Александр грин

Александр Степанович Гриневский (Грин) прожил тяжелую жизнь. Все в ней, как нарочно, сложилось так, чтобы сделать из него преступника или злодея. Было непонятно, как этот угрюмый человек пронес через мучительное существование дар могу­чего доброго воображения, чистоту чувств и застенчивую улыбку. С детских лет любовь у Грина была отнята любовь к действительности. Окружающее было страшным, жизнь — жестокой и невыносимой. Грин выжил, но недоверие к действительности осталось у него на всю жизнь. Он всегда пытался уйти от нее, считая, что лучше жить неуловимыми снами, чем «дрянью и му­сором» каждого дня.

Грин начал писать и создал в своих книгах мир веселых и смелых людей, прекрасную землю, полную душистых зарослей и солнца, землю, не нанесенную на карту, и удивительные события.

«Я всегда замечал,— пишет Максим Горький в книге «Мои универ­ситеты»,— что людям нравятся интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час времени тяжелую, но привычную жизнь».

Эти слова целиком относятся к Грину.

Русская жизнь была ограничена для него обывательской Вяткой, грязной ремесленной школой, ночлежными домами, непосильным тру­дом, тюрьмой и хроническим голодом. Но где-то за чертой серого гори­зонта сверкали страны, созданные из света, морских ветров и цветущих трав. Там жили люди, коричневые от солнца,— золотоискатели, охот­ники, художники, неунывающие бродяги, самоотверженные женщины, веселые и нежные, как дети, но прежде всего — моряки.

Жить без веры в то, что такие страны цветут и шумят где-то на океан­ских островах, было для Грина слишком тяжело, порой невыносимо.

Романы Грина — «Алые паруса», «Бегущая по волнам» и Золотая цепь» — являются, по существу, выражением тоски человека по несбывшемуся чуду, по счастью, выражением той высокой и плодо­творной тоски, какая создает путешественников, открывателей новых земель, мореплавателей и участников разнообразной и почти сказочной жизни. Романы дают великолепную канву для мечтателей. И всё существует в романах Грина для того, чтобы человек хотя бы на мгновение поверил в радостное чудо и стремился бы к нему в своей обыденной жизни. В этом их ценность.

Писатель Грин, Александр Степанович Гриневский, умер в июле 1932 года в Старом Крыму — маленьком городе, заросшем вековыми ореховыми деревьями.

Пришла революция. Ею было поколеблено многое, что угнетало Грима: звериный строи прошлых человеческих отношений, эксплуатация, отщепенство — все, что заставляло Грина бежать от жизни в область сновидений и книг.

Грин искрение радовался ее приходу, но прекрасные дали нового будущего, вызванного к жизни революцией, были еще неясно видны, а Александр Грин принадлежал к людям, страдающим вечным нетер­пением.

Светлое будущее казалось Грину очень далеким, а он хотел осязать его сейчас, немедленно. Он хотел дышать чистым воздухом будущих городов, шумных от листвы и детского смеха, входить в дома людей будущего, участвовать вместе с ними в заманчивых экспедициях, жить рядом с ними осмысленной и веселой жизнью.

Действительность не могла дать этого Грину тотчас же. Только воображение могло перенести его в желанную обстановку, в круг самых необыкновенных событий и людей.

Это вечное, почти детское нетерпение, желание сейчас же увидеть конечный результат великих событий, сознание, что до этого еще далеко.

что перестройка жизни — дело длительное,— все это вызывало у Грина досаду.

Раньше он был нетерпим в своем отрицании действительности, сей­час он был нетерпим в своей требовательности к людям, создавшим новое общество. Он не замечал стремительного хода событий и думал, что они идут невыносимо медленно.

Если бы социалистический строй расцвел, как в сказке, за одну ночь, то Грин пришел бы в восторг. Но ждать он не умел и не хотел. Ожи­дание нагоняло на него скуку и разрушало поэтический строй его ощу­щений. Может быть, с этом и заключалась причина малопонятной для нас | отчужденности Грина от времени.

Грин умер на пороге социалистического общества, не зная, в какое время умирает. Он умер слишком рано.

Смерть застала его в самом начало душевного перелома. Грин начал прислушиваться и пристально присматриваться к действительности. Если бы не смерть, то, может быть, он вошел Сы в ряды нашей литературу как один из наиболее своеобразных писателей, органически сливших реализм со свободным и смелым воображением.

Отец Грина — участник польского восстания 1863 : ода — был со­слан в Вятку, работал там счетоводом в больнице, спился и умер в

нищете.

Сын Александр — будущий писатель — рос мечтательным, нетер­пеливым и рассеянным мальчиком. Он увлекался множеством вещей, но ничего не доводил до конца. Учился он плохо, но запоем читал Майн Рида, Жюля Верна, Густава Эмара и Жаколио.

Теперешней молодежи трудно представить, как неотразимо дейст­вовали эти писатели на ребят, выросших в прежней русской глуши. «Чтобы понять это,— говорит Грин в автобиографии,— надо знать про­винциальный быт того времени, быт глухого города. Лучше всего пере­даст эту обстановку напряженной мнительности, ложного самолюбия н стыда рассказ Чехова «Моя жизнь». Когда я читал этот рассказ, и как бы полностью читал о Вятке».

С восьми лет Грин начал напряженно думать о путешествиях. Жаж­ду путешествий он сохранил до самой смерти. Каждое путешествие, даже самое незначительное, вызывало у него глубокое волнение.

Грин с малых лет обладал очень точным воображением. Когда он стал писателем, то представлял себе ТС несуществующие страны, где происходило действие его рассказов, не как туманные пейзажи, а как хорошо изученные, сотни раз исхоженные места.

Он мог бы нарисовать подробную карту этих мест, мог отметить каждый поворот дороги и характер растительности, каждый изгиб реки и расположение домов, мог, наконец, перечислить пес корабли, стоящие в несуществующих гаванях, со всеми их морскими особенностями и свой­ствами беспечной и жизнерадостной корабельной команды.

Вот пример такого точного несуществующего пейзажа. В рассказе «Колония Ланфиер» Грин пишет;

«На.севере неподвижным зеленым стадом темнел лес, огибая до горизонта цепь меловых ехал, испещренных расселинами и пятнами худо­сочных кустарников.

На востоке, за озером, вилась белая нитка дороги, ведущей за город. По краям ее кое-где торчали деревья, казавшиеся крошечными, как побеги салата.

На западе, облегая изрытую оврагами и холмами равнину, простира­лась синяя, сверкающая белыми искрами гладь океана.

А к югу, из центра отлогой воронки, где пестрели дома и фермы, окруженные неряшливо рассаженной зеленью, тянулись косые четырех­угольники плантаций и вспаханных полей колонии Ланфиер»,

С ранних лет Грин устал от безрадостного существования. Дома мальчика постоянно били. Даже больная, измученная домаш­ней работой мать с каким-то странным удовольствием дразнила сына песенкой:

А о неволе

Поневоле,

Как собака, прозябай!

«Я мучился, слыша это,— говорил Грин,— потому что песня отно­силась ко мне, предрекая мое будущее».

С большим трудом отец отдал Грина в реальное училище.

Из училища Грина исключили за невинные стили о своем классном наставнике.

Отец жестоко избил его, а потом несколько дней обивал пороги у директора училища, унижался, ходил к губернатору, просил, чтобы сына приняли обратно, но ничто не помогло.

О ген пытался устроить Грина в гимназию, но его туда не приняли. Город уже выдал маленькому мальчику неписаный «волчий билета. Пришлось отдать Грина в городское училище.

Мать умерла. Отец Грина вскоре женился на вдове псаломщика. У мачехи родился ребенок.

Жизнь шла по-прежнему без всяких событий, в тесноте убогой квар­тиры, среди грязных пеленок и диких ссор. В училище процветали звер­ские драки, и кислый запах чернил крепко въедался в кожу, в волосы, В поношенные ученические блузы.

Мальчику приходилось перебелять за несколько копеек сметы город­ской больницы, переплетать книги, клеить бумажные фонари для ил­люминации в день «восшествия на престол» Николая 11 и переписывать роли для актеров провинциального театра.

Грин принадлежал к числу людей, не умеющих устраиваться в жизни, В несчастьях он терялся, прятался от людей, стыдился своей бедности. Богатая фантазия мгновенно изменяла ему при первом же столкнове­нии с тяжелой действительностью.

Уже в зрелом возрасте, чтобы уйти от нужды, Грин придумал клеить из фанеры шкатулки и продавать их на рынке. Было это в Старом Крыму, где с великим трудом удались бы продать одну-две шкатулки. Так же беспомощна была попытка Грина избавиться от голода. Грин сделал лук, уходил с ним на окраины Старого Крыма и стрелял и птиц, надеясь убить хоть одну и поесть свежего мяса. Но из этого ничего не вышло. Как все неудачники, Грин всегда надеялся на случай, па неожидан­ное счастье.

Мечтами об «ослепительном случае» и радости полны все рассказы Грина, но больше всего— его повесть «Алые паруса». Характерно, что эту пленительную и сказочную книгу Грин обдумывал и начал писать в Петрограде 1920 года, когда после сыпняка он бродил по обледене­лому городу и искал каждую ночь нового ночлега у случайных, полу­знакомых людей,

«Алые паруса» — поэма, утверждающая силу человеческого духа, просвеченная насквозь, как утренним солнцем, любовью к жизни, к душевной юности и верой в то, что человек в порыве к счастью способен своими руками совершать чудеса.

Уныло и однообразно тянулась вятская жизнь, пока весной 1895 года Грин не увидел на пристани двух штурманских учеников в белой

матросской форме.

«Я остановился,— пишет об этом случае Грин,— и смотрел как зачарованный на гостей из таинственного для меня, прекрасного мира. Я не завидовал. Я испытывал восторг и тоску»,

С тех пор мечты о морской службе, о «живописном труде морепла­вания» овладели Грином с особенной силой. Он начал собираться в

Одессу.

Семье Грин был в тягость. Отец раздобыл ему на дорогу двадцать пять рублей и торопливо попрощался со своим угрюмым сыном, ни разу в жизни не испытавшим пи Отцовской ласки, ни любви.

«Я долго видел на пристани в толпе,— рассказывает об этом отъезде Грин,— растерянное седобородое лицо отца. А мне грезилось море, по­крытое парусами».

В Одессе произошла первая встреча Грина с морем — тем морем, что залило потом ослепительным светом страницы его рассказов.

О море написано множество кит¹. Целая плеяда писателей и ис­следователей пыталась передать необыкновенное, шестое ощущение, которое можно назвать «чувством моря». Все они воспринимали море по-разному, но ни у одного из этих писателей не шумят и не переливают­ся на страницах такие праздничные моря, как у Грина.

Грин любил не столько морс, сколько выдуманные им морские по­бережья, где соединялось все, что он считал самым привлекательным в мире: архипелаги легендарных островов, песчаные дюны, заросшие цветами, пенистая морская даль, теплые лагуны, сверкающие бронзой от обилия рыбы, вековые леса, сметавшие с запахом соленых бризов запах пышных зарослей, и, наконец, уютные приморские города.

Почти в каждом рассказе Грина встречаются описания этих несу­ществующих городов — Лисса, Зурбагана, Гель-Гью и Горгона.

В облик этих вымышленных городов Грин вложил черты всех виден­ных им портов Черного моря.

Мечта была достигнута. Море лежало перед Грином как дорога чудес, но старое вятское прошлое тотчас же дало себя знать. Грин с особенной остротой почувствовал у моря свою беспомощность, ненуж­ность и одиночество.

«Этот новый мир не нуждался во мне,— пишет он.— Я чувство­вал себя стесненным, чужим здесь, как везде. Мне было немного грустно».

Морская жизнь сразу же обернулась к Грину изнанкой.

Грин неделями слонялся по порту и робко просил капитанов взять его матросом на пароход, но ему или грубо отказывали, или высмеивали в глаза,—• какой мог получиться матрос из хилого юноши с мечтатель­ными глазами!

Наконец Грину «повезло». Его взяли без жалованья учеником на пароход, ходивший из Одессы в Батум. На нем Грин сделал два осен­них рейса.

От этик рейсом у Грина осталась память только о Ялте и хребте Кавказских гор.

«Огни Ялты запомнились больше всего. Огни порта сливались с огнями невиданного города. Пароход приближался к молу при ясных звуках оркестра в саду. Пролетал запах цветов, теплые порывы ветра. Далеко слышались голоса и смех.

Остальная часть рейса мною забыта, кроме не исчезающего с го­ризонта шествия снежных гор. Их растянутые на высоте неба вершины даже издали являли мир громадных миров. Это была цепь высоко взне­сенных стран сверкающего льдами молчания.

Вскоре капитан ссадил Грина с парохода — Грин не мог платить за продовольствие.

Кулак, хозяин херсонского «дубка, взял Грина подручным к себе на шхуну и помыкал им, как собакой. Грин почти не спал вместо подушки хозяин дал ему разбитую черепицу. В Херсоне его вышвырнули на берег, не заплатив денег

Из Херсона Грин вернулся в Одессу, работал в портовых пакгаузах маркировщиком и сделал единственный заграничный рейс в Александ­рию, но его уволили с парохода за столкновение с капитаном.

Из всей одесской жизни у Грина осталось хорошее воспоминание только о работе в портовых складах.

«Я любил пряный запах пакгауза, ощущение вокруг себя изобилия товаров, особенно лимонов и апельсинов. Все пахло: ваниль, финики, кофе, чай. В соединении с морозным запахом морской воды, угля и нефти неописуемо хорошо было дышать здесь — особенно, если грело солнце». Грин устал от одесской жизни и решил вернуться в Вятку. Домой он ехал «зайцем». Последние двести километров пришлось идти пешком по жидкой грязи — стояло ненастье.

В Вятке отец спросил Грина, где его вещи.

- Вещи остались на почтовой станции,— солгал Грин,— Не было

извозчика.

*Отец,— пишет Грин,— жалко улыбаясь, недоверчиво промолчал, а через день, когда выяснилось, что никаких вещей нет, спросил (от

него сильно пахло водкой):

- Зачем ты врешь? Ты шел пешком. Где твои веши? Ты изолгался!»

Опять началась проклятая вятская жизнь.

Потом были годы бесплодных поисков какого-нибудь места в жизни, или, как было принято выражаться в обывательских семьях, поиски

«занятия».

Грин был банщиком на станции Мураши, около Вятки, служил пис­цом в канцелярии, писал в трактире для крестьян прошения в суд.

Он долго не выдержал в Вятке и уехал в Баку. Жизнь в Баку бы­ла так отчаянно тяжела, что у Грина осталось о ней воспоминание, как о непрерывной холоде и мраке. Подробностей он не запомнил.

Он жил случайным, копеечным трудом' забивал сваи в порту, счи­тал краску со старых пароходов, грузил лес, вместе с босяками нанимался гасить пожары на нефтяных вышках. Он умирал от малярии в рыбачьей артели и едва не погиб от жажды на песчаных смертонос­ных пляжах Каспийского моря между Баку и Дербентом.

Ночевал Грин в пустых котлах на пристани, под опрокинутыми лод­ками или просто под заборами.

Жизнь в Баку наложила жестокий отпечаток на Грина. Он стал печален, неразговорчив, а внешние следы бакинской жизни — прежде­временная старость — остались у Грина навсегда. Уже с тех пор, по словам Грина, его лицо стало похоже па измятую рублевую бумажку.

Внешность Грина говорила лучше слов о характере его жизни: это был необычайно худой, высокий и сутулый человек, с лицом, иссечен­ным тысячами морщин и шрамов, с усталыми глазами, загоравшимися прекрасным блеском только в минуты чтения или выдумывания необы­чайных рассказов.

Грин был некрасив, но полон скрытого обаяния. Ходил он тяжело, как ходят грузчики, надорванные работой.

Был он очень доверчив, и эта доверчивость внешне выражалась в дружеском, открытом рукопожатии. Грин говорил, что лучше всего узнает людей по тому, как они пожимают руку.

Жизнь Гри1|а, особенно бакинская, некоторыми своими чертами на­поминает юность Максима Горького. И Горький и Грин прошли через босячество, но Горький вышел из него человеком высокого гражданского мужества и величайшим писателем-реалистом, Грин же — фантастом.

В Баку Грин дошел до последней степени нищеты, но не изменил своему чистому и детскому воображению. Он останавливался перед витринами фотографов и подолгу рассматривал карточки, стремясь найти среди сотен тупых или измятых болезнями лиц хотя бы одно лицо, гово­рившее о жизни радостной, высокой и беззаботной. Наконец он нашел такое лицо — лицо девушки — и описал его в своем дневнике. Дневник попал в руки хозяина ночлежки, мерзкого и хитрого человека, кото­рый начал издеваться над Грином и незнакомой девушкой. Дело чуть не окончилось кровавой дракой.

Из Баку Грин снова вернулся в Вятку, где пьяный отец требовал от него денег.

Но денег, конечно, не было.

Надо было снова придумывать какие-нибудь способы, чтобы тянуть существование. Грин был не способен на это. Опять им овладела жажда счастливого случая, и зимой, в жестокие морозы, он ушел пешком на Урал — искать золото. Отец дал ему на дорогу три рубля.

Грин увидел Урал — дикую страну золота, и в нем вспыхнули наивные надежды По пути на прииск он поднимал множество камней, валяв­шихся под йогами, и тщательно осматривал их, надеясь найти само­родок.

Грин работал на Шуваловских приисках, скитался по Уралу с благо­душным старичком странником, оказавшимся впоследствии убийцей и вором; был дровосеком и сплавщиком.

После Урала Грин плавал матросом на барже судовладельца Булы­чева - знаменитого Булычева, взятого Горьким в качестве прототипа для своей известной пьесы. Но окончилась и эта работа.

Казалось, жизнь сомкнула круг, и Гриму больше не было в ней ни радости, ни разумного занятия. Тогда он решил идти в солдаты. Было тяжело и стыдно вступать добровольцем в замуштрованную до идиотизма царскую армию, но еще тяжелее было сидеть на шее у старика отца Отец мечтал сделать из Александра, своего первенца, «настоящего чело­века» — доктора или инженера,

Грин служил в пехотном полку в Пензе.

В полку Грин впервые столкнулся с эсерами и начал читать рево­люционные книги.

«С тех пор,— говорит Грин,— жизнь повернулась ко мне разоблачен­ной, казавшейся раньше таинственной стороной. Мой революционный энтузиазм был беспределен. По первому предложению одного эсера-вольноопределяющегося я взял тысячу прокламаций и разбросал их во дворе казармы»

Прослужим около года, Грин дезертировал из полка и ушел в рево­люционную работу. Эта полоса его жизни мало известна.

Грин работал в Киеве и Севастополе, где прославился среди матро­сов и солдат крепостной артиллерии как горячий, увлекательный под­польный оратор.

Но в опасностях и напряжении революционной работы Грин оставал­ся таким же созерцателем, как и раньше. Недаром он сам говорил о себе, что жизненные явления его интересовали преимущественно зритель­но,— он любил смотреть и запоминать.

В Севастополе Грин жил осенью, той ясной крымской осенью, когда воздух кажется прозрачной теплой влагой, налитой в границы улиц, бухт и гор, и малейший звук проходит по ней легкой и долго не смолкаю­щей дрожью,

^Некоторые оттенки Севастополя вошли в мои рассказы»,— призна­вался Грин. Но каждому, кто знает книги Грина и знает Севастополь, ясно, что легендарный Зурбаган — это почти точное описание Севасто поля, города прозрачных бухт, дряхлых лодочников, солнечных отсветов, военных кораблей, запахов свежей рыбы, акации и кремнистой земли и торжественных закатов, вздымающих к небу весь блеск и свет отра­женной черноморской воды.

Если бы не было Севастополя, не было бы гриновского Зурбагана с его сетями, громом подкованных матросских сапог по песчанику, ноч­ными ветрами, высокими мачтами и сотнями огней, танцующих на рейде. Ни в одном из городов Советского Союза не чувствуется так явствен­но, как в Севастополе, поэзия морской жизни, высказанная Грином в следующих строках:

«Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, а высоко о небе — то Южный Крест, то Медведица, и вес мате­рики — в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами...»

Осенью 1903 года Грин был арестован в Севастополе на Графской пристани и просидел в севастопольской и феодосийской тюрьмах до конца октября 1905 года.

В севастопольской тюрьме Грин впервые начал писать. Он очень застенчиво относился к своим первым литературным опытам и никому их не показывал.

Грин мало рассказывал о себе, он не успел окончить автобиогра­фию, и потому многие годы его жизни почти никому не известны.

После Севастополя п биографии Грина наступает провал. Извест­но только, что он был вторично арестован и сослан в Тобольск, но с дороги бежал, пробрался в Вятку и ночью пришел к старому, боль­ному отцу. Отец выкрал для него из городской больницы паспорт умер­шего сына дьячка Мальгинова. Под этой фамилией Грин долго жил и даже подписал ею свой первый рассказ.

С чужим паспортом Грин уехал в Петербург, и здесь, в газете «Бир­жевые ведомости», этот рассказ был напечатан.

Это была первая настоящая радость в жизни Грина. Он едва не расцеловал ворчливого газетчика, у которого купил помер газеты со своим рассказом. Он уверял газетчика, что рассказ написан им, но старик не верил и подозрительно смотрел на голенастого веснушчатого молодого человека. От волнения Грин не мог идти, у него дрожали и подгибались ноги.

Работа в эсеровской организации уже явно тяготила Грина. Он вскоре вышел из нее, отказавшись от порученного ему покушения. Он был захвачен мыслями о писательстве. Десятки замыслов отягощали его, он торопливо искал форму для них, но первое время не находил.

Он писал еще робко, с оглядкой на редактора и читателя, писал с тем хорошо знакомым начинающим писателям чувством, будто за его спиной стоит толпа насмешливых людей и с осуждением вчитывается в каждое слово. Грин еще боялся бури сюжетов, которая бушевала в нем и требовала освобождения.

Первый рассказ, написанный Грином без оглядки, лишь в силу свобод­ного внутреннего побуждения, был «Остров Рено», В нем уже были за­ключены асе черты будущего Грина. Это простои рассказ о силе и красоте девственной тропической природы и жажде свободы у матроса, дезер­тировавшего с военного корабли и убитого за это по приказу командира. Грин начал печататься. Годы унижений и голода, правда очень мед­ленно, но все же уходили в прошлое. Первые месяцы свободного и любимого труда казались Грину чудом.

Вскоре Грин опять был арестован по старому делу о принадлеж­ности к партии эсеров, просидел год в тюрьме и был выслан в Архан­гельскую губернию — в Пинегу, а потом в Кег-остров.

В ссылке он много писал, читал, охотился и, по его словам, даже отдохнул от прошлой каторжной жизни.

В 1912 году Грин вернулся и Петербург. Здесь начался лучший период его жизни, своего рода Болдинская осень». В то время Грин писал почти непрерывно. С ненасытной жаждой он перечитывал множество книг, хотел все узнать, испытать, перенести в свои рассказы.

Вскоре он повез отцу в Вятку свою первую книгу. Грину хотелось порадовать старика, уже примирившегося с мыслью, что из сына Алек­сандра вышел никчемный бродяга. Отец Грину не поверил. Понадобилось показать старику договоры с издательствами и другие документы, чтобы убедить его, что Грин действительно стал «человеком». Эта встреча отца с сыном была последней: старик вскоре умер.

Февральская революция застала Грина в Финляндии, в поселке Лупатиокки. Он встретил ее с. восторгом. Узнав о революции, Грин тотчас же пешком отправился в Петроград — поезда уже не ходили. Он бросил в Лунатиокках все свои вещи и книги, даже портрет Эдгара По, с которым никогда не расставался.

Почти все, кто писал о Грине, говорят о близости Грина к Эдгару По, к Хаггарду, Джозефу Конраду, Стивенсону и Киплингу.

Грин любил «безумного Эдгара», но мнение, что он подражал сиу и всем перечисленным писателям, неверно; Грин многих из них узнал, будучи уже сам вполне сложившимся писателем.

Он очень ценил Мериме и считал его «Кармен» одной из лучших книг в мировой литературе. Грин много читал Мопассана, Флобера, Бальзака, Стендаля, Чехова (рассказами Чехова Грин был потрясен, как и рассказами Горького, Свифта и Джека Лондона. Он часто перечитывал биографий Пушкина, а в зрелом возрасте увлекался чтением энциклопедий. Грин не был избалован вниманием и потому очень ценил его.

Даже самая обычная в человеческих отношениях ласка или дру­жеский поступок вызывали у него глубокое волнение

Так случилось, например, когда жизнь впервые столкнула Грина с Максимом Горьким, Шел 1920 год, Грин был призван в Красную Армию. И служил в караульном полку в городе Острове, под Псковом. Там он заболел сыпняком. Его привезли в Петроград и вместе с сотнями сыпно­тифозных положили в Боткинские бараки. Грин болел тяжело. Он вышел из больницы почти инвалидом.

Без крова, полубольной и голодный, с тяжелыми головокружениями, он бродил целые дни по гранитному городу в поисках пищи и тепла. Было время очередей, пайков, коптилок, черствых корок хлеба и обледенелых квартир. Мысль о смерти становилась все назойливее и крепче,

«В это время,— пишет в своих неопубликованных воспоминаниях жена писателя,— спасителем Грина явился Максим Горький. Он узнал о тяжелом положении Грина и сделал для него все. По просьбе Горького Грину дали редкий в те времена академический паек и комнату на Мойке, в Доме искусств,— теплую, светлую, с постелью и со столом.

Замученному Грину особенно драгоценным казался этот стол — за ним можно было писать, Кроме того Горький дал Грину работу

Из самого глубокого отчаяния и ожидания смерти Грин был воз­вращен к жизни рукою Горького. Часто по ночам, вспоминая свою тяже­лую жизнь и помощь Горького, еще не оправившийся от болезни Грин плакал от благодарности»,

В 1924 году Грин переехал в Феодосию. Ему хотелось жить в тишине, ближе к любимому морю. В этом поступке Грина отразился верный инстинкт писателя,— приморская жизнь была той реальной питатель­ной средой, которая давала ему возможность выдумывать свои рас­сказы.

В Феодосии Грин прожил до 1930 года. Там он много писал. Писал он преимущественно зимой, по утрам. Иногда часами он сидел в кресле, курил и думал, и в это время его нельзя было трогать. В такие часы размышлении и свободной игры воображения сосредоточенность была нужна Грину гораздо больше, чем в часы работы. Грин погружался в свои раздумья так глубоко, что почти глох и слеп, и вывести его из этого состояния было трудно

Летом Грин отдыхал: делал луки, бродил у моря, возился с беспризорными собаками, приручал раненого ястреба, читал и играл на бильярде с веселыми феодосийскими жителями потомками генуэзцев и греков, Грин любил Феодосию знойный город у зеленого мутнова­того моря, построенный на белой каменистой земле.

Осенью 1930 года Грин переехал из Феодосии в Старый Крым

город цветов, тишины и развалин, Здесь он и умер в одиночестве от мучительной болезни — рака желудка и легких.

Грин умирал так же тяжело, как и жил. Он попросил поставить его кровать к окну. За окном синели далекие крымские горы, и небо сверкало, как отблеск любимого и навсегда потерянного моря.

В одном из рассказов Грина («Возвращением) есть строки, как бы написанные им о своей смерти,— так точно очи передают обстановку умирания Грина: «Конец наступил в свете раскрытых окон, перед лицом полевых цветов. Уже задыхаясь, он попросил посадить его у окна. Он смотрел на холмы, вбирая кровоточащим обрывком легкого последние глотки воздуха».

Перед смертью Грин сильно тосковал о людях. Этого раньше с ним никогда не случалось.

За несколько дней перед смертью из Ленинграда прислали автор­ские экземпляры последней книги Грина — «Автобиографическая повесть».

Грин слабо улыбнулся, пытался прочесть надпись на обложке, но не смог. Книга выпала у него из рук. Глаза у него уже приобрели выражение тяжелой глухой пустоты. Глаза Грина, умевшие так необык­новенно видеть мир, умирали.

Последним словом Грина был не то стон, не то шепот: «Помираю...»

Через два года после смерти Грина мне случилось побывать в Старом Крыму, в доме, где умер Грин, и на его могиле.

Вокруг маленького белого дома в густой и свежей траве цвели поле­вые цветы. Листья ореха, вялые от зноя, пахли лекарственно и терпко. В комнатах с суровой, простой обстановкой стояла глубокая тишина и лежал на меловой стене резкий луч солнца. Он падал па единственную гравюру на стене — портрет Эдгара По.

Могила Грина на кладбище за старой мечетью заросла колючими травами.

Дул ветер с юга. Очень далеко, за Феодосией, сизой стеной стояло море. И над всем — над домом Грина, над его могилой и над Старым Крымом — стояло безмолвие безоблачного летнего дня.

Грин умер, оставив нам решать вопрос, нужны ли нашему времени такие неистовые мечтатели, каким был он.

Да, нам нужны мечтатели. Пора избавиться от насмешливого отношения к этому слову. Многие еще не умеют мечтать, и, может быть, поэтому они никак не могут стать в уровень со временем.

Если отнять у человека способность мечтать, то отпадет одна из самых мощных побудителей причин, рождающих культуру, искусство, науку и желание борьбы во имя прекрасного будущего. Но мечты не должны быть оторваны от действительности. Они должны предугадывать будущее к создавать у нас ощущение, что мы уже живем в этом будущем и сами становимся иными.

Принято думать, что мечты Грина были оторваны от жизни, явля­лись причудливой и ничего не значащей игрой ума. Принято думать, что Грин бил авантюрным писателем — правда, мастером сюжета, но человеком, чьи книги лишены социального значения.

Значение каждого писателя определяется тем, как он действует на нас, какие чувства, мысли и поступки вызывают его книги, обогащают ли они нас знаниями, или прочитываются как забавный набор слов.

Грин населил свои книги племенем смелых, простодушных, как дети, гордых, самоотверженных и добрых людей.

Эти цельные, привлекательные люди окружены свежим, благоухающим воздухом гриновской природы — совершенно реальной, берущей за сердце своим очарованием. Мир, в котором живут герои Грина, может показаться нереальным только человеку, нищему духом. Тог, кто испытал легкое головокружение от первого же глотка соленого и теплого воздуха морских побережий, сразу почувствует подлинность гриновского пейзажа, широкое дыхание гриновских стран.

Рассказы Грина вызывают в людях желание разнообразной жиз­ни, полной риска, смелости и «чувства высокого», свойственного ис­следователям, мореплавателям и путешественникам. После рассказов Грина хочется увидеть весь земной шар - не выдуманные Грином страны, а настоящие, подлинные, полные света, лесов, разноязычного шума га­ваней, человеческих страстей и любви.

«Меня дразнит земля, писал Грин,— океаны ее огромны, острова бесчисленны, и масса таинственных, смертельно любопытных уголков» Сказка нужна не только детям, но и взрослым. Она вызывает волне­ние—источник высоких человеческих страстей. Она не дает нам ус­покоиться и показывает всегда новые, сверкающие дали, иную жизнь, она тревожит и заставляет страстно желать этой жизни. В этом се ценность, и в этом ценность невыразимого подчас словами, но ясного и могучего обаяния рассказов Грина.

Наше время объявило беспощадную борьбу ханжам, тупицам и лице­мерам. Только лицемер может сказать, что надо успокоиться на достиг­нутом и остановиться. Великое достигнуто, но впереди ждет еще более великое. Новые высокие и трудные задачи встают в близкой дали буду­щего — задачи создания нового человека, воспитание новых чувств и новых человеческих отношений, достойных социалистического века. Но чтобы бороться за это будущее, нужно уметь мечтать страстно, глубоко и действенно, нужно воспитать в себе непрерывное желание осмысленного и прекрасного. Этим желанием был богат Грин, и он передает его нам в своих книгах.

Говорят об авантюрности сюжетов Грина. Это верно, но авантюр­ный сюжет у него — только скорлупа для более глубокого содержания. Нужно быть слепым, чтобы не видеть в книгах Грина любви к человеку.

Грин был не только великолепным пейзажистом и мастером сюжета, но был еще и очень тонким психологом. Он писал о самопожертвовании, мужестве — героических чертах, заложенных в самых обыкновенных людях. Он писал о любви к труду, к своей профессии, о неизученности и могуществе природы. Наконец, очень немногие писатели так чисто, бережно и взволнованно писали о любви. К женщине, как это делал Грин.

Я мог бы привести здесь сотни отрывков из книг Грина, волнующих каждого, не потерявшего способности волноваться перед зрелищем прекрасного, но читатель найдет их сам.

Грин говорил, что «вся земля, со всем, что на ней есть, дана нам для жизни, для признания этой жизни всюду, где она есть»,