Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

Малыш был не только красив, но и здоров. Он ел и пил все, что давала ему
няня Зулейха, которая разговаривала с царевичем только на своем арабском
языке. Она пела ему песни и рассказывала сказки, придумывала новые
игры. Более всего Умахан любил сырные лепешки и абрикосовый компот.
Но любую еду он превращал в веселую забаву, кричал и смеялся тому, что
взрослым, наверное, никогда не понять. Он был послушным и в то же
время своенравным и любознательным. Иногда, словно детеныш львицы,
царственный малыш шел на запах мяса в дворцовую кухню и приставал
к поварам, требуя себе мяса. Зная нрав малолетнего владыки, повара давали
ему большой сочный кусок отварного мяса, который он ел, шатаясь
по всему замку, дразня взрослых. На, мол, поешь мясо, очень вкусно.
Но едва кто-то притворно протянет руку к его лакомству, как он тут же
отдергивал ее назад и заливался громким счастливым смехом. А еще
Умахан любил курдюк, желтый, маслянисто-сахарящийся от многолетней
сушки. Он ел его почти как сыр или даже халву, ничуть не морщась
от титанической силы, хранящейся в этом поистине богатырском продукте.
Глядя на то, как ест Умахан, многие придворные говорили, что у них
и в самом деле разыгрывается дикий аппетит.
Ханша опасалась, что ее сокровище сглазят, старалась держать его
подальше от гостей супруга-Правителя, но куда там! Удержать малолетнего
владыку Умахана от общения со стражниками и теми, кто посещал
дворцовый сад, было невозможно. Он рвался из-под опеки, словно
Аварское Койсу, стиснутое гранитными берегами, к далекому безбрежному
морю.
В пять лет Умахан походил на медвежонка, толстого, смешного зверька,
переваливающегося с ноги на ногу, но непомерно ловкого и сильного.
У него, как у отца, были светлые волосы, серые, со стальным блеском глаза.
Его квадратное лицо с выдающимся вперед подбородком из-за полноты
казалось круглым, и сам он на первый взгляд производил впечатление
неуклюжего ребенка, который ничем иным не занимается, кроме как
пожиранием вкусной еды. Прислуга замка, состоящая в основном
из невольников и невольниц, готова была расшибиться в лепешку, чтобы
угодить своему юному господину, которого искренне любили. Тот период –
от трех до четырех годиков, когда мимо него не могли спокойно пройти ни
стражники, ни нукеры, не подвергаясь его царственной атаке с целью
отобрать у них оружие, в пять лет уже закончился. Теперь книжки
интересовали Умахана куда больше, чем кинжалы, мечи, сабли, копья,

секиры, лук, стрелы, мушкеты и редкие еще в горах пистолеты. И что
характерно, он не рвал листы, а разглядывал арабскую вязь, лепеча что-то
на смеси арабского, аварского и даргинского. Раньше бывало, что Умахан
засыпал с отобранным у нукера огромным ружьем-мушкетом, который он,
трех-четырехлетний малыш, пыхтя и отдуваясь, тащил по лестнице, держа
за ствол, на третий этаж в свою спальню. А когда, проснувшись,
обнаруживал исчезновение своего «трофея», бежал к маме и, путая языки,
которые слышал с рождения – аварский, даргинский и арабский,
рассказывал о странности, копируя при этом интонацию своей няни
Зулейхи, большой мастерицы лицедейского искусства.
– Было ружье, – показывал он толстенькими ручонками в сторону своей
спальни и вертел ими ладонями вверх-вниз, – а теперь нету. Куда оно
делось?..
Баху-уцминай, слушая своего малыша, заливалась счастливым смехом
и говорила, что прилетела маленькая птичка, взяла мушкет клювом
и упорхнула в окошко. Однажды он потащил мать-ханшу в сад и попросил
ее, чтобы она потребовала у птиц вернуть ружье на место. И счастливая
мать громко обращалась к птицам, стыдила их за кражу, за непочтение к ее
сокровищу Умахану.
Особые хлопоты с Умаханом возникали, когда он прикипал к холодному
оружию – мечу, сабле или кинжалу, ножны которых своим серебряным или
золотым орнаментом, видимо, будоражили в ребенке чувство
таинственного. Он пытался выдергивать клинок из ножен и мог опасно
пораниться о булатное лезвие. Спасало то, что он всегда был под чьим-
нибудь присмотром и кто-либо из взрослых крепко притягивал шнуром
рукоятку клинка к ножнам. О, это надо было видеть, какое возмущение
охватывало ребенка в такие минуты! Он кричал, бранился и притворно
плакал, но, видя тщетность своих требований, успокаивался
и довольствовался тем, что досталось оружие в ножнах. Тащил мечи в свою
спальню и прятал под дорогими звериными шкурами.
Если бы все то оружие, что он отбирал у нукеров, стражников и гостей
отца-Правителя и тащил в свое маленькое царское логово,
не возвращали бы их «обиженным» владельцам, то к пяти годам у Умахана
выросла бы целая гора «трофеев».

Иногда на него находило какое-то умиротворение. В такие минуты он тихо
шатался по террасам замка или сидел где-нибудь в углу, ни на кого
не обращая внимания. Его переваливающаяся с ноги на ногу походка
становилась еще более смешной. Но стоило ему вступить в игру с детьми,
которых в замке всегда бывало много, как он начинал поражать своей
неутомимой энергией – бегал быстрее всех, прыгал дальше всех
и озорничал так шумно, что взрослые уздени и беки поражались, глядя
на него, и пророчили великие подвиги во славу аварского Престола.
В то же время, несмотря на безудержную силу духа и тела, Умахан был
очень добрым, никогда не обижал детей, а к маленьким проявлял ласку.
Ему, не по годам рослому, одаренному здоровьем и силой от рождения,
даже ровесники казались маленькими. А еще он не ломал цветы, как другие
дети, которые, играя в саду в догонялки, бегали по газонам, не разбирая
проложенные повсюду дорожки, топали по цветочным клумбам,
беспощадно губя незабудки, ландыши и даже розы. Однажды ханша
сказала Умахану, что цветы – это самые красивые вещи на свете и на них
нельзя наступать, им тоже бывает больно. Эти слова запали в душу
малолетнего царевича, и он стал присматриваться к цветам, отмечая
в своем детском сознании трепетную нежность лепестков и хрупкую длину
стебельков, которую так легко поломать, погубить.
Больше всего на свете, если не считать его неуемную страсть к оружию,
Умахан любил слушать сказки и купаться в бассейне. Булач-хан, что был
на восемь лет старше Умахана, учил его плавать, и он уже в свои пять лет
довольно хорошо держался на воде, барахтая руками и ногами.
Няня Зулейха, по просьбе ханши говорившая с престолонаследником
только по-арабски, рассказывала Умахану о принцах, которые бесстрашно
вступают в сражение со злодеями и чудовищами, выпивающими целые
реки и озера, чтобы бедные люди мучились от жажды. Многие сказки
Зулейхи он знал уже наизусть и даже сам пытался их рассказывать отцу,
когда Правитель находил редкие минуты для общения со своим
наследником.
К Умахану часто приходила тетя Нажабат-нуцалай, старшая сестра
Правителя, ревностно отстаивающая свой титул принцессы. Иногда она
отбирала его у няни Зулейхи и уводила к себе в дом, расположенный
неподалеку от замка. У нее после смерти мужа остался большой

трехэтажный дом с высокой квадратной башней, на которой, как и над
замком, рдели нуцальские стяги с волком.
В просторном дворе старой принцессы всегда бывало шумно и суетно,
вечно пахло лошадиным навозом и гниющим мясом. Многочисленные
невольники нуцалай почему-то не успевали наводить во дворе порядок,
убирать навоз и прочий мусор, хотя работали от зари до зари не покладая
рук Умахану не нравилось здесь. Едва побывав во дворе тети и отведав ее
щедрые угощения, он уже просился домой. Старая принцесса была
единственным человеком, которого боялся малолетний владыка. Она вечно
кричала, и все ее боялись и слушались. Даже на его милую добрую маму
покрикивала тетя Нажабат. И хотя ему она всегда улыбалась, говорила,
какой он хороший, и все пичкала большими кусками халвы, совала в рот
деревянную ложку с медом, он не желал долго находиться с ней рядом,
слышать ее пискляво-резкий голос и вечное ворчанье на окружающих.
Однажды во дворе своего шумного дома тетя Нажабат вдруг схватила
палку и стала избивать двух мужчин.
– Подлые рабы, сколько раз вам можно говорить? – кричала на них старая
принцесса и била бедняг палкой прямо по голове.
Умахан, увидев это с веранды, затрясся от страха. Он никогда прежде
не видел избиения людей: в замке такое не происходило, по крайней мере
на глазах у детей. По лицам несчастных текла кровь, они стояли
на коленях, не смея даже защищать свои головы руками, а тетя все кричала
и била их.
Умахан в эту минуту возненавидел тетю. Он тихо спустился по лестнице
вниз, во двор, выглянул из-за угла – нуцалай все еще потрясала палкой над
головами несчастных. Взрослые все были чем-то заняты, страшно
суетились по двору и никто не заметил, как Умахан юркнул за ворота.
От страха он побежал по улице сломя голову, почему-то решив, что она
и его побьет палкой, как только расправится с большими дядьками.
Свернув в какой-то узкий переулок и, устав бежать, Умахан перешел
на шаг. Шел, оглядываясь на дома и озираясь на улыбающихся встречных.
Как хорошо, что нет больше на свете таких злых людей, как его тетя.
Умахан заглядывал во дворы, когда находил открытые калитки, но ничто

его здесь не привлекало, никто не выходил к нему навстречу, и он брел
дальше, желая лишь одного – спрятаться под крылом своей милой мамы.
Встречные, конечно же, узнавали в толстеньком, как медвежонок, ребенке,
разодетом во все яркое, расшитое золотом и серебром, и обутом в красные
сапожки из дорогой ягнячьей кожи, своего юного владыку. На груди
у ребенка висел золотой медальон с изображением волка. Завидя царевича,
явно сбежавшего из-под опеки своих многочисленных воспитателей, люди
млели от благоговения и желания чем-нибудь услужить будущему
Правителю. Но вот в одном небольшом дворике с двухэтажным домом, где
калитка оказалась открыта, он увидел играющих детей, их было трое:
мальчик трех годиков, другой, чуть постарше, и девочка лет семи. Он
подошел к детям.
– Можно я спрячусь здесь?
– Можно, – сразу согласились дети, разглядывая его золотистую одежду
и медальончик на груди.
– А почему ты хочешь спрятаться? – пытливо спросила любознательная
девочка.
– Тетя хочет меня побить, – пожаловался он.
– А что ты натворил?
– Ничего.
– Ну, тогда пошли за мной, я тебя спрячу, – девочка жестом указала
следовать за ней и прикрикнула на своих младших братьев. – А вы стойте
здесь и не выдавайте его.
Девочка провела Умахана между стенами домов и показала на деревянную
лестницу, ведущую на крышу двухэтажного дома. Они вдвоем ловко
вскарабкались наверх и очутились на плоской крыше, где были разбросаны
детские игрушки: куклы, деревянные мечи и статуэтки лошадок и зверей.
Подойдя к краю крыши и держась за деревянное ограждение, Умахан
посмотрел вниз. Во дворе уже собрались люди. Все почему-то сердито
кричали на детей, теребили их за плечи, требуя, чтобы они сказали, куда
делся царевич.

– Не знаем, – отрицательно покачивали детки головами, свято соблюдая
правила игры, которым их научила старшая сестра.
Среди ищущих его взрослых Умахан узнал Курбан-хана, которого часто
видел с отцом в замке и в доме злой тети. Но почему он его двоюродный
брат, беглец никак не мог взять в толк.
– Ты что, тинануцал? – заговорщически шепнула девочка.
– Нет, я Большой Умахан, – ответил он ей так же шепотом и показал
пальцем, – а этот дядя живет в доме злой тети… – А ты кто?
– Какой глупый, – заулыбалась девочка и, глядя на его испуганное лицо,
погладила по голове и сказала утешая: – Глупый и очень красивый.
Большой Умахан ведь и есть наш тинануцал, разве ты об этом не знал?
– Нет, – мотнул он головой.
– А я знаю. Мне дедушка рассказывал, что когда Мухаммад-Нуцал умрет,
Владыкой всех аварцев будет Большой Умахан. Понял?
– Понял, – согласился он, хотя, конечно, ничего не понял.
– А я Пати, – продолжала между тем смышленая девочка, – я внучка узденя
Ахмадилава; мой отец Исрапил погиб в бою с разбойниками, а моя мать –
невольница. Но ты не думай, я не рабыня, мой дедушка добрый, дедушка
говорит, что я узденка. Ты тоже говори, что я узденка, ладно?
– Ладно.
– Зря мой отец женился на моей матери… – высказала девочка свои мысли,
теребившие не по годам пытливый ум. – Если ты на мне женишься, то мои
дети тоже станут несчастными чанками, лишенными почета…
Умахан слушал девочку, хлопая густыми ресницами, и впервые задумался
над словами «жениться», «чанка», «несчастные». Но они были ему
непонятны, а вот то, что будет худо, если Курбан-хан его тут найдет,
не вызывало в нем сомнений.
– Они меня найдут и поведут к злой тете, – плаксиво пробубнил Умахан,

видя сверху, как рыщут повсюду во дворе взрослые.
– А ты не высовывайся, сиди тихо и они скоро уйдут, – прошептала девочка
и потрогала рукой его рубаху из золотистого шелка, потом медальон
на груди. – А что это такое?
– Это мне мама дала. Она мне всегда дает красивые вещи. Хочешь, возьми
себе, только не выдавай меня, ладно?
– Не бойся, глупый, я тебя не выдам, – деловито заявила девочка, и надела
золотую цепочку на свою тонкую шею. – Ты живешь в замке, где Нуцал?
Значит, твоя мама – ханша, она тебе еще даст красивую цепочку, а у моей
мамы нету красивых вещей, хотя сама она очень красивая. Сейчас она
с дедушкой пошла на поле работать.
– Моя мама добрая, – сказал Умахан, чувствуя смертельную тоску по ее
ласковым рукам, певучему голосу. – Я хочу к маме…
– А можно и мне пойти с тобой в замок? Я научу тебя играть в ангелов
и джиннов…
– А это как?..
– Потом расскажу. Сейчас я слезу и скажу, что ты ушел через сад в другой
двор. Только сиди тут тихо, не выглядывай, а то они увидят тебя.
Девочка быстро спустилась по лестнице, обогнула хлев, конюшню и вышла
во двор, где уже набралось много людей, привлеченных поиском царевича.
– Да мы же сами видели, тинануцал только что вошел в этот двор, –
доказывали встревоженному хану соседи.
– Тинануцал ушел через сад во двор к Лабазанам, а оттуда, наверное,
побежал по Кузнечной улице.
– Ну-ка, быстро за тинануцалом туда! – приказал узденям Курбан-хан.
Это был рыжебородый, бритый наголо мужчина, с вечно болтающимся
кинжалом на тонком ремне под толстым брюхом. Из высокого голенища
сапога торчал кнут, на плечах черной рубахи были вышиты золотом

символы власти.
Вдруг кто-то заметил на груди девочки медальончик царевича и показал
пальцем хану.
– Ах ты шайтанка! Как ты посмела прикоснуться к символу нуцальской
власти?! – заорал Курбан-хан, словно семилетняя девочка понимает, о чем
он говорит.
Он грубо снял с нее медальон и ударил ладонью по лицу. Девочка упала
и заплакала. Четырнадцатилетний Булач-хан вступился было за девочку,
но Курбан-хан оттолкнул его в сторону и, схватив за руку, рывком поднял
девочку на ноги.
– Ну-ка, быстро скажи мне, где тинануцал, а то я тебе сейчас глаза выколю!
Ну! Где он?
– Не скажу, не скажу, ни за что не скажу! – сквозь плач отчаянно закричала
девочка. – Я не выдам тебе Большого Умахана!
– Ах ты грязная рабыня!.. – Курбан-хан замахнулся кнутом.
– Да чтоб у тебя рука отсохла! – прозвучал вдруг с крыши звонкий голосок
царевича. – Чтоб тебя гора раздавила, чтоб Аллах тебе глаза выколол!
Не бей Пати, не бей!
Все замерли, подняв головы кверху, где Умахан, схватившись
за огородительный брус на крыше, разразился проклятиями.
Двадцативосьмилетний двоюродный брат царевича громко рассмеялся,
затем оттолкнул девочку так, что она снова упала на землю. Умахан еще
громче заплакал, негодуя и плюясь с крыши. Он даже обозвал
могущественного хана какашкой, шайтаном и прочими ругательствами,
когда-то и где-то услышанными.
– Ты что тут делаешь, Большой? – на крышу поднялся Булач-хан, с которым
Умахан был очень дружен. – Решил от тети Нажабат тут спрятаться, да? Ну,
все-все, перестань гневаться, мой повелитель, пойдем со мной…
Булач-хан взял его на руки, но, дойдя до края крыши, понял, что если

лестница и выдержит, то силенок ему явно не хватит спускаться с Большим
Умаханом на руках. К счастью, его не пришлось нести. Словно
разъяренный детеныш львицы, Умахан сбежал вниз по лестнице, спеша
защитить бедную девочку Пати. У нее из носа текла кровь. Два ее братика
тоже плакали, стоя рядом с ней и размазывая кулачками по грязным щекам
крупные детские слезы. Умахан обнял девочку и тоже стал плакать, грозя
Курбан-хану пухлым кулачком.
– Грязнуля! Какашка! Шайтан! Чтоб у тебя рука отсохла! Чтоб глаза твои
ослепли!.. – выкрикивал он.
– Ну-ка, закрой рот и пошли отсюда, – Курбан-хан схватил Умахана за руку
и силой оторвал его от девочки. – Болван большой, а не царевич…
Но тут еще раз вмешался Булач-хан, уже сильно возмущенный грубостью
старшего родственника.
– Ты что, Курбан, с ума сошел? Как ты обращаешься с тинануцалом?
– Ты тоже закрой рот и пошли домой! Слишком молод, чтобы спорить
со взрослыми…
– Рот следует закрыть тебе, если ты еще не совсем дурак! – парировал
Булач-хан, грозно шагнув к нему. – Немедленно отпусти тинануцала! Ты
переходишь грань дозволенного…
– Как ты разговариваешь со старшим? Хочешь, чтобы и твоим воспитанием
я сейчас занялся? – Курбан-хан встряхнул пытавшегося вырвать свою руку
царевича и сунул под нос Булач-хану кнут. – Ну-ка, стой смирно, а то я тебя
сейчас огрею по спине! А вы, болваны, вон отсюда! – накричал он на еще
толпившихся во дворе людей.
Уздени и беки, заинтригованные ссорой двух могущественных ханов,
нехотя попятились к воротам. Четырнадцатилетний Булач-хан был внуком
великого Дугри-Нуцала по мужской линии, Курбан-хан – по женской.
Между двумя заспорившими двоюродными братьями многовековые законы
Престола ясно указывали на преимущество Булач-хана, который сейчас
решил напомнить об этом зарвавшемуся Курбан-хану.
– Ты и пальцем меня не тронешь. Я не боюсь тебя…

– Ты понимаешь, что говоришь? – опешил Курбан-хан, видимо,
не ожидавший такой жесткости от отрока. – Наш юный владыка еще
не знает что делает, но ты-то уже не ребенок!
– Вот потому я и приказываю тебе немедленно отпустить тинануцала!
Повторять больше не буду, я расскажу отцу о твоих грубостях. И тогда ты
быстро поймешь, как следует обращаться с тинануцалом и со мной!
– Я всегда с вами хорошо обращался… Ну, подумай сам, он же может
свалиться с крыши или угодить в какую-нибудь беду! – пытался еще
выпрямить перегнутую им же палку Курбан-хан.
– Спасать владыку так, как это делаешь ты, я считаю недостойным. Ты
оскорбил его! Ты обозвал Умахана, сказав, что он «большой болван,
а не царевич». Я даже не знаю, как посмотрит на это наш дядя-Владыка…
И дай-ка сюда медальон Умахана. Ты бы еще грудного ребенка обвинил
в краже, болван толстопузый!
Умахан, перестав плакать, превратился весь в слух. Хотя и был он еще
слишком мал, чтобы понимать старших братьев но одно уловил
безошибочно: не такой уж и грозный этот злой дядя, живущий в доме злой
тети, чтобы бояться его. Вон как он испугался Булач-хана!..
– Ну, ладно, раз ты так считаешь, сам и ответишь за Умахана, если с ним,
не дай Аллах, что-нибудь случится, – буркнул Курбан-хан, отдавая
медальон, и пошел прочь с узденьского двора.
Умахан потряс ему вслед своими пухлыми кулачками и вырвал
оглушительный смех у толпы зевак, обозвав хана еще раз какашкой.
– Булач-хан, – громко обратился царевич, – ты мой друг, правда? А Курбан-
хан мой враг?
– Ну ты уже совсем разгневался, Большой, – рассмеялся тот. – Не будь
таким злым, он же тебе двоюродный брат.
Умахан аж топнул ногой от неудовольствия.
– Нет! Он плохой. Пати – хорошая, и мальчики – хорошие…

Царевич взял их за руки.
– Пойдемте к моей маме. Моя мама добрая, никого не бьет.
Умахан явился в замок с целой ватагой детей, которых он собрал по пути
к дому. Булач-хан не был в восторге от царственного кузена, ибо по дороге
попадались и дети невольников. Он попробовал было как-то отсортировать
липнущих к царевичу детей и тут же нарвался на негодующий крик
престолонаследника. Булач-хану ничего иного не оставалось, как следовать
за отрядом детей. Переговариваясь со встречными взрослыми и весело
подшучивая над сразу заважничавшими детьми, Булач-хан шел рядом
с престолонаследником. В чем-то ему даже начинало нравиться то, что
делал юный владыка.
Ханша была приятно поражена, увидев сына во главе трех десятков
мальчишек и девчонок помладше и постарше, чем ее сокровище. Она
сбежала по каменной лестнице с террасы в сад и, всплескивая руками,
обратилась к сыну:
– Умахан, сын мой, кто это с тобой?
– Мама, мама, мы пришли к тебе! Ты же не бьешь никого, правда, мама?
– Нет, сынок, никого и никогда я не бью, – ответила она и замерла на миг,
заподозрив неладное. – А что, сынок, кто-то кого-то побил?..
– Да, мама, бил! Злая тетя палкой била… – Умахан даже изобразил ладонью
удары по своей голове. – Потом кровь течет вот так… И дядя-какашка
ударил Пати по лицу, – Умахан показал на девочку в ситцевом платьице,
с большими голубыми, как небеса, глазами и тонкой длинной шеей, которая
с любопытством и восхищением разглядывала ханшу.
«Какой ужас!» – подумала ханша. Мысль о том, что этим побитым могло
быть и ее сокровище, ей вдруг показалась не совсем уж далекой
от действительности. Старая нуцалай мнит себя важной особой,
хранительницей священной власти, которой дозволяется поучать
и распоряжаться даже в замке по поводу и без такового, напоминая всем,
что когда-то ее великий отец поручал ей управлять страной и она была тут
полноправной владычицей.

Ханша улыбалась, разглядывая детей. Самых маленьких, чумазых, одетых
в холщевые тряпицы, явно невольнического происхождения, даже
погладила по голове. Находившиеся в этот полдень в саду знатные
хунзахцы подобострастно заулыбались и заговорили о добром сердце
даргинской принцессы, приписывая ей все ангельские добродетели. Но тем
не менее этот ее поступок дойдет до старой принцессы Нажабат, которая
непременно поругает ее за это. Ну и что? Пора уже и ей заявить о своей
власти, куда более приближенной к аварскому Престолу, чем ее,
ответвившейся.
Баху-уцминай обожгла сладкая мысль: «Большой Умахан уже занялся
собирательством. Должно быть, Аллах именно ему предначертал собрать
разбросанные на юге и севере аварские и общедагестанские земли, как это
делал ее прадед, правитель Кайтага Амирхан-уцмий, и многие нуцалы. Она
ежедневно мечтала о том, чтобы ее сын Умахан превзошел всех своих
предков в собирательстве земель, приумножил богатства Хунзаха
настолько, чтобы подвиги предков затмились, словно звезды перед зарей.
– Мама, мама, дай нам покушать!
– О, Великий Аллах! – всплеснула счастливая женщина руками. – Неужели
ты сегодня решил устроить в замке пир со своим славным воинством?
– Да, мама, я хочу пир, – закивал головой Умахан, беспредельно веря
в свою маму, хоть и не знал еще, что такое «пир».
Ханша сама стала прислуживать первым гостям сына. Среди узденьских
детишек безошибочно можно было определить детей невольников, тех
самых, кто по гроб жизни будет нести печать раба, если даже он когда-
нибудь будет отпущен на волю.
«Пусть порадуются, – подумала ханша, обращаясь с ними как
с достойными вассалами, – рабы ведь тоже люди, порой более преданные
правителю, нежели спесивая знать». Она поила их дорогим ароматным
чаем, кормила халвой, сырными лепешками, расставила на столы чаши
с медом, обильно сдобренным орехами, тарелки с творогом,
перемешанным с изюмом. Потом, когда дети наелись досыта, одела
каждого ребенка в новенькую одежду, мальчишкам подарила по кинжалу,
а на шеи девочек повесила золотые цепочки с маленькими янтарными

кулончиками.
Ханша знала, что делала. О ее щедрости еще до предвечернего намаза
заговорит весь Хунзах, и за два-три дня горные ветра разнесут молву
о милосердии нуцальского Дома по всему разноязычному Дагестану.
По самолюбию и авторитету властолюбивой Нажабат-нуцалай был нанесен
страшный удар. Она позеленела от гнева, когда знатные хунзахки
рассказывали ей о том, как ханша приняла малолетних гостей в замке,
собранных Умаханом прямо с улиц. Давно уже в Хунзахе уздени и рабы
не видели такой Щедрости к детям, какую проявила Баху-уцминай.
На следующий день, когда старая нуцалай узнала, что весь Хунзах только
и делает, что славит царевича и превозносит до небес добродетельную
ханшу, Нажабат не выдержала и отправилась с жалобой к правящему
братцу Мухаммад-Нуцалу.
О, мой славный брат, Владыка Аварии! – воскликнула Нажабат-нуцалай,
едва вошла в просторную кунацкую, где Нуцал в это время потчевал
кумыкских князей, обсуждая какие-то торговые вопросы. – Нет больше сил
терпеть разъедающую мою душу боль. Помоги мне, брат мой, во имя
Аллаха и светлой памяти отца нашего великого и матери нашей, самой
добродетельной женщины гор! Ведь к золотой душе нашей покойной
матери до сих пор обращают свои молитвы алимы всего Дагестана, прося
у нее заступничества!..
– Что случилось, сестра моя? – поднялся из-за стола Нуцал. – Что за горе
могло приключиться с владеющей купцами, словно девочка куклами?
Он рассмеялся, пытаясь как-то смягчить очень возможную глупость
старшей сестры перед гостями, и если таковое произойдет, надеялся
перевести это в шутку. А что до явной лжи об их покойной матери, к душе
которой обращали свои молитвы и просили заступничества перед Аллахом
лишь те алимы, которых одаривала Нажабат серебром и шелками, так это
уже давно не было секретом.
Она прошлась по комнате, заламывая руки.
– Со времен проклятых килдерцев, чьи руки обрызганы хунзахской кровью,
еще никто не причинял мне такой страшной боли, как твоя супруга Баху-
уцминай! За что она со мной так поступила? Разве я недостаточно добра

к ней и вашим дочерям? А в Умахане я и вовсе души не чаю, люблю его
больше очей моих, как собственное сердце! Или я строю козни против нее?
Как она могла так жестоко разбить мое хрупкое сердце?!
– Успокойся сестра, успокойся и присядь, – Нуцал показал на кресло,
стоявшее у окна. – Присядь и просто расскажи, в чем твоя беда. Клянусь
Аллахом, я сотрясу эти горы, чтобы помочь тебе!
Про себя же Нуцал послал проклятие на голову сестры за то, что,
не стесняясь гостей, она стала просить его о помощи, словно и в самом
деле была в этом острая необходимость. Могла бы и подождать немного,
пока он поговорит с кумыкскими князьями. Об истории трехдневной
давности Нуцал знал во всех подробностях и, конечно же, был недоволен
ею и ее сыном Курбан-ханом, смеющими при его наследнике проявлять
жестокость, пусть даже к рабам. Курбан-хан еще вчера был предупрежден
Нуцалом о недопустимости такого поведения по отношению к юному
владыке. Он помнил себя, когда сам впервые узнал, что есть на свете
рабы – обездоленные роком люди, с которыми их владельцы могут творить
что угодно – избить, продать или прогнать из дома за ненадобностью.
Мухаммад-Нуцалу было тогда восемь лет. После открытия этой
превратности жизни он много лет, изучая обязательные для
престолонаследника религиозные дисциплины – шариат, таухид, тарих,
не мог смириться с мыслю о рабстве, ощущая в этом всечеловеческий
позор. Но потом все светлые идеалы исчезли из его души…
– Но поскольку у тебя, как я понимаю, дело очень сложное, – продолжал
между тем Нуцал, – подожди, пока я переговорю с гостями из Тарки.
Нажабат-нуцалай, севшая было в кресло, вскочила на ноги.
– Если даже эти горы будут стерты в порошок, а свисающие над Хунзахом
небеса разбиты вдребезги, как стекло, даже тогда боль мою будет не унять,
столь велико оскорбление, нанесенное мне твоей супругой.
Ее хрипловато-писклявый голос на сей раз был пропитан такой ядовитой
желчью, что Нуцал содрогнулся. Это содрогание вызвало в нем большую
ненависть к сестре, но виду он не подал. Рассмеялся так, как если бы
услышал безвредную глупость. А между тем нуцалай продолжала в своем
духе, и голос ее был хорошо слышен снующим по коридору невольникам.

– Мама, мама, – Умахан, игравший было на террасе, прибежал вниз,
в женские покои, и весь дрожа от страха прижался к матери. – Злая тетя
опять к нам пришла. Она теперь и папу побьет палкой. У папы кровь
потечет по лицу. Мама, ЭТУ тетю надо прогнать…
– Сынок, ты что боишься этой старухи? – безмятежно улыбнулась ханша,
и эта уверенность мгновенно передалась ребенку. – Понимаешь, сынок, те,
кого она избивала, – бедные невольники, а мы-то с тобой нуцалы, мы
владыки великой страны! Мы с тобой и с папой сильнее всех злодеев
на свете…
– Но она же палкой бьет, мама, – уже без страха выразил удивление Умахан.
Ханша рассмеялась. Ей в голову неожиданно для самой себя пришла
шальная мысль. Она тихо шепнула сыну:
– Раз она дерется палкой, вот и ты возьми свою палку, пойди к папе
в кунацкую и ударь ее как следует.
Лицо царевича озарилось местью. Впервые в жизни он ощутил это
страшное чувство, приносящее человечеству бесконечные страдания,
с одной стороны, а с другой… Ханша не успела подумать. Заметив, как
изменилось лицо малыша, как заблестели по-волчьи кровожадно глаза, она
пожалела о том, что подсказала сыну, но останавливать все равно не стала.
Он стремглав бросился из женской половины покоев в мужскую, по пути
прихватив свою палку, с которой он играл, воображая, что владеет копьем.
– Ах ты противная тетя! – заорал Умахан, ворвавшись в кунацкую отца-
Правителя. – Хочешь моего папу бить? Вот, получи теперь! – Нуцал едва
успел поймать за руку замахнувшегося палкой мальчика.
– Вай Аллах! – вскрикнула старая нуцалай и чуть было не лишилась чувств
от страха, ведь пятилетний племянничек, подобный разъяренному
медвежонку, мог неприятно пощекотать ее старческие кости.
– Ты что, Большой, ума лишился? Как ты можешь поднимать руку
на пожилую женщину? К тому, же она твоя родная тетя…
– Что, родная тетя, испугалась? – злорадствовал Умахан, высвобождая
из рук отца свою палку. – А зачем ты других бьешь? Зачем твой какашка

ударил Пати?
– Вы только посмотрите на этого бесстыдника! – развел руками Нуцал,
обращаясь к гостям.
– Я больше не пойду к ней в гости…
Мальчик так же стремительно выскочил из кунацкой, как и ворвался сюда.
Кумыкские князья, ставшие невольными свидетелями семейной сцены
аварского Правителя, виновато улыбались.
А царевич между тем прибежал к маме и пожаловался на отца:
– Мама, мама, папа не дал мне побить эту злую тетю. Но ты знаешь, она
меня испугалась…
– Вот и хорошо, сыночек. А теперь забудь про злую тетю и о том, что я тебя
попросила ударить ее. Ладно?
– Ладно, мама.
– Ты у меня самый умный на свете мальчик. И больше никого не бойся. Ты
имеешь право повелевать и злой тетей, и ее подлыми сыновьями.
А еще, сынок, запомни: никто не имеет права повелевать тобой, кроме папы
и меня… Достаточно одного твоего слова, чтобы дерущиеся прекратили
безобразничать. Все понял?
– Все понял, – кивнул Умахан, хотя до понимания были отмерены ему
долгие полные тревог и страхов годы.
В комнату бесшумно вошла невольница.
– Светлейшая, тебя желает видеть Нуцал.
– Князья еще там?
– Нет, Светлейшая, они только что ушли.
– Спасибо, Сабира, ступай.

Ханша глянула в большое настенное зеркало, под которым на столике
в баночках и разноцветных замшевых мешочках лежали персидские сурьма
и хна, турецкие румяна и мази, арабское розовое масло, египетская пудра
и многое другое. Из зеркала на ханшу глянули спокойные карие глаза
с густыми длинными ресницами, такие же красивые, как и много лет назад.
Она взяла в руки пудреницу, но через мгновение передумала. В свои
тридцать восемь лет, родив троих детей Нуцалу, который был старше ее
на двадцать один год, она еще не подверглась безжалостному бичу
времени – на овальном лице ханши, с высоким покатым лбом, не было ни
единой морщинки. Упругая, как у девушки, грудь, красиво вздымалась при
волнении под шелковой тканью платья. Золотой пояс охватывал тонкую
талию, которой завидовали даже девушки из знатных семейств. Она
собралась с мыслями и, подавив некоторое волнение, вышла из покоев,
пересекла зал, где десять невольниц были заняты вышиванием, и,
поднявшись по лестнице, вошла в распахнутую дубовую дверь кунацкой
супруга.
– Ёрчами⁴⁵, Нажабат, – непринужденно обронила ханша, но та не ответила
на приветствие. – Ты звал меня, мой Повелитель?
Ты почему творишь беззаконие? – лениво жестикулируя, спросил он. – Как
ты осмелилась причинить боль дочери великого Дугри-Нуцала, моей
родной сестре? Может быть, ты забыла о правилах приличия? Так я могу
тебе о них напомнить!
Ханша сразу заметила, что ее супруг играет, что на самом деле он
не склонен ее винить. Нажабат же, видя такую атаку, чертыхнулась
в кресле, воспряла духом и явно готовилась высказать ханше все свои
возмущения. Ее полное морщинистое лицо, пока она молчала, могло бы
сойти и за печать благочестивого смирения, которым должна быть
переполнена душа всякой правоверной мусульманки, тем более, пожилого
возраста.
– Как можно, мой дорогой, я не забыла о приличиях, – тихо отвечала
ханша, скользнув неуловимым взглядом по лицу золовки, ничуть
не стараясь при этом прятать недобрую улыбку.
– Тогда как понимать все это? – развел руками Нуцал.

– Прости, но я бы хотела сначала знать, о чем речь?
Нуцал, словно спохватился, провел рукой по несколько отросшей бороде
и повернулся к сестре:
– Да, в самом деле, сестра моя, о чем речь? Ты мне, кроме общих
неудовольствий, ничего толком еще не рассказала. Что именно натворила
моя жена?
– Она одарила шелками целую ватагу голодранцев, – зашипела Нажабат,
поразительно меняясь в лице, – среди которых были даже рабы! Позор
на весь Дагестан – ханша Аварии лично прислуживает невольникам! Это
неслыханное бесстыдство! Но спесивые хунзахцы говорят: какая добрая
у них ханша и какая плохая у них нуцалай. Она распускает сплетни,
порочащие мое доброе имя. А еще она настроила против меня тинануцала,
которого я люблю, как собственное сердце!..
Нуцал почесал бороду, прежде чем ответил.
– О, моя почтенная сестра, если ты говоришь о детях, которых Умахан
привел с собой в замок, как вожак – стаю волков, среди которых были
и лишенные отваги шакалы, то это такой пустяк, о котором не стоило бы
даже говорить. Хотя…
– Почему? – перебила брата Нажабат.
– Потому что шакалы – твари безмозглые, а невольники – люди, такие же
рабы Аллаха, как и все цари подлунного мира. Среди невольников тоже
вырастают тигроподобные воины, которые, не щадя своей жизни, дерутся
во славу нашего Престола. То, что супруга моя снизошла до услужения
первым гостям престолонаследника, среди которых были и невольники,
не в вину, а в заслугу следует ставить.
– Что-о?! – вскочила с кресла Нажабат. – Отравленную стрелу, которую
твоя подлая жена вонзила в мое бедное сердце, ты считаешь заслугой?!
– Ну-у, если так, ты тоже возьми точно такую же отравленную
добродетелью стрелу и вонзай в мою жену, сколько тебе угодно. Клянусь
Аллахом, хуже никому не станет. Если ханша накормила и разодела в шелка
одну ватагу голодранцев, малолетних узденей и невольников, то ты

разодень десять ватаг! Чего ты сидишь на сундуках, набитых бархатом,
шелками и серебром? Почему бы тебе со своей свитой не отправиться
по аварским селам? Раздай беднякам милостыню, накорми их, обогрей
добрым словом. И пусть потом хунзахцы и весь Дагестан говорят, что
самая щедрая женщина гор – ты, а самая скупая – она… А что
до тинануцала, так он еще мал, чтобы настраивать его за или против. Пусть
он сначала вырастет, потом сам разберется, кто ему по душе, а кто нет.
А еще лучше оставить его в покое. Так что, сестра, послушайся моего
совета: не сотрясай понапрасну святые небеса и не оскорбляй пустяками
родные горы!
– Как же ты жесток, мой брат! – похолодев от неудовольствия, обронила
она, вонзив в него испепеляющий взгляд.
Нуцалай вышла из кунацкой, не прощаясь. И что-то непоправимо
изменилось в эту минуту. Что именно – было не понять ни умом, ни
сердцем, но Нуцал и ханша были уверены, что с этой минуты в их жизни
что-то поменялось бесповоротно.
Нуцал покачал полуседой головой вслед уходящей сестре и тихо произнес:
– Как же ты злоблива, сестра моя…
* * *
К шести годам стало ясно, что Умахан больше всего на свете любит
плавать. Нырнув в глубокий бассейн, он не вылезал из воды, пока
не продрогнет. Правда, плавал он еще не очень хорошо, едва пересекал
круглый бассейн по диаметру, длиной всего пятьдесят три локтя, но ему
помогали широкие, гладко обструганные доски, за которые он мог
держаться или даже лежать на них. Его приходилось вытаскивать из воды
долгими уговорами и силой. Сам отец-Правитель, покачивая полуседой
головой, восклицал, всплеснув руками:
– Что за сын у меня растет: воду любит больше, чем купец – золото! Ни
в одном из преданий о моих предках не говорится о мореходах и пловцах.
Но мой сын рвется в воду, словно узник на волю…

– Светлейший, вода же в бассейне родниковая, холодная,
престолонаследник может заболеть, – говорили придворные и гостившие
тут ханы Нуцалу.
– Вот и я о том же беспокоюсь. Ну-ка, вылезай из бассейна, проказник! –
нарочито строго прикрикивал счастливый отец, зная, что сын ответит
какой-нибудь дерзостью и не послушается его. И точно.
– Не вылезу! – кричал тот в ответ, держась за брус в воде.
– Я хочу переплыть море, а ты иди в Тронный зал и управляй страной, пока
я буду плавать…
– Вот как?
– А когда я вырасту…
– Что же будет, когда ты вырастешь? – хватался за голову отец-Правитель,
словно его и в самом деле огорчала непослушность сына.
– Ничего. Я взойду на Престол и буду управлять лучше, чем ты, понятно?
– Слыхали? Нет, вы только послушайте, какие дерзости я слышу
от собственного сына! Он совсем меня не боится. – И еще строже, прямо-
таки гневно восклицал Нуцал: – Ну-ка, вылезай из воды, пока я тебя
не отшлепал!
– А ты меня сначала поймай, – хохотал малыш, шумно ударяя по воде
толстыми ножками.
– Умахан, сыночек, не груби отцу, вылезай из воды, – начинала упрашивать
ханша, появившись на террасе.
– А пускай он не кричит на меня, – отвечал Умахан беспечно, – ты же сама
мне говорила, что я тинануцал и никто в мире не смеет мне приказывать…
– Ах во-от оно что! Конечно! Раз такая мать у моего сына, он ничего
на свете не боится. Горе мне, старому, горе…
Скрывая в груди бурлящее счастье, Нуцал уходил во дворец со своими

гостями, а Баху-уцминай не спешила поправлять сына, ведь она-то
говорила ему, что никто в мире, кроме отца-Правителя и матери-ханши,
не смеет приказывать тинануцалу.
Умахан рос среди знати, оружия и книг. Окруженный заботой трех
престолов: аварского, кайтагского и лакского, царевич раньше сверстников
постигал премудрости жизни и власти. С ним часто беседовал Гамач,
задавал ему разные загадки и задачки. Прививал любовь к мышлению,
к идее человеческого величия, которое достигается путем военных побед,
ибо мир таков, что если ты слаб, то справедливость твоя не в чести.
– Люди, не желающие слушать друг друга, – объяснял придворный
философ престолонаследнику, – питают злобу, а злоба питает силу
шайтана, а он потом наущает все самое плохое. И вот тебе задача: что
нужно людям, чтобы шайтан не мог им внушать плохого?
– Не питать злобы, – без запинки отвечал Умахан.
– А чтобы не питать злобу?
– Слушать друг друга.
– Молодец. А вот скажи-ка, зачем Господь дал людям разные религии?
– Чтобы люди пришли к истине через философию.
– Правильно, – хвалил его Гамач-Хусен и переходил к более с южным
задачам, ответы на которые ранее сам и подсказывал малолетнему
ученику. – Если в доме три глупца принялись играть с зажженными
факелами, сколько мудрецов следует к ним послать, чтобы предотвратить
пожар: трех или четырех?
– Глупцов утихомирит только сила, а сила у стражи, значит, к играющим
с огнем следует посылать не мудрецов, а нукеров с большими секирами.
– Верно, верно. Ты самый способный из всех моих учеников, – говорил
философ царевичу, как и многим другим детям, которых ему доводилось
обучать логике.
Но шло время, не подвластное ничему и равнодушное ко всему.

В семь лет Умахану стало тесно в замке. Дети придворных, с которыми он
играл каждый день, становились ему скучны и неинтересны. Его тянуло
к настоящим мальчишеским играм, без присмотра и опеки взрослых. Мать-
ханша не разрешала ему уходить дальше площади, но едва он выходил
за ворота, как тут же исчезал в длинных и кривых улицах города. Он
стремился туда, где собирались узденьские мальчишки. И тут-то
начиналась истинно мужская жизнь семилетнего царевича. Даже легенды
о предках, услышанные из уст этих ребятишек, приобретали иной смысл,
проникающий в сознание своими неписаными законами, где так мало места
золотой середине, все больше победам и поражениям, добру и злу, а еще,
что не менее важно, – удачам и неудачам.
Дети большинства узденей росли в суровых условиях, когда более старшие
или сильные мальчишки, вместо пояснений словами, вразумляли тумаками,
от которых крепкие от рождения еще больше крепчали, а слабые – слабели.
Кулачные бои между мальчишками происходили по самым простым
поводам, без поводов тоже. Состязания в мирной борьбе их уже мало
захватывали. Каждый уздень с малых лет знал, что он обязан быть воином
и что главная его повинность перед аварским Престолом – воинская.
Умахан в первый же день вернулся домой в замок с разбитым носом. Хоть
и смыл он с лица свою первую кровь, пролитую в драке, было видно, как
распух у него нос. Да и на одежде остались капельки крови. Дрался же он
с каким-то мальчиком, явно старше его года на два или на три. Сперва ему
никак не удавалось ударить ловкого, поджарого мальчугана, ни с того ни
с сего затеявшего с ним драку. Верткий, как волчок, мальчуган ударял
Умахана по лицу кулаком и отскакивал назад, едва он замахивался в ответ
своей толстой, как у медвежонка, лапой. Но затем Умахана охватила такая
ярость, что он настиг-таки противника, схватил его за туловище, повалил
на землю и едва не задушил. Тот заплакал, и сердобольный царевич
отпустил поверженного противника. А когда няня, родные и сама ханша
спрашивали его, кто разбил ему нос, Умахан говорил, что сам упал.
Ханша взялась было напрочь лишить сына всякой возможности убегать
к узденьским волчатам, собирающимся в разных местах Хунзаха, куда
редко заглядывают взрослые. Но Нуцал запретил ей ограничивать свободу
сына, сказав, что и сам он рос и набирался мужества с узденьскими детьми
и что ему не нужен изнеженный наследник. Пусть, мол, гуляет где хочет
и делает что хочет. Жизнь сама его научит совершать верные шаги. Едва ли

не каждый день царевич убегал к мальчишкам с волчьими повадками,
которых не особо впечатляло, что имеют дело со своим владыкой. Лишь
немногие, которым было уже по двенадцать лет и более, понимали, что
драки с тинануцалом чреваты для них суровым наказанием. А сверстники
и те, что были чуть постарше царевича, состязались с ним в борьбе
с каким-то остервенением, словно, однажды победив своего царевича, они
попадали в рай. Но как бы то ни было, никто не мог свалить с ног сильного,
как бычок, Умахана. Правда, в ловкости он уступал быстрым и по-волчьи
кровожадным узденьским мальчишкам. Но то было у них незначительное
превосходство. Умахан был выше ростом, тяжелее весом и явно сильнее.

жүктеу/скачать 1.34 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: