Владимир Набоков. Соглядатай 1

6

Смуров, в замечательной черной дохе с дамским воротом,

сидит на ступенях лестницы. Вдруг к нему спускается Хрущов,

тоже в дохе, и садится с ним рядом. Смурову очень трудно

начать, но время мало, надо решиться. Он высвободил тонкую

белую руку с переливающимися перстнями - все рубины, рубины -

из мехового рукава и, пригладив пробор, говорит:

- Я хочу кое-что вам напомнить, Филипп Иннокентьевич.

Пожалуйста, слушайте внимательно.

Хрущов кивает, сморкается - у него сильный насморк от

постоянного сидения на лестнице, - кивает опять, шевеля

опухшим носом. Смуров продолжает:

- Я буду говорить о небольшом инциденте, происшедшем

недавно. Пожалуйста, слушайте внимательно.

- Я к вашим услугам, - отвечает Хрущов.

- Мне трудно начать, - говорит Смуров. - Я могу выдать

себя неосторожным словом. Слушайте внимательно. Слушайте меня,

пожалуйста. Мне важно, чтобы вы поняли, что я возвращаюсь к

этому инциденту без всякой задней мысли. Мне и в голову не

может прийти, что вы считаете меня вором. Согласитесь сами, что

знать это я не могу, ведь чужих писем я не читаю. Я хочу, чтобы

вы поняли, что наш разговор совершенно случаен... Вы слушаете?

- Продолжайте, - говорит Хрущов, кутаясь в доху.

- Итак, Филипп Иннокентьевич, давайте вспомним. Вспомним,

как вы мне дали табакерку. Вы меня просили ее показать

Вайнштоку. Слушайте внимательно, Филипп Иннокентьевич. Уходя от

вас, я держал ее в руках. Нет, нет, пожалуйста, не читайте

азбуки, я могу говорить и без азбуки... И вот - я клянусь,

клянусь Ваней, клянусь всеми женщинами, которых любил, клянусь,

что каждое слово того, чье имя я произнести не могу - иначе вы

подумаете, что я читаю чужие письма, а потому способен и на

воровство, - клянусь, что каждое его слово ложь: я

действительно ее потерял. Я пришел к себе, и ее не было, я не

виноват, я только очень рассеян, и я так люблю ее.

Но Хрущов не верит, он качает головой, и напрасно Смуров

клянется, напрасно заламывает белые, сверкающие руки - все

равно нет таких слов, чтобы убедить Хрущова. (И тут мой сон

растратил свой небольшой запас логики: лестница, на которой

происходил разговор, уже высилась сама по себе, среди открытой

местности, и внизу были сады террасами, туманный дым цветущих

деревьев, и террасы уходили вдаль, и там был, кажется, портик,

в котором горело сквозной синевой море.)

- Да-да, - с угрозой в голосе тяжело говорил Хрущов, -

в табакерке кое-что было, и потому она незаменима. В ней была

Ваня, - да, да, это иногда бывает с девушками, очень редкое

явление, но это бывает, это бывает...

Я очнулся. Было раннее утро. Стекла дрожали от

проезжавшего грузовика. Окно давно не было покрыто поволокой

лилового румянца, ибо приближалась весна. И задумался я над

тем, как много произошло за это время, и сколько новых людей я

узнал, и как увлекателен, как безнадежен сыск, мое стремление

найти настоящего Смурова. Что скрывать: все те люди, которых я

встречал, - не живые существа, а только случайные зеркала для

Смурова, но одно существо среди них - самое важное для меня,

самое ясное зеркало - все еще отказывалось выдать мне

смуровское отражение. Легко и совершенно безобидно, созданные

лишь для моего развлечения, движутся передо мной из света в

тень жители и гости пятого дома по Павлиньей улице. Опять

Мухин, приподнявшись с дивана, тянется через стол к пепельнице,

но ни его лица, ни руки его с папиросой я не вижу, а вижу

только другую руку его, которой он - уже, уже бессознательно!

- опирается на мгновение о Ванино колено. Опять лицо Романа

Богдановича, бородатое, с двумя красными яблоками вместо скул,

наливается и дует над чаем, и опять Марианна Николаевна

закидывает ногу на ногу, худую ногу в абрикосовом чулке. И в

шутку, - в Сочельник, кажется, - напялив котиковую шубу жены,

Хрущов перед зеркалом принимает витринные позы и ходит по

комнате при общем смехе, который становится понемногу

неестественным, оттого что балагур Хрущов всегда слишком

растягивает шутку. И прелестная маленькая рука Евгении

Евгеньевны, с блестящими, словно мокрыми ногами, берет лопатку

для игры в пинг-понг, и целлулоидовый мячик с трогательным

звуком пенькает через зеленую сетку. И в полутьме проплывает

Вайншток, сидя за спиритическим столиком, как за рулем; и опять

сонно проходит из двери в дверь и вдруг начинает шептать и

поспешно раздеваться горничная Гильда или Гретхен. По желанию

моему я ускоряю или, напротив, довожу до смешной медлительности

движение всех этих людей, группирую их по-разному, делаю из них

разные узоры, освещаю их то снизу, то сбоку... Так, все их

бытие было для меня только экраном.

Но вот в последний раз жизнь сделала попытку мне доказать,

что она действительно существует, тяжелая и нежная,

возбуждающая волнение и муку, с ослепительными возможностями

счастья, со слезами, с теплым ветром. Я поднялся к ним в

полдень, и комнаты были пусты, и окна были раскрыты, и где-то

жадным, страстным жужжанием исходил пылесос. И вдруг из

гостиной, сквозь стеклянную дверь на балконе, я увидел

склоненную Ванину голову; Ваня сидела с книгой на балконе, и -

как ни странно это было - первый раз, что я заставал ее одну.

С тех пор, как я заглушал свою любовь при помощи мысли, что и

Ваня, как все другие, только воображение мое, только зеркало, и

усвоил с ней особый тончик, и теперь, здороваясь, я сказал без

всякого стеснения, что она "как принцесса, смотрит на весну с

высокой башни". Балкон был совсем маленький, с пустыми зелеными

ящиками для цветов и с разбитым глиняным горшком в углу,

который я мысленно сравнил со своим сердцем, ибо очень часто

манера говорить с человеком отражается на манере мыслить в его

присутствии. И было тепло, хоть не очень солнечно, а так,

что-то мутное, сырое, - разбавленное солнце и ветерок,

пьяненький, но кроткий, после пребывания в каком-нибудь сквере,

где уже видна молодая трава, зеленый бобрик по чернозему.

Вдохнув этот воздух, я вспомнил, что через неделю - Ванина

свадьба, и вот тут-то я отяжелел, опять забыл Смурова, забыл,

что нужно беспечно говорить, и, отвернувшись, стал смотреть

вниз, на улицу. Как мы были высоко - и совершенно одни.

- Он еще не скоро придет, - сказала Ваня. - В этих

учреждениях страшно задерживают.

- Ваше романтическое ожидание... - начал я, снова

принуждая себя к спасительной легкости и стараясь уверить себя,

что этот весенний ветер тоже какой-то пошленький и что мне

очень весело...

Я еще не взглянул хорошенько на Ваню, мне всегда нужно

было некоторое время, чтобы освоиться с ее присутствием прежде,

чем посмотреть на нее. Теперь оказалось, что она в белой

вязаной кофточке с треугольным глубоким вырезом, и прическа

особенно гладкая. Она продолжала смотреть сквозь лорнет в

раскрытую книжку, - и как мы были высоко над улицей, прямо в

нежном шершавом небе, и пылесос в комнатах перестал жужжать.

- Дядя Паша умер, - сказала она, подняв голову. - Да.

Сегодня пришла телеграмма.

Какое мне было дело до того, что окончилось существование

этого веселого, полоумного старика? Но при мысли, что вместе с

ним умер самый счастливый, самый недолговечный образ Смурова,

образ Смурова-жениха, я почувствовал, что уже не могу сдержать

давно поднимавшееся волнение. Не знаю точно, с чего началось,

были, вероятно, какие-то подготовительные движения, но помню,

что очутился сидящим на широкой плетеной ручке Ваниного кресла

и уже сжимал ей кисть, - давно снившееся, запретное

прикосновение. Она сильно покраснела, и вдруг ее глаза

загорелись слезами, - я так явственно видел, как темное нижнее

веко налилось блестящей влагой. Одновременно она улыбалась, как

будто хотела сразу мне дать с невиданной щедростью все

выражения своей красоты.

- Да, ужасно жалко его, - говорила она, но я ее перебил.

- Так дальше нельзя, нельзя выдержать, - забормотал я,

то хватая ее за кисть, сразу напрягавшуюся, то поворачивая

покорный лист книги у нее на коленях, - я должен вам

сказать... Теперь все равно, я уйду и больше никогда вас не

увижу. Я должен вам сказать. Ведь вы меня не знаете... Но право

же, я ношу маску, я всегда под маской...

- Господь с вами, - сказала Ваня. - Я очень вас хорошо

знаю, и все вижу, и все понимаю. Вы - хороший, умный человек.

Подождите, я возьму платочек. Вы на него сели. Спасибо.

Пожалуйста, оставьте мою руку, не надо меня так трогать. Ну,

пожалуйста.

И она опять улыбалась, старательно и смешно поднимая

брови, словно приглашая меня улыбнуться тоже, но я уже был сам

не свой, вокруг меня летала какая-то немыслимая надежда, я

продолжал быстро говорить и все время двигал руками, плечами,

так что скрипела подо мной плетеная ручка кресла, и мгновениями

Ванин шелковый пробор оказывался у самых моих губ, и тогда она

осторожно отклоняла голову.

- Больше жизни, - говорил я поспешно. - Больше жизни, и

уже давно - с первой минуты. И вы первый человек, который

сказал мне, что я хороший...

- Пожалуйста, не надо, - просила Ваня. - Вы только себе

делаете больно, и мне тоже. Я вам лучше расскажу, как Роман

Богданович мне объяснялся в любви. Это было уморительно...

- Не смейте, - крикнул я. - При чем этот шут? Я знаю, я

знаю, что вы были бы счастливы со мной. И если вам что-нибудь

во мне не нравится, я изменюсь, как вы захотите, я изменюсь.

- В вас мне все нравится, - сказала Ваня. - Даже ваше

поэтическое воображение. Даже то, что вы иногда

преувеличиваете. А главное, ваша доброта, - ведь вы очень

добрый и очень любите всех, и вообще вы такой смешной и милый.

Но все-таки, пожалуйста, перестаньте меня хватать за руку, а то

я встану и уйду.

- Значит, все-таки есть надежда? - спросил я.

- Никакой, - сказала Ваня. - Вы же отлично сами знаете.

И он сейчас должен прийти.

- Вы его не можете любить, - закричал я. - Это обман.

Он недостоин вас. Я бы мог вам рассказать про него ужасные

вещи...

- Ну, довольно, - сказала Ваня и хотела встать. Но тут,

и, от ощущения сквозного шерстяного тепла ее кофточки, во мне

забурлило мучительное мутное наслаждение, я готов был на все,

на самую отвратительную пытку, - но я должен был хоть раз ее

поцеловать.

- Почему вы сопротивляетесь? - лепетал я. - Что вам

стоит? Для вас это маленький акт милосердия, а для меня - все.

Ей удалось высвободиться и встать. Она отошла к перилам

балкончика, покашливая и щурясь на меня, и где-то в небе

наметился ровный, струнный звук, заключительная нота. Мне уже

нечего было терять. Я ей высказал все до конца, я кричал, что

Мухин не любит, не может ее любить, я быстро осветил чудесную

перспективу нашего возможного счастья вдвоем и наконец,

почувствовав, что сейчас разрыдаюсь, бросил с размаху об пол

книгу, которую почему-то держал в руках, и, повернувшись,

навсегда оставил Ваню на балконе, вместе с ветром, вместе с

мутным весенним небом, вместе с таинственным басовым звуком

невидимого аэроплана.

В гостиной, неподалеку от двери, сидел Мухин и курил. Он

проводил меня глазами и спокойно сказал:

- Какой вы, однако, негодяй.

Я холодно ему кивнул и вышел.

Вернувшись вниз к себе, я взял шляпу и поспешил на улицу.

Зайдя в первый попавшийся цветочный магазин, я стал постукивать

каблуком и громко посвистывать, так как в магазине никого не

было. Прелестно и свежо пахло цветами, что почему-то усиливало

мое нетерпение. В зеркальном стекле сбоку от выставки

продолжалась улица, но это было продолжение мнимое; автомобиль,

проехавший слева направо, вдруг исчезал, хотя улица невозмутимо

его ждала, исчезал и другой, ехавший ему навстречу, - ибо один

из них был только отражением. Наконец, явилась продавщица. Я

выбрал большой букет ландышей: с их тугих колокольчиков капала

вода, у продавщицы безымянный палец был обмотан тряпочкой,

вероятно, укололась. Она ушла за прилавок и долго возилась,

шурша бумагой. Связанные стебли образовали что-то толстое и

твердое, я никогда не думал, что ландыши могут быть такие

тяжелые. Взявшись за дверную скобку, я увидел, как сбоку в

зеркале поспешило ко мне мое отражение, молодой человек в

котелке, с букетом. Отражение со мной слилось, я вышел на

улицу.

сырости, стараясь ни о чем не думать, стараясь верить в чудную

врачующую силу той определенной точки, к которой я стремился.

Это был единственный способ предотвратить несчастье: жизнь,

тяжелая и жаркая, полная знакомого страданья, собиралась опять

навалиться на меня, грубо опровергнуть мою призрачность.

Страшно, когда явь вдруг оказывается сном, но гораздо страшнее,

когда то, что принимал за сон, легкий и безответственный,

начинает вдруг остывать явью. Надо было это пресечь, и я знал,

как это сделать.

Дойдя до моей цели, я стал звонить, не переводя духа,

звонил так, словно утолял нетерпимую жажду, долго, жадно,

самозабвенно звонил.

- Будет, будет, будет, - забормотала она, открывая мне

дверь.

Я переметнулся через порог и сразу сунул ей в руки

- Ах, - сказала она. - Как красиво! - и, немного

оторопев, уставилась на меня своими старыми, бледно-голубыми

глазами.

руку, - но вот что: позвольте мне взглянуть на мою бывшую

комнату, умоляю вас.

- Комнату? - переспросила старушка. - Простите, она, к

сожалению, не свободна. Но как красиво, как мило...

- Вы не совсем меня поняли, - сказал я, дрожа от

нетерпения. - Мне просто хочется взглянуть. Только это. Больше

ничего. Вот я принес вам цветы. Я прошу вас. Ведь жилец,

вероятно, на службе...

Ловко ее миновав, я побежал по коридору, а она за мной.

- Боже мой, комната сдана, - повторяла она. - Доктор

Гибель съезжать не собирается. Я не могу вам ее сдать.

Я рванул дверь. Расположение мебели было несколько

изменено; другой кувшин стоял на умывальнике; а за ним в стене

я нашел тщательно замазанную дырку, - да, я ее нашел и сразу

успокоился, глядел, прижав руку к сердцу, на сокровенный знак

моей пули: она доказывала мне, что я действительно умер, мир

сразу приобретал опять успокоительную незначительность, я снова

был силен, ничто не могло смутить меня, я готов был вызвать

взмахом воображения самую страшную тень из моей прошлой жизни.

С достоинством поклонившись старушке, я вышел из этой

комнаты, где некогда какой-то человек, согнувшись вдвое,

отпустил смертельную пружину. Проходя через переднюю, я заметил

на столе мой букет и, словно в рассеянии, на ходу прихватил

его, подумав, что тупая старушка мало заслужила такой дорогой

подарок и что можно иначе его применить, послать его, например.

Ване с запиской, полной грустного юмора... Влажная свежесть

цветов была мне приятна, тонкая бумага местами разошлась, и,

сжимая пальцами холодное зеленое тело стеблей, я вспоминал

журчание, сопроводившее меня в небытие. Я шел не спеша по

самому краю панели и жмурился, представляя себе, что иду над

бездной, и вдруг меня сзади окликнул голос:

- Господин Смуров, - сказал он громко, но неуверенно.

Я обернулся на звук моего имени, причем одной ногой

невольно сошел на мостовую. Кашмарин, Матильдин муж, сдергивал

желтую перчатку, страшно спеша мне протянуть руку. Он был без

пресловутой трости и как-то изменился, - пополнел, что ли, -

выражение у него было смущенное, он показывал крупные, тусклые

зубы, одновременно скалясь на строптивую перчатку и улыбаясь

мне. Наконец ко мне хлынула его растопыренная рука. Я

почувствовал странную слабость и умиление, даже защипало в

глазах.

как я рад, что вас встретил. Я вас искал, как безумный, никто

не знал вашего адреса.

Тут я спохватился, что слишком любезно слушаю это

приведение из моей прошлой жизни, и, решив немного его осадить,

сказал:

что я не подал на вас в суд.

- Смуров, - протянул он виновато, - я ведь прошу у вас

прощения за мою подлую вспыльчивость. Я не находил себе места

после нашего... крупного разговора. Я ужасался. Разрешите мне

признаться вам, как джентльмен джентльмену, я ведь потом узнал,

что вы были не первым и не последним, и я развелся, да, я

развелся.

- Между нами не может быть никаких разговоров, - сказал

я - и понюхал мой толстый, холодный букет.

- Ах, не будьте так злопамятны, - воскликнул Кашмарин.

- Ну, ладно - ударьте меня, двиньте хорошенько, а затем

давайте мириться. Не хотите? Вот, вы улыбаетесь - это хорошо.

Не прячьте лицо в ландыши, - вы улыбаетесь. Итак, мы теперь

можем говорить, как друзья. Разрешите мне вас спросить, сколько

вы зарабатываете?

Я еще немножко пожался, но потом ответил. Мне все время

приходилось сдерживать желание сказать этому человеку

что-нибудь приятное, растроганное.

- Вот видите, - сказал Кошмарин. - Я вам устрою

службу, на которой вы будете получать втрое больше. Заходите

завтра утром ко мне, в отель "Монополь". Я вас кое с кем

познакомлю. Служба вольготная, не исключены поездки на Ривьеру,

в Италию. Автомобильное дело. Зайдете?

Он, как говорится, попал в точку. Вайншток и его книги

давно мне приелись. Я опять стал нюхать холодные цветы, скрывая

в них свое удовольствие и благодарность.

- Еще подумаю, - сказал я и чихнул.

- На здоровье, - воскрикнул Кашмарин. - Так не

забудьте. Завтра. Как я рад, как я рад, что вас встретил.

Мы расстались. Я тихо побрел дальше, уткнувшись в свой

букет.

равно, какой? Ведь меня нет, - есть только тысячи зеркал,

которые меня отражают. С каждым новым знакомством растет

население призраков, похожих на меня. Они где-то живут, где-то

множатся. Меня же нет. Но Смуров будет жить долго. Те двое

мальчиков, моих воспитанников, состарятся, - и в них будет

жить цепким паразитом какой-то мой образ. И настанет день,

когда умрет последний человек, помнящий меня. Быть может,

случайный рассказ обо мне, простой анекдот, где я фигурирую,

перейдет от меня к его сыну или внуку, - так что еще будет

некоторое время мелькать мое имя, мой призрак. А потом конец.

И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь,

что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире -

это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на

себя, на других, - не делать никаких выводов, - просто

глазеть. Клянусь, что это счастье. И пускай сам по себе я

пошловат, подловат, пускай никто не знает, не ценит того

замечательного, что есть во мне, - моей фантазии, моей

эрудиции, моего литературного дара... Я счастлив тем, что могу

глядеть на себя, ибо всякий человек занятен, - право же

занятен! Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я

неуязвим. И какое мне дело, что она выходит за другого? У меня

с нею были по ночам душераздирающие свидания, и ее муж никогда

не узнает этих моих снов о ней. Вот высшее достижение любви. Я

счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть,

что я счастлив, - так, чтобы вы все наконец поверили,

жестокие, самодовольные...

Комментарии

(*1) Имеется в виду роман "Русская девушка Ариадна" (1920)

французского писателя Клода Анэ (1868-1931).
(*2) В греческой мифологии - муза истории, одна из девяти

дочерей Зевса и Мнемосины.

(1869-1918) - провокатор, член социал-революционной партии

(эсеры), глава боевиков, одновременно - сотрудник царской

охранки.
(*5) Иронически сниженное упоминание строк Пушкина из

стихотворения "Пророк" (1826).
(*6) /Казанова/ Джованни Джакомо (1725-1798) -

знаменитый авантюрист, автор известной книги "Мемуары",

описывающей рискованные развлечения французской аристократии.
--------------------------------

(Набрано по: Набоков В. В. Рассказы. Воспоминания / Сост.,