Из темноты бесконечно длинного узкого коридора донеслись лязг и шарканье — бабах, ширк-ширк, бабах, ширк-ширк. Возящийся у плиты Иннокентий поморщился. Приближающиеся звуки пахли дряхлостью и медленным умиранием — так, во всяком случае, ему казалось с тех пор как восставший после второго инсульта дед Василь стал бродить по квартире, опираясь на ходунки. Ноги старику служить отказывались, и он передвигался по коммуналке подобно биотехническому монстру, навсегда соединившему в себе плоть и металл. Вцепится трясущимися руками в подпорку и подтаскивает к ней своё полуживое тело; снова приподнимет лёгкую конструкцию, бахнет ею об пол — и опять следом тянется. От этого зрелища Иннокентия охватывал брезгливый ужас. Нет, он бы так жить не смог! А дед ничего, пыхтит. Только заслышит, на кухню кто вышел — тащится со своей колымагой. Поговорить ему, видишь ли, требуется. Доконал!
Хмурясь, Иннокентий поставил на конфорку сковороду. Улизнуть не удастся. Вера с детьми подались в деревню, так что кухонных забот не миновать. Как и нытья не в меру общительного соседа.
Пока жарилась яичница с ветчиной, дед Василь доковылял до кухни.
— Здоров, — просипел трудно, с присвистом.
— И тебе не хворать. — Приветствие прозвучало как издёвка. Иннокентий отвернулся.
За спиной послышался весь царапающий слух набор: бабах, ширк-ширк, бабах, ширк-ширк. Затем облегчённый вздох — старик добрался до табурета.
— Чайку-то со мной, а? — Голос деда звучал заискивающе. — А, ежели чё, то и… того… вчера пенсию принесли…
— Не, дед, пить не буду. Вечером к своим еду. Верка унюхает… Ну, сам знаешь.
— Зна-а-аю! — Старик махнул изуродованной артритными шишками рукой. — Сердитая она у тебя. Моя вот тоже… это самое… не одобряла. Царствие ей небесное. М-да… Ну, так чайничек-то поставишь? Угощу хоть так. Пенсия, говорю… И… это… разговор имеется.
Дед потупился — понимал, вечно куда-то спешащей молодёжи его болтовня хуже горькой редьки. Иннокентий поёжился. О чём будет говорить старик, знал наперёд — Пашка-Сивый. Подхватить бы сейчас пышущую жаром сковороду с аппетитно скворчащей яишней, да запереться в чисто убранной домовитой Веркой комнатухе! Кеша покосился на старика. Дед смотрел умоляюще — в упор, не отрываясь. В выцветших радужках когда-то тёмно-карих глаз поблёскивала влага.
— Ладно, недолго только, — буркнул Кеша, ненавидя себя за мягкотелость.
Дед Василь прихлёбывал крепкий чай из огромной щербатой кружки. Молчал, покусывая болезненно кривящиеся губы. Молчал и Кеша. На старика старался не смотреть — этот живущий отдельно от лица мокрый рот с прилипшими к нему крошками — фу!
— Так вот чего говорю, — нарушил сгустившуюся тишину дед — опять приходил Пашка-то.
— Брось! — Иннокентий раздражённо фыркнул. — В одной квартире, чай, живём, ничего я не слышал. Мерещится тебе.
Дед насупился.
— Ты, может, и не слыхал. В твои-то годы меня бы тоже пушками не добудились. Теперь бессонница окаянная... М-да… А иноходь Пашкину я завсегда узнаю. Припадал на ногу-то. — Старик отставил кружку, долго сопел, точно страшась выговорить вертевшееся на языке. — Манера у него была — идёт себе мимо, да у двери моей и остановится. Ждёт, когда окликну. А не окликну, так в дверь и поскребёт. Тихонько, стесняется вроде. Знаешь же, на пол-литру я ему, случалось, ссуживал. Всегда так было. Вот и в этот раз…
— Ну и дурак, что ссужал! — попытался обойти преследующую деда тему Иннокентий. — Алкашу взаймы давать!
— Ты меня не суди, — набычился Василь. — Другие не больно-то заходили. Да я не в претензии, понимаю, своих забот полон рот. А Пашка, нет-нет, да уважит, посидит со стариком.
— Чего ж не посидеть… на халяву-то.
— На халяву или нет, а всё не так муторно. Ольга моя как преставилась, словом перекинуться не с кем. Только… — дед замялся — живому живой нужон. Чё ж он… нынче-то? — Василь втянул голову в плечи. — Как думаешь, Кеш, чего Пашка ко мне привязался? Иль за собой зовёт?
— На кой ты ему сдался?! — Кеша скривился. — Не компания ты ему. Помрёшь и прямиком в рай. А Сивому скитаться положено, раз уж по своей воле удавился. Грех это, понял?
— Так вот я и говорю, мается душенька-то его! Скучно ей, поди, одной. Товарища ищет. Я ж к нему при жизни по-доброму, вот он меня и выбрал. А?
Иннокентий стиснул зубы — старый хрыч, еле дышит, а туда же, за жизнь свою никчёмную цепляется. Вида, однако, не показал. Улыбнулся, ободряюще хлопнул соседа по плечу.
— Я, дед, такое дело слышал — покойник без приглашения чужой порог не переступит, если дверь не заперта. Его по всей форме позвать надо. А так ни-ни! Имени его не поминай и дверь открытой держи. Спереть никто ничего не сопрёт. Один же в квартире остаёшься.
— Один… — Дед Василь понурился. — А помнишь, Кешка, сколько народу раньше тут толкалось? Почитай, семь семей. Весело.
— Да уж, веселуха! -- Кеша хохотнул — Только когда то было! До расселения ещё. Это ты, чёрт старый, окопался здесь, оборону держишь. Квартиру ему отдельную дают, а он…
— Так ведь… — Василь сконфузился — подохну в отдельной-то и не узнает никто. А тут ты с Верой, да ребятишки ваши. С вами сподручней как-то. Вот съедете, тогда уж и я двинусь. М-да… Боязно мне, Кеш, от норы своей отрываться, привык сам себе хозяином быть. — Взгляд старика заволокла полынная горечь. Точно устыдившись своей откровенности, дед Василь тут же перевёл разговор. — Скучаешь, небось, по своим-то?
Иннокентий отмахнулся.
— Мне, дед, недельку в тишине побыть — морковная шанежка! Шутишь что ли, двое охламонов, один другого горластей, третий на подходе. Докторша говорит, дочка будет. Ладно хоть Пашкину комнату нам отписали, а то уж не знал, где голову приклонить.
— Это да, это верно. — Дед с готовностью закивал. Внезапно осёкся. Осторожно тронул дрожащими пальцами руку Иннокентия. — Кеш, остался бы сегодня, а? Куда ж на ночь глядя в такую дорогу… Завтра поедешь, с утреца.
Кеша шумно втянул носом воздух. Отобрав руку, на старика глянул с укоризной.
— Нельзя, дед. Верка ждёт, пацанам обещал. — Насмешливо прищурился. — Да ты никак в портки наложил?! Ну и ну! Я ж мальцом был, когда ты с дружинниками шантрапу гонял! Грамоту имеешь. Или помнишь, как тётку Зину от хахалей нахрапистых отбивал? А тут чего, мертвяка испугался? — Дед Василь, наморщив нос, отвёл глаза. Не получив ответа, Кеша поднялся. — Лады, дед. Пора мне. А Сивый… да чего Сивый! Ты ему много добра сделал, не слопает, поди. Дверь не запирай, по имени не поминай — он и сгинет. — Видя, как нахохлился старик, Иннокентий подмигнул, легонько ткнул деда кулаком в грудь. — Шучу я! Не вибрируй! Свет в коридоре тебе оставлю. Только ерунда это всё. Какие покойники?! В ушах у тебя шумит. Или вон Прокоп грызёт чего. — Кеша махнул рукой в сторону просторного аквариума, в котором суетилась ручная крыса, оставленная старику в подарок съехавшими соседями. — Делов-то!
— Может, и так. — Дед Василь криво усмехнулся. — Ты, Кеша, в голову не бери. Стар я стал вот и... Мы с Прокопом тебя дожидаться будем. — Старик повёл слезящимися глазами в направлении шуршащего обрывками газет зверька. — Не привыкать нам вдвоём ночи-то коротать.
— Вот и ладно. Вернусь через пару дней, ещё побазарим. — Открыв дверь, Кеша махнул старику рукой. — Листьев смороды привезу. Такого чаю заварим, закачаешься! Бывай!
Дед Василь курсировал вдоль осиротевших соседских комнат. Волочить непослушное тело было тяжело, сидеть одному в комнатёнке, таращась в приоткрытую пасть дверного проёма — вовсе невыносимо. Всё казалось, вот-вот за порогом раздастся шорох неуверенных шагов…
Василь остановился перевести дух, осмотрелся. Квартира силилась разглядеть его сквозь бельма запертых дверей. Взгляд старика невольно притягивался к одной из них. Внешне она ничем не отличалась от прочих — такая же пустынно-белая, слепая. Дед поёжился, вспоминая, как однажды толкнул её и вошёл, озадаченный струящимся из-под двери холодом. В комнате что-то негромко поскрипывало. Что — он тогда сразу не разобрал. Раннее ноябрьское утро, глаз коли…
Слава богу, сейчас там всё иначе: двуспальная кровать, пара полированных тумбочек со старомодными слониками, подхваченные золотистыми шнурами занавески. Верочка отличная хозяйка. Она не пустит мёртвую пустоту на отвоёванную ею для жизни территорию! Шалопая Кешку и того к порядку приучила. Дед Василь довольно крякнул. Мысли о дышащих человеческим теплом предметах обстановки вытеснили те, другие — о синюшно-багровом, страшном, покачивающемся посреди комнаты на сложенной втрое бельевой верёвке…
Пашка, Пашка — неприкаянный, вечно пьяный недотёпа. Недаром, умирая, белугой его мать ревела — не по своей ускользающей жизни убивалась, по остающемуся без её забот сыну. Точно наперёд всё знала.
Старик приподнял ходунки, переставил, подтянулся. «А всё ж нехорошая какая-то эта Пашкина дверь…» — подумал вдруг и осёкся.
Пашкина?
Почему Пашкина?! Комната давно обжита другими обитателями!
Ошибка оглушила пронизывающим до костей холодом. Дед Василь попятился и принялся торопливо разворачивать ходунки. Подальше отсюда! Ну её, эту внезапно меняющую личины деревяшку! Металлические сочленения конструкции скрипнули, заставив лихорадочно бьющееся сердце на мгновение замереть. Отвратительный звук! Так похожий на тот, что слышал в мутно-серое ноябрьское утро — старый крюк; вздыбившаяся люстра; втрое сложенная, натянувшаяся под тяжестью обмякшего тела верёвка — и вкрадчивый, обволакивающий затылок ледяной изморозью скрип. А ещё накатывающий штормовой волной в распахнутое окно ветер…
Скрипа с тех пор дед Василь не выносил.
Надо бы смазать ходунки.
Готовясь подтащить ослабевшее от непривычной нагрузки тело к опоре, Василь остановился, чтобы набрать в лёгкие воздуха. Растревоживший его скрип не прекратился. Старик беспомощно огляделся. Монотонный звук доносился из-за ослеплённой белой краской двери. Скрип-скрип, скрип, скрип — размеренно, чуть слышно — как тогда.
И как тогда же из-под двери тянуло холодом.
И без того онемевшие колени деда Василя мелко затряслись. Не долго думая, старик плюхнулся на пол и, отталкиваясь локтями, поволок тяжелеющее с каждой секундой тело вдоль коридора. Так быстрее. Прочь от проклятой, хранящей кошмарное эхо былого комнаты!
Едва уловимое поскрипывание следовало за ним неотступно.
Когда настигаемый видениями прошлого старик преодолел порог собственного жилища, зловещая дверь с грохотом распахнулась. Василь вскрикнул и, распластавшись на полу, повернул голову на звук.
Щель между косяком и дверным бельмом чернела пустотой, притягивала взор, гипнотизировала. Скрип за ней прекратился, сменившись звуком грузной поступи чуть припадающего на одну ногу человека — Пашкиной поступи.
Из последних сил подавшись вперёд, дед Василь захлопнул дверь своей комнаты. Потом уронив голову на руки, заплакал. От ужаса, от обиды на собственную беспомощность — ходунки остались в коридоре, а он не способен даже подняться, чтобы защёлкнуть замок. И позвать-то некого. Один…
Один!
Сквозь захлёбывающиеся всхлипы Василя пробился звук приближающихся шагов. Приподняв голову, старик остановившимся взглядом уставился на дверную ручку — сейчас она плавно опустится, и дверь откроется…
Сейчас…
СЕЙЧАС…
Достигнув порога, шаги стихли. Кто-то стоял совсем рядом, скрытый от глаз лишь хлипкой фанерой. Старик слышал как тот переминался с ноги на ногу. ТОТ или ТО? Разве способен неуклюжий, жалкий Пашка порождать этот парализующий сознание холод! Нет, ТО, что таилось сейчас за дверью, было неведомым, чужим, опасным.
В памяти всплыло полушутливое наставление Иннокентия: «Дверь не запирай, по имени не поминай — он и сгинет». Дед Василь с надеждой воззрился на остающуюся недвижимой ручку. Может, к лучшему, что не сумел подняться и опустить собачку замка? Может, хранит его Господь-то? Только бы не думать сейчас о Паш… о ТОМ. Не окликнуть даже мысленно! Старик зашевелил сухими губами, шепча застрявший когда-то в памяти детский стишок:
Картина, корзина, картонка
И маленькая собачонка…
Он снова и снова повторял кружащуюся назойливой мухой в мозгу строку, а кто-то незримый, не имеющий ничего общего с бывшим соседом, чуть слышно царапал дверь — точь-в-точь, как это делал когда-то Сивый.
«Картина, корзина, картонка… — задыхался Василь — картина, корзина, картина, картина, картина….».
Скоро шорох за дверью смолк. Лёгкое шуршание донеслось из угла комнаты. Старик порывисто обернулся.
Комната была пуста. Только в стоящем у кровати аквариуме по изгрызенным клочьям газет метался встревоженный чем-то крыс.
— Прокоп! — Дед Василь зашёлся в приступе смешанного со всхлипами и кашлем смеха. По щекам снова потекли неудержимые старческие слёзы — вечные спутники не столько переживаемых эмоций, сколько немощи.
Крыс притих, уселся на задние лапки, повёл вздрагивающим носом. То ли имя своё услышал, то ли тончайшим звериным чутьём уловил — внимание кормильца сосредоточено на нём. Старик отёр со щёк постыдную влагу, хмыкнул — виданное ли дело, разрюмился, как дитё малое. Эх, старость!
Собравшись, встал на четвереньки. Ухватившись за косяк, вполз на стоящий рядом стул. Отдышался. Перебрался в кресло. Трудновато без ходунков, да и ослаб с перепугу. Ничего, ещё одно усилие и он достигнет кровати — отлежится, выспится, а утречком и до ходунков как-нибудь... с божьей помощью. Отвлечённый призывом Прокоп вернулся к своим крысиным делам: засуетился, зашуршал крохотными коготками по подстилке. Комната наполнилась живым, привычным.
В коридоре было тихо.
Когда старик, придерживаясь за стену, преодолевал последние метры до кровати, погас свет. Только этого не хватало! Обернувшись, Василь отметил — не пробивается свет и из-под двери. Вырубило во всей квартире? Ох, не вовремя! Дед выругался.
За дверью скрипнули половицы.
Отступивший, было, ужас потёк из мрака, прополз по лопаткам, сковал и без того непокорные суставы.
Рывком дед Василь швырнул непослушное тело на постель, зажмурился. Уснуть! Уснуть, чтобы не слышать осторожных шагов в погружённом во тьму коридоре. Не всматриваться в вязкую черноту, ожидая различить в ней то… то, чего нет. Не чувствовать скользящего из-под двери сквозняка. Утром всё наладится. Всё покажется глупыми шутками разыгравшейся стариковской памяти.
Василь опустил руку в стоящий у ножки кровати аквариум. Легонько постучал по стеклу. В ладонь ткнулся крошечный влажный нос, кожу щекотнули антеннки усиков. Старик улыбнулся. Всю жизнь ненавидел крыс, а поди ж ты… Он погладил тёплый меховой комочек. Какая же Прокоп крыса?! Он друг — маленький, бессловесный, но умеющий разогнать гнетущую пустоту.
С возрастом ночи стали казаться деду Василю всё длиннее, всё безысходней. Проснувшись, он чувствовал, как давит его многотонная равнодушная тишина. Был покрепче, так вставал и шёл на кухню курить. А теперь что? Не греметь же ходунками по гулкому лабиринту коридоров, будя утомлённых круговертью дня соседей. Оставалось включать свет и лежать, таращась в давно не беленый потолок. Когда покидающие старую коммуналку Никитины презентовали ему на прощание Прокопа, стало легче. Крыс никогда не отказывал в помощи. Стоило постучать пальцами по стенке аквариума, являлся и тыкался прохладным носом в просительно протянутую руку — «я тут, ты не один». Дружеский жест на деда Василя действовал лучше любого снотворного.
Помог забыться Прокоп и в этот раз. Измученное борьбой с фантомами сознание отключилось, сменив будоражащие воспоминания отборнейшими кошмарами. Из сновидений выныривали чьи-то туманные образы. Звали давно канувшими в небытие голосами, сливались в жутковатый хор, потом вдруг превращались в жалобный стон самого Василя. Поскрипывала раскачивающаяся на ветру люстра. Медленно, словно крадучись, приоткрывалась дверь. Плавал по комнате чей-то едва угадывающийся в непобедимом мраке силуэт. Кто-то стоял у изножья кровати… И всё так реально, зримо — где явь, где сон не разобрать.
Проснулся дед Василь от собственного крика. Лоб был покрыт испариной. Сердце стучало так, точно задалось целью переломать своему хозяину рёбра. Старик отёр лицо, сел. Пощёлкав выключателем ночника, убедился, что света всё ещё нет. Припомнил, где-то на заваленных хламом полках лежит фонарь. Расхаживать по комнате без ходунков нелегко, но после обрушившихся на него кошмаров сидеть в темноте… Увольте!
Старик спустил ноги с кровати, передёрнулся. Холодно. Форточка что ли открылась? Вцепившись в изголовье, встал. Перебирая руками, добрался до шкафа. Фонарь нашёлся быстро. Хоть тут повезло! Облегчённо вздохнув, дед Василь повёл им по сторонам. Бархатисто-жёлтый пятачок света побежал по углам, выхватывая из черноты край стола, поблёскивающие ручки комода, парящую на уровне лица острую мордочку…
Охнув, старик отшатнулся, едва не выронив фонарь. Крохотные дула крысиных глаз никуда не исчезали — целили в лоб. Старик схватил воздух открытым ртом, захлебнулся, вцепившись в угол стола, сумел всё же устоять. Луч фонаря метнулся по комнате — чужой, незнакомой — как всякое изменённое непривычным источником света пространство. Пробежал по тонкому, втрое сложенному шпагату. Он тянулся откуда-то сверху из темноты к шее зверька. Как заворожённый старик смотрел на верёвку, на висящее на ней тельце Прокопа. Кошмар продолжается?
Срочно проснуться!
Старик тронул морок леденеющей рукой. Это не может быть явью!
Видение оказалось осязаемым. Холодное мягкое тельце качнулось. Под потолком чуть слышно скрипнуло. Дед Василь закричал — громко, страшно.
Уже плохо осознавая, где он находится, старик рухнул на кровать. Скуля и подвывая, зарылся лицом в измятую подушку.
Холодно.
Холодно…
Распахнутое окно.
Ветер…
Тепло и помощь только там…
Дед Василь опустил ладонь в аквариум. Пальцы тут же ощутили знакомую, баюкающую прохладу — «я здесь, ты не один». Что-то вспомнив, старик отдёрнул руку. Сел рывком. Захохотал, широко раскрыв беззубый рот. Белеющие, выкатившиеся из орбит глаза обвели уносящуюся в непроглядный омут комнату. Остановившийся взгляд вмёрз в едва намеченный абрис покачивающейся в воздухе крысиной тушки.
Темнота упала громадной, величиной с целый мир, глыбой…
***
Открывая калитку, Иннокентий недовольно сплюнул — скрип он не любил теперь, пожалуй, не меньше, чем дед Василь.
В куче сваленного у сарая песка копался младший сын Иннокентия Вовка.
— Папка приехал, — констатировал он и вернулся к бомбардировке камушками песочной башни.
Кеша подошёл.
— Здоров, а где Антошка?
— На речку пошёл с ребятами. Меня не взял. Говорит, мал ещё, — отозвался сын, обиженно шмыгнув носом. Глянув на пакеты в отцовских руках, тут же смекнул, что дело может обернуться к нему счастливой стороной. — Чур я первый смотреть!
— Да я… — Кеша смутился. — Мясо там, крупы разные. Мамка велела. Автолавка-то раз в неделю приходит.
— А-а-а! — Мальчик разочарованно отвернулся.
Потоптавшись за Вовкиной спиной, Иннокентий неожиданно для себя сказал.
— Дед Василь помер. Вчера похоронили. — Вовка обернулся, наморщил лоб, точно силился понять, о чём идёт речь. — Он тебе ещё машину на день рождения дарил, красную, — напомнил Кеша.
— Пожарную, — уточнил Вовка.
— Верно.
Помолчали.
— А у Пальмы щенки, — спустя минуту, поделился местными новостями Вовка. — Пальма никого к ним не пускает. Антоху чуть не цапнула, когда полез. Мамка к дяде Вите ходила, пристрелить просила, а он не стал. Сказал, щенки подрастут, опять нормальная станет. А мамка сказала, кормить её не будет. Мы с Антохой кашу ей отдаём. Она всё равно невкусная. Мамка когда не смотрит, прячем, потом Пальме кидаем. Потому что жалко. Только ты мамке не говори, ладно?
— Ладно. — Иннокентий кивнул. Жизнь шла своим чередом. Каша для Пальмы живым оказалась важнее смерти какого-то там деда. В животе ворохнулся стылый ком. Идти в дом не хотелось. — Покажешь щенков?
— Ага. — Вовка встрепенулся. — Только близко не подходи. Мамка говорит, Пальма бешеная. Порвёт.
Пальма лежала у входа в будку, положив голову на толстые лапы. Стоящие торчком уши настороженно подрагивали. Заслышав шаги, собака вскочила и ринулась к нарушителям определённой длиной цепи границы. Цепь натянулась гудящей басовой струной — вот-вот лопнет.
— Дальше нельзя, — предостерёг Вовка. — Она щенков охраняет. Они в будке сейчас, не видно. Жалко. Потом, может, вылезут, тогда поглядим.
Иннокентий смотрел в налитые кровью глаза Пальмы, на ощеренные клыки, на врезавшийся в могучую шею ошейник. Охраняющая своё потомство псина явно не остановилась бы и перед убийством. Страшно. Страшила даже не свирепость обуреваемого инстинктами зверя, пугала сама мысль о торжестве жизни, готовой за своё продолжение платить чьей-то смертью.
Кеша молча достал из пакета увесистый кусок говядины. Швырнул его собаке. Та на лету подхватила мясо, улеглась тут же и принялась жадно рвать зубами, рыча и, не отрывая свирепого взгляда от стоящих в отдалении людей. Еды ей сейчас требовалось много.
Развернувшись, Иннокентий пошёл прочь. Эта вздыбившаяся на загривке шерсть, эти горящие одержимостью глаза вызывали в нём отвращение и ужас. Сорвись Пальма с цепи, так же, как этот кусок мяса, рвала бы она любого, кто мог стать для неё пищей — его, тайком подкармливающего её Вовку, Антоху… Пальме сейчас всё равно, главное, чтобы её щенки были сыты и защищены. Что с неё взять — зверь.
Привлечённая рычанием Пальмы Вера вышла в сени. До крыльца дойти не успела, навстречу открылась дверь, в дом вошёл Иннокентий.
— Привет. — Он мельком глянул на живот жены, невольно отметил — в этот раз больше обычного — богатырь-дочка будет. — Всё, вроде, привёз. — Он помахал туго набитыми пакетами.
— Хорошо. Проходи живее, обед стынет.
Переваливаясь по-утиному, Вера пошла в комнату.
Кеша ел наваристый борщ, не чувствуя вкуса. Заговорить не решался, боялся, что утрамбованные за эти дни усилием воли фразы вырвутся сами собой.
— Ты уж нажми там, чтобы без проволочек, — наставляла Вера. — Скажи, трое детей у нас, куда ж в две комнаты.
— Так обещали же. Освободится третья, сразу дадут.
— Дать-то дадут, но сколько нам ещё в коммуналке мыкаться?! И так последние уж остались! Дочку из роддома в новую квартиру привезти хочу. Пусть разворачиваются.
— Трёху сразу трудновато. Изыщут возможности, говорят, тогда. Они ж нам двушку готовили, по числу занимаемых комнат. — Иннокентий отложил ложку и взялся за сочащийся жиром кусок свинины.
Вера дёрнула плечом.
— По документам у нас теперь три, так что обязаны!
— Не три пока. — Покосившись на жену, Кеша отодвинул тарелку. Мясо есть отчего-то расхотелось. — Комнату деда ещё переоформлять надо.
— Подсуетись. Нажми! Заявление на расширение жилплощади давным-давно подавали. Или врал, что всё на мази? — Вера прищурилась.
— Не врал, Семёнов лично обещал. Подмазано ведь, куда он денется!
Вера откинулась на спинку стула, губы растянулись в блаженной улыбке.
— Господи, неужели этот ад, наконец, кончится! Отдельная квартира! Нам своя комната, мальчишкам своя…
Тепловатый ком подступил к Кешиному горлу, но наружу вырвались только сдерживаемые стиснутыми зубами слова.
— Вер, я деда Василя с пелёнок знал…
Улыбка сползла с Вериного лица.
— Понимаю, Кешенька. Тяжело тебе. — Склонившись над столом, она погладила судорожно сжатый кулак мужа. — Только не виноватый ты. Срок уж ему пришёл. Старый был. Разве ж из-за крысы помер? Подумаешь, крыса! — Склонив голову набок, Вера цепко глянула на мужа. — Прокоп тоже уже на ладан дышал, они года три живут, а ему за четвёртый перевалило.
Кеша вскочил, кругами заходил по комнате. Заговорил скоро, задыхаясь и взмахивая руками.
— Вера, Верка! Как мы могли?! Он ведь подарки пацанам… конфеты… Он же сам нам всё рассказывал про то утро! Верил! А мы… Я его как увидел там… паршиво мне, Вера, стало. Рука в аквариуме… Крысу… КРЫСУ звал, умирая! А больше и некого было. К стеклу холодному, видать, притронулся, почудилось, Прокоп явился. А Прокоп-то… вот он — висит!
— Прекрати истерику! — Вера зло хлопнула по столу ладонью. — Что такого ты сделал?! Хребет крысе сломал, да на верёвочку подвесил?!! Так их во все времена истребляли! Объявил, что едешь в деревню, а сам дома остался? В собственной, заметь, комнате. Имеешь право! Ты не обязан отчитываться перед соседом, где и когда находишься! Окно открыл? Вот уж преступление! Электричество отключил? За это ещё никого не казнили! — Внезапно Вера встала и, подойдя к Иннокентию, обняла, прижалась тёплым тугим животом. Заговорила мягко, успокаивающе, точно баюкала. — Ну, что ты, Кешенька, мы же всё с тобой когда ещё обговорили. Ты согласился. Мы сделали это ради наших детей. Им место нужно, чтоб расти. — Вдруг, добавила совсем другим голосом — деловитым, строгим: — Надеюсь, крысу ты перед приездом служб догадался убрать?
Иннокентий отстранился. Глянув на Веру, споткнулся о её взгляд. Такие глаза он сегодня уже видел — одержимые, без капли сомнений, готовые на всё во имя своей затмившей тьму и свет цели. Вот только Пальма была надёжно прикована цепью...
Снова стало страшно.
Иннокентий сглотнул слюну, опустился на стул.
— Прокопа убрал, — смиренно произнёс он.
— Вопросов тебе никаких не задавали? — Кеша отрицательно мотнул головой. — Прекрасно! Теперь поезжай и займись оформлением. Отвлечёшься, да и дело сделаешь.
Гремя посудой, Вера принялась убирать со стола. Иннокентий смотрел на её ловкие руки, уверенные движения и понимал — противиться этой не сомневающейся в своей правоте самке он не в силах. Слишком велик его ужас перед той, которая, не задумавшись, расплатилась чужой смертью за единственно для неё значимое. Будет надо — расплатится и им. Теперь он знал это точно.
Страшно.
Деду Василю тоже было страшно. Но какие же разные их страхи! И не известно, чей страшнее…
Иннокентий вышел, не прощаясь.
Он сделает всё, что она требует. Он тоже должен спасать жизнь. Собственную жизнь. Так велит инстинкт самосохранения.
Или всё тот же страх?
Не всё ли равно! Нечто не поддающееся ни логике, ни морали, ни контролю — животное, тёмное, необузданное, непобедимое.
***
Опустевшая коммуналка напоминала коматозного больного. Иннокентию было известно — выкарабкаться обречённому «пациенту» не суждено, ветхий дом скоро будет снесён. Ещё пара подписей и новенькая трёшка в спальном районе встретит его шумное семейство.
Он стоял у кухонного окна, уставившись в темноту утонувшего в ночи дворика. Курил. Дурная привычка появилась у него недавно. Ерунда, вернётся Вера и он бросит. Она не выносит табачного дыма.
А уж в новой квартире…
В звенящей тишине коридора послышался негромкий скрип открываемой двери, потом хлопок. По кухне прошлась волна пронизывающего ветра.
Быть не может! В квартире он один!
Кеша порывисто обернулся. Боковым зрением успел заметить мелькнувшую за порогом тень крохотного зверька с тянущимся за ним обрывком шпагата.
Бабах, ширк-ширк, бабах, ширк-ширк донеслось из проваливающегося в мутную бесконечность коридора.
|
