и биографического консультирования в более узком смысле. В связи с перечисленными направлениями необходимо пояснить, что конкретно подразумевается под упражнениями на внутреннюю концентрацию, биографической работой и организацией сна.

Не станем вдаваться в подробности, ведь, как уже подчеркивалось в предисловии, данная книга не может и не стремится заменить компетентную помощь человека человеку. Просто ради полноты картины отметим, что в духовнонаучной литературе описана масса упражнений на внутреннюю концентрацию и просветление. Правда, в каждом отдельном случае выбирать их должен сведущий в этих вопросах врач или терапевт. В связи со страхом особое внимание стоит уделить упражнениям, развивающим мышление и наблюдательность. Что касается биографической работы, т. е. путешествия вспять, в предысторию, то предпочитаемый нами путь отличается от ныне общепринятого тем, что при всем внимании к поискам возможных травматизирующих причин или шоковых переживаний на первом плане стоит осмысление через воспоминание как таковое, т. е. возможно более нейтральный подход к прошлому, пересказ собственной истории в поисках утраченных жизненных мотивов, ошибочных целевых установок, забытых идеалов. Оживить их, принять всерьез и вновь возвести в ранг жизненного лейтмотива - задача ориентированных на будущее терапевтических бесед, к которым зачастую необходимо привлекать и людей из ближайшего окружения пациента. Речь идет о новом начале - возможно, радикальном - с условием приятия собственной уже прожитой судьбы, какой бы она ни была. Главное - разобраться в ней, увидеть смысл.

Вопрос об "организации сна" требует индивидуального подхода. Однако не скрою, что наряду с прочими, зачастую весьма важными вещами - например, надлежащими гигиеническими процедурами по вечерам, упражнением по обзору дня, подходящей литературой для вечернего чтения, арома- или растительно-медикаментозной терапией, тепловыми процедурами, определенными упражнениями на развитие представлений - решающую роль, по моему мнению и опыту, играет религиозный аспект, молитва: сознательное и прямое обращение к высшей инстанции, управляющей судьбой. Лучше не говорить лишних слов о том, что в своих стараниях помочь врач, терапевт или ближайшее окружение могут использовать те интуитивные открытия и активные импульсы, какие дарует нам ночь, если мы верим в подобную возможность. Однако с годами это представляется мне все более важным.

Практика показывает, что нередко в терапевтических беседах полезно затрагивать более высокие, универсальные проблемы, которые помогают пациентам иначе взглянуть на собственные страдания. Психотерапевт Дорис Вольф придерживается сходного мнения. Она пишет: "С точки зрения всеобъемлющей связи и общности со всем человечеством, чье существование продолжится и после нас, наши переживания... предстают менее масштабными и значительными"45.

Больной страхом пациент должен научиться направлять свои мысли в это русло. Михаэла Глёклер предлагает спокойно обсуждать глобальные угрозы, нависшие над человечеством и мирозданием, чтобы пациент понял: речь идет о вещах слишком масштабных, чтобы можно было отказаться от участия хотя бы одного человека и его инициативы "в преодолении разрушительных сил... и зла"45. Сопоставляя эти высказывания, понимаешь, что сравнение масштабов собственной боли и боли человечества способно привести к переосмыслению собственной ценности в рамках целого. Без сомнения, очень важно практиковать постоянные беседы с пациентами на такие темы, однако они предполагают заинтересованность и принципиальную готовность заниматься подобными вещами, а так бывает не всегда. Мой личный опыт говорит о пользе конструктивных бесед о проблеме смерти и жизни после смерти в контексте истории духа и религии46.

Помимо этого, в терапевтических беседах следует заниматься и настойчивым исправлением систематических мыслительных ошибок. Представления измученных страхом людей о мире и об отношениях е другими людьми во многом искажены. Они неверно оценивают повседневные события, считают себя неудачниками там, где у них все получается, им кажется, что их обидели, когда на самом деле никто их не обижал, и т. д. Одна из центральных задач терапии - упорное и терпеливое выправление ситуации на основе ежедневных дневниковых записей.

Подвести все это в конце концов к активному приятию собственной жизни как творческому вызову, чтобы извлечь из вновь обретенного внутреннего покоя творческие импульсы и предложить новые задачи для укрепления возрождающегося мужества, - дело искусства на пограничье между терапией и свободным художественным творчеством. С самого начала оно должно сопутствовать каждому лечебному мероприятию. С постепенным ослаблением неизбежной зависимости пациента от ведущего терапевта роль искусства возрастает. Ничто не помогает выйти на путь новой самостоятельности лучше, чем искусствотерапия.

О том, что можно сделать чисто медицинскими средствами, я, не будучи медиком, говорить не стану. Такие вещи мы обсуждаем на терапевтических конференциях, и всякий раз при этом подтверждается, насколько важно участие врача47. К краткой характеристике основных терапевтических ориентиров, наработанных нами практически, добавлю: подобные вещи могут считаться "рецептами" лишь условно, т. е. перенимать их следует избирательно. В сфере психосоматики, в сфере психотерапии и в лечебной педагогике зачастую нелегко решить, в какой мере успех тех или иных форм лечения связан с тем, что они осуществляются разработчиками. Поэтому, если что-то удается тебе самому, нужно соблюдать осторожность и не рекламировать эти приемы как универсальную панацею. Мне бы хотелось пожелать, чтобы каждый, кого интересует данная тема, сделал собственные выводы из нашего краткого и наверняка не исчерпывающего исследования причин и феноменологии страха. Кроме того, я надеюсь, что оно хоть как-то изменит отношение к страдающим страхом и поможет окружающим понять и принять их.

О детских страхах стоит поговорить отдельно, в другой раз. А "золотые правила" педагогической профилактики таковы.

В первые годы жизни ребенок стремится развить доверие к телу; впоследствии это дает возможность справиться с натиском жизненных сомнений. В "среднем" детском возрасте необходимо выстроить окружение ребенка так, чтобы на базе здорового доверия к телу сформировалось социальное доверие, которое поможет справиться с опытом одиночества. В отрочестве доверие к телу и социальное доверие - необходимое условие, чтобы вера в наличие смысла помогла преодолеть стыдливость, носящую, по сути своей, не генитальный, а универсальный характер. Никто не способен полностью исключить из жизни сомнения, одиночество и стыдливость. В жизненных сомнениях проявляется опыт телесной уязвимости и ранимости, полученный в раннем детстве; одиночество указывает на опыт душевной уязвимости и ранимости, с каким мы впервые сталкиваемся в середине детства; подростковая стыдливость связана с обнаружением лживости - в окружающем мире и в себе, - а значит, проистекает от переживания духовной уязвимости. При любой серьезной атаке страха сомнения, одиночество и стыдливость объединяются. Доверие к телу, социальное доверие и вера в наличие смысла суть опорные достижения развития, позволяющие выстоять в подобных ситуациях и преобразовать сомнения в критичную рассудительность, одиночество - в спокойную уверенность в себе, стыдливость - в тонкое чутье к правде.