$£$£$§§£---------Боги и касты языческой Русн---------3§8w§§£

через сто без малого лет после кровавого крещения «огнем и мечом»! — само по себе беспримерно (и снова совершенно невероятно представить в роли всенародного вождя презренную «чухну белоглазую»). За епископа встал лишь пришлый князь, черниговец Глеб Святославич со своей южной, вполне возможно в основном тюркской, дружиной.

В «Сказании об основании града Ярославля» говорится, что слова волхва воспринимались как слова самого Волоса. А про другого волхва некие «невегласи»-невежды (так иногда называют русские книжники язычников-соотечественников) еще в XVII веке уверенно рассказывали, что тот «в Боги сел»! Кстати, что самое любопытное, с «Божественным» статусом волхвов «соглашались» и православные авторы — естественно, с существенной поправкой на свой взгляд на природу Языческих Божеств: «волсви — плотяные (воплощенные. — Л.П.) бесы суть».

Но и в славянской Прибалтике жрец, обращаясь к славянину, мог заявить: «Аз есмь твой Бог, аз есмь тот, кто облекает луг травою и растения листвой, в моей власти дать плоды нивам и деревьям, приплод стадам и все, что служит на пользу людям; все это я даю почитающим меня и отнимаю от отвращающихся меня».

Вот это и есть летописное — «творяше ся аки Бог» .

¹ Между прочим, сходство летописных русских волхвов с жрецами балтийских славян столь велико, что есть соблазн истолковать в этом смысле загадочный «доместиков двор» в Киеве времен Ольги. Дело в том, что доместиками зачастую латинские авторы называли жрецов балтийских славян. Почему русский летописец выбрал для киевского жреца латинское слово? Да потому же, почему называл язычников латинским по происхождению словом «поганые» (вместо греческого «этникои»), а ино-славных христиан — еретиками, а не гетеродоксами. Между тем Фрэзер передает слова современных ему индусов «Миром правят Боги, Богами — мантры, а мантрами — брамины, поэтому брамины — наши Боги». Тогда же в Индии говорили: «Кто прогневит Бога, того защитит брамин. Но того, кто прогневит брамина, не защитят даже Боги». Исследовательница кельтских друидов Франсуаза Леру пишет, что в глазах соплеменников «всякий друид был Богом» (вспомним Богов и Богинь среди племени друидов, Туата де Данан из ирландских сказаний). Так что отношение русов арабских источников, варягов-руси летописей и полаб-ских славян к своим «знахарям», волхвам, жрецам полностью совпадает с обычаями кастовых обществ иных индоевропейских народов. Могли ли внушать такие же почтение и страх выборные должностные лица общины, вроде скандинавских годи или большинства жрецов Эллады классической эпохи? Заметим, кстати, что ни тем, ни другим обыкновенно никаких сверхъестественных (и тем более — божественных) качеств не приписывали. Еще бы — это же были свои, вчерашние соседи, насквозь известные и знакомые, ну разве что уважаемые чуть больше, других. Что до сообщений о «выборах» жрецов в городских святилищах балтийских славян (точнее, в торговом Вольте), то можно предположить, что, как и князей на Руси, или, по сообщению Константина Рожденного в Пурпуре, у хорватов, жрецов этих выбирали из одного рода, и существованию жреческой касты это никак не противоречит.

Если для человека княжьего рода было немыслимо никакое применение своих сил, кроме власти, если жре-Цам запрещалось прикасаться к железу или к оружию, то не менее строгие запреты существовали для знатных воинов. И прежде всего это касалось, конечно, запрета на любое участие в производительном труде. Противники существования каст — и даже вообще четкого разделения труда в древнерусском обществе — любят ссылаться на замусоленный миф, лелеемый околопатриотическими публицистами, о главном заступнике земли Русской: деревенском мужичке, бросавшемся при первых тревожных криках набата к сундуку, в котором лежат шишак, меч-кладенец и хрестоматийная «короткая кольчужка», в которой он через час-другой вступит в смертное единоборство с поганым степняком или немецким псом-рыцарем. Вне родной для этого персонажа среды лакированных миниатюр под Палех это выглядит так: «Защиту родной земли от внешних врагов осуществляли те же люди, что и производили материальные ценности». Такие выводы очень легко даются тем, кто в последний раз дрался в детском саду, а с земледелием был знаком исключительно по собственному огороду, и то вряд ли. Как, интересно, по мысли этих исследователей, человек должен был поддерживать боевую форму (в качестве ликбеза — минимальная форма рукопашного бойца нарабатывается месяцами, а теряется напрочь через неделю, проведенную без упражнений) и одновременно пытался бы прокормить себя и свою семью в нечерноземной «полосе рискованного земледелия», имея только этот источник не дохода даже — пропитания (ну и одежды заодно — про «лен-конопель» и все хлопоты, связанные с превращением этой травки в одежду — а другой нет и быть не может — не надо забывать).

Я уже говорил о словах великого князя Святослава Игоревича про «Мужей Крови», непохожих на «ремесленников, в поте лица своего добывающих средства к существованию». И приводил оценку деятельности будущего святого Феодосия его родней — когда паренек пытался работать в поле вместе с рабами или печь хлеб: «Укоризну творишь себе и роду своему!» Русская летопись полна примеров, разрушающих миф о могучем земском ополчении напрочь. В 1071 году у города Белоозе-ро двенадцать отроков — младших дружинников — во главе с княжеским воеводой Янем Вышатичем сошлись с тремя сотнями взбунтовавшихся смердов. Смерды были обращены в бегство, единственной потерей воеводы стал... походный поп. Пошедший «за волхва» Новгород — вот уж где, казалось бы, боевое искусство общинников регулярно оттачивалось в побоищах, в которые зачастую перерастало вече! — вовсе не торопится атаковать князя с дружиной — единственную защиту епископа. Во времена Святослава Игоревича осадившие Киев печенеги равнодушно любуются столпившимся на том берегу ополчением — и обращаются в паническое повальное бегство при известии о возвращении княжеской дружины. Другой князь-воин, праправнук Святослава Храброго, Владимир Мономах на знаменитом Лю-бечском съезде в выступлении перед сородичами-князьями, уговаривая их пойти на половцев, в ответ на ворчание, что лошадям будет трудно в весенней степи, восклицает: «Лошадей вам жаль, а смерда не жаль ли?!», и рисует облик беззащитного пахаря, который, вне сомнения, будет убит и ограблен половцами, если тех не прогонит в степь княжья дружина. И совершенно не важно, какое конкретное юридическое наполнение вкладывалось в те дни в слово «смерд» — ученые сломали немало копий в этих спорах; любопытствующих отошлю к трудам Игоря Яковлевича Фроянова. В конце концов Мономах скорее всего и сам не очень придерживался юридической точности в своих выступлениях. Его современник, князь, как-то поименовал смердами население города Киева — и ничего. Суть выступления Владимира Всеволодовича в другом — пахарь, как бы он ни назывался, беззащитен без дружинника!

Да на что вообще могла понадобиться русским городам вся эта спесивая, буйная, агрессивная вольница дружинников, сегодня воюющая под одними знаменами, а завтра оказывающаяся под другими, желающая есть и пить с золота и указывающая зачастую князю, что и как делать, если бы ополчение было боеспособней или хотя бы при очевидном численном перевесе сравнимо в боеспособности со «сведомыми кметями»?!

Если уж летописи наших историков не убеждают — так отчего бы поборникам поголовного героизма «народа» не послушать глас народа — те самые былины, которые народ если и не создал, то сохранил?! Стоит «дружинушке хороброй» удалых святорусских богатырей покинуть Киев — и на горизонте появляются всевозможные полчища, и князь Владимир Красное Солнышко ударяется в панику — а ведь ушли-то только богатыри! Население Киева, те самые «чернедь-мужички», которых, как правило, собирается «повырубить» ворог, на месте. Чего проще — создавай из них могучее народное ополчение и бей очередное Идолище Поганое. Однако вместо этого и Владимир, и даже Илья пускаются на поиски дружинников-богатырей, не помышляя о боеспособности «простого народа». Может, радетелям «народности» стоит уважать их мнение — и мнение поколений самых что ни на есть народных певцов и сказителей, веками хранивших былины? Что до версии, по которой богатыри есть представители «вооруженного народа» — позвольте не обсуждать ее всерьез, читатель. Просто вспомните, что сказал Саксон (позднее в былинах это имя заменили на христианское Самсон), глава киевской богатырской дружины, покинувшей князя после бессудного заточения Ильи «во погреба во глубокие» тому же Илье, когда тот призвал его и прочих богатырей «постоять за веру, за отечество», вернуться в Киев, спасти стольный град от разорения ордами Калина царя:

Да не будем мы стоять за веру, за отечество... У него (Владимира. — Л.П.) ведь есте много

да князей-бояр, Кормит их и поит, да и жалует, Ничего нам нет от князя, от Владимира.

«Ничего нам нет от князя» — а стало быть, входи, враг, в стольный город, жги храмы, руби горожан... кто-то хочет сказать, что эти люди и впрямь ополченцы? Вооруженные представители «земли святорусской»? Или перед нами голос представителей воинской касты, которым нанес оскорбление местный правитель — и которые знают, что найдут себе радостный прием у любого вождя? Богатырь Дунай заявляет, что служил «семи королям во семи ордах». И он вовсе не исключение, вопреки Проппу. Исследователь возмущенно вопрошает, можно ли представить себе на месте Дуная Илью Муромца, но в былине про встречу Ильи с дочерью главный богатырь наших былин сам отвечает на этот вопрос: «А служил я у короля у Тальянского».

А вот когда киевские богатыри узнали, что в плен к Калину попал Илья (тот улучил возможность выпустить в сторону богатырской ставки стрелу) — тут-то киевское богатырство и взвилось. Нет, никакой «патриотической сознательности» в них не проснулось. Былина излагает все со средневековой откровенностью: «Мне от крестничка да любимого пришли подарки да нелюбимый». Ни слова о «земле Святорусской», граде Киеве, князе Владимире. Наш в беде! Наш в плену! Это важнее осажденного города, важнее жизней киевлян — наш в опасности!

Это — народное ополчение? Или все же каста? Как по вашему, читатель?

Часто указывают на таких былинных героев, как Илья Муромец и Микула Селянинович — смотрите! Простой, крестьянин в наших былинах становится главным богатырем киевским! Смотрите! Другой крестьянин оказался сильнее князя с дружиной!!!

Я не буду рассказывать, что В.Ф. Миллер и Б.М. Соколов давно и прочно доказали, что Илья стал «крестьянским сыном» очень поздно, по воле крестьян-сказителей — точно так же, как «превратились» в выходцев из простого народа рыцарь Родриго Руас де Бивар по прозвищу Сид, герой испанских «романсеро», и сэр Роберт Фиц Ут, граф Хантингтон, по прозвищу Робин Гуд. Установлено даже примерное время, когда это произошло, — начало—середина XVII века... Впрочем, все это я подробно разобрал в своей работе, посвященной былинам. Не буду я также и повторять своих доводов о совершенно некрестьянском облике и поведении Микулы Селяниновича, вышедшего на пашню с сохою, отделанной серебром и золотом, в пуховом колпаке, куньей шубке (вспомните, что говорил я о символизме этого предмета одежды) и сапогах зеленого сафьяна на высоких каблуках. Этому я тоже посвятил немало страниц ^в работе о былинном эпосе русского народа.

Я даже не буду говорить, что из былин, на которые ссылаются мои оппоненты, можно с той же легкостью вывести обыденность и нормальность для древней Руси превращения калеки-паралитика с тридцатитрехлетним «стажем» в могучего воина или способности идущего за плугом пахаря три дня удерживать дистанцию между собой и нагоняющими его конниками. Даже в своем сегодняшнем варианте былины ясно говорят — пахарь, крестьянский сын, может стать в один ряд с родовитой воинской знатью только чудом. В самом буквальном смысле слова. Чудо может произойти с ним (Илья), чудо может сотворить он сам (Микула), но без чуда не обойтись... В Индии, кстати, тоже подобное случалось — кшатрий Вишвамитра стал брахманом путем, обычным для индуистских преданий, — неистовой аскезой заслужил благосклонное внимание Бессмертных. Но из этого нельзя ведь делать вывод, что индийское общество — не кастовое.

Кстати, Илья в одной былине сам говорит, как относится былинная мораль к подобным переменам общественного положения без чудес:

Не дай Боже делать из боярина — холопа, Из холопа — дворянина, из попа — палача...
¹ Сама история о врожденной болезни Ильи, неразрывно связанная с деревенской, «карачаровской» версией его происхождения, и выдумана-то скорее всего единственно затем, чтобы главный богатырь русских былин остался непричастен к сельскому труду. Расчистку им отцовского поля в расчет можно было не брать — это всего лишь освобождение земли от леса и камней, а не созидательный труд. Кстати, любопытное истолкование этому эпизоду предложил реконструктор древнерусских единоборств, Александр Белов. По его мнению, речь изначально вообще шла не о собственно расчистке полей, а о молодецкой потехе — метании коряг и валунов, засвидетельствованной источниками, например, у кельтов (читатель мог видеть подобное в фильме Мэла Гибсона «Храброе сердце»).
Чудо — это одно, это вмешательство Воли, предопределившей все в этом мире, в том числе и отличия каст-«родов». А вот посягать на это человеку — «не дай Боже».

Но я не буду особенно на всем этом задерживаться. Нет, я просто-напросто спрошу — а как часто с момента исцеления Илья показан в былине за пресловутым «созидательным трудом»? А Микула — после встречи с Вольгой и вступления к князю «во товарищи»? Читатель, если вы знакомы с былинами, вы и сами знаете ответ — никогда.

В былине про исцеление Ильи его мать, наблюдая, как выздоровевший и наполнившийся небывалой силой сын расчищает лес под пашню, грустно произносит:

Видно, дате будет нам не кормилицо, Станет ездить, видно, по полю чистому...

То же в других вариантах произносит отец: «Этот, видно, сын у меня будет ездить во чистом поле, во чистом поле будет поляковать, и не будет ему поединщи-ка». А казалось бы — почему? Ну, повоюет, а потом — как впоследствии и будут поступать отслужившие солдаты — снова к крестьянским хлопотам, за плуг, за косу, за плотницкий топор. Но былина четко говорит — так нельзя. Ставший воином никогда не будет хлеборобом.

Микула, приняв предложение князя стать его спутником, навсегда расстается с сохою, иногда даже закидьшает ее на небо. Он прощается с нею, говоря, что ему не придется больше пахать. Кем бы ни был человек изначально, став (чудом, как мы говорили; другого пути былины не предполагают) воином, он больше не может уже прикасаться к орудиям пресловутого «производительного труда». Даже в крестьянской обработке былины ясно говорят — человек ИЛИ воин, ИЛИ пахарь. Удачное совмещение этих занятий возможно разве что в кинофильме-сказке советских режиссеров Роу или Птушко — но не в реальной жизни, и не в эпосе, созданном людьми, знавшими, что такое война, и сохранявшемся людьми, знавшими, что такое труд пахаря.

Да и отчего бы не знать о невозможности такого сочетания русским певцам, когда еще в XVII веке донские казаки, к которым хлынула из взбаламученной Смутным Временем центральной России толпа переселенцев, нарушая их привычные обычаи, постановили: «А егда кто из казаков станет землю пахать и хлеб сеять, того казака бить и грабить». Там, на окраине Русской земли, сохранились старые обычаи, и не зря за пределами расселения новгородцев разве что на казачьем Тихом Дону сохранились песни на былинные сюжеты.

В чем же дело, откуда эта «укоризну творишь... роду своему»? Во всяком случае, речь не о презрении к труду и труженикам. Здесь дело совсем иное — скажем, викинги ничуть не презирали своих женщин, но даже одна деталь женской одежды или украшение на мужчине могли стать вечным позором, поводом для развода, и не было для норманна оскорбления непростительней, чем сравнение с женщиной (поэтому, кстати, норманны, в отличие от славян, не носили серег). Кастовое общество — мы уже говорили об этом — как раз отличалось меньшим презрением к низшим, чем позднейшее классовое, будь то классические рабовладельцы античности, феодалы Средневековья или буржуа Нового Времени. Голова — если в' ней есть хоть чуть-чуть мозгов — не презирает свои ноги.

Что до причин, по которым воины избегали принимать участие в выращивании и приготовлении хлеба и в других, подобных этой, работах, то они вообще-то предельно просты. Во-первых, надо помнить, что в глазах язычника успех всякого дела, в том числе — и пожалуй, в особенности — земледелия, связан с благосклонностью Богов и духов, в данном случае духов плодородия, всех этих полевых, дворовых, овинных, ядреев, спорышей, обилух, полудниц, росомах, жицней. Как относились подобные существа к железу, я уже говорил. А еще сильнее и еще хуже на них действовал «запах», если так можно выразиться, аура недавно пролитой крови, насильно отнятой жизни. Существуют обширные списки мер, которыми ограждали каждого убийцу самые разные племена на разных континентах. И причин всегда две — гнев Земли, ее дающих жизнь духов, оскорбленных насильственной смертью (это Языческое представление умудрилось просочиться даже в библию: «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя» (Бытие, 4:11)) и страх перед теми, кто, напротив, жадно слетается на запахи крови, боли и смерти, и перед теми, кто спешит протиснуться в распахнутую убийством дверь мира Смерти — оттуда сюда. Массой обрядов — постами, временным отшельничеством, ритуальной раскраской или татуировкой — ограждает племя себя от убийцы — обычного, «разового» убийцы. Этим обрядам и поверьям посвящена целая глава в книге Джорджа Фрэзера «Фольклор в Ветхом завете», называется эта глава «Каинова печать». А как быть с воином, за плечами которого темной стаей должны виться десятки теней неупокоенных мертвых, с тем, кто десятки, если не сотни раз распахивал врагу дверь в мир Смерти? Вообще-то торжество воина над врагом часто оформлялось как жертвоприношение Богам — недаром воины русских былин (Илья, Алеша), одолев супостата (Тугарина, Жидовина и пр.), зачем-то (это для нас непонятно, зачем, современники и ближние потомки — отлично все понимали) рассекал его тело на кус-кк, раскидывал эти куски по сторонам, а голову, вздев на копье, привозил в родной стан — на заставу или на княжеский двор. Это обряд жертвоприношения... впрочем, я подробно рассказал об этом в работе, посвященной былинам, в главе «Череп-трофей в былинах». Убитый таким образом враг отправлялся прямиком к Богам войны и более опасности для оставшихся на земле, в мире людей, не представлял.

Впрочем, и сам воин заранее, изначально определял себя в жертву этим суровым Богам. Принимая воинскую участь, принимая посвящение, он принимал и такую смерть — голову на копье и разбросанные в поле куски тела. И если доживал до старости, его все же хоронили по тому же обряду, по которому приносили жертву — в костре.

Но это если дело шло о поединке. А ведь бывали и большие сечи, битвы, сражения, в которых «обезвредить» каждого убитого врага как следует не представлялось возможным. Конечно, не могло речи идти о том, чтоб отлучить воина-защитника от общественной жизни, как это происходило с преступником-убийцей. Но вот отлучение от процессов, научно выражаясь, производства материальных ценностей, в особенности пищи (в работах этнографов особенно подчеркивалось вредоносное влияние убийцы на пищу, строжайший запрет на разделение с ним даже процесса ее потребления, трапезы — не говоря уж о приготовлении) было, с точки зрения племени, сугубо необходимо.

Конечно, у воинов были свои защитные чары и обереги. Но все они были посвящены Богам Войны, Огня, Железа, Грозы и Бури —* Богам, чье грозное присутствие — пусть только в виде обрядов и символов — пугало маленьких Хозяев и попечителей крестьянских полей и подворий едва ли не столь же сильно, как неупо-коенные мертвецы и слетевшиеся на запах крови и смерти хищные духи.

Говоря кратко, воин, прикасаясь к труду крестьянина-хлебороба, совершал воистину бесчестное и позорное деяние — ставил под угрозу благорасположение духов Земли и Урожая к общине, к племени. Ставил под угрозу сам урожай. То есть он сам мог пропитаться и охотничьей добычей, как это и описано в былинах про Волха-Вольгу — не зря же самой древней разновидностью княжеских владений были не пашни, не пастбища и не покосы, а охотничьи угодья — «ловища». Но, надеясь на охотничью удачу для себя, оставлять без хлеба тех, кто доверял твоей защите... низость, хуже которой не враз придумаешь. Потому-то родственники Феодосия и возмущались так его поведением — а будущий святой, почитая причины возмущения родни за дремучие «языческие суеверия», не внимал их упрекам.

Но ведь он сам не был воином, никого не убивал? Да ведь мы уже говорили об этом, читатель. Вторичны личные качества, дела и ответственность. Еще в XVII веке православные московские государи будут обрушивать опалу на целые боярские рода — за вину одного представителя. И так же поступало за полтысячи лет до них новгородское вече. Феодосии — потомок воинского рода, а стало быть, и на нем почиет все та же, небезопасная для урожая и благополучия общины, сила. Но, опять-таки, все это поверья Языческого, кастового общества, до коих юному фанатику христианства не было ровно никакого дела.

А мы этот факт отложим в и так уже полную копилку следов, оставленных в письменных источниках существования на Руси каст. Воин — это не только занятие, это и происхождение. Феодосию, как воину по происхождению, считалось постыдно участвовать в крестьянских делах — вот ясный смысл этого сообщения жития святого. И ни на какое «влияние» этот мотив не спишешь — мне уже доводилось говорить — в Византии сословия только-только складывались, еще сидел на престоле потомок крестьянина, патрицием могли назначить не то что простолюдина, но и вообще инородца. Незадолго до рождения Феодосия правящий император — ничего общего с предыдущим не имевший — работал на стройке, а его брат торговал хлебом.

Несколько слов об Алеше Поповиче. Как опять-таки доводилось мне писать в работе, посвященной русским былинам, этому герою находится полная аналогия в преданиях Польши, где фигурирует Лешко Попелюш, хитростью расправившийся с врагом-«Змеевичем» — точно так же, как Алеша хитростью победил Змеевича Тугарина. В преданиях многих славянских народов, восточных и западных, упоминается Попялов, Попелек, Попелышек, Попельвар —хитростью побеждающий врага, сочетающего в себе змея и всадника, сопровождаемого птицами и собаками, как и Тугарин в русской былине. Да и хитрость обычно одна и та же, совершенно незамысловатая — герой, почти побежденный врагом, говорит, мол, обещал прийти на поединок — а за тобою целое войско. Тот недоуменно оглядывается — и герой сносит чудовищу голову. Так что сюжет былины уходит во времена славянского единства, задолго до крещения Руси, и, соответственно, ни о каком «поповском» происхождении молодого богатыря речи вести не приходится. Учитывая к тому же, что в былинах крест заменяет древний оберег, а в храмах, которые уже зовут «церквями», молятся «Богам нашим могуциим». Да и сам Алеша поступает с Тугарином, как полабские славяне с пленными, которых приносили в жертву Богам, а из его головы на полном серьезе предлагает князю Владимиру Красну Солнышку изготовить сосуд для питья — поступая явно не по-христиански. Как видите, читатель, ¹ Молод-то он молод, и в былинах приставку «млад» к его имени всегда делают. Да вот только в былине о первом появлении Добрыни в Киеве Алеша сидит на пиру и советует князю послать Добрыню на «Змеиху Горынинскую». А в былинах о первом приезде в Киев Ильи Алеша вздорит с будущим главой богатырской дружины, а Добрыня уговаривает могучего новичка на Алешу не сердиться. А вот в былине про Алешу и Тугарина в Киеве нет ни одного богатыря, кроме Алеши. Так что, получается, по возрасту-то Алеша — «млад», а по «сроку службы» — «дедушка»! Алешка-Лешко («Аешко» по-польски — хитрец, обманщик, лгун, в говорах русского Севера «алёха» — плут, «алёшки подпускать» — хитрить, обманывать) был не большим Поповичем, чем Илья — крестьянским сыном. Былинная богатырская дружина изначально представала кастово монолитной.

Были и другие проявления кастовой воинской этики, отличавшие благородного воина от простолюдина-ополченца (на Руси, как, впрочем, и в Индии, наряду с «кшатриями» существовало и «войско земли» — ополчение). «Законы Ману» запрещали воинам-кшатриям «поражать врагов вероломным оружием — ни зубчатым, ни отравленным, ни раскаленным на огне... убивать ни оказавшегося на земле (когда сам воин находится на колеснице. — Л.П.), ни стоящего со сложенными руками (с просьбой о помиловании. — Л.П.), ни имеющего распущенные волосы (? — Л.П.), ни говорящего «я твой», ни спящего, ни ненадевшего доспехи, ни нагого, ни безоружного, ни (уже) сошедшегося (в схватке) с другим, ни не сражающегося (а только) смотрящего, ни оказавшегося в затруднительном положении, ни пораженного, ни устрашенного, ни отступающего».

В былинах есть выражение «не честь-хвала молодецкая». «Не честь-хвала молодецкая» убить спящего («Добрыня и Дунай»), нагого («Добрыня и Змей»), безоружного. Не бьют подневольных: Хотен Блудович отпускает живыми мужиков — должников враждебного семейства, натравленных на него (трудно понять, что тут является причиной — жалость или брезгливое нежелание «марать руки»). Щадят врага царской крови — «а и вас-то, царей, не бьют, не казнят» — но это несколько другое, скорее благоговение перед «священным царем», чем жалость. У Саксона Грамматика находим эпизод, когда Яромир, правитель Рюгенских русов, во время войны с другим славянским племенем атакует двух неприятельских воинов. Убивает одного, но копье застревает в теле. Второй замахивается, но, увидев, что поднял руку на князя, отбрасывает оружие и падает ниц. «Столь велико почтение среди этого народа к людям, облеченным высоким саном», заключает хронист. Любопытно, что из всех черт священного правителя эта одна оставила какие-то следы в летописи: «Князь Мстислав Юрьевич проеха трижды сквозь полки Юрьевы и Ярославли... И прииде на него Александр Попович, и, имея меч наг, хотя разсещи его. Он же возопил, глаголя, яко аз есмь князь Мстислав. И рече ему Александр Попович: «Княже, ты не дерзай, но стой и смотри. Егда убо ты убиен будеши, и что суть иные, и камо ся им дети?». Обращает на себя внимание появление в цитируемом отрывке Александра (Алеши?) Поповича (та самая Никоновская летопись, прославленная заимствованиями из былин). Не оказала ли влияния на летописный текст былинная идеология?

О том, что богатыри никогда не атакуют вместе одиночного противника, даже если тот очень силен, мы с вами, читатель, уже говорили. Богатырские схватки, описанные в былинах, — это целый ритуал, начинающийся с обмена тяжеловесными «любезностями» вполне в духе героев поэм Гомера или «Старшей Эдды», бранящимися перед боем, и идущий всегда на равном оружии — палица на палицу, меч («сабелка булатная») на меч, копье против копья. Несколько странно, что схватка на копьях в былинах, как правило, завершает ряд из трех сшибок — казалось бы, должно было быть наоборот. Завершается поединок, что называется, «в партере» — рукопашной схваткой и борьбой. Побежденного убивают, причем достаточно жестоко — впрочем, как я уже говорил, это отголосок воинских жертвоприношений Богам войны. Однако у побежденного есть возможность сдаться, «сохранив лицо» — предложить победителю побратимство, естественно, с собой в качестве «меньшего» брата. Похвальба над трупом побежденного противника решительно осуждается в былине «Камское побоище».

Представление о благородном и неблагородном поведении в бою повлияло даже на отношение к тому или иному виду вооружения. В «опалу» угодил топор — былины вообще не упоминают его в качестве оружия, в летописях знатные воины-русы не используют до XIII века топор против равного противника — исключительно против зверя или взбунтовавшегося смерда. В былинах в схожей ситуации — против явно неблагородного противника — знатные воины, Чурило, Вольга, Мику-ла, используют неясные «шалыги подорожные». Любопытно, как прокомментируют это сторонники «народного» (крестьянского) происхождения эпоса и его героев?

Столь же отрицательно относится этика былинных богатырей к метательному оружию. Любопытно, что первым это подметил еще в XVIII веке Василий Алексеевич Левшин в своих «Русских сказках»: «Русские богатыри считали за стыд сражаться чем-либо, кроме ручного оружия, ибо убивать пращом или стрелою не вменяли в приличное человеку храброму». В былинах эта неприязнь распространена, кажется, на все виды метательного оружия, на само метание. Только враг-инородец вроде Идолища или негодяй вроде Тугарина способен метнуть нож в противника — причем богатырь, перехватив или отбив брошенный в него клинок, никогда не бросает его обратно в хозяина, но вызывает напавшего на поединок или расправляется с ним ударом. Русские богатыри бьют даже там, где, казалось бы, естественней метнуть. Хотен Блудович ударом, а не броском копья расшибает конек крыши дома враждебных ему Чусовых. Стоящую на воротах дочь Соловья-разбойника, пытавшуюся убить Илью приворотным брусом или по-иному, богатырь убивает не броском, а ударом копья. Любопытно, что и летопись хранит представление дружинно-княжеской среды о сугубой подлости, неблагородстве броска: когда на Любечском съезде обсуждают подлость князя Давыда, заманившего в ловушку и ослепившего князя Василька Теребовльского, ему говорят: «Кинул ты нож в нас!» Как и в былинах, брошенный нож здесь — знак вероломства и подлости.

Аук богатырь применяет разве что на охоте да на состязаниях (о которых мы говорили, рассказывая о священном браке правителя с девой-Властью Апраксеей). Илья до вступления в дружину (и едва ли не под влиянием версии о его неблагородном, «карачаровском» происхождении) использует лук против нечеловеческого противника, оборотня Соловья (странно, что самые ранние изображения Соловья-Разбойника — изразец и лубок XVII века — изображают его конным воином с копьем, а не сидящим на дубу «чудом»; не решусь утверждать, что и поединок воинов-всадников'превратился в выстрел по оборотню под влиянием крестьянской «карачаровской» версии). Став дружинником, Илья вспоминает о луке дважды, но один раз просто не пускает его в ход, ограничившись заговариванием стрелы («Илья Муромец на Соколе-корабле»), а другой — стреляет в дуб, распугивая разбойников («Три поезд очки Ильи Муромца»). Впрямую против человеческого (хоть и не совсем — «татары»-степняки, как мы помним, в понятиях былин — не люди) противника стрелы во всем былинном эпосе использует один Васька-Пьяница — человек явно не дружинного круга.

Эти наблюдения я советую взять на заметку не только сторонникам «крестьянского» происхождения былинных богатырей, но и тем, кому не лень воскрешать построения Стасова и Потанина о каком-то не то ордынском, не то половецком происхождении наших былин. Хорош был бы половец или ордынец, не признающий метательного оружия, особенно — лука. Впрочем, столь же уместно смотрелись бы в тюркском «Диком поле» могучие дубы, стены белокаменные, терема златоверхие и ограды высокие русских былин, а в юртах кочевников — окошечки косящаты, печи, «палатный брус», сидя на котором Алеша Попович поддразнивает Тугарина Змеевича, лавки и столы, мед-пиво вместо кумыса в чарах. Да, наконец, само вот это: «Ой же вы, тата-ровъя поганые\ Кто умеет говорить языком русским, человеческим?» — это тоже татарское?!

Иное дело — меч, копье, палица — оружие, достойное богатыря. К ним отношение у русских воинов было совсем иное. Особенно, конечно, к мечу.

Перечисленные различия, однако же, ничуть не значат, что меч не играл роли в жизни война-руса. Совсем наоборот, — играл, и огромную! Арабские авторы говорят, что русы не расстаются с мечом, мечом разрешают судебные споры и благословляют новорожденных сыновей. Меч передавался по наследству, а в приднепровском Перещепинском кладе меч лежит среди прочих сокровищ — вот уж воистину кладенец! Даже после крещения меч клали в могилы князьям и воинам. Даже лежащие в Георгиевском соборе Юрьевского монастыря близ Новгорода посадники начала XIII века, Дмитр Мирошкинич и Борис Семенович, не стали исключением — вопреки христианскому обычаю в их гробницы положили мечи. Причины такого почтения благородных русских витязей к мечу понятны — меч был самым специализированным, самым «благородным» оружием — палица и копье имели двойников в оружии ополченцев-простолюдинов — дубину и рогатину, топор же вообще был братом-близнецом рабочей секиры¹, за что, по-видимому, и попал в «опалу».

На копье и палицу, кстати, в былинах иногда читают заговоры — подбрасывают в воздух и ловят, приговаривая: «Как владею я копьем бурзамецким (или — «палицей буевою». — Л.П.), так владеть мне богатырем имярек». Правда, делает это обычно отрицательный герой и терпит в финале сокрушительное поражение. Ко всякого рода ворожбе воинское сословие относилось хмуровато еще до возникновения христианства.

Излишне говорить, что смелость и проистекающие из нее гордость и независимость — первые из основных нравственных качеств богатыря, прославляемых былинным эпосом. Даже сила без храбрости — ничто. Алеша Попович, который «не силой силен, а напуском смел», входит в «первую тройку» любимых героев эпоса, а калика Иванище из былины про Илью Муромца и Идолище поганое, который, по собственному признанию главного богатыря русских былин, вдвое сильней его, но не смел — презрительно обозван «дураком». Если бога тырь чего-то и боится — так это показать малейший признак трусости. Советы и запреты в былинах, похоже, существуют именно затем, чтобы богатырь не слушал первых и нарушал вторые. Богатырь всегда ищет опасности, схватки, для него вызов — появление незнакомого богатыря или след богатырского коня, других поводов для схватки уже не нужно. Тем паче — угроза, пусть даже не прямо в его адрес. Так, Добрыня, проезжая по «полю чистому» и обнаружив незнакомый шатер с угрожающей надписью о неизбежной смерти того, кто посмеет войти в шатер и прикоснуться к запасам его владельца, незамедлительно в этот шатер входит, устраивает там страшнейший разгром, частью съедает, а частью разбрасывает по полю съестной припас, и частью разливает, а частью (надо полагать, большей) выпивает хмельной мед, после чего и засыпает посреди наведенного им погрома богатырским сном. Является хозяин шатра, Дунай, в ярости будит Добрыню («а спящего бить, что мертвого — не честь-хвала молодецкая!») и, дав тому время вооружиться и сесть на коня, честно старается привести свою угрозу в исполнение. Доведению схватки до смерти одного из противников мешает лишь появление главы богатырской дружины, Ильи Муромца, разнимающего богатырей и мирящего их.

Богатырь постоянен — он держит данное слово и не меняет принятых решений, даже если они гибельны для него.

Богатырская храбрость неразрывно связана с богатырской гордостью. Пусть в основе сюжета о «бунте» Ильи против Владимира лежало обрядовое действо, но для былинного героя естественно и характерно именно такое поведение — богатырь, оскорбленный неподобающим местом на пиру или обращением, недостойным подарком, устраивает на княжьем пиру громкую ссору, выливающуюся в настоящий бунт. Очень показательна сцена уговоров ушедших из Киева богатырей Ильей «постоять за веру, за отечество». Илья не мотивирует своей просьбы, вернее сказать, не унижается до мотивации, ибо ее не допускает гордость, да просьба побратима и не требует мотивов. Мотивации требует отказ (ее мы, читатель, уже рассматривали, эту мотивацию — «ничего нам нет от князя Владимира!»). После этого просьба и отказ в буквально тех же выражениях повторяются дважды. Гордость на гордость — никто не хочет унизить себя дополнительными объяснениями, уговорами. Илья, казалось бы, должен переступить через гордость ради «общего дела», однако он этого не делает (и правильно поступает — в рамках богатырской системы ценностей, выписанной в былинах, такая «потеря лица» отнюдь не помогла бы ему, напротив — лишила бы всякого авторитета). Не переступают через свою гордость и остальные богатыри. Ситуация находит разрешение, как мы видели, в другой важной для нравов воинской касты черте — солидарности. Возникает, откровенно говоря, подозрение — уж не нарочно ли попался в плен Илья, чтобы спровоцировать наконец богатырскую дружину на действия, хотя бы из кастовой солидарности?

К деньгам и любым не имеющим боевого — прямого, как оружие, или вспомогательного, как сбруя богатырского коня, — значения материальным ценностям богатырь относится презрительно. И если обзаводится таковыми — получив дар от князя, найдя клад или добыв в бою — старается раздать их или устроить на них пир.

Разумеется, очень важна для богатыря слава. Славно пировать, охотиться, славнее же всего — воевать. Тихая, мирная жизнь, вдали от пиров и битв — для богатыря бесславье. Алеша и Еким, увидев камень на развилке, обозначающий три пути — два в мирные города, славные тихим, сытным житьем, обильной и вкусной едой, крепкими медами и податливыми девицами, и в Киев, к неизбежной воинской службе, не сомневаются в выборе, иначе «пройдет про нас славушка недобрая».