Байджиев М. Т., 2004. Все права защищены Издательство "жзлк", 2004. Все права защищены

…Пока молдоке читал прощальную молитву, перед моими глазами прошел весь путь, пройденный покойным. Сколько же горечи хлебнул этот человек между эпизодами короткого счастья!

Он родился в верховье реки Кен-Суу, впадающей в Иссыккуль. Дед его Бектен, родом из племени шапак, был сельским фельдшером. В 1913 году был избран бием – мировым судьей. В трагическом 1916 году весь род его ушел спасаться в Китай. В 1917 году пятилетний Зияш вернулся на родину круглым сиротой.

В 1927 году юный Зияш приехал во Фрунзе и поступил в педтехникум, где встретил верного и неизменного друга – Ташима Байджиева. Учился с будущими классиками кыргызской литературы – Касымалы Джантошевым, Мукаем Элебаевым, Узакбаем Абдукаимовым. Участвовал в первом литературном кружке – “Кызыл учкун”, ставшем ядром кыргызской писательской организации.

После окончания педтехникума Бектенова командируют в Ошскую область. В краю сплошной неграмотности он открывает десятки школ.

В 1932 году Зияш Бектенов в соавторстве с Ташимом Байджиевым создает первый стабильный учебник по кыргызскому языку под редакцией Касыма Тыныстанова. Первый успех! Знаменательное событие для всего кыргызского народа. Но тут же оба друга попадают на страницу молодежной газеты за то, что были на свадьбе, где присутствовала дочь “врага народа” Абдыкерима Сыдыкова. Молодых соавторов исключают из комсомола, увольняют с работы.

Оба друга занимаются исследованием эпоса “Манас”, переводят русскую и мировую классику. Поступают на русское отделение литфака Кирпединститута, слушают лекции гениального лингвиста Евгения Поливанова, выдающегося литератора Касымалы Тыныстанова. Оба женятся. У обоих рождаются сыновья.

Наступает 1937 год и – первый арест. Оказывается, тесть Бектенова Найзабек Тулин в 1920 году был депутатом съезда алашординской партии, впоследствии признанной националистической. А двор, где Бектенов поселился с молодой женой в 1935 году, в 1925 году был местом сбора тридцати советских работников, пославших Сталину жалобу на то, что партийные органы в нарушение уставных норм подменяют собой исполнительную власть. Авторы письма, вошедшие в историю под общим именем “тридцатка”, были наказаны как фракционисты.

Бектенова в 1937 году после нудных допросов выпустили. Видимо, по той причине, что в тот момент, когда алаш-ординцы проводили свой первый съезд, ему было девять лет, а его будущей жене – три года.

Но кто-то настучал, что авторы хваленых учебников – Бектенов и Байджиев – скрывают свое бай-манапское происхождение. Учебники тут же изъяли из школьных программ, авторов исключили из института.

После разоблачения и расстрела Ежова друзья вернулись в пединститут и окончили его в 1940 году. Байджиев заведует сектором “Манаса”, готовит празднование 1100-летия эпоса; Бектенову поручают открытие учительского института в городе Пржевальске. У обоих семейная радость. И у того, и у другого родились дочери. Семья Бектенова переезжает в аил Кен-Суу, ждет квартиру в городе.

Институт открыт. Квартира получена. Но вновь беда. Телега, на которой семья переезжала через реку, перевернулась. Пятилетнего Эмиля, трехлетнего Эдиля и восьмимесячную Лиду унесло водой. Старшего мать успела спасти, тела других малышей выловили на следующий день.

Началась Великая Отечественная война. Бектенов, оставив убитую горем жену и сына, уходит в армию. На фронт он не попал, до конца 1946 года пробыл на ирано-афганской границе, откуда Гитлер намеревался пробить брешь в среднеазиатские республики СССР.

Помню возвращение ата-Зияша. В памяти – пыхтящий черный паровоз и слезы. Плакали все: родные и близкие, и мой отец в зеленой офицерской шинели, припадающий на раненую ногу, и мы с Эмилем – десятилетние пацаны. Плакали от счастья.

Наши отцы вновь были вместе. Они составляли учебники по языку и литературе, под руководством Виктора Жирмунского и Мухтара Ауэзова писали диссертации по “Манасу”, готовили 1100-летний юбилей эпоса в 1947 году, переводили русскую и мировую классику: драмы Островского, Гольдони, Тренева, прозу Пушкина и Гоголя. Много радостей принес учебник по кырызскому фольклору, удостоенный правительственной премии. За один год книга была переиздана трижды. По ней учились не только школы, но и вузы.

Но и эта радость была недолгой. После пресловутого доклада Жданова о журналах “Звезда” и “Ленинград” и соответствующего постановления ЦК ВКП(б) началась борьба с космополитами и буржуазными националистами. Бдительные стукачи узрели в учебнике по фольклору призыв к панисламистскому и пантюркистскому единению. “В книге восхваляется Сагымбай Орозбаков как великий манасчи, тогда как его вариант является наиболее реакционной панисламистской, пантюркистской версией”, – таков был приговор экспертной комиссии МГБ.

Особенно досталось Бектенову за прозаический пересказ сюжета “Манас”: “Не способствовал высвобождению эпоса от буржуазно-националистических и панисламистских наслоений, внесенных врагами народного творчества”. В 1950 году сектор манасоведения и фольклора был закрыт, а его сотрудники Саманчин, Байджиев и Бектенов были арестованы.

На этот раз следствие велось круглосуточно, методом конвейера. Арестантам не давали спать, кормили соленой воблой, давали стакан водопроводной воды на весь день. Пока шло следствие, случилось новое горе: заболела младшая дочь Бектенова – двухлетняя Айнурочка. Мать побежала в МГБ (оно находилось в ста метрах от больницы), просила выпустить мужа хотя бы на час, чтобы он попращался с умирающей дочерью. Охранники рассмеялись ей в лицо – такого в истории советской охранки не было. Когда мать вернулась, девочка была мертва. Мы прибежали в больницу. Мать, прижав к груди бездыханное тельце, выла, как волчица, и сидя сползала с третьего этажа по ступеням. Ноги ее не держали столь горькую ношу. Никто не осмелился подойти к жене “врага народа” и его мертвой дочери. Это жуткое зрелище мне мерещится до сих пор…

Первое письмо пришло из Карагандинского лагеря. “Нас осудили на 10 лет за то, что мы любили свой народ”, – написал мой отец. Из тюрьмы Бектенов вернулся через пять лет. Один. Незадолго до своей смерти мой отец, опухший от водянки, потерявший все зубы от цинги и зрение от “куриной слепоты”, процитировал Зияшу стихи Добролюбова: “Милый друг, я умираю // оттого, что был я честен…”.

Весной 1952 года я получил письмо без подписи и без обратного адреса. Незнакомый почерк сообщал, что отец скончался в тюремной больнице. В конце 70-х годов узнал, что автором письма был узник Карлага Хабибулла Кадыри – сын классика узбекской литературы.

В 1956 году “враг народа” Зияш Бектенов был реабилитирован, но до конца дней своих оставался негласным диссидентом. Лишь в 1964 году ему позволили преподавать в Киргосуниверситете, хотя по его книгам обучалось уже не одно поколение.

В 70-х годах, когда выходила Кыргызская энциклопедия, статью о Бектенове изъяли в сигнальном экземпляре. Бдительное око старых стукачей не дремало. Узнав об этом, ата-Зияш не очень-то огорчился. “В энциклопедии обо мне написали бы всего несколько строк, а так моя полная биография написана в десяти томах и хранится в КГБ”, – усмехнулся он.

На праздновании 80-летнего юбилея Зияша Бектенова, проведенного по инициативе ректора КГУ академика Усена Асанова, студенты разыграли небольшую сценку допроса Бектенова и Байджиева в МГБ. В финале 32 студента устроили шествие вокруг юбиляра. У каждого в руках было по книге. Это был отчет ата-Зияша перед молодым поколением…

Сидящие в зале не могли сдержать слез: Бектенов не мог видеть своего триумфа, ибо судьба нанесла аксакалу еще один жестокий удар – он ослеп. Но невидящие глаза ата-Зияша светились радостью. Он знал, что поздравления и пожелания исходят от чистого сердца, в знак глубокой благодарности за его труд и мужество.

Но и на этот раз судьба не дала ему передышки. Вскоре скончалась спутница его жизни – Ракыш-эне. Когда ее увозили на операцию, старики обнялись и заплакали, как дети. “Кто же будет смотреть за тобой, если я не вернусь!”– плакала она. Ата-Зияш просил прощения за то, что причинил ей столько страданий своей сложной жизнью, горькой судьбой. Из неотложной хирургии Ракыш-эне вернулась в катафалке.

– Вот и все. Теперь мне осталось жить не более двух лет, – сказал ата-Зияш. И не ошибся.

Умирал он мужественно и спокойно, четко осознавая, что на этот раз уходит из жизни навсегда. Так уходят у нас мудрые старцы, ибо готовятся к своей последней минуте всю жизнь, дабы потомки не опускали глаза, когда священнослужитель спросит: “Каким человеком был покойный?”.

…Кимсанбай-молдо вывел пятидесятилетнего Эмиля Зияшевича к серому холмику и, согласно древнему ритуалу, трижды спросил у присутствующих: “Каким человеком был покойный?” – и трижды получил одобрительные ответы. Эмиль Зияшевич смотрел на присутсвующих с чувством гордой признательности: отец его на протяжении всей жизни не уронил своего достоинства.

За родной язык, за любимый свой эпос Зияш Бектенов бился, как истинный чоро великого Манаса. Потеряв возможность читать и писать, но обладая феноменальной памятью, он наговорил сотни метров магнитной пленки о “Манасе”, о выдающемся сказители Саякбае Каралаеве, о своих современниках, о становлении кыргызской профессиональной литературы.

– Память – это наш долг. Мы должны помнить, чтобы этого никогда больше не повторилось! – сказал Президент Аскар Акаев на открытии обелиска памяти жертвам сталинизма.

Дай-то бог!


Титульный лист к Диплому лауреата Общественной премии имени Т.И.Байджиева и З.Б.Бектенова, учрежденной Народным писателем Кыргызстана М.Т.Байджиевым. Присуждается за заслуги в изучении и пропаганде эпоса «Манас». Первым лауреатом премии стал Президекнт Кыргызской Республики А.А.Акаев – за успешное проведение 1000-летнего юбилея эпоса «Манас»


Друг мой верный – русский язык
“Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?”

Эти слова, сказанные выдающимся сыном Великой Руси Иваном Тургеневым более ста лет назад, я повторяю сегодня как собственную молитву. Русский язык оказал благотворное влияние на судьбы моих предков, на мою жизнь и творчество.

Дед мой до Октябрьской революции окончил русско-туземную школу, работал переводчиком в суде, в бунте 1916 года погиб в Китае. Отец мой, Ташим Байджиев, окончил русфак пединститута, учился у гениального лингвиста Е.Д. Поливанова, у выдающегося киргизского литератора К. Тыныстанова.

В годы Великой Отечественной войны иссык-кульские писатели: Мукай Элебаев, Жусуп Турусбеков, Жума Жамгырчиев, Жекшен Ашубаев, Кусеин Эсенкожоев погибли на фронте. Живым вернулся один мой отец. В бою под Киевом старший лейтенант Байджиев шёл за своей ротой, как и полагалось командиру. Шквальный огонь уничтожил весь первый эшелон. Отец был ранен, но остался жив. Он не отличался особым здоровьем, да и по росту был, как говорится, левофланговым. До командира роты он дослужился, разумеется, благодаря отличному знанию русского языка, что и спасло ему жизнь.

Двуязычным, или, как теперь говорят, билингвом, я был с детства. Выдающийся манасчи Рысмендеев, от которого отец записывал эпос “Манас”, научил меня исполнять отрывки из него. В детском саду я читал стихи С. Маршака, К. Чуковского, С. Михалкова, А. Барто. Четвёртый класс окончил в глухом аиле. Вернувшись во Фрунзе, пошёл в русскую школу и вновь начал с четвёртого класса, так как в годы войны успел подзабыть русский язык. В 1950 году моего отца и его друга-соавтора Зияша Бектенова репрессировали как последователей буржуазных националистов А.Н. Веселовского, Е.Д. Поливанова, К. Тыныстанова, И. Арабаева: в своём учебнике по фольклору они называли С. Орозбакова и С. Каралаева выдающимися манасчи.

В предсмертном письме из Карагандинского лагеря отец завещал, чтобы я никогда не занимался языком и литературой, а поступил на строительный факультет.

В русскоязычной мужской школе № 6 обучалось около тысячи ребят. Здесь учились дети именитых родителей – писателей, секретарей ЦК, руководителей Совмина. И тем не менее каждый год меня избирали главным редактором школьной стенгазеты, а я соглашался, так как не мог представить себя прорабом.

В 1952 году отец умер в Карлаге от истощения организма. Я жил надеждой, что он добьётся оправдания и вернётся домой. Но он ушёл из жизни с ярлыком “враг народа”.

Сын Зияша Бектенова поступил на журфак МГУ, все экзамены сдал на “отлично”, но министр просвещения Токтогонов с трудом зачислил его в институт связи: там был недобор.

Я корил себя за то, что не выполнил отцовского завещания и после седьмого класса не ушёл в стройтехникум. Уже бы работал и кормил семью. Но вдруг к десятому классу обнаружилось, что у меня от природы поставленный драматический тенор диапазоном в две с половиной октавы, причём абсолютно европейского тембра.

В те годы интеллектуальная молодёжь увлекалась классикой. На экранах демонстрировали музыкальные фильмы “Молодой Карузо”, “Большой концерт”, “Паяцы”, “Кармен”, “Евгений Онегин”; в оперном с аншлагом шли “Травиата”, “Фауст”, “Риголетто”. Нашими кумирами были Лемешев, Нелепп, Пирогов, Рейзен и, конечно, итальянские певцы: Марио Ланца, Марио Дель Монако, Энрике Карузо, Тито Руффо, Тито Гоби.

На прослушивании в музучилище я спел арию из “Риголетто” в стиле Марио Ланца и киргизскую песню – точь-в-точь как её автор и исполнитель Абдылас Малдыбаев, который был председателем приёмной комиссии и директором музучилища.

– У отца твоего был точно такой же голос, когда мы учились с ним в педтехникуме, – сказал Малдыбаев и поцеловал меня. По щекам его текли слёзы.

В музучилище я поступил на первый курс по вокалу. Параллельно заканчивал десятый класс. Увлёкшись музыкой, быстро освоил ноты, сольфеджио; прочёл историю мировой оперы; выучил теноровые партии “Евгения Онегина”, “Пиковой дамы”, “Риголетто”, “Травиаты”, “Кармен”, “Паяцев”, романсы Чайковского и Рахманинова, ну и, конечно, популярные итальянские серенады.

Мой педагог Серафима Ивановна Алексеева не чаяла во мне души. На занятия приносила бутерброды, после занятий кормила меня дома, зная, что мы живём впроголодь. В школьных кругах росла моя популярность – теперь уже как артиста. Моё имя переиначили на итальянский манер, и я был уже не Мар, а Марио. Однажды в клубе Советской Армии меня вызывали на бис четыре раза.

– В любом театре ты будешь на вес золота, – говорил мне муж Серафимы Ивановны Николай Петрович – контрабасист оперного театра. – Тебя ждёт Большой театр и Ла-Скала. У тебя редчайший голос. Публика будет рыдать и плакать. А девки будут сохнуть и дохнуть.

А Малдыбаев, встретив мою маму на улице, сказал:

– Мария, ты не убивайся. Ташим оставил тебе талантливого сына.

Я жил и учился вдохновенно. Особенно щекотали моё юношеское самолюбие прогнозы Николая Петровича насчёт сохнущих и дохнущих девок и рыдающей публики. Но, самое главное, я вдруг поверил, что могу утвердить себя как личность через искусство и тем самым восстановить поруганную и загубленную честь отца, его фамилию.

В 1954 году, окончив десятый класс и первый курс муз-училища, я на ура прошёл в Московскую консерваторию.

В Москве было неуютно. Меня тяготило ощущение, что там, дома, я не только оставил полуголодную семью, но и ушёл от чего-то главного. К тому же с наступлением холодов начал мёрзнуть и голодать, застудил горло. В Москву я приехал в тряпочных белых ботинках на резиновом ходу, в лёгкой одежде, из которой заметно вырос. Вспомнил, как в Минкультуре мне обещали, что постпредство Киргизии в Москве возьмёт меня на особое попечение, и пошёл просить матпомощь. В отделе кадров увидел копию своей автобиографии, где жирным красным карандашом были отчеркнуты графы о социальном происхождении и семейном положении и поставлен знак вопроса.

Невольно вспомнились слова популярной в те годы кубинской песни:

Моя “сизокрылая голубка” в обличии КГБ нашла меня и здесь. Забегая вперёд, скажу, что в дальнейшем она находила меня, по каким бы волнам жизни я ни плавал, – даже после полной реабилитации отца.

Я купил плацкартный билет, две буханки хлеба, три банки кабачковой икры и через неделю прибыл во Фрунзе. Сразу же побежал в университет: может быть, зацеплюсь хотя бы на очном отделении филфака. Увы, поезд, как говорится, ушёл.

В 1955 году я поступил на филфак КГУ. Параллельно занимался на третьем курсе музучилища, продолжая выступать на концертах. Однако к своим музыкальным успехам я вскоре начал охладевать, отдавая предпочтение новому делу – русскому языку и литературе.

В КГУ приветствовали моё увлечение музыкой, но в муз-училище вопрос поставили ребром: или – или. Меня вызывали к министру культуры, в оперный театр, обещали высшую ставку солиста, даже квартиру. Но я был неумолим! Кончилось тем, что я ушёл из музучилища. Особенно тяжело было расставаться с моей любимой Серафимой Ивановной.

– Бог не дал нам детей. Поверили, что на старости лет у нас появился сын, а ты уходишь, – заплакала старушка.

– Сима не спит, узнав о твоём отчислении, – вторил жене Николай Петрович. – Она мечтала вырастить из тебя большого артиста и гордиться. Может, не уйдёшь, а! Что тебе даст твой филфак? Ну, будешь учителем. Ну, будешь корпеть в читальных залах! А тут и слава, и почёт, и деньги!

Я сбежал с третьего этажа вниз. Опустился на каменную лестницу и расплакался. Какую же глубокую травму я нанёс этим одиноким и добрым людям. А может, вернуться?.. Я выкурил сигарету, вышел во двор и поднял голову. На балконе два милых лица. Серафима Ивановна плакала. А Николай Петрович хрипловатым голосом прокричал:

– Марик, не забывай нас! Мы всегда будем рады тебе!

Я ушёл не оглядываясь. Боялся вернуться назад.

И больше я их не видел. Не хотел напоминать о несбывшейся мечте. А портрет моей милой Серафимы Ивановны храню уже полвека…

В университете я увлёкся теорией языка и литературы, старославянским языком, художественным переводом. Часами просиживал в читальных залах, как и предрекал мне Николай Петрович. Проштудировал “Повесть временных лет”, до сих пор помню наизусть фрагменты из “Слова о полку Игореве” и “Задонщины” на языке оригинала.

К великому счастью, на филфаке работали педагоги, преданно любящие свой предмет. Многие из них когда-то учились и работали с моим отцом, на киргизском отделении преподавали его ученики. Мы, русисты, были влюблены в своих педагогов: Е.К. Озмителя, М.А. Рудова, Г.И. Хорольца, А.Е. Супруна, Г.С. Зенкова, Ф.А. Краснова. Я чувствовал себя, как в родной семье, среди старших братьев.

Вскоре состоялся XX съезд КПСС. Из тюрьмы вернулся друг моего отца Зияш Бектенов, в университете появился Хусаин Карасаев. Моего отца и его учителей – Е.Д. Поливанова и Касымалы Тыныстанова – реабилитировали посмертно.

Я учился и работал едва ли не круглые сутки. Содержал двух сестёр, брата и маму на гонорар за музыкальные радиопередачи, но в основном за переводы. С русского на киргизский переводил Чехова, Гоголя, Фурманова; с киргизского на русский – Токомбаева, Абдумомунова, Маликова. Меня посылали на всесоюзные семинары переводчиков, где я встречался с выдающимися писателями тех лет.

Свои научно-критические работы я писал, как правило, на русском языке, первые рассказы и пьесы – на киргизском. Родной язык кормил и придавал силы. Русский язык поил живительной влагой.

И это были самые счастливые годы моей юности, а может быть, и всей жизни.

Потом работал литературным редактором на киностудии, корреспондентом центральных газет. И всё это благодаря русскому языку.

А когда стали обретать популярность мои художественные произведения: повести, рассказы, сценарии, пришёл и мой черёд испытать на себе, что такое зависть, клевета, несправедливость – злые силы, преследующие свободную творческую личность.

– Как волка ни корми – он всё в лес смотрит. Айтматов и Байджиев хотят отомстить за своих отцов, поэтому отображают негативные стороны нашей жизни.

Так говорил с трибуны парторг Минкультуры – бывший однокашник моего отца по педтехникуму. В 1948 году, будучи директором Института языка и литературы, он уволил его “за систематические идеологические ошибки”, что послужило главным обвинением при вынесении приговора отцу.

Драматическая новелла “Дуэль”, написанная на русском языке, была опубликована в журнале “Театр”, затем поставлена в десятках театров Союза и за рубежом, в том числе в трёх театрах Москвы. Однако постановку Т. Океева на киргизской сцене с репертуара сняли: в реплике персонажа о том, что “правда жизни – это движение материи, а всё остальное – мораль и пропаганда”, обнаружили выпад против отдела пропаганды ЦК КПСС.

Сборник рассказов и повестей “Чужое счастье” изъяли из продажи: в названии книги усмотрели неприязнь автора к счастливой жизни советских людей.

Другой бдительный “солдат партии” пронюхал, что мою пьесу “Поезд дальнего следования” печатают в журнале “Театр”. По требованию ЦК КП Киргизии 40 тысяч экземпляров союзного журнала пустили под нож. Спектакль, поставленный в русском драмтеатре, запретили играть. Директора театра сняли с работы. Министру культуры, присудившему за неё первый приз закрытого конкурса, объявили выговор.

На всю жизнь запомнилось партсобрание в Союзе писателей 30 июня 1970 года.

Зав. секцией по драматургии (опять-таки один из однокашников моего отца по педучилищу, автор моих переводов на русский) после короткого вступления о достижениях нашей драматургии перешёл на мою персону.

– С Байджиевым надо поступить так, как говорил Горький: “Если враг не сдаётся, его уничтожают”, – заключил докладчик.

Министр культуры огласила сведения Всесоюзного агентства по авторским правам: мои пьесы идут в 98 театрах Советского Союза, в Германии, Болгарии, Чехословакии, Австрии, Румынии…

Тут поднялся наш самый почтенный аксакал и сказал, что он никогда не читал моей прозы, никогда не видел моих пьес, но считает своим долгом высказать по ним своё мнение:

– Пьесы Байджиева ставят наши идейные враги. Значит, в них есть антисоветские идеи. Рассказ одного нашего писателя похвалил Луи Арагон, за что автору дали Ленинскую премию. А этот Арагон оказался нашим врагом. Организовал выступление западных деятелей культуры против политики партии и правительства. (Аксакал имел в виду письмо двухсот деятелей культуры, осудивших ввод советских танков в Чехословакию). А как пьесы Байджиева попадают за границу?

– Через русский перевод, – ответили ему.

– Министерству культуры надо запретить переводить пьесы Байджиева на русский язык, не выплачивать гонорар, – предложил аксакал.

– Он сам переводит свои пьесы, в Москве они проходят цензуру и уходят дальше, – ответила министр культуры.

И моим недругам пришлось прикусить языки. А я ликовал: меня спас мой верный, непобедимый русский язык.

Это треклятое собрание длилось до семи часов, а в восемь мне сообщили, что полчаса назад погибла моя девятилетняя дочь. Девочка не дождалась меня в пять часов, подошла к техническому бассейну и упала в воду. Я был убит горем… Телеграммы, звонки шли со всего Союза, но ни одна местная газета не опубликовала соболезнования.

Гибель любимой дочери так потрясла меня, что я не мог подойти к письменному столу. О чём писать? Для кого писать, если перестал верить в добро, в друзей, в людей, в правду! Не радовали меня приглашения на премьеры, хвалебные рецензии в союзной и зарубежной прессе, письма зрителей, благодарность режиссёров, актёров…

Невольно вспоминал трагическую кончину Есенина, Маяковского, Джека Лондона, слова Пушкина:

Поэт! не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдёт

минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех

толпы холодной:

Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.

Наверное, великий поэт писал эти строки в минуты горького отчаяния…

Не знаю, чем бы всё кончилось, если бы “Литературная газета” не пригласила меня своим штатным собкором. Думаю, опять-таки по той причине, что я был двуязычным.

В Москве, в Доме журналистов, в театрах, где ставились мои пьесы, в редакциях и издательствах – я везде оказался нужным человеком.

Меня звали на работу в Москву – в Союзкино, в Ташкент – главным редактором “Узбекфильма”, в Алма-Ату – редактором журнала “Простор”… И я начал побеждать своё горе, обретать веру в жизнь. Я снова взялся за перо. И начал писать исключительно на русском. И молился на него, повторяя слова Тургенева: “Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?.. О великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!”.

Вскоре появились мои книги, изданные в Москве. В театрах играли мои пьесы. В союзных журналах печатали мои переводы. На экранах шли фильмы по моим сценариям, получавшие премии и призы на всесоюзных и всемирных кинофестивалях. По моим пьесам и новеллам защищали дипломы будущие режиссёры театров и кино.

В союзных республиках мои произведения переводились с русского на языки народов СССР. Фильм, снятый на “Узбекфильме” по повести “Чужое счастье”, получил первый приз Всесоюзного кинофестиваля за глубокое отображение советской действительности. По настоятельному требованию секретаря Союза писателей СССР А.Д. Салынского журнал “Театр” опубликовал драму “Поезд дальнего следования”, после чего её начали играть на многих сценах страны, а позже сняли фильм “Поезд дураков”.

На киргизскую сцену мои пьесы возвращались через два-три года, обойдя подмостки театров Союза и зарубежья. Киргизский вариант я делал сам – исключительно по просьбе театральных коллективов. Менял имена героев, вносил психологические нюансы, обогащал языковой колорит диалогов.