Арсений Владимирович Гулыга Кант Кант

* * *

В зимнем семестре 1762 года у Канта появился новый студент, на которого он сразу обратил внимание. Молодой человек числился на теологическом факультете, обладал незаурядными способностями и усидчивостью, писал неплохие стихи, подражая любимым поэтам Канта – Галлеру и Попу. Одну из лекций своего учителя юноша переложил на стихи и вручил их при следующей встрече магистру, которому они так понравились, что тот прочел их вслух с кафедры. А ода, написанная им в честь восшествия на престол русского царя Петра III, уже увидела свет. Студент был беден, и Кант не брал с него денег за обучение.

Иоганн Готфрид Гердер, сын звонаря и учителя приходской школы в Морунгене, не помышлял о высшем образовании. Помог случай. В городке расположился на зимние квартиры русский полк. Военный хирург Шварц Эрла принял участие в судьбе начитанного юноши, помогавшего ему в переводах на латынь. Он взял с собой Иоганна Готфрида в Кенигсберг, решив сделать из него врача. Чувствительный молодой человек упал в обморок при первом же вскрытии; Гердеру пришлось поступить на теологический факультет.

У Канта Гердер прослушал все его тогдашние курсы – метафизику, мораль, логику, математику, физическую географию. Старательно записывал их, приводя дома свои конспекты в порядок. Сохранились все его записи  аккуратные, ясные, обстоятельно излагающие суть проблем, волнующих Канта. Вот лектор выдвигает тезис – душа представляет собой простую субстанцию. Хорошо, но означает ли это, что она занимает место в пространстве? Если да, то душа материальна и тогда должна открыться возможность ее измерить. Вы можете себе представить 1 кубический дюйм духов? И скажите, в каком месте тела человека находится его душа? Значит ли это, что духи бестелесны? Может быть, у них особые, органические тела? Как иначе они могли бы присутствовать и действовать во вселенной? Ведь существует же сила магнетизма, материальная, но невидимая. Пока напрашивается только один вывод: у души есть внутренняя природа, известная нам из факта сознания, что касается внешней ее природы, то об этом мы ничего не знаем.

Еще проблема. Сохраняет ли душа свое бытие после смерти тела? Весьма вероятно. (Обратите внимание, доцент королевского университета разрешает себе уклониться от безусловно утвердительного ответа на один из основных вопросов христианского вероучения. Недаром поручик Болотов с опаской взирал на вольфианство, усматривал в нем начало сомнения.) Что говорит в пользу бессмертия? Если я должен ждать своего полного исчезновения, значит, мое бытие всего лишь игрушка в руках создателя. Моя мысль протестует против этого, я вообще тогда не хочу жить. Я говорю: мир не скопище обломков, это некое единство, целое; а раз так, то должна существовать единая цепь от прошлого к будущему. Вопрос в том, является ли человек носителем подобной цепи? Человек приходит в жизнь в силу случайного стечения обстоятельств. Случаен факт зачатия, случайно выживание эмбриона и новорожденного. Иные живут так мало, что не успевают реализовать искомую связь между прошлым и будущим. А что, если ты живешь долго? Любая жизнь коротка по сравнению с беспредельной наукой. Ученый в старости может впасть в детство. Ньютон не знал удовольствий, ни отдыха, ни покоя, жил только наукой, а кончил старческим слабоумием, став предметом насмешек. Не лучше ли бездумная жизнь, в кругу друзей? Иди, ищи удовольствий! Смерть все равно поджидает тебя. (Кант как бы размышляет вслух, он явно на распутье. От самоуверенности юноши, гордо уверявшего, что он «выбрал путь», не осталось и следа.)

Кант говорит о боге. Ни на собственном, ни на чужом опыте мы не можем убедиться в его существовании. Нам остается положиться на разум: только система рассуждений приводит к выводу, что есть на свете некое высшее, абсолютное и необходимое существо. (Свои соображения по данному поводу Кант изложил в трактате «Единственно возможное основание для доказательства бытия бога». Работа вышла в конце 1762 года, принесла автору первую литературную известность, но богословов насторожила. Магистр Вейман немедленно выпустил ее опровержение; в католической Вене она угодила в список запрещенных книг.)

Встает, однако, вопрос: не подрывает ли подобное отношение к религии основ нравственности? Вслед за Бейлем и Хатчесоном Кант утверждает: мораль и религия – разные вещи. Мораль скорее всеобщий человеческий, нежели божественный, суд. Конечно, страшен бог без морали, но такое бывает (для готтентотов христианский бог выглядит как голландский капитан). Может и мораль обходиться без религии. Есть нравственные народы, не познавшие бога. Общество должно терпимо относиться к атеистам, если они ведут себя нравственно. Спиноза был честный человек. При воспитании надо сначала пробудить моральное чувство, а потом прививать понятие о божестве, иначе религия превратится в предрассудок, и вырастет хитрец, лицемер. Сначала надо выработать внутренние обязанности, а потом внешние. Культура морального чувства должна предшествовать культуре послушания. Поступай в соответствии со своей моральной природой – таким должен быть основной закон поведения.

Трудность, однако, состоит в том, чтобы определить моральную природу человека. Если спартанскую женщину выталкивали обнаженной на улицу, это было для нее страшнее смерти. А на Ямайке индианки ходят голые. Жениться на сестре – преступление, а в Древнем Египте в подобных браках был сакраментальный смысл. Эскимосы, убивающие своих престарелых родителей, фактически оказывают им услугу, спасая от долгого умирания или мучительной смерти на охоте. Руссо имел основание задуматься над тем, что естественно, а что искусственно в человеке, в одном он был безусловно прав: одностороннее развитие науки приносит вред.

Гердер оставил не только выразительную картину духовных исканий Канта, но и яркий словесный портрет своего учителя. Последнее он сделал в преклонных годах, когда уже враждовал с Кантом, поэтому в желании польстить заподозрить его нельзя. «С благодарной радостью, – писал он, – я вспоминаю свое знакомство в молодые годы с философом, который был для меня подлинным учителем гуманности. В цветущие годы своей жизни он обладал веселой бодростью юноши, которая, несомненно, останется у него и в глубокой старости. Его открытое, как бы созданное для мышления чело несло печать просветленности, из его уст текла приятная речь, отличавшаяся богатством мыслей. Шутка, остроумие и юмор были средствами, которыми он всегда умело пользовался, оставаясь серьезным в момент общего веселья. Его лекции носили характер приятной беседы; он говорил о каком нибудь авторе, но думал за него сам, развивая дальше его мысли, при этом ни разу за три года, в течение которых я его слушал ежедневно, я не заметил у него ни капли заносчивости. У него был противник, стремившийся его опровергнуть, но он никогда не обращал на него внимания... Я слышал его оценки Лейбница, Ньютона, Вольфа, Крузия, Баумгартена, Гельвеция, Юма, Руссо, некоторые из них были тогда новыми писателями, и надо заметить, что единственной его целью при упоминании этих имен было пробудить порыв к истине, благородный энтузиазм к благу человечества, стремление подражать великому и доброму. Он не знал, что такое интрига; дух сектантства и пристрастности был ему совершенно чужд, он не стремился вербовать последователей, не прилагал специальных усилий к тому, чтобы его имя было на устах у молодежи. Его философия пробуждала самостоятельную мысль, и я не могу себе представить более действенного средства для этого, чем его лекции; его мысли как бы рождались на ваших глазах, и нужно было развивать их дальше; он не признавал никаких назиданий, диктовки, догм. Естественная история и жизнь природы, история народов и человека, математика и опытное знание были теми источниками, откуда он черпал свою всеоживляющую мудрость. К ним он отсылал своих слушателей; его душа жила обществом...»

Все знавшие Канта говорят, что это был общительный, отзывчивый человек. Ему приходилось много работать, он любил свой труд, но знал не только его. Он умел отдыхать и развлекаться, сочетая глубокомысленную ученость со светским лоском.

«Блажен, кто смолоду был молод...» Магистр Кант после занятий охотно проводил время за чашкой кофе или бокалом вина, играл в бильярд, вечером – в карты. Иной раз возвращался домой за полночь, а однажды, по собственному признанию, в таком подпитии, что не мог самостоятельно найти проход в Магистерский переулок, где ему довелось жить в 60 е годы. Вставать в любом случае приходилось рано: утром ждали лекции. К тому же слабое здоровье заставляло думать о более строгом режиме.

К физической слабости, мучившей его с раннего детства, прибавился с годами и род недуга душевного, который Кант называл ипохондрией. Симптомы этого заболевания философ описал в одной из своих работ: ипохондрика окутывает своего рода «меланхолический туман, вследствие чего ему мерещится, будто его одолевают все болезни, о которых он что либо слышал. Поэтому он охотнее всего говорит о своем нездоровье, жадно набрасывается на медицинские книги и повсюду находит симптомы своей болезни». Благотворно на ипохондрика действует общество, здесь к нему приходит хорошее настроение и хороший аппетит. Может быть, именно поэтому Кант никогда не обедал в одиночестве и вообще любил бывать на людях.

Его охотно звали в гости, и он никогда не уклонялся от приглашений. Умный и живой собеседник, Кант был душой общества. В любой компании он держался на равных, легко, непринужденно, находчиво. Как то за ужином молоденький лейтенант в присутствии старшего офицера пролил на стол красное вино и готов был провалиться сквозь землю от смущения. Магистр Кант, разговаривавший с этим старшим офицером о каком то сражении, ничтоже сумняшеся плеснул из рюмки немного вина на скатерть и красными разводами стал изображать передвижение войск. Как совсем недавно русским, так теперь прусским офицерам Кант читал приватные лекции, за ним посылали генеральский экипаж, и два генерала числились его хорошими знакомыми.

Что касается дружбы, то на этот счет у Канта была любимая присказка: «Дорогие друзья, друзей не существует». Заимствованная у Диогена Лаэрция присказка звучала шуткой, но в любой шутке, как известно, содержится доля правды. Правда состояла в том, что Кант ценил дружбу (ставил ее выше любви, полагая, что она включает в себя любовь, но требует еще и уважения), был внутренне готов к настоящей дружбе, искал ее, полагал одно время, что нашел, но на самом деле рядом с ним никогда не было человека, который целиком жил бы его духовными интересами.

Размышляя над тем, как сходятся люди, Кант отмечал, что холерический темперамент препятствует дружбе; у сангвиника – все друзья (на деле оказывается, что, в сущности, он никому не друг); у меланхолика друзей немного, но это хорошие друзья. Свой темперамент Кант считал меланхолическим.

Поэтому следует внимательно вчитаться в кантовскую характеристику меланхолика. В известной степени это внутренний автопортрет. Не следует думать, отмечает Кант, что меланхолик лишен радостей жизни и вечно терзается в мрачной тоске. Нет, просто он впадает в такое состояние легче других под влиянием внешних или внутренних воздействий. Такой человек больше всего обладает чувством возвышенного. Наслаждение от развлечений у него принимает серьезный характер, не становясь от этого менее сильным. Он доброжелателен, постоянен, остро реагирует на несправедливость. Свои чувства подчиняет принципам. Поэтому чужие мнения его не волнуют, он опирается только на собственное разуменье. Меланхолик хорошо хранит свои и чужие тайны, ненавидит ложь и притворство. «У него глубокое чувство человеческого достоинства. Он знает себе цену и считает человека существом, заслуживающим уважения. Никакой подлой покорности он не терпит, и его благородство дышит свободой. Все цепи – от позолоченных, которые носят при дворе, до тяжелых железных цепей рабов на галерах – внушают ему отвращение. Он строгий судья себе и другим, и нередко он недоволен как самим собой, так и миром».

Если характер меланхолика портится – Кант предвидел и такую возможность, – то серьезность переходит в мрачность, благоговение – в экзальтацию, любовь к свободе – в восторженность. Оскорбление и несправедливость воспламеняют в нем жажду мести. В таком случае его надо остерегаться. Он пренебрегает опасностью и презирает смерть. Если чувства его извращены, а ум недостаточно ясен, он впадает в экзальтацию, он видит вещие сны и знамения. Ему грозит опасность стать чудаком, фантазером, фанатиком. Свои слабости надо знать, чтобы не дать им развиться!

Истинная дружба соответствует меланхолическому складу характера, ибо и то и другое возвышенно. Сам меланхолик может потерять непостоянного друга, но этот последний не так легко потеряет его. Даже память об угасшей дружбе для него священна.

Кто же удостоился чести быть другом Канта? Среди университетских коллег философ не нашел ровни. Другом Канта считался Иосиф Грин, английский коммерсант, постоянно обитавший в Кенигсберге. Кант не любил ученых разговоров на досуге, поэтому ему легко было в обществе этого далекого от философии, хотя и начитанного, человека. Грин и другой близкий Канту Кенигсбергский англичанин, Мотерби, напоминали о Великобритании, откуда, как он полагал, вышел его пращур.

Деловой человек, Грин учил пунктуальности своего ученого друга, который в молодости не был еще столь педантичен, как в пожилые годы. Рассказывают, что однажды они договорились о совместной поездке за город на лошадях Грина в восемь утра. Без четверти восемь Грин был готов. Без пяти он надел шляпу, взял трость и спустился вниз. Когда часы начали бить, уселся в коляску и тронулся с места. Он встретил запыхавшегося Канта на мосту через Преголю, но, несмотря на его окрики, проехал мимо. Вскоре и магистр Кант стал образцом точности. Каждый вечер он проводил у Грина, покидая его ровно в семь часов. Если Кант выходит от Грина, значит, семь, можно проверять часы.

Любил Кант бывать у лесничего Вобзера, домик которого за городской чертой в Модиттене стал местом, где он проводил свои каникулы. Здесь не только хорошо отдыхалось, но и работалось.

Женщины не играли в жизни Канта той роли, которая выпала им, например, в жизни и творчестве его младшего современника Гёте. Он остался холостяком. Впрочем, у философов это не было редкостью: Платон, Декарт, Гоббс, Локк, Лейбниц, Юм не знали супружеских уз. Психоаналитики объясняют безбрачие Канта культом матери, затормозившим другие женские привязанности. Сам философ смотрел на дело иначе: «Когда мне могла понадобиться женщина, я не был в состоянии ее прокормить, а когда я был в состоянии ее прокормить, она уже не могла мне понадобиться». Если это признание сопоставить с другим – «мужчина не может испытывать удовольствие от жизни без женщины, а женщина не может удовлетворять свои потребности помимо мужчины», станет ясным, что безбрачие было вынужденным и в зрелые годы радости не принесло.

«Пуризм циника и умерщвление плоти отшельником ничего не дают общественному благу, это искаженные формы добродетели, для нее непривлекательные; отвергнутые грациями, они не могут притязать на гуманность». Так скажет Кант в глубокой старости; в расцвете сил монашеский аскетизм тем более не мог воодушевить его. Половое влечение, по словам Канта, – «величайшее чувственное наслаждение», «наслаждение особого рода», которое при этом не имеет «собственно ничего общего с моральной любовью». Одной силой умозрения к такому выводу не придешь.

Некая Луиза Ревекка Фриц на склоне лет категорически утверждала, что когда то философ Кант был в нее влюблен. По расчетам биографов, это падает на 60 е годы. Не называя имен, Боровский, на глазах которого прошла значительная часть жизни Канта, утверждает, что его учитель любил дважды и дважды намеревался жениться.

Нельзя сказать, что прекрасный пол обходил Канта своим вниманием. Скорее наоборот. Вот, например, любопытное свидетельство – письмо, полученное им 12 июня 1762 года. «Дорогой друг! Вас не удивляет, что я решаюсь писать Вам, великому философу? Я надеялась увидеть Вас вчера в моем саду, но мы с подругой обыскали все аллеи и не нашли нашего друга под этим небосводом, мне пришлось заняться рукоделием – лентой для шпаги; посвящаю это Вам. Претендую на Ваше общество завтра в послеобеденное время. Я слышу, как Вы говорите: да, да, конечно, приду; ну хорошо, мы ждем Вас, мои часы будут заведены. Простите за это напоминание. Вместе с подругой я посылаю Вам воздушный поцелуй, у Вас в Кнайпхофе воздух тот же, и мой поцелуй не потеряет свою симпатическую силу».

Автор письма – местная красавица Мария Шарлотта Якоби. Ей исполнилось 23 года, десять из них прошли в замужестве. Столь ранний брак был неудачен и затем окончательно распался. Но что означает загадочная фраза – «мои часы будут заведены»? Вполне возможно – фривольность, намек на интимные отношения. Вспомните, как появился на свет джентльмен Тристрам Шенди, герой одноименного романа Лоренса Стерна. Его папа имел обыкновение по воскресным вечерам заводить большие напольные часы, а затем выполнять свои супружеские обязанности; в результате у миссис Шенди в соответствии с учением философа Локка возникла устойчивая ассоциация идей, «которые в действительности ничем между собой не связаны» – заведенными часами и любовной близостью. «Тристрам Шенди» вышел в 1760 году и пользовался успехом не только в Англии. Кант любил Стерна. Мадам Якоби слыла начитанной женщиной.

Кант был низкого роста (157 сантиметров) и тщедушного телосложения. Искусство портного и парикмахера помогало ему скрывать недостатки внешности; белокурые волосы, живые умные голубые глаза, высокий лоб, уменье хорошо держаться делали его вполне привлекательным. Одевался со вкусом, в пределах тогдашней моды. (К моде Кант относился снисходительно, называл ее делом тщеславия, но говорил: «Лучше быть дураком по моде, чем дураком не по моде».) Треугольная шляпа и напудренный парик, коричневый кафтан с черной отделкой, золотым шитьем и пуговицами, обтянутыми шелком, такого же цвета жилет и панталоны, белая кружевная рубашка, серые шелковые чулки, туфли с серебряными пряжками, на боку короткая шпага – таков был его наряд. В памяти современников Кант сохранился не только как «маленький магистр», но и как «элегантный магистр». Ничто человеческое не было ему чуждо, и о человеке он писал, руководствуясь сведениями, почерпнутыми не только из книг.

Об этом следует помнить при чтении трактата Канта «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного», наиболее популярного в свое время, выдержавшего восемь прижизненных изданий. Перед нами новая проба пера. Философ выступает в необычном для себя жанре – как эссеист. Исчез восторженный пафос первых работ, появились юмор и ирония, слог обрел изящество и афористичность. Кант пишет о мире человеческих чувств, рассматривая их через призму двух категорий – прекрасного и возвышенного. При этом собственно об эстетике в трактате речи нет. Нет в ней никаких строгих дефиниций. Все приблизительно, образно, развлекательно.

Ночь возвышенна, рассуждает Кант, день прекрасен. Возвышенное волнует, прекрасное привлекает. Возвышенное всегда должно быть значительным, прекрасное может быть и малым. Красота поступка состоит прежде всего в том, что его совершают легко и как бы без напряжения; преодоленные трудности вызывают восхищение и относятся к возвышенному. Ум женщины прекрасен, ум мужчины глубок, а это лишь другое выражение для возвышенного. Женщины избегают дурного не потому, что оно несправедливо, а потому, что оно безобразно. Никакого «надо», никакой обязанности, никакого принуждения женщина не терпит, она делает что то потому, что так ей нравится. Прекрасный пол не руководствуется принципами. Зато провидение вселило в сердца женщин чувства доброты и благожелательства, дало им тонкое чувство приличия и благосклонность; не следует требовать от них жертв и самоограничения. В английском журнале Кант прочитал, будто для мужчины нет ничего оскорбительнее, чем прослыть лжецом, а для женщины – нецеломудренной, но сам он думает иначе: для мужчины нет ничего более обидного, чем обозвать его глупцом, а для женщины – сказать, что она безобразна.

Мужчина и женщина взаимно дополняют друг друга; в браке они образуют как бы одну нравственную личность, движимую рассудком мужа и вкусом жены. Плохо, когда возникает единство без единения, без взаимного равенства. Утонченность и нежность чувств проявляют всю свою силу лишь вначале, от общения в домашней жизни они постепенно притупляются, а потом переходят в дружескую любовь, когда великое искусство состоит в сохранении остатков первоначального чувства, дабы равнодушие и скука не уничтожили всю ценность той радости, ради которой единственно стоило заключать такой союз.

Здесь же Кант высказывает некоторые соображения о различии людей по темпераментам. Он опять таки не стремится исчерпать тему; прекрасное и возвышенное служит для него своего рода стержнем, на который он нанизывает свои занимательные наблюдения. В сфере возвышенного пребывает темперамент меланхолический. Кант явно отдает ему предпочтение, хотя видит и некоторые слабые его стороны.

В душе сангвиника преобладает чувство прекрасного. Он любит веселое, шум жизни, перемены. Радость других доставляет ему искреннее удовольствие, но его моральное чувство лишено принципов и поэтому неустойчиво. Если вас постигло несчастье, он будет непритворно сочувствовать, но постарается незаметно исчезнуть, пока обстоятельства не переменятся. Он щедр, склонен к благотворительности, но забывает о своих долгах. Если его характер портится, он становится пошлым, мелочным, ребячливым.

Холерик, казалось бы, живет чувством возвышенного, но на самом деле его привлекает лишь обманчивый, внешний блеск, вводящий в заблуждение. К тому, что скрыто в глубине, он равнодушен; его не согревает искренняя доброта, хотя он рад, когда его считают добрым. Его поведение неестественно, ему важно не то, что он есть, а чем он кажется. Он всегда полон самим собой, принимает ли вид возлюбленного или друга. В религии он лицемерен, в обращении льстив, в политике непостоянен. Он охотно раболепствует перед сильными мира сего, чтобы самому стать тираном по отношению к нижестоящим.

Последний раздел своих «Наблюдений...» Кант посвящает особенностям национального характера. Это один из первых шагов социальной психологии – науки, которая лишь в наши дни обрела более строгую эмпирическую базу. Кант довольствуется собственными наблюдениями; впоследствии он возвращался к ним неоднократно: каждый раз, когда читал курс антропологии. Они не всегда точны, порой спорны, большей частью оригинальны.

Испанец серьезен, скрытен, правдив. У него гордая душа (самый простой крестьянин проникнут сознанием собственного достоинства перед лицом любого начальства), и он склонен совершать скорее величественные, нежели прекрасные поступки. Даже в личной жизни его поведение обнаруживает высокомерие и какую то торжественность. Предвкушая встречу с иностранцем, он оставит плуг и будет разгуливать по пашне в плаще и при длинной шпаге, пока тот не проедет мимо. Он гордится тем, что может не работать. Влюбляясь, испанец ведет себя причудливо: во время боя быков особым поклоном приветствует свою повелительницу и бросается в ее честь на опасное животное. Он жесток: об этом свидетельствуют костры инквизиции.

У француза преобладает чувство нравственно прекрасного. Он учтив, приветлив, любезен, но быстро становится фамильярным. Остроумие имеет для него принципиальную ценность. Он мирный гражданин и за притеснения мстит лишь сатирой. (Это было сказано за четверть века до великой революции; когда она случилась, Кант обнаружил в национальном характере французов «заразительный дух свободы, который вовлекает в свою игру даже разум и в отношениях народа к государству вызывает сокрушительный энтузиазм, переходящий самые крайние границы».)

Англичан отличает презрение ко всему иноземному. Для своих соотечественников они создают огромные благотворительные учреждения, которых нет у других народов, но чужестранцу, заброшенному на британскую землю и попавшему в нужду, всегда грозит смерть под забором. Англичанин мало заботится о том, чтобы казаться остроумным или блистать хорошими манерами, он держится особняком и даже у себя на родине предпочитает обедать в одиночестве, так как за общим столом требуется хотя бы минимальная вежливость. Он рассудителен и степенен. Постоянен порой до упрямства, смел и решителен до безрассудства. Легко становится чудаком, но не из тщеславия, а потому, что ему нет дела до других. (Портрет, очевидно, списан с коммерсанта Грина.)

Немец удачно сочетает чувства возвышенного и прекрасного. Он методичен во всем, даже в любви. Честность, прилежание, любовь к порядку – немецкие добродетели. Кант ощущал себя немцем. Гордился этим, но без тени самодовольства и кичливости. (Написав в «Антропологии» «два самых цивилизованных народа», он снабдил свои слова примечанием: «Само собой понятно, что здесь речи нет о немецком народе, ибо это была бы похвала автору, который сам немец», – в виду имелись французы и англичане.)

Может быть, вглядываясь в свои сокровенные глубины, Кант находил у немцев готовность ужиться с любым деспотическим режимом. Немец легче всего и продолжительнее всех подчиняется правительству, под властью которого он живет, ему не приходит в голову ни сопротивляться существующему порядку, ни придумывать новый. У немцев прямо таки страсть классификации и субординации, они неистощимы в усовершенствовании табели о рангах, «холопствуют из чистого педантизма», сооружая между теми, кто повелевает и кто повинуется, целую лестницу званий и титулов, каждой ступени которой соответствует четко определенная степень общественного авторитета.

Арабы представляют собой как бы испанцев Востока, персы – французы Азии, японцы – ее англичане. Для индийцев и китайцев Кант не находит европейского эквивалента. О неграх он судит с пренебрежением, особенно осуждая их за третирование женщин. «Трусливый человек всегда бывает строгим господином над более слабым, подобно тому как у нас всегда бывает на кухне тираном тот, кто вне своего дома едва решается попасться кому нибудь на глаза». С восхищением Кант пишет об индейцах. Никто среди диких не отличается столь возвышенным характером, как аборигены Северной Америки. У них сильно развито чувство чести. В уважении к женщине они превосходят даже нашу образованную часть света. Женщины там повелевают, оплачивая, правда, свои преимущества дорогой ценой: они несут на себе всю тяжесть домашних дел и участвуют во всех мужских работах.

За всеми этими яркими, может быть, иногда произвольными пассажами скрывается глубокий смысл: они предвосхищают перемену в духовной атмосфере страны, грядущий поворот от рассудка к чувствам, появление живого интереса к уникальным переживаниям личности. Здесь, как и в произведениях Гамана, чувствуется приближение «Бури и натиска». Кант опережает время. В кругу его философских интересов появился человек.

При том, что наиболее выразительные места трактата не вошли в основной текст работы, они остались фрагментами и были напечатаны много лет спустя после кончины философа. Надо сказать, что у Канта смолоду выработалась привычка любую пришедшую в голову мысль немедленно заносить на бумагу. Иногда это были специально приготовленные листы, чаще – первый случайно попавший на глаза клочок: только что поступившее письмо, счет от торговца и т. д. Иной раз мы находим здесь заметки для памяти, лишенные научного и литературного значения. Иной – поражающие глубиной прозрения, которые обгоняют систематизированную мысль. Есть здесь и незаконченные фразы, и отточенные афоризмы, и заготовки будущих работ. Это важнейшее дополнение к завершенным произведениям.

Была у Канта и другая привычка. Некоторые свои лекционные курсы он читал по чужим учебникам – логику по Майеру, метафизику по Баумгартену и т. д. Готовясь к занятиям, он имел обыкновение записывать на полях учебников, на форзаце, титуле и других свободных местах, даже в тексте между строчками все то, что приходило в голову. За многие годы преподавания принадлежавшие ему учебники оказались испещренными тысячами заметок. Одни записи в книге Майера «Логика» составили почти целиком содержание шестнадцатого тома академического собрания сочинений. А все черновые наброски заполняют десять томов – больше, чем опубликованные работы. Даты в записях Канта отсутствуют, но на основании целого ряда признаков публикатору кантовского рукописного наследия Э. Адикесу удалось не только рассортировать материал тематически, но приблизительным образом расположить его в хронологическом порядке. В результате современный читатель и располагает своего рода научным дневником Канта.

В данном случае перед нами фрагменты, которыми Кант, видимо, хотел пополнить новое издание «Наблюдений...». Кант размышляет над проблемой свободы. В абстрактной форме он задумывался над ней еще в габилитационной диссертации. Теперь под влиянием Руссо проблема приобретает социальную окраску. Свобода – антипод рабства, зависимости. Человек зависит от многих природных вещей, но гораздо более жестоким и неестественным, чем бремя внешней необходимости, является подчинение воле другого. Если я раньше был свободен, ничто не может ввергнуть меня в горе сильнее, чем мысль о том, что впредь мое положение будет зависеть не от моей воли, а от посторонней прихоти. Сегодня жестокий мороз; я могу выйти или остаться дома – как мне заблагорассудится, но воля другого человека определяет не то, что мне в данном случае наиболее приятно, а то, что нужно ему. Я хочу спать, а он меня будит. Я хочу отдыхать или играть, а он заставляет меня работать. И если он сейчас благожелателен ко мне, кто поручится за то, что завтра он не станет иным. Человек, зависящий от другого, уже не человек, он это звание утратил, он не что иное, как принадлежность другого человека. Рабство есть наивысшее зло в человеческой природе.

«Человек рожден свободным, а между тем он повсюду в оковах. Иной мнит себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени, чем они»  так начинался «Общественный договор». Кант продолжает варьировать и углублять тему, заданную Руссо. Казалось бы, свобода должна возвышать человека над животным, но на деле первый оказывается ниже последнего: его легче подчинить. Кроме рабства насилия, есть еще куда более опасное рабство ослепления. Последнее основывается либо на зависимости от вещей (например, от комфорта и роскоши), либо на зависимости от идей. Вещи находятся в большей власти человека, чем мнения, поэтому второй вид рабства ослепления наиболее нелеп и достоин презрения.

Кант вслед за Руссо подходит здесь к проблеме отчуждения. Термин ему неизвестен, но суть дела он схватывает верно. Речь идет о том, что антагонистические общественные отношения превращают результаты деятельности человека в нечто ему чуждое, враждебное. Как благо может превратиться в зло, Кант показывает на примере науки. «Вред, приносимый наукой людям, состоит главным образом в том, что огромное большинство тех, кто хочет себя в ней проявить, достигает не усовершенствования рассудка, а только его извращения, не говоря уже о том, что для большинства наука служит лишь орудием для удовлетворения тщеславия... Ученые думают, что все существует ради них. Дворяне думают так же».

По мнению Канта, наука в современном ему обществе заражена двумя болезнями. Имя одной – узость горизонта, однобокость мышления, имя другой – отсутствие достойной цели. Кант будет неоднократно возвращаться к этой теме. Вот еще красноречивые фрагменты из других тетрадей: «Ученое варварство может содержать большое усердие, но без цели, без идеи преимущественного служения благу человеческого рода». Наука нуждается в «верховном философском надзоре». Ученый становится своего рода одноглазым чудовищем, если у него «отсутствует философский глаз». Это опасное уродство, когда человек замыкается в предрассудках какой либо одной области знаний. «Я называю такого ученого циклопом. Он – эгоист науки, и ему нужен еще один глаз, чтобы посмотреть на вещи с точки зрения других людей. На этом основывается гуманизация наук, т. е. человечность оценок... Второй глаз – это самопознание человеческого разума, без чего у нас нет мерила величия наших знаний». Перед собой Кант ставит задачу преодоления пороков современной ему науки. «Если существует наука, действительно нужная человеку, то это та, которой я учу, – а именно подобающим образом занять указанное человеку место в мире – и из которой можно научиться тому, каким надо быть, чтобы быть человеком».

Признание для Канта важности принципиальной. Он навсегда расстается с ученой спесью просветителя, любующегося своим многознанием, боготворящего всесилие науки. Ценность знания определена нравственной ориентацией; та наука, которой он себя хочет посвятить, – наука людей. Отныне в центре философских исканий Канта проблема человека. Весь вопрос в том, что же действительно нужно человеку, как ему помочь.

Может быть, лучше всего расстаться с цивилизацией? После Руссо об этом все говорят. Модно одетые, надушенные, напудренные дамы и кавалеры вздыхают о прелестях жизни в лесу без опостылевшего им комфорта. А может быть, суть дела в том, чтобы забыть все ученые премудрости и искать истину в Священном писании?

Сам собой возник эксперимент. В январе 1764 года местную интеллигенцию всполошила новость: в лесу под Кенигсбергом объявился «природный человек», сбросивший с себя покров цивилизации и вернувшийся к первоистокам веры. Это некто Ян Павликович Здомозирских Комарницкий, пятидесяти лет, с ним восьмилетний мальчик. Оба одеты в шкуры; босы в любую погоду, в любое время года; переходят с места на место, живут тем, что дает им их стадо –14 коров, 20 овец, 45 коз. В руках «козьего пророка» всегда Библия, которую он беспрестанно (к месту и не к месту) цитирует.

В лес началось паломничество. Побывал там и Кант. На месте выяснились следующие подробности. Всему виной тяжелое желудочное заболевание, перенесенное Комарницким семь лет назад, – в течение двадцати дней он ничего не ел, затем ему явился Христос, наставивший на путь истины. Теперь он питается коровьим и козьим молоком, изредка, по большим праздникам, разрешая себе немного мяса. Полиция выдворила «козьего пророка» в Польшу, откуда он и пришел. Происшествие было описано в «Кенигсбергской научной и политической газете». А затем в ней появилась статья Канта о душевных болезнях.

Написана она в той же эссеистской манере, что и «Наблюдения...». Вывод Канта: корень болезней головы лежит в органах пищеварения. В природном состоянии человек не столь расположен к недугам Души, как современный. В гражданском устройстве Кант видит если не причины, то, во всяком случае, ферменты психических заболеваний, их усиливающие и поддерживающие. Мысль Канта, выраженная в современных терминах, звучит следующим образом: психоз представляет собой своего рода уродливый протест против уродливых форм социальности.