Во второшкольном интерьере

ПОДРАЖАНИЯ КРАУЗУ

ДО ШКОЛЫ

До 1965 г. я учился в самой заурядной московской школе, где, кроме учителя истории (по-моему, Иветты Николаевны) вспомнить особенно и нечего. Школа была откровенно слабой, не было даже реальных отличников, и тем самым я единственный раз в жизни «висел» на какой-либо Доске Почета, хотя у меня и была одна-две «четверки». Основной акцент в те годы у меня был на «внеклассной работе», т.е. обычной московской дворовой жизни, которая часто проходила на соседних стройках, а также в подвалах и на чердаках. Хотя два наших дома на углу Профсоюзной принадлежали Академии Наук и были заселены семьями соответствующих тружеников науки, соседние дома – откуда собственно и происходило большинство моих одноклассников – принадлежали Метростою. Среди дворовых ребят было много откровенной шпаны, многие потом так и проследовали в места лишения свободы (но отнюдь не за вольнодумство). Помню, когда в компании мои дружки представляли меня очередному мелкому "авторитету" из соседнего двора, то текст бы примерно следующий: «Это – Серега, он хоть и «академик», но – законный парень...». Единственное полезное следствие той дворовой жизни состояло в том, что классе в пятом мы гурьбой поступили в «юные моряки» Дворца Пионеров, и стали значительную часть времени проводить на Ленинских горах, по соседству с будущей школой. Там я посещал еще несколько технических кружков, это развивало кругозор и способствовало новым знакомствам.

В Школу же я поступил в значительной степени случайно. Мой старший брат уже учился во Второй школе с 1963 г. на потоке «монтажников», так что его рассказы про школу, состоящую только из страшеклассников, а также про всякие там "тугрики" и Шефа, я слышал регулярно. Но брат слыл крупным специалистом по школьным олимпиадам, по крайней мере районного и городского масштаба (такого количества дипломов я не видел ни у кого – ведь он исправно ходил на олимпиады по четырем предметам!). Тянуться за ним было невозможно, так что свой шанс попасть в вечернюю математическую школу я упустил, так сказать, по семейным обстоятельствам – слишком велико было чувство противоречия. Но летом 1965 г. брат принес домой информацию о наборе в 7-е классы, и о том, что хотя основной состав уже укомплектован из «умных», в августе будет дополнительный набор в форме какого-то экзамена. Поскольку летом я был в спортивном лагере Дворца Пионеров (в качестве все того же "юного моряка"), то готовится было некогда, да я, собственно, и не знал – как. Ограничился решением некоторых задач из "Занимательной математики", типа про волка, козу и капусту.

27 или 28 августа я пришел на этот экзамен. Среди экзаменующихся моим единственным знакомым (по Дворцу Пионеров) был Леня Х. (легко поступивший, но также легко и покинувший школу после первого же года). Экзаменовать пришел немолодой учитель, одетый в безупречный костюм с галстуком (потом узнали – И.Х.Сивашинский). Продиктовал задачи: из четырех две начинались словами "Доказать в общем виде..." (такого в нашей "метростроевской" школе решать не приходилось). Третья задача была совсем простая, типа примера на вычисление, и еще была одна задача по планиметрии, явно олимпиадная. Дали, по-моему, часа два времени. Попытки решить задачи "в общем виде" с помощью алгебраических выкладок успеха не имели, геометрическую задачу я, как мне показалось, с грехом пополам решил (т.е. предложил построение, однако доказательство мне самому не казалось абсолютно убедительным), короче, настроение стало кислым, а время неумолимо таяло. А тут еще мой друг Леня, не дожидаясь конца, встал и пошел к столу "сдавать" досрочно, на ходу сказав мне, что уже все решил, мол, две – совсем простые, а две – действительно более трудные. Что, какая же это вторая – простая??? И только тут до меня дошло, что одна из задач "в общем виде" решается логически, на-пальцах, и не надо было делать никаких выкладок. Короче, пока Сивашинский принимал у передовиков (их был немного, остальные, как и я, пребывали в нервном ступоре и явно не успевали), я быстро перечеркнул свои алгебраические потуги и кратко записал решение. Когда до меня дошел черед, я начал с этих двух простых задач, потом пытался "втереть" еще одну задачу в общем виде (но не потому, что хотел сжульничать, просто искренне не понимал, как такие задачи решать, но хотел показать выкладки, которые могли – как я думал – потянуть на пол-балла), и в конце перешел к геометрии. Мои наивные выкладки (даже вспоминать стыдно) Сивашинский с веселым смехом отверг, а про планиметрию уточнил, как я делал построение, и сказал, что все правильно. Тем самым, я как бы решил 3 задачи, получил "четверку" и был принят в Школу. Мой друг Леня ждал за дверью – у него было "четыре с плюсом", он умудрился сделать арифметическую ошибку в самой простой задаче.

Года через два при решении каких-то задач на уроках все того же И.Х. Сивашинского вместе с моим другом, Лешей Ч., всплыла эта злосчастная задача по планиметрии. И оказалось, что решил я ее неправильно, просто добрый Сивашинский просмотрел. Короче, в августе 1965 г. мне просто крупно повезло – может быть, самое судьбоносное везение в жизни.

ПЕРВЫЙ ГОД

Когда 1 сентября 1965 г. я в первый раз пришел в свой 7 "А", то разница с предыдущей школой сразу стала очевидной. Все были какие-то умненькие, чистенькие, некоторые – румяные и кудрявые. Короче, интеллигенция. Большинство ходили в Вечернюю математическую школу, и их приняли еще летом. Девчонок было мало, и они сразу сгрудились в одном углу класса, занимая 3 или 4 передние парты в левом от учителя ряду. Не было видно характерных второгодников – таких дылд, которые традиционно занимали последние парты. Впрочем, это – не совсем так. На одной из последних парт гордо восседали два экземпляра, которые явно выглядели взрослеее других – как потом оказалось, Женя Юрченко и Юра Збарский. Оба курили. Более того, еще при самой первой перекличке после фамилии "Пивоварова" с этой задней парты послышалось оживление и кто-то громко сказал (голосом Юры З.): "О, здорово – пивком угостит!" Я тогда – как ни странно, учитывая "метростроевское" прошлое – не курил и пива еще не пил (первые раз отведал у ларька на Октябрьской из стеклянной банки в конце того же 1965 года, и под руководством все того же Юры З. – но это будет потом), поэтому реплика запомнилась.

Про учителей уже написали другие (тот же В.Тумаркин). Кроме Ф.А.Раскольникова, А.Ф.Макеева и их уроков, мне, пожалуй, из 7 класса более всего запомнилась спецматематика. Дело в том, что я ни в какие математические кружки не ходил, и ничего "выходящего за рамки" не знал. А тут пришел необыкновенно интеллигентный О.В.Локуциевский (естественно, папа нашего одноклассника, в этом и состояла непобедимая "система" Второй школы) и начал нас учить необыкновенной математике. Помню, на первых уроках (про множества и группы) он использовал термин "лемма", так вот я этот термин слышал впервые в жизни, и в тетрадку записал: "левма". Но самое поразительное, что все это было хоть и трудно, но очень интересно и довольно понятно. И доступно даже тем, кто не читал заумных книжек по математике в свободное время (а такие были: помню одна взрослая знакомая приехала с дачи, где видела моего одноклассника, Борю Ф., и говорит: "Во, Борька дает – лежит весь день на траве и читает Фихтенгольца!"). Могу от себя добавить: небось, и не первый том!

Потом надо было сдавать зачеты по этой спецматематике, и вот тут-то наше уже сложившееся сообщество стало испытываться на прочность. Сдать можно было только разобравшись, а разобраться без хороших записей было невозможно, поскольку этот курс был подговлен специально для нас, т.е. никакого учебника (кроме, возможно, каких-то сильно заумных книг, чтение которых для большинства семиклассников было затруднительным), не было. А для обладания хорошими записями надо было внимательно слушать, и ничего не прогуливать. А это было, понятно, сложно.

Короче, эти первые зачеты (проводившиеся по университетской системе, – даже пришел еще какой-то дополнительный "дядя" с Мехмата) нас "стратифицировали", и заложили основу для последующего деления на "умных" и "не очень". К счастью, мне удавалось все оставшиеся годы успешно балансировать, и примыкать то к тому, то к другому множеству, в зависимости от обстоятельств и личной выгоды. А еще через год-два это привело к реорганизации наших классов, что с моей точки зрения было большой ошибкой, хотя инициаторы и хотели "как лучше". Вторая школа только выиграла бы, если баланс между "физиками" и "лириками" поддерживался и в рамках отдельно взятого класса. И не было ничего страшного в том, что очень немногие были одинаково сильны как в Фихтенгольце, так и в "Горе от ума".

Про учеников и друзей надо писать отдельно – ведь среди них были и есть незабываемые персонажи. Но это – в другой раз (м.б., будет второе издание). Могу только перечислить, с кем дружил (относя сюда, в первую очередь, тех, к кому регулярно ходил в гости, т.е. с кем были "устойчивые" связи вне школы). Самые "длинные" и разнообразные дружеские отношения были и остаются с Юрой Збарским; и, класса с 8-го, моим лучшим другом надолго стал Леша Черноуцан. В разное время дружил с А.Цатуряном, В.Тумаркиным, В.Гурвичем, А.Мищенко, общался с Г.Лубяницким, А.Зелевинским, В.Локуциевским. После временного изгнания в "Б" класс – с И.Меджибовским, Л.Кобринским, С.Николаевым, Д.Ревякиным. Из девочек – с М.Раутиан, Д.Диниц, И.Калюжной, И.Павловской, Е.Сморгонской, потом – с О.Пивоваровой.

После набора дополнительных классов – с И.Меньшиковым (и его сестрой Катей), Ю.Шабатом, А.Фейном, Р.Турецкой. Если кого забыл – прошу прощения. Жаль, что почти со всеми связи утерялись. Нету времени. Грустно.

Добавлю, что уже после окончания школы в связи с посвящением в "шабашное движение" настоящими друзьями стали С.Тиходеев и А.Шарков. Ну, и нельзя забыть, что я почти 20 лет работаю в одной лаборатории с Р.Турецкой из "Д" класса, работаю в одном Институте с А.Крыловым (из "Д"?), а в профессиональных "тусовках" раз в год встречаю старого знакомого – А.Цатуряна.

Разнообразный контингент учащихся очень способствовал различным милым шалостям. Откровенного хулиганства (мордобоя и т.д.), конечно, не было, но в целом народ был горазд на выдумки. Время проходило весело. Помню, я разучил подпись Шефа. Все говорили, что очень похоже. Издавали шутливые приказы по школе, вывешивали их на доску объявлений. Сначала делали это на 1 апреля, а потом стали делать по мере надобности. Еще у Шефа была машина, знаменитая "Победа" с номером 10 04 МОИ (на ней потом еще много лет ездил Рудик – Р.К. Бега). Она часто была припаркована прямо на территории школы. Помню, кто-то заклеил "1" и "4" – получилось "два нуля – МОИ". Казалось – смешно.

Припоминаю еще два сюжета, в которых вроде бы сам участвовал. Во-первых, в 7 классе принесли с труда стамеску и очень аккуратно стукнули ею по стеклянной табличке на кабинете завуча на 4 этаже (забыл фамилию завуча – это была завуч по элементарной математике, она у нас и преподавала). Звучит это, конечно, не очень прилично, но получилось вот что: табличка раскололась на 2 части, но они остались висеть на болтах, так что получилось (с перекосом) из одной строчки – две строчки. Вместо: "Зав.учебной частью" (в одну строчку) получилось (в две строки) "Зав.уч ебной частью". Висело очень долго, народ потешался (мы сами и направляли поглазеть).

А в 9 или 10 классе придумали перевесить таблички на туалетах (по-моему, на 3 этаже). Мужской туалет стал женским, и наоборот. Кстати, так функционировало несколько недель, и ни у кого вопросов не возникло – все думали: значит, так надо. Такое было время. Короче, рассеянная публика на таблички не смотрела и ходила по привычке. Помню, из учительской вышел В.И. Камянов и направился в туалет, который уже неделю был переименован в женский (тем самым, надо полагать, он туда не первый раз шел). Я обмер, и, несмотря на сложные с ним отношения, даже хотел его предупредить, но не успел (мы ведь совершенно не собирались ставить в неловкое положение учителей). Однако ничего не произошло, очевидно, ему повезло – внутри никого не было. Минутой позже туда впорхнули три девицы из соседнего класса (была у девчонок на переменах такая привычка – все делали парами, или даже втроем, ходили по кругу "под ручку" и т.д.), еще 20 секундами позже все три вылетели обратно пунцовые. Еще через минуту вышел В.И. Камянов, в костюме, галстуке, и как ни в чем не бывало проследовал в учительскую.

Наша Школа – математическая, но с физкультурным уклоном. Даже ученикам с очень большими головами нужна повышенная физическая активность. Уроков физкультуры явно недостаточно. Становится популярной игра в футбол теннисным мячом на переменах. Пытаются играть в холлах, но оттуда "гоняют" дежурные. В теплое время года можно поиграть на асфальте перед входом в школу. На урок приходят раскрасневшиеся, вспотевшие, возбужденные.

Начинается урок математики. Вот вошел учитель. Это – Израиль Ефимович Сивашинский. Он всегда одет в безукоризненный костюм, белая рубашка, галстук. Он – очень добрый. Сегодня он принес задачки из своего нового решебника. Тем, кто все решит, он практически гарантирует поступление на Мехмат. Народ склонился над партами, слышно усердное сопение. Сам Израиль Ефимович сидит за учительским столом и проверяет работы от предыдущего урока. К нам обращена его очень аккуратная лысина. Но не все спокойны. Один ученик (по-моему, Саша Вильсон) перевозбудился футболом и продолжает подкидывать рукой теннисный мяч. Ему говорят: "Вильсон, брось его об доску, чтобы пролетело над Сивашинским". Не долго думая, размахивается и кидает. Сильно, так, чтоб с отскока все равно пролетело над головой. Но – ужас... попадает прямо в голову. Мяч отскакивает до противоположной стены. Все искренне огорчились, этого никто не хотел. Ведь Израиль Ефимович – очень добрый. Что же теперь будет?

Израиль Ефимович медленно поднимает голову. Потом встает и идет к противоположной стене. Все готовы от стыда провалиться под землю. Он берет мяч, поднимает и смотрит не него. "Деточки, а теперь я вам его не отдам". Все вздыхают с облегчением. Какой он добрый (а у нас еще один мячик есть!). Урок продолжается.

В продолжение темы о физкультуре. Многие в своих воспоминаниях отмечают, что наша Школа была и с физкультурным уклоном. Это – так. Учили нас физкультуре В.И. Корякин и И.А. Шелевич. Владимир Иванович ввел довольно жесткую систему зачетов, украшением которых были отжимания и "пистолетики" (приседания на одной ноге). Надо признать, что самые умные и малоподвижные из наших сильно продвинутых мальчиков уже через несколько месяцев, чертыхаясь, таки делали по 5 "пистолетиков" – несомненное достижение "системы Корякина".

Но рассказ не об этом, а о том, как Владимир Иванович строго контролировал посещаемость и боролся с прогулами уроков физкультуры. А это было время, когда в моде были разнообразные справки (об этом уже писали другие). Справки В.И.Корякин принимал собственноручно, внимательно читал (требовалось фраза об освобождении от физкультуры), а затем "гасил" эти справки, накалывая их на штырь, которым пользовались продавцы в магазинах для накалывания чеков. По-видимому, это исключало повторное предъявление.

Короче, я задумал и осуществил с помощью своего друга Юры З. получение справки на бланке уважаемого медицинского учреждения, текст которой гласил: "Дана Недоспасову Сергею, 1952 г. рождения, в том что такого-то числа он действительно прошел кремацию. Освобождается от физкультуры на 2 недели". Число, подпись, гербовая печать (из-за этой печати у Юры, который уже ушел из нашей школы и учился в вечерней, чуть не возникли крупные неприятности при взятии печати из сейфа, слава богу, как-то обошлось).

В предвкушении большой хохмы принес я эту справку на урок физкультуры, причем, чтоб не "разгласить" раньше времени, никому в классе не показывал. Был уверен, что В.И.Корякин оценит по достоинству, потом и посмеемся. "Недоспасов, почему пропустил в тот раз?". "А, вот у меня справка – уважительная причина". Подаю, читает шевеля губами. "Ладно, хорошо, становись в строй. Класс, равняйсь! Смирно!..". И ....наколол справку на этот магазинный кол, больше я ее и не видел. Представляете, не понял!!!? Копии не осталось – ни ксероксов тогда не было, ни сканеров. Так замах и пропал, неоцененный. Хорошо, хоть Юра знает, всегда может подтвердить...
КОМСОМОЛ, ЭМИГРАЦИЯ И ДРУГИЕ ТЕМЫ

Эти скользкие темы не могу обойти, потому что другие в воспоминаниях осветили их "лукаво". Да, в пионеры нас принимали, не спрашивая. Но в комсомол мы вступали в 14-15 лет, после уроков Якобсона, Раскольникова, Камянова, Фейна, Макеева. После чтения запрещенной литературы. Большинство - после августа 1968 г. В добром здравии. После смелых речей, произнесенных в кулуарах и на уроках. И конечно, все мы подозревали, что вступление в комсомол ради увеличения шансов попасть в ВУЗ - это все же легкая проституция. Про идейных я не говорю - они были, есть и будут, и к ним нет никаких претензий (говорю это совершенно искренне).

А так ли уж велик был риск нанести ущерб своей карьере? Несколько примеров: мой брат, не будучи комсомольцем, уверенно поступил на Химфак (в год "двойного" выпуска), незабываемый Миша Темкин вообще вышел из комсомола "по идейным соображениям" накануне вступительных экзаменов, но получил все пятерки на Мехмате, хотя, говорят, сдавал в отдельной комнате (вот кому есть, чем гордиться - где, кстати, он?). Всего в нашем выпуске из 6 классов в комсомол не вступили человек 8-10 (я припоминаю И.Меджибовского, Ю.Шабата, А.Тищенко, Ю.Збарского. Плюс Темкин. Но было еще несколько человек, просто забыл, кто). И все поступили, ведь никто не загремел в армию (меня не взяли на Физфак с полупроходным баллом. Ну и что? Ни секунды об этом не жалею, даже пошло на пользу).

Кстати, почему среди наших быстро преуспевших бизнесменов, даже олигархов, так хорошо представлено бывшее высокое комсомольское начальство?

Я сам никогда не был борцом за гражданские права. И протест был даже не просто против комсомола, а против той циничной уверенности, с которой некоторые говорили нам: "Ничего, вступите никуда не денетесь. Повыпендриваетесь до весны, и вступите, как и все остальные (читай: как и мы)". Все же согласимся, что невступление в комсомол в 10 классе в 1969 г. было хоть небольшим, но поступком.

А все наши самые-самые - вступили (помните анекдот: "Вы что, вступили в КПСС? Правда (смотрит на подошву)? - а я и не заметил"). Я почему-то об этом вспомнил через 30 лет, когда столкнулся со странным явлением: оказалось, что некоторые из эмигрантов (не только второшкольников) смотрят на тех, кто остался, либо как на неудачников ("не повезло, не сумели выехать"), либо как на адептов режима, которые - надо полагать - остались неслучайно (видимо, очень нравится, или - м.б., работают на "охранку"?). Так вот, в "чате" (по другому поводу, см. ниже) поучительные нотации мне прочли те самые, смелые, которые, "задрав штаны...". Боюсь сознаться: в перебранке участвовал даже один бывший член КП (есть еще один анекдот на эту тему, помните?).

Я признаю, что тема эмиграции - очень непростая и тонкая (это мне хорошо объяснил еще наш одноклассник Леня К., с которым я встретился во время своего самого первого визита в США). Да и, слава Богу, литературу-то мы кое-какую читали. И различаем эмиграцию вынужденную и добровольную. Не пытаюсь ничего упрощать или кого-то обвинять. Но хоть вопросы-то можно поставить? И еще хочу всех заверить, что я - не такой уж и патриот, и у меня никакой неприязни к загранице нет. Даже наоборот, обожаю туда гонять и там подолгу находиться (уже осмотрел все континенты, кроме Антарктиды).

Продолжу крамольную мысль (впрочем, не свою): после краха режимов в самых первых рядах эмиграции наряду с достойными людьми оказываются и те, кто совершал поступки, за которые может быть... стыдно. Или придется отвечать. Подробнее развивать эту мысль не буду. Они постараются забыть прошлое и начать новую жизнь (м.б., даже под новыми именами) - и дай им Бог! Так ведь случилось после краха и других "сильных" режимов. Не только КП, но и СС.

А перепалка в "чате" была про то, где и как отмечать юбилей выпуска: там или здесь. И с кем. Короче, немного пообзывали друг друга и остались при своих. Нам было весело без них (нас было много, мы были с Шефом и учителями), им было весело без нас (но было кино "про нас"). Дай Бог всем здоровья (и как добавил бы покойный И.Х. Сивашинский: и хорошего мужа!). Лишь бы все Школу любили. И жертвовали бы на Школу. И на Храм (прикиньте - у нас в выпуске несколько батюшек, как раз на том юбилее и выяснилось).
МОЙ ПУТЬ В БИОЛОГИЮ

(воспоминания об уроках биологии)

Так что все это будет потом – когда переквалифицироваться в биолога мне помогли разговоры с Машей Раутиан, Региной Турецкой и тем же А.А. Нейфахом. То есть, все равно – Вторая школа. Но в 1968 году я обо всем этом не подозревал.

Тот урок биологии я не припомню во всех деталях, но хорошо знаю, что после этого урока меня впервые выгнали из школы. Было это так.

Я пришел в класс на перемене, там еще никого не было. Почему-то мне кажется, что предыдущим уроком была физкультура, я то ли был освобожден, то ли его прогулял. Короче, я оказался в пустом кабинете (остальные еще переодевались после физкультуры), положил куда надо портфель и начал без дела слоняться по классу, а потом подошел к шкафу, который стоял у задней стены. Это был типичный советский шкаф – скромный такой деревянный шкаф, с застекленными дверцами. Изнутри они были зашторены белыми занавесочками, выглядело это все очень опрятно, но внутри я не обнаружил ничего, кроме ведра и швабры, которыми нянечка убирала класс. И сейчас трудно понять – почему, но что-то меня сподвигло, – и я забрался в этот шкаф еще до того, как в класс кто-либо зашел. Шкаф был довольно неглубокий, и поместиться было трудно, поэтому кончилось тем, что после некоторых прикидок я перевернул ведро и уселся на его плоское дно – боком, а швабру поставил себе в ноги и, скрючившись, сумел поместиться и закрыть дверцы изнутри. Пока размышлял, что я могу такого интересного в этом шкафу сделать, раздался шум, и, приоткрыв занавесочку, я увидел, что класс быстро наполнился моими одноклассниками, все расселись, и удивительно быстро начался урок – как-то моментально прозвенел звонок, вошла учительница, а я так и остался в шкафу. Снаружи – тишина, идет урок, а я там сижу в этой скрюченной позе и не знаю, что делать дальше.

Тут надо сделать лирическое отступление и сказать об учителях. Наша первая учительница по биологии в 7 классе была очень молодая и "обычная" (не помню ее имени), проходили мы ботанику – тычинки и пестики. Как-то это меня совершенно не вдохновляло. Потом появилась Ирина Абрамовна Чебоксарова. Она рассказывала с большим увлечением и интересно, но мы всегда – хотя и вполне беззлобно – над ней потешались. Ирина Абрамовна была супругой некоего профессора Чебоксарова, Николая Николаевича, по-моему, профессора биофака МГУ, и все ее уроки биологии хотя бы один раз содержали упоминание либо о профессоре Чебоксарове, либо о Николае Николаевиче. Сейчас я не могу вспомнить, что он делал, кем он был, но каким-то образом она его всегда приплетала, было это вполне мило, но нас очень потешало. Кроме того, она любила рассказывать про свою молодость, про свою родину – Казахстан, о том, как она была послана Советской властью (по-моему, еще до войны) бороться с эпидемиями туляремии. Когда она про это говорила, то вся оживлялась, и, задрав руки, показывала область подмышек, где, очевидно, протекало заболевание, и очень смешно рассказывала, как они там с ним боролись (по-моему, Николай Николаевич уже тогда был частью картины, может быть, даже возглавлял эти экспедиции). Она была совершенно беззлобной теткой, отдаленно напоминавшей Нину Петровну Хрущеву, и то, что она стала мишенью нашего беспардонного поведения, конечно, прискорбно. Хотя и на некоторых других уроках мы вели себя не намного лучше.

Кстати, Крауз в своих записках упомянул учебник биологии Вилли. Действительно, такой фигурировал. Мне помнится, не у каждого был свой учебник – это ведь не было стандартное, «утвержденное свыше» пособие. Совершенно не помню, что мы там с Ириной Абрамовной по нему проходили, но припоминаю, что отдельные экземпляры этого объемистого тома, которые попадали мне в руки, почему-то легко открывались на главе про репродукцию человека, конкретно – на картинке с сагитальным разрезом таза. Повторяю, биологией я тогда не интересовался (возможно, за исключением вопросов репродукции), и скажи мне кто про будущую карьеру в биологии – не поверил бы ни за что. Просто бы покрутил пальцем у виска.

Короче говоря, сижу я в этом шкафу. И еще до того, как решил устроить нечто смешное и потешить народ, я шевельнулся, подо мной просто мрачно поехало ведро, створки раскрылись, и я со страшным грохотом вместе с этим ведром и шваброй выпал на пол. Естественно, никто и не подозревал, что я сижу в шкафу, поэтому раздался совершенно неимоверный гогот, а бедная Ирина Абрамовна – та просто побледнела. Удивительным образом, она меня не выгнала с урока сразу, и я отправился на свое место. Но оказалось, что в классе не хватало стульев, мой стул куда-то забрали, так что мне ничего более умного не оставалось, как присесть на место без стула. И вот так я сидел на полукорточках и покачивался, опираясь локтями на стол. Народ ржал. Ирина Абрамовна это вскоре заметила и решила все-таки выгнать меня из класса. Естественно, моим выпадением из шкафа урок был по сути прерван, и в комнате стоял несмолкающий гул. Все оборачивались и на меня смотрели – большая часть с восхищением, небольшая группа – с откровенным осуждением (у нас там было несколько человек, которые потом как раз поступали на биофак, и они вяло протестовали против наших выходок на уроках биологии). Короче, меня выставили за дверь, но уже адреналин разошелся по всему телу, и действовала неодолимая сила, заставляющая продолжать вредительскую деятельность.

В течение следующих 5-10 минут я с небольшими интервалами приоткрывал дверь и говорил очень громко что-то типа: «Ирина Абрамовна, извините, я больше на буду». Она подходила к двери и закрывала ее, я тут же опять открывал и продолжал нудеж. Разумеется, это привело к тому, что урок, в сущности, продолжаться не мог. Кончилось тем, что она достала ключ и заперла класс изнутри. Но бес уже вселился в меня, и я стал бегать по школе в поисках каких-нибудь дополнительных устройств, которые помогли бы осуществить мой следующий дерзкий замысел. Как известно, старомодные ключи можно вытолкнуть их скважины с внешней стороны, подцепив стержень ключа и развернув его внутри замочной скважины. Вытолкнув ключ на подсунутую газетку, можно вытащить его наружу через щель под дверью. Часть своего плана я довольно быстро осуществил – сбегал, нашел газетку, а на лестнице, ведущей на чердак, нашел кусок проволоки – такой ржавой стальной проволоки. Вот с этим куском проволоки и с газеткой я появился опять у двери класса и в какой-то момент – тут память мне изменяет, ведь было это более 35 лет назад – я встретился со своим другом Юрой З. Возможно, я его увидел во время поисков газетки или проволоки, может, он где-то курил, например, в подвале, где я мог искать проволоку. Во всяком случае, он пошел вместе со мной продолжать безобразия. И действительно – мне очень быстро удалось развернуть ключ концом проволоки и вытолкнуть его на пол. К сожалению, я слишком рано подложил газетку под дверь – она была замечена, и в минуту предвкушения грандиозного успеха, когда я начал уже было эту газетку вытягивать (а на ней лежал ключ), с внутренней стороны двери раздался шум падающего тела, и газетка вышла пустая. Тогда мне даже подумалось, что это Ирина Абрамовна прыгнула за ключом, хотя скорее – это был кто-то из отличников с первой парты или из этих наших любителей биологии. В любом случае, ключ был с этой газетки в последний момент снят, и моя затея потерпела позорное фиаско.

Поскольку газетка по-прежнему лежала на полу под дверью, а бес еще властвовал, то мне в голову пришла мысль подпалить ее. Видимо, спички я взял у Юры, поскольку сам я не курил, и спичек у меня быть не могло. Газетка полыхнула очень хорошо, и, поскольку обычно из коридора есть тяга воздуха внутрь помещения (как раз под дверью), – судя по донесшимся оттуда крикам – класс быстро наполнился характерным зловонным дымком. Это привело к полному хаосу внутри (на самом деле, там происходили и дополнительные процессы, не связаные с газеткой, см. ниже). Но и это было еще не все. Неодолимая сила стимулировала все новые идеи, и еще пока газетка горела, я догадался всунуть проволоку, которая валялась рядом (а она была довольно длинной, около метра), в замочную скважину. Проволока была достаточно толстая, кривая, да еще пружинила и теперь она мешала Ирине Абрамовне вставить ключ с внутренней стороны – а выдавить ее ключом обратно не удавалось. Ключ в руке, а дверь открыть нельзя. Тогда были призваны активисты класса для того, чтобы эту проволку втащить внутрь, продернув ее через скважину. Однако, если память не изменяет, мы вместе с Юрой сначала держали проволоку руками, а потом, когда ее стали дергать внутрь очень сильно, просто прикрутили к ручке двери. Короче, когда вся проволока была с большим трудом полностью протащена через замочную скважину, выяснилось, что дальше она не идет, и ключ в скважину все равно не лезет.

В это время, кстати говоря, уже прозвенел звонок, урок закончился. Рывки продолжались, и через некоторое время проволоку все же оборвали, ее конец исчез в скважине (в некоторых охотничьих рассказах утверждалось, что натянутую проволоку мы «отрубили» ножкой от сломанного стула, но я теперь в этом не уверен – небось, все же оторвали активисты). Буквально через несколько секунд в замочную скважину был вставлен ключ, повернут и – дверь открылась. Это был первый от лестницы класс, поэтому дверь, когда распахивалась, закрывала узкое пространство между ней и застекленной стенкой, отделяющей лестничную клетку. Юра и я (хотя, может быть, Юра уже ретировался) оказались скрытыми этой дверью от разъяренной Ирины Абрамовны, находясь буквально в 30-40 см от нее. Она выбежала из класса и послала какие-то – впрочем, вполне пристойные – проклятия вниз по лестнице, полагая, что именно туда мы и побежали.

Я не помню всех деталей, но, кажется, со следующего урока меня и Андрея Мищенко вызвали в кабинет Шефа. Почему Мищенко? Оказалось: в конце урока (вероятно, в момент упражнений с газеткой) он залез в тот же самый шкаф, тоже там уселся и даже барабанил по ведру, а может, и выпал – в общем, повторил какие-то из моих подвигов. Несмотря на то, что масштабы его преступлений были несравненно скромнее моих, Ирина Абрамовна объединила нас в своем докладе Шефу (про роль Юры З. она не догадывалась). Помню, как мы стояли в «предбаннике», она быстро вышла от Шефа с красным от гнева лицом, проследовала мимо нас, а затем из кабинета вышел сам Шеф и буднично объявил, что мы исключены из школы.

Могу опять отослать к с запискам Крауза, все совпадает – действительно, была хорошо отработанная процедура, действительно: секретарю школы, Людмиле Николаевне, было сказано подготовить личные дела. Нам было велено привести родителей в школу. При этом Владимир Федорович ногами не топотал и все это произнес сурово и лаконично («подыщите себе другую школу»). Дальше – хождение по школам, нарастающая тревога и неуверенность, и потом счастливое взятие на поруки якобы после ходатайств одноклассников и некоторых учителей. И – перевод в параллельный "Б" класс, что поставило точку на первом и самом безмятежном периоде пребывания во Второй школе.

Трудно представить себе более непохожих людей, чем Филиппыч и Якобсон. Пожалуй, только две черты их объединяли – внутренняя сила (действительно, оба просто излучали внутреннюю силу) и личное бесстрашие. В походах и поездках я видел Филиппыча во многих сложных ситуациях, где его смелые и решительные действия предотвратили крупные неприятности (главным образом потому, что могли пострадать школьники). Хотя, конечно, все эти ситуации – ничто по сравнению с тем, через что он прошел во время войны и 16 лет лагерей (а забыть про это он не мог – в походе по Карпатам мы попали в скромную гостинницу в горах, и Филиппыч, увидев нары, на которых предстояло провести ночь, ...заплакал). А Анатолию Александровичу буквально через несколько месяцев предстояло выйти на Красную площадь и быть арестованным...

Короче, хотите верьте, хотите нет – они дружили (по крайней мере, в тот период), в походах шли рядом, жили в одной палатке, громко обсуждали все на свете (от поэзии до политики), глядели друг на друга ну просто полувлюбленными глазами. Присутствие Якобсона благотворно действовало на Филиппыча – шутки и солдафонский стиль, характерный для наших походов, сохранялись, но все это обретало веселую, непринужденную форму. Никаких эксцессов, как в знаменитом случае с гитарой (об этом – отдельно, но в другой раз), не происходило. Обратный эффект тоже был, и после одного из таких подмосковных походов с Филиппычем Якобсон произнес замечательную фразу: «Чувствую, скоро Филиппыч начнет стихи бормотать, а я....буду за палку хвататься». Почему за палку? Как раз об этом – и рассказ.

Мы возвращались из двухдневного похода, подходили к одной из платформ по Ленинградскому направлению (названия не помню, но если меня сейчас провезти до Клина на электричке, то вспомню – остались кое-какие ориентиры). Всю дорогу Филиппыч и Якобсон шли рядом и увлеченно разговаривали, спорили. Группа растянулась, и уже перед самым подходом к платформе, откуда мы должны были на электричке вернуться в Москву, Филиппыч остановился, чтобы дождаться отставших, и еще раз всех пересчитать. В результате на платформу первыми поднялись какие-то малорослые представители из наших, несколько девчонок, и с небольшим запозданием – Якобсон. На платформе почти никого не было, кроме трех подвыпивших парней лет 20, тех, кого принято собирательно именовать хулиганами. По-моему, с ними стояли то ли одна, то ли две девахи. Да, точно, один хулиган стоял в обнимку с девахой. А у другого в руках была бутылка. Короче, появление на платформе разрозненных представителей гнилой интеллигенции вызвало естественное желание покуражиться. Сначала начали задирать одного из ребят, по-моему, представителя некоренной национальности и, к тому же, с эмалированным ведром в руках (ведра мы носили с собой), а потом переключились и на наших девчонок. Якобсон сразу поспешил в гущу событий, даже уже начал освобождать лямку рюкзака. В этот момент в конце платформы показалась голова Филиппыча, поднимающегося по ступенькам (он был в белой широкополой шляпе из тонкого войлока, забыл, как их называли – они тогда были очень популярны у пенсионеров, Филиппыч ее носил потому, что его лысина быстро обгорала на солнце, даже под Москвой). Филиппыч мгновенно сориентировался в ситуации и зычным голосом объявил на всю платформу: «Так, слушай мою команду: отойти от них, и не разговаривать». Это высказывание показалось хулиганам обидным, и один из них произнес непечатное выражение, содержащее обращение к Филиппычу: «шляпа». К этому моменту Якобсон уже вошел в легкий клинч с одним из хулиганов, они теперь держали друг друга за руки, и было видно, как напряглись бицепсы у Анатолия Алескандровича, шансы которого против конкретно этого подвыпившего хулигана выглядели явно предпочтительней (к тому же, имелась информация, что Якобсон в юности боксировал). Однако до драки не дошло.

Я поднялся на платформу после Якобсона, но впереди Филиппыча, поэтому видел все дальнейшее очень хорошо, и несмотря на то, что двигался к месту основных событий быстрым шагом (а мы все тащили довольно тяжелые рюкзаки), Филиппыч, тоже с рюкзаком, меня легко обогнал. Точно помню, что он по-мальчишески задиристо произнес: «А, он еще и дразнится?!..»

Кто ходил с Филиппычем – знает, что тот не разрешал без нужды ничего рубить в лесу, и поэтому такие элементарные предметы туристского быта, как стойки для палаток, мы носили с собой (складных стоек то ли еще не было, то ли Филиппыч по каким то соображениям их «не разрешал»). Короче, в группе 5-6 человек несли стойки для палаток – такие струганые колья длиной около метра. Приблизившись к хулиганам (один из которых по-прежнему обнимал деваху, второй по-прежнему держал бутылку, а третий был частично обездвижен Якобсоном), Филиппыч произнес: «Толя, да что с ними разговаривать?». И, не снимая рюкзака, отвел руку немного назад. И удивительным образом, поняв его без слов, один из наших «туристов» вложил в руку Филиппыча деревянный кол. «Да что с ними разговаривать?» – повторил Филиппыч, и мгновенно размахнувшись и даже приподнявшись на носки, ударил этим колом близстоящего хулигана прямо по голове. Я, да и все остальные, внутренне приготовился, как минимум, к разможженой голове, луже крови и т.д. Ничего этого не произошло – кол с треском сломался прямо посередине, но никаких видимых повреждений на голове хулигана не появилось (на самом деле, ничего удивительного в этом нет – колья были довольно тонкие и совершенно сухие). Тем не менее, было заметно, что от импакта у хулигана подкосились ноги, и он теперь продолжал стоять перед Филиппычем на полусогнутых. «Да что с ними разговаривать?» – громко повторил Филиппыч и вторично отвел руку назад. И вновь туда был услужливо вложен кол, и вновь раздался страшный треск, и кол был разбит о голову частично протрезвевшего уже хулигана. (Эта история еще раз доказала: решительность и напор – залог победы: ни дружки не успели прийти на помощь, а ведь речь шла о трех здоровых молодцах 20 или более лет, пусть и подвыпивших; ни асимметричный ответ бутылкой не был произведен).

С грохотом-скрежетом налетела электричка, визг тормозов, открылись двери. Вся наша группа человек из 20 моментально втянулась внутрь, а хулиганы все стояли неподвижно там, где их оставили (сесть в электричку даже не пытались, а может, им никуда и не надо было ехать). Тот, о голову которого минуту назад сломали два деревянных кола, так и был на полусогнутых. Вдруг Филиппыч, уже без рюкзака, и рискуя отстать, выскочил на платформу и, чертыхаясь, забрал забытое кем-то "казенное" эмалированное ведро. Пневматические двери закрылись, его частично придавив. Он их разжал стальными пальцами, высвободился, и обращаясь к стоявшему прямо напротив двери хулигану громко спросил: «Получил, сволочь?». Двери захлопнулись.

Электричка тронулась, понеслась, мы вошли из тамбура в вагон. Вагон был не то, что битком, но люди уже стояли в проходе (воскресенье, вечер), и из наших – всего несколько человек (девчонки) сидели. Хотя часть пассажиров через окно могла видеть инцидент на платформе, но большинство были явно в неведении и так «добренько» смотрели на группу школьников-туристов, сопровождаемую двумя странно-возбужденными учителями. «Толя, если какая-нибудь пьяная морда будет приставать, то надо взять палку – и по пьяной морде, нечего церемониться» – грохотал Филиппыч на весь вагон. «По ним тюрьма плачет и лагерь» – столь же сурово и громко заключил он. Люди стали сами собой продвигаться внутрь вагона, даже уступили места – как и в случае с вкладыванием палки в руку это казалось естественным. Филиппыч и Якобсон оба сели, расположились, возбуждение постепенно стало спадать. Потекла беседа: «Толя, я наше производство знаю, не надо ребятам идти на производство, даже после института. И в строительство не надо, знаю я строительство. И в армию не надо. Только наука и осталась, только наука. Да и то, надо быстро: закончил Университет – аспирантура, дальше – сразу кандидатская, докторская...». Народ внимал. О хулиганах уже все забыли.