Авдеёнок И. Э. Когда солнце утопает в зените, или Ань Лушань
жүктеу/скачать 270.5 Kb.
|
Авдеёнок И.Э.Когда солнце утопает в зените, или Ань Лушань2012«Несколько флейт запели печальными голосами, И храбрецы вздохнули, глядя в ночную синь. Если спросить у воинов – кто командует вами? Наверно, они ответят – командует Хо-Кюй-бинь». (Ду Фу, 755 г.)
Не уходя – не возвратиться, А возвратиться – не бывать Там, где в витых сплетеньях смысла Убитый сын целует мать. Где, как натруженные кони, Вздымая очи в небеса – Тускнеют лица от покоя – И чернотой горит заря. Где брошен свет на алый проблеск Зашедшихся по-над зрачков, И где беснуются – там! – подле Пустые люди без богов. Потник напоен черной кровью, Уздечка взята под пяту – И чувство ко да нелюбови Морозит пришлую весну. Но степь цветет. И бремя боя Важнее обязательств лжи. Кого спросить – тот не с тобою Лежит среди пустой межи.
Да, я не ошибся – именно так. И вы узнаете, почему я так сказал и продолжу говорить до тех пор, пока мое дыхание не сольется с воздухом, которым дышит императрица Ян. Дело в том, что императрица настолько прекрасна, что перед ней преклоняются даже цветы, им стыдно смотреть на нее, потому что природа не даровала им стольких прелестных красот, как великой Ян. Император. Ты почти одержал победу, даже не начав читать свои стихи, Ли Бо. Ань Лушань. Позвольте, товарищи! Может быть, это связано с тем, что музы Ли Бо обращены в сторону придворной деятельности, а не писания стишков? Ли Бо. Ань Лушань, ведь сказано: усталость путника – залог благочиния, окуни стрелу в кровь свою – и стрела отскочит от дракона в луну. Ань Лушань. Видимо, компиляция какая-то, не слыхивал я ничего подобного: все ваши беды, мил-люди, происходят ото лжи вашим чувствам. Вот такие пироги! Ладно, ладно, молчок! Не бурчу я больше. Ли Бо. Император, ожидание в крови ведь? Посему я продолжу, невзирая на неуместные замечания Лушаня, и прочту стих, посвященный цветам, луне и императрице. (Кланяется широко.) Луна победна, ирис розов. Рот ал, разомкнутый вином. И если ты меня попросишь, Я стану рядовым лицом Во пьесе мира – и при входе Я буду говорить: прощай! И кланяться. А коль позволишь, Вино прольется. Станет чай. А пудра отойдет бесслезной Тропинкой белой по щекам. В глазах утихнут черны грозы, Меч упадет. И станет хлам. О, Гуань-Инь, пустотность смыслов Являет обретенье слов. И если ты из рая вышла, То лишь затем, чтоб звать богов. Император. Бесподобно. Что скажете, вельможи? Гао. Господи, да он же бог! Его отец феникс, вы понимаете! Го-чжун. Ей-ей, император, наградите его уделом где-нибудь в Шаньси! Восторженный гул иных. Ли Бо. Моя муза есть красота, господа. Красота живая, а не абстрактная, красота, загнанная в страсть, оплетенная безумьем и обреченная на вечность пульсации желваков в лике человеческом. Вечность – вот, что рождает стихи, а отнюдь не вдохновение. Вечность, брошенная богам, как кость с ободранным мясом, – пускай забавляются. Из смерти богов составляется образ всеславный и всеживущий, как сонм стрел заволакивает небо, так время заволакивает жизнь, кто глядит дальше тьмы, тот видит небо в кровоподтеках восторженных зорь. Солнце, брошенное в зори, луна, кинутая в ночь, округлость звезд, растоптанных табуном славы, молоко, смешанное с кровью и набранное в раскрытые вены человечества мосластой рукой вздыбленной крестьянки. Слава императору и императрице! Вельможи. Слава! Император. Спасибо, Ли Бо, завтра мы продолжим состязание, ибо завтра грядут как раз-таки юэфу. А послезавтра двор окончательно определится с победителем. Теперь же надобно рассмотреть жалобу Ян Го-чжуна на нашего невыносимого полководца-гунна, а засим мы отправимся принимать посла нашего племянника, тибетского царя, с дарами для нашей великой империи. Прошу тебя, Го-чжун, только кратко в двух словах, не три наши уши об жернова россказней да побасенок. Го-чжун. С вашего позволения, император. Дело в том, что, господа… черт дери! - нельзя же доверять этому человеку! Да вы посмотрите на его степные повадки, он всех нас передрать хочет, чтит ли он порядок, путь или нирвану? Да вы посмотрите на него, уважаемые вельможи, он замышляет мятеж, согласно сведениям верного мне офицера в ордосском корпусе… Ань Лушань. Которого, к слову, я вздернул за пристрастие к хмельному злоупотреблению женским полом… Ну-ну. Го-чжун. Я стерплю, Лушань, эту дерзость, но небо не стерпит и… Ань Лушань. Обольет нас всех дождичком, чудно! Го-чжун. Изменник! Вы осознаете, что он сосредоточил в своих руках, пахнущих конской мочой, армию в три корпуса, что при желании он может повернуть их против империи, что он навербовал без нашего ведома кочевников из бывшего каганата, что он, наконец, поклоняется пророку Мани? Тревожное цоканье средь придворных. Ань Лушань. Чего вы, честной народ, прям беситесь, а? Развесили уши, слушаете поклепы на меня, возводимые без особого ума, зато со рвением диким. Что я вести себя не умею, так это правда, но отчего мне подымать восстание? – я же не выродок в конце концов, я знаю, чем обязан я империи. Насчет этой манихейской дребедени могу сказать одно: брехня, высосано из мизинца юродивого! Кочевников вербовал, чего отбрыкиваться мне? – да только потому, что китайская кавалерия как увидит речушку, встанет, чешет лбы, как бараны, а офицеры глядят и стихи читают, эдаким панталыком мы скоро за Северную реку разучимся переправляться, чтоб уйгуров бить. Конечно, можно жиреть в столице, как это делает Го-чжун, дупелей стрелять – бекасиков, гаремы заводить себе, поэтов вокруг себя, как шавок охотничьих, держать, только это порочный путь. Вот что я вам скажу. Го-чжун. Это я держу? Погодите! Я держу? Да ты сбрендил! Славна империя Тан. Вельможи. Славна империя Тан! Го-чжун. Да тише вы! Ты сам не отличаешься болезненной худобой, Лушань! Да ты! Ты! Изменник, конский череп тебе в ребро, Лушань, вместо доспехов надеть бы на тебя потник! Император, прошу вас казнить его! Ань Лушань. И я прошу казнить этого шута, раз на то пошло! Славна империя Тан! Зловещее молчание. Император. Что же, Лушань, кажется, я должен… Ян. Император, неужели вы казните моего сына по наущение моего брата? Император. Что ты сказала, моя весенняя звезда? Повтори! Ян. А то, что я усыновила не далее чем вчера генерала Лушаня, ибо мне так захотелось. Император. Усыновила? Собрание шутов, ей-богу! Тебе нет еще и тридцати, а ты усыновила этого человека, у которого уже седина на висках… Ань Лушань. Протестую! Император. Молчать! Осознаешь ли ты всю глубину своего проступка, Ян гуй-фэй? Ян. Осознаю, но сказано ведь: сироты, защищающие империю, выносят повозку из вод шумных и сумеречных, а он ведь сирота. Император (давясь от смеха). Сирота? Хохот, зачинающийся от императора, разбегается по устам вельмож. Император (поднимая руку). Полноте! Будет! Слушайте мое решение! Ань Лушань, невзирая на твое непристойное поведение при дворе, на поверствованье частей из кочевников без соизволения свыше и на прочие твои прегрешения, я доверяю тебе, сын мой, и удовлетворяю твою просьбу о ремонте лошадей… Ань Лушань. И о награждении моих воинов, владыка… Император. Да, вижу, что милости человека не исправляют. Как был ты наглецом, так и остался оным. Ладно, сколько тебе нужно наград? Ань Лушань. Сущий пустячок: пять тысяч побрякушек для офицеров, право, не много. Император. С тебя хватит и половины этого, посему мы распоряжаемся о выделении дополнительных средств на сии нужды. Это первая часть нашего решения, я бы с удовольствием тебя казнил, мой сын, если бы не твоя трогательная наглость набычившегося теленка, она спасает тебя: шуты умнее подхалимов. Теперь изрекаю вторую часть нашего решения, касающуюся Ян Го-чжуна, что ж, мой друг, ты, верно, ожидаешь кары за свою мнительность, но мы знаем, что ты не способен на предательство в силу, быть может, своей ограниченности, не способен, посему мы назначаем тебя на должность первого министра империи. Го-чжун. Господи, император, вы достойней владыки Ку, желтый государь меркнет в сравнении с вами! Но послушайте! Нельзя так оставлять своенравие военачальника Лушаня! Император. Довольно, он все же твой племянник. Лушань, ты рад оборотом дела? Ань Лушань. О да, только мне не хватает головы моего дяди на колу – был бы шик. Молчащий Го-чжун, о, блаженные времена пяти государей! Император. Не юродствуй, мой сын, а то тощая свинья взаправду будет рваться с привязи… Итак, мы отлучимся с первым министром на переговоры с тибетским посланником, дабы навсегда определить судьбу мятежного Южного царства. Хулы не будет, будет счастье, и бряцанье нашего оружия будет раздаваться в пределах хазарских! Велика империя Тан! Вельможи. Воистину велика! Император с императрицей, которая призывно смотрит на Чжуана, уходят. За ними уходят раздосадованный первый министр и некоторые сановники. Остаются придворные прихлебатели, Ань Лушань вместе с Чжуаном и поэты. Гао. Поздравляю, Лушань, небо щедро воздает незаслуженные почести. Ань Лушань. Спасибо, Гао, а ты случаем не подыскал замену императрице в каком-нибудь злачном месте? Гао. Что вы имеете в виду, генерал? Ань Лушань. А то, что хоть солнце нельзя повесить, зато червяков, которых оно освещает и милует, можно вздернуть со сластью. Гао. Я позволю привести на память замечания из «Книги перемен». Ань Лушань. Знаешь что, евнух? Катись со своими книгами в ад! Чжуан! Куда ты запропастился? Гао. Я это припомню, Лушань, тебе осталось недолго шутействовать при дворе. (Уходит.) Ань Лушань. Иди, иди, пока я на тебя не напустил своих молодчиков-тюргешей. Чжуан (появляясь). Я разговаривал с Ду Фу, что вы хотели, мой генерал? Ань Лушань. Что она сказала тебе, отвечай немедля! Чжуан (опустив глаза долу). Сегодня в девять у пруда Белого тигра, когда луна отражением коснется края озера. Ань Лушань. И это всё ты уловил взглядом, родимый? Какие у меня воины, с такими воинами, с такими орлами мы завоюем небо! Чжуан. Недолго ведь осталось, мой генерал? Ань Лушань. Сам видишь, драконы бьются на окраине, а дом растаскивают черти. Так ведь? Будут называть изменником, буду клеймить вором, а что с того, когда держава основана на лицемерии, на шутействе… Нет, послушай меня, я груб, я гнусь под спудом личин, но здесь у меня живет душа, я просто хочу, чтоб не было лжи. Вот и всё. Чжуан. Но Сюаньцзун тоже питал в начала царствования подобные помыслы, а что получилось? Ань Лушань. Старый козел попутался с плутовкой и царство его зашаталось. Да ты прав. Может быть, и не надо ничего зачинать. Он хороший человек, она хороший человек, я – неплохой человек, но получается отчего-то так, что делаем мы зло наравне с людьми злыми, а иной раз и больше того. Скотская жизнь! И исхода из нее как будто бы нет, знаешь, мне иногда кажется, что мы занимаемся каким-либо делом, чтоб не быть собой, просекаешь, Чжуан? Чжуан. Едва ли, мой генерал, сюда идет Ду Фу, быть может, он вас поймет. Ань Лушань. Кого я вижу! Поэт поэтов удостоил своим посещением наш скромный варварский уголок. Мы трепещем, мы в восхищении! Ду Фу. Не зубоскаль, генерал, а то я и взаправду поверю, что ты завоевал Западный край своим шутовством, доведя до смешливых судорог уйгурских коней. Ань Лушань. Достойный ответ достойного поэта. А в каких краях это Ли Бо обретается? Ду Фу. Полагаю, он, развесив уши, ждал от вас привесок к его пышному самолюбию, а дождался взамен этого повешенной лапши на эти самые пресловутые уши. Посему он пребывает нынче в далеком насупившемся уголке. Ань Лушань. Ему полезно было послушать мои замечаньица, для пущей острастки, чтоб не зарывался. Но пускай не обижается, я ценю его способности, его будут помнить века, мой дорогой, как, впрочем, и тебя, а вот всеми презираемого Ань Лушаня все перезабудут, ей-богу. Ду Фу. Ты стал охоч до славы, генерал? Ань Лушань. Отнюдь нет, скорее возраст берет свое – играть шута при дворе, раздавать взятки чинушам для получения очередного звания, рубить головы кочевникам да бесстрастно любить придорожных девиц – все это вместе изматывает да обессиливает, не так ли, дружок? Ду Фу. Что-то мне подсказывает, что генералу далеко еще до пенсиона, так, Чжуан? - тем более, по слухам, ожидается восстание, в горниле которого весь мир сольется воедино во праведной деснице Майтрейи. Ань Лушань. Буддийские бредни! Как можно верить, Ду Фу, в этот собачий брех? Надо брать и делать, а не заунывничать, подперев рукой голову, о тех временах, когда кролики толкли порошок бессмертия – и где же? – на луне, конечно! Ду Фу. И кто же будет исполнять предначертанное, генерал? Ань Лушань. Кто- кто! Император и его верные слуги, черт дери! Велика империя Тан! Ду Фу. А вы сами в это верите, генерал? Ужель вы исполнены благим рвением, когда полагаете, что империя прогнила и что… Ань Лушань. Полно, братец, дудки! Что ты хотел от меня? Ду Фу. Хорошо, раз так, то приступаю сразу к обсуждению дела, генерал, вы видите, Чжуана? Так вот, мы вместе с ним просим, чтоб вы разрешили ему принять участие в издании антологии нашей поэзии, где будут представлены и его труды! Ань Лушань. Чудненько! Вирши обратят его в истого китайца и он, подобно им, будет бараном стоять перед каждым бродом вместо того, чтоб переправиться без обиняков. Чудно! Знаете что, господа? Затея ваша, быть может, и благая, только поэзия не спасет империю, правильно я говорю, Чжуан? Ага, молчок. Что же, у меня есть два дня перед тем, как я отправлюсь к моим частям в Хэбэе, два дня, следственно, имеется и у Чжуана. Дерзайте, коль успеете, а не успеете, обходитесь без него. Ду Фу. Но, генерал, постойте! Ань Лушань. Ну да, щас! Лучше скажи мне, взошла ли луна. Ду Фу. Взошла, генерал. Ань Лушань. И посему мне пора, товарищи, хоть любовь и смешнее поэзии. До скорого! (Уходит.) Ду Фу. Что вы скажете на это, Чжуан? Чжуан. То и скажу, Ду Фу, что вам должно покинуть столицу в скором времени, я…я…не знаю, что будет, но…знаете…жизнь такая штука, что… Ду Фу, езжайте в Сычуань, я вам передам свитки и вы там устроите…Впрочем… Ли Бо (приближаясь). Что, это подобие Ямы, выдыхающее запах конского навоза из уст своих, ушло? Чжуан. Не говори так, смерд! Ли Бо. О, не видел, что здесь обретаются его сподвижники! Простите! Чжуан. Все ты врешь…вы все врете…вы…бог с вами…иногда мне кажется, что чем лживей ум, тем он чище…но…пойду я помолюсь за всех вас Трем чистым…(Уходит.) Ли Бо. Какой своенравный варвар, надо же! Ду Фу. И притом не лишенный поэтической боли. Ли Бо. Из коей лепятся все чувства мира – ну да! Ну да! Ду Фу. Что же…поговорим о вечности, мой друг? Занавес 2 картина. Рассвет. Покои первой наложницы. В распахнутое окно пробивается нежный покойный свет. Ань Лушань, напялив простыню на голову, беззаветно дурачится. Ян. Ты все-таки тверд в своих убеждениях меня свергнуть, Ань? Ань Лушань (посерьезнев). Послушай, милая, свергну я императора, а засим заживем по-людски, не по-зверски, ты станешь императрицей, а не первой наложницей, которую в глаза подхалимы сравнивают с Гуань-Инь, а за глаза поносят последними словами. Мы возведем правду в закон, а этого старикашку отправим на священную гору вместе со двором, пускай там бесятся. Ян. А ты знаешь, ты знаешь, мой дорогой, мне кажется, Чжуан в меня влюблен. Ань Лушань. Ну, если он стишки крапает, то и этого от него можно ожидать. Впрочем, он мне все больше кажется расхлябанным и недостойным, дабы быть советником нового императора, дам ему корпус и пошлю против Южного царства – малярия и все дела. Что, он, верно, поджидал тебя в саду, говорил о звездах, о нефритовых драконах, молол пустельгою, а? Ян. Ты у меня недальновидный император, какой недальновидный император! Да, поджидал, но лишь, насупившись, при этом, смотрел в бамбуковую рощу и, не лепеча слов излишних, отдал мне свиток со своими стихами. Ань Лушань. А ты знаешь, что он разбил голову младенцу? Не отворачивай свой лик, однажды мы настигали отступающих чертей-тюрок, скакали день напролет по степи и хопа! – попадаются нам мирные повозки, но мы-то знали, что они изменники! Ну, взяли, и порубили их к чертовой бабушке, только дитятей парочку оставили, а Чжуан говорит, ну, как обычно обращаясь ко мне, так жиденько: «Мой генерал, это будущие гунны». И раз одному младенцу мечом по голове, там и другие прихвостни поспели – чудное, великолепнейшее зрелище! Когда прискакали в Хотан, там выдали это за великую победу, ты знаешь, милая, как это делается, я тогда получил, к слову, очередное повышение, песни горланил, весь город бередил своим восторгом, а потом осознал, что это я по боли делаю, от тоски-воспоминания по разбитой голове этого ребенка. Ян. Зачем? Зачем ты мне всё это говоришь, ты мое сердце в точило отправляешь! Ань Лушань. Все это красивые словеса, твои изречения. Нет, я к тому всё это попомнил, что, как, черт дери, в мире может уживаться жесткость и вдохновение в одном сердце: вот, этот малый стихи царапает, а вчера он, положим, детей вздернул парочку – так для забавы, для игрульки. Было у меня еще подобное проишествьице, правда, уже в тибетском войске… жүктеу/скачать 270.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|