Дмитрий Михель Мужчины, мальчики и поле боя Гендерные исследования. 2002. №6. С. 133-149

http://www.genderstudies.info/man/man_resech1.php

Мужчины, мальчики и поле боя

Одновременно с этим в сознании общества кристаллизовался образ своего защитника. В его роли выступал молодой боец, который массовым порядком тиражировался на плакатах военных лет, фигурировал на киноэкране в фильме «Два бойца» (1942), жил на страницах поэмы Твардовского «Василий Теркин» (1941—1945). Это был, скорее, молодой человек, чем зрелый мужчина, безусый, но уже не юнец. Его возраст колебался где-то между двадцатью двумя и двадцатью пятью годами, и у него, как можно было предположить, еще не было собственной семьи. Это был, безусловно, боец регулярной армии, которому в силу его физических кондиций и возраста полагалось расправляться с «фашистским зверем». Его запоминающийся образ зримо выражал мысль о том, что солдат-защитник является лучшим из сыновей своего народа, его старшим сыном, что это далеко не младший сын, поскольку младшим сыновьям полагается находиться дома, при матери и сестрах.

Следует спросить, насколько этот образ отражал реальное положение дел. На многих кадрах военной хроники, мы почти не находим юношеских лиц, но встречаемся с людьми в солдатской форме, чей возраст значительно старше, с мужчинами средних лет, от тридцати до пятидесяти. По-видимому, плакатно-кинематографический солдат был, скорее, пожеланием, чем реальностью. Далеко не секрет, что большое число тех, кто погиб в первые два года войны были именно молодыми людьми, родившимися в 1922—1923 годах, о которых Григорий Бакланов трагически метко сказал: «Навеки — девятнадцатилетние» [1] . Возможно, будет правильно утверждать, что победу для советского народа в той грозной войне завоевали не мальчишки, не солдаты основного призывного возраста, но, скорее, их отцы, если не сказать более широко — сам народ. Между тем на плакате сороковых годов и солдат-защитник, и солдат-победитель вновь и вновь репрезентировались в образе молодого человека, т.е. того, кому народ доверяет выполнить ратное дело, сам оставаясь на втором плане — на колхозном поле, в заводском цеху, в школе и дома.

Можно теперь спросить, почему советские масс-медиа эпохи Отечественной войны упорно транслировали именно такой образ солдата, который был на целый порядок моложе своего реального прототипа. Не связано ли это с желанием представить некий идеализированный тип мужественности, отвечающий глубинным пожеланиям народа и его вождей? В самом деле, этот идеальный тип, лишенный признаков подлинной зрелости (без усов), едва ли не бесполый, вполне мог отвечать этим надеждам. Однако не хотелось бы сводить дело исключительно к психологическим объяснениям этой закономерности [2] . При этом и чисто социологическая трактовка здесь видится недостаточной, хотя воин-защитник в качестве солдата регулярной армии статистически должен был идентифицироваться как молодой человек девятнадцати-двадцатидвухлетнего возраста. Я полагаю, перед нами социально-антропологический факт.

Иными словами, дело касается проблемы социального производства конкретного типа мужественности, признаваемого в конкретную историческую эпоху в качестве социально приемлемого типа. Для объяснения этого факта можно было бы обратиться к весьма значительному списку причин. Но в этой статье мне хочется обратить внимание лишь на три группы обстоятельств, которые сделали возможным рассматривать солдата середины ХХ века как мальчика, противопоставив его образ образу воина-мужчины, который на некоторое время стал редкой фигурой символического пространства, все же не исчезнув в принципе. В первую очередь, я сосредоточу внимание на изменениях в области военных технологий и всего порядка вещей, образующих феномен, который далее я буду называть полем боя. Во-вторых, будет рассмотрен характер взаимоотношений между обществом и армией в ХХ веке под углом зрения изменения военной доктрины и характера представлений о природе войны. В-третьих, речь пойдет о специфическом обстоятельстве, связанном с проникновением в пространство военного дела особой точки зрения на солдата, которая вырабатывается медицинским работником. В финальной части статьи разговор пойдет о современной ситуации с гендерной идентичностью солдата, которая производится под влиянием новейших трансформаций в сфере военной техники и политики.
Поле боя: не стоять, а выстоять
Вспомним название одного из эпохальных киноповествований советской эпохи. «В бой идут одни старики». Очень удачное название, подразумевающее следующий оборот мысли: время выходить старикам, ибо юноши уже полегли в бою. А, кроме того: тот, кто прошел через мясорубку сражения, больше уже не юноша, но старик. На армейском сленге «старик» значит «бывалый солдат», «ветеран».

В условиях мирного времени «стариками» становятся, отслужив год-полтара в рядах вооруженных сил, в нынешней российской армии — на последней четверти срока службы. В армейском фольклоре 1980-х годов фигурировало полушутливо-почетное «деды», «дедушки советской армии» [3] . «Старики» 1980-х почти не нюхали фронтового пороха, а о «стариках» афганской компании располагали самыми смутными представлениями. Все же в воображении тех, кто тогда проходил свою службу по эту сторону афганской границы, Афганистан был каким-то особым местом, местом, где «старение» происходило быстрее и более драматически. В большинстве своем молодые парни, отдававшие свои два года родине, понимали, что разыгрываемая ими партия в «стариков» и «новобранцев» — всего лишь дань неизбежной армейской табели о рангах, способ проведения различий, которые крайне условны, и могут пойти прахом, если дело примет нешуточный оборот, такой, как в Афганистане. Размышления об Афганистане молодых солдат Советской Армии — мои и моих товарищей по службе, с которыми мы часто затрагивали эту тему, — нередко обнажали одну нелицеприятную истину: «старость» наших собственных «стариков» весьма ненадежна; окажись мы на настоящем поле боя, все могло бы оказаться иначе. В сущности, мы мыслили категориями известного кинофильма, герои которого становились «стариками», когда возвращались живыми с поля боя. В условиях войны «стариками» становятся, пережив опыт поля боя.

В антропологическом смысле поле боя — это главное место, где происходят военные действия, сцена, где сходятся, чтобы поразить друг друга, враждующие стороны. Поле боя — пространство, наполненное телами, сражающимися, гибнущими, ранеными, мертвыми. При этом оно нередко оказывается вполне реальным географическим пространством, местечком, которое можно пометить специальным флажком на штабной карте: Бородинское поле, Полтавское, Куликово поле. Но, в первую очередь, и в наиглавнейшем смысле, это символическое пространство, область, густо насыщенная своими собственными смыслами, своей мифологией, своими стереотипами, в том числе, генедерными. Поле боя — место преимущественной репрезентации мужского.

Принято утверждать, что на поле сражения мальчики становятся мужчинами. Таково фундаментальное правило нашего мышления. Чтобы преодолеть барьер возмужания, нужно всего лишь преодолеть расстояние, отделяющее нас от расположения неприятеля. Такова ситуация с атакой. При обороне дело сводится к тому, чтобы уцелеть, отбросив противника, стремящегося к твоим собственным окопам. В том и другом случае необходимо вступить с ним в соприкосновение, сойтись лицом к лицу, чтобы затем поразить его штыком, прикладом, расстрелять в упор. Важен телесный контакт. Именно по этой причине все прочие атрибуты военных событий, такие, как бомбежки, артиллерийский обстрел, атака газами и иные, не в счет. Но все меняется, когда мы не видим врага и не можем дотянуться до него руками. Враг, если он действует издалека, не позволяет солдату проявить свою мужественность. Поэтому под бомбами и от пуль снайперов гибнут не мужчины, а мальчики. Подобное обстоятельство не вызывает ничего кроме досады. Абсолютная Сизифова ситуация. Смерть мальчиков во время войны бессмысленна. Умереть со смыслом, заглянув в лицо своему врагу, именно врагу, а не абстрактной смерти в виде падающей с неба бомбы, может только мужчина.

Поле боя, стало быть, предназначено для рукопашной схватки. Но было бы ошибкой думать, что поле — это место, где хозяйничают этакие гомеровские полубоги, способные в пылу ярости и особого воинственного вдохновения в одиночку решать исход целой битвы. Наряду с моральными факторами, и даже в первую очередь, исход сражения на конкретном поле зависел от применения тех или иных технологий убийства. На полях сражений всегда опробовались самые передовые технологии, представляющие собой сложные сочетания тел, оружия и защитных доспехов. В течение многих веков важнейшим техническим средством в рукопашной схватке был, главным образом, боевой порядок, строй. Со времен первых греческих фаланг на европейских театрах военных действий правильный, плотный строй закованных в броню пехотинцев или — реже — всадников [4] вновь и вновь решал судьбу того или иного конкретного сражения. Но уже с конца XVII века многое меняется. Теперь, по словам Мишеля Фуко, «техническая проблема пехоты состоит в том, чтобы освободиться от физической модели массы. Вооруженные пиками и мушкетами — оружием не быстрым и не точным, практически не позволявшим целиться и попадать в цель, — войска использовались как снаряд, как стена или крепость: «грозная инфантерия испанской армии». Распределение солдат в этой массе производилось главным образом в соответствии с выслугой и доблестью; в центре ставились новобранцы (выделено мной — Д.М.), призванные обеспечить вес и объем и придавать плотность всему корпусу; впереди по углам и на флангах — самые отважные и пользующиеся репутацией наиболее опытных (выделено мной — Д.М.). В Классическую эпоху перешли к целому множеству тонких взаимосвязей. Единица — полк, батальон, отделение, а позднее «дивизия» — становится своего рода машиной с многочисленными деталями, которые перемещаются, с тем чтобы прийти к некой конфигурации и достичь конкретного результата» [5] .

Итак, с конца XVII века средства поражения противника на расстоянии становятся все более совершенными. Тогда же исчезает давний дуализм между стрелками и мечниками, мушкетерами и пикинерами, теми, кто метает стрелы или стреляет, и теми, кто сходится с врагом для ближнего боя. В европейских армиях времен Северной войны уже использовали ружье с примкнутым штыком, благодаря которому один и тот же участник сражения вынужден был сочетать в себе две прежде различные функции: стрелять и колоть. С тех пор от воина требуется стать солдатом, послушной марионеткой, созданной по букве Устава. Распространяется правило: «Каждый солдат должен знать свой маневр». Так, поле боя перестает быть местом, где солдат принимает самостоятельные решения. Нити всякого конкретного сражения стягиваются к штабу, откуда ведется управление полем боя, организуется перемещение войск.

На рубеже XVIII—XIX веков происходит еще одно изменение. Масштабы применения огневой мощи возрастают. Поле боя перестает быть местом, где сражаются строем. Оно делается пространством применения разнообразных элементов современной военной индустрии, в то время как всякое конкретное сражение полностью превращается из ритуального выяснения отношений между сторонами в рутину уничтожения. Под шквальным ружейным и артиллерийским огнем тела солдат становятся пушечным мясом. Они выглядят по-детски беззащитно.

Вот первая из причин появления солдат-мальчиков. Их производит сражение с массированным применением огнестрельного оружия. Солдаты стреляют и припадают к земле. Как дети, они играют в рискованные игры со смертью: пронесет, не пронесет. Спасение часто зависит не от смелости, а от везения. Когда идет перестрелка, особенно с применением тяжелых пулеметов и артиллерии, на поле боя останавливается всякое передвижение. Встать в полный рост невозможно. Бежать нельзя. Многие часами лежат, уткнувшись лицом прямо в песок или грязь. В ХХ веке поле боя — это насквозь простреливаемое пространство, безумный мир пуль и снарядов.

Из разговоров с бывалыми солдатами, особенно с теми, кто прошел Отечественную, можно узнать много любопытных тонкостей, касающихся искусства выживания на войне. Чаще всего такие подробности сообщаются в шутку, поскольку некоторые их детали крайне пикантны, не подлежат обнародованию нормальным тоном. Иначе говоря, о таких вещах не хвастаются, но все же делятся ими как особым секретом, который и другим может пригодиться. Давно, еще в 1970-е годы, «дядя Петя», как называли его мы, мальчишки, рассказывал нам, что всю войну, служа минометчиком, таскал не себе тяжелую минометную плиту, которая служила ему щитом от шальных пуль и осколков. Воевал не хуже, не лучше всех остальных, делал «свое дело», но, как сам говорит, прибегал к необходимой для солдата изворотливости.

Михаил Шолохов в «Они сражались за Родину» описывает забавный эпизод с рядовым Лисиченко. Выкапывая свой очередной окоп в Донской степи, этот боец явно перестарался, заглубив его больше необходимого [6] . Чем для «дяди Пети» была его бронированная плита, тем для героя романа Шолохова оказалась сверхнормативная глубина окопа. Перед атакой танков солдат, который надеется выжить, прибегает к радикальным мерам: полностью прячет свое тело в земле. Как еще выстоять под огнем тяжелых пулеметов и артиллерии?

Случай предприимчивого бойца указывает, что на войне ХХ века в тени массово продуцируемого мальчика-солдата сохранялось место и для развития традиционной воинской мужественности. Воин-мужчина современной эпохи был мудрецом и приспособленцем. Его мужественность не была связана с театрализованным геройством, но укрепляла себя в осмотрительности и в умении думать своей головой. Ее не афишировали. И отнюдь не только огонь артиллерии и авиации препятствовал широкому производству этого типа мужественности. Ее самобытность ограничивалась также дефицитом стратегического воображения военачальников и политиков, самой военной доктриной массовых обществ, превращающих войны в бойни народов, а всякое поле — в место, где совершается безумный потлач.
Война народная
В феодальном мире Европы войны вели суверенные правители, которые могли выставить на поле сражение сравнительно небольшой отряд воинов. Их противниками были такие же суверены со своими дружинами, или ополчения городов, которые набирались хотя и не из профессионалов, но при этом мало чем уступали первым [7] . С началом Нового времени создание армии становится государственным делом, тогда как само государство еще никак не отождествляется с продуктом Общественного Договора. Вплоть до конца XVIII века войны ведутся между государствами и во имя государственных интересов. Лишь с наступлением эпохи революций (США, Франция) война становится делом народа. При этом радикально меняется старая схема, в которой воин выступал противником крестьянина и горожанина [8] . Вместо нее формулируется принцип о союзе обывателя и военнослужащего, в котором каждая из сторон мыслит себя как субъект и одновременно объект забот по отношению к другой стороне. С того момента, как воин перестает быть головорезом при дворе суверена, он превращается в защитника отечества, которому народ оказывает свое покровительство. Именно тогда армия становится любимым детищем народа.

Уже в XIX столетии ни одна из европейских стран, которые втягивались в военные действия, не желала вести войну на своей территории, стремясь перенести ее как можно дальше от собственных границ. В наибольшей степени и дольше других это удавалось осуществлять Англии, отгородившейся от своих европейских соседей Ла-Маншем. С появлением авиации это преимущество Англии было утрачено (вспомним бомбардировки Британских островов фашистскими «люфт-ваффе»), и им завладели Соединенные Штаты Америки, которые оказались наиболее удалены от традиционных театров военных действий, но в то же время достаточно сильны, чтобы направлять свой флот, свои самолеты и своих солдат всюду, куда распространяется их интерес. Новый этап развития ракетной техники, наступивший после 4 октября 1957 года [9] , лишил даже и США гарантий полной военной безопасности.

К началу 1960-х годов ни одна из великих держав не была в состоянии вести полномасштабную войну с применением всех современных видов оружия. По этой причине основные игроки мировой политики обращаются к новому типу соперничества — ядерному сдерживанию. Война, которая до сих пор могла существовать лишь в «горячей» форме, перерастает в великое противостояние ядерных потенциалов, в бесконечную подготовку к войне, или, как выразился Поль Вирильо, в «чистую войну» [10] .

Это обстоятельство самым непосредственным образом сказывается на отношении общества к армии. Вся армия в целом превращается в большого ребенка, к которому начинают относиться то с жалостью, то с опаской. В руках армии оказывается столь грозная сила, что обществу становится страшно от одной только мысли, что армия не сумеет ею распорядиться. При этом формируется вполне ясное понимание, что эта сила принадлежит вовсе не простому солдату, но контролируется специальными структурами, штабом, который находится весьма далеко от той или иной конкретной воинской части. В ракетных войсках стратегического назначения и частях противовоздушной обороны, составляющих ударную силу армии, солдат совершенно перерождается в мальчика, которому командование зачастую отказывается доверять самое простое оружие [11] . Происходит планомерная инфатилизация солдата, в котором начальство усматривает незрелый ум и дешевую рабочую силу, годную лишь для того, чтобы строить генеральские дачи и выполнять черную работу в общественных столовых.

В советской культуре 1960—1980-х годов кристаллизуется образ солдата, у которого боевая подготовка заменяется праздным времяпрепровождением. Одна из самых популярных песен о советской армии этого времени содержит такие строки:

«А солдат попьет кваску, купит эскимо,

Никуда не торопясь, выйдет из кино.

Карусель его помчит, музыкой звеня,

И в запасе у него останется полдня».

Под эту песню шагали в ногу несколько поколений солдат. Шагал под нее и я. О чем мы думали, распевая эту песню? Разумеется, о том, чтобы попить кваску и, что вполне неизбежно, чтобы не дай бог не пришлось брать в руки оружия. Эпоха «холодной войны» — эпоха мальчиков-солдат.

Процесс инфантилизации солдата проходил тем эффективнее, чем яснее всем обществом сознавалась идея, что в ядерной войне ни одна из сторон не добьется успеха. Не будет победы. Жертвы, которые понес советский народ в годы Отечественной, делали саму мысль о возможном участии в новых войнах предосудительной. Поэтому в песнях этого времени были и такие слова:

«Рисуют мальчики бои,

Что им, по счастью, незнакомы,

И берегут они свои

Огнем кричащие альбомы.

Рисуют мальчики войну» [12] .

Как явствует из слов песни, война отныне обязана была существовать лишь в форме рисунка. Хотя бы для того, чтобы новое поколение мальчиков было спасено от нее. Общество эпохи «холодной войны» не желало новой бойни народов. По этой же причине оно не желало превращения мальчиков в мужчин.
Медицинский взгляд на тела в армейской форме
До той поры пока не сложилось историческое единство армии и народа, жизнь и смерть воина были его собственным делом. Его тело, какие бы раны оно на себе не несло, никому не было интересно. Наоборот, когда войны начинает вести народ, когда армия становится народным детищем, тело воина становится предметом общественного внимания. Это внимание осуществляется при посредстве такого современного института, как военно-полевая медицина. Институт военной медицины формируется как раз тогда, когда военные столкновения стали наиболее кровопролитными, а сами войны стали вестись не просто ради победы, но и ради уничтожения.

Использование огнестрельного оружия привело к изменению характера ранений уже в XVI веке. Это недвусмысленно отмечал французский врач Амбруаз Паре [13] . Появились раны, сопровождающиеся большой потерей крови. Стремительно стали возрастать случаи, характеризующиеся утратой конечностей, особенно ног. Рост числа раненых, изменение масштабов военных действий сделали фигуру медика все более распространенной в армии. С появлением медика в непосредственной близости от поля боя вырабатывается новый взгляд на тела людей, облаченных в военную форму. Этот взгляд сосредотачивается, главным образом, на раненых телах. И всегда он фиксирует мальчишескую хрупкость этих тел.

Чем это вызвано? В первую очередь, следующим обстоятельством. Мужчины твердо стоят на ногах, они не падают. И это понимается не столько в метафорическом смысле, сколько в буквальном, физическом. Мужчины не падают на землю, какими бы ни были их раны. Но раны бывают разные, и не всякая рана позволяет вернуться с поля боя на своих собственных ногах. Такой шанс есть у тех, кто ранен холодным оружием: пикой, саблей, штыком. Если рана поверхностная, не смертельная, раненый может даже не замечать ее в горячке сражения. Это характеризует его как мужчину. В дальнейшем, когда рубленые и колотые раны затягивались, оставшиеся от них шрамы становились памятной летописью мужественности, знаком об инициации полем боя. Тот, кто рубился и колол врага, кого рубил и колол враг, и кто при этом не падал на землю, превращался в мужчину.

Огнестрельные раны чаще, чем рубленые и колотые, опрокидывают тело на землю. Они отличаются особой степенью тяжести, практически всегда мгновенно валя с ног и оставляя раненого лежать на поле боя поодаль от остальных, бегущих вперед. Тот, кого задела пуля, остается один. Тет-а-тет со своей болью и отчаянием. Пуля выбила его из строя, где он резонно уповал на поддержку товарищей по оружию. Раненый один среди грохота ружейных и артиллерийских раскатов.

Можно утверждать, однако, что беспомощность раненого солдата это не просто следствие широкого применения новых военных технологий. Эта беспомощность, превращающая воина-мужчину в мальчика-солдата, вызвана переустройством всей социальной системы, которая — весьма постепенно — начинает ориентироваться на ценности жизни, здоровье, физическую крепость тела. Военные медики XIX и ХХ столетий вполне отчетливо говорили от имени этой системы. Они сформулировали строгие принципы «сберегающего лечения», разработали понятие об «уходе» за раненым, предоставляя его не только профессиональному персоналу, но и всему мирному населению [14] .

Особую лепту в формирование медицинского взгляда на солдата как мальчика внесли женщины, занятые уходом за ранеными. Так, Крымская кампания 1854—1855 годов была примером войны, когда рядом с раненым солдатом впервые оказалась женщина. Историческая наука связывает это событие с именем англичанки Флоренс Найтингел и ее сподвижницы Мэри Сикоул из Вест-Индии. Для традиционного сознания это был конфуз: женщина не должна была наблюдать окровавленное и беспомощное тело солдата, тело, которое в условиях полевого лазарета нередко было совершенно нагим. В то же время ситуация требовала присутствия возле бессильного, не способного ухаживать за собой мужчины кого-то, кто мог бы позаботиться о его кормлении, отправлении туалета, кто мог бы наложить новую повязку и постирать бинты, кто мог бы поддерживать чистоту в палатах, которые до сих пор кишели крысами и были похожи на отхожие места. Как можно было примирить между собой традиционную мужскую мораль и необходимость присутствия женщины возле тяжелораненого?

Найденный компромисс состоял в том, чтобы считать эту женщину сестрой, сестрой милосердия, а раненого бойца ее юным братом, мальчиком, о котором бы она могла, не преступая стыдливости, позаботиться. Так, уже во второй половине XIX века, в том числе и под влиянием русско-турецкой войны 1877—1878 годов, сложилась строгая система взаимоотношений между медицинской сестрой и раненым солдатом, включающая свою этику, нормы разговорной речи, и особые правила прикосновения к телу: дотрагивание до головы, поглаживание волос, иногда поцелуй в лоб, укрывание одеялом. В наставлениях для сестры милосердия авторы этой эпохи четко указывают, что именно позволяется ей делать у постели раненого. Высказываются пожелания, чтобы сестра милосердия была физически выносливой, обладала крепкими нервами, трезвым умом, тактичностью, а также известной толикой красоты, которая бы умиротворяла раненого, действуя на него как особый род лекарства [15] . Поскольку медицина в качестве особого института, занятого судьбами раненых солдат, к этому времени уже достаточно упрочила свое положение, то пожелания самих медиков привлекать для вспомогательных действий персонал из числа женщин общество встретило с пониманием. Первая мировая война сделала присутствие женщины у постели раненого солдата массовой практикой.

Социальное производство мальчишеской идентичности раненого солдата четко зафиксировано в замечаниях военных медиков. Так, Н.И. Пирогов пишет: «Нет более скорбного зрелища, чем госпитальная палатка перед сортировкой… Множество беспомощных, страдающих тел с почти детской (выделено мной — Д.М.) мольбой о помощи в глазах предстают перед Вами» [16] . Такая же точка зрения выражена в воспоминаниях В.И. Галанинской, медицинской сестры периода Великой Отечественной войны: «Для меня война — это изувеченные и истерзанные человеческие тела. Это безногие и безрукие люди. Это оставшиеся навеки слепыми бойцы» [17] . Вот еще одно ее наблюдение: «Гляжу на молодое израненное и иссеченное осколками тело, и чувство жгучей жалости наполняет сердце… Старший сержант. Телефонист. Шел на восстановление связи, и рядом с ним разорвался крупнокалиберный снаряд. Ранен в обе ноги, масса мелких осколочных ранений. Он беспомощный, как малое дитя (выделено мной — Д.М.)» [18] .

Подведем итог. Войны XIX и ХХ века стали средством социального производства такого типа мужественности, который долгое время был маргинальным. Мужественность зрелых и опытных воинов потеснила мужественность мальчишек, мальчишеская мужественность. Понижению традиционных представлений о мужественности в значительной мере способствовали современные средства убийства, прежде всего, огнестрельное оружие и само поле боя, на котором вместо крепости мужских тел воцаряется нечеловеческая мощь огневых средств армии. Пушечный огонь изгоняет солдат на окраины поля боя, побуждая враждующие стороны помышлять, в первую очередь, о выживании.

Современная эпоха характеризуется бережным отношением народа к своей армии. Гонка вооружений времен «холодной войны» лишает солдат ведущих военных держав поля боя, превращает их, во всяком случае, солдат ударных частей, в мальчиков, которым общество перестает доверять смертоносное оружие. Эти мальчики-солдаты не допускаются до «настоящей мужской работы», т.е. войны, поскольку в период существования смертоносных ядерных потенциалов она считается абсолютно недопустимой.

Медикализация военного дела в еще большей степени способствует утверждению общественных представлений о солдате как мальчике, легко могущим стать распростертым раненым телом. Медицинский взгляд, утверждающий свою власть в непосредственной близости от пространства битвы, передается и военному командованию, и всему обществу. Этот взгляд фиксирует детскую хрупкость тел в военной форме, чью жизнь следует всеми силами беречь.
Спецназ: реорганизация порядка мужественности
На рубеже ХХ и XXI веков наблюдается новый ренессанс воина-мужчины, воплощающего в себе представления о доминирующей мужественности. Областью этого возрождения становятся части специального назначения. С чем это связано? В чем специфика новой концепции доминирующей мужественности? Попробуем коротко рассмотреть эти вопросы.

Прежде всего, хочется обратить внимание на эволюцию той структуры, которая была названа выше полем боя. Возможно, нам следует признать, что поле боя было изобретением богатых и сильных стран. Как показывает Фернан Бродель, даже в XVII веке существовало четкое различение между войной как искусством, которая велась в центре Европы с неизменной театральной пышностью, разворачиванием боевых порядков, осадами городов, демонстративным перестроением войск и пр., и «летучей», партизанской войной, которая была неизменной в Бразилии, где европейские ветераны ничего не могли поделать с врагом, который отказывался вступать с ними в соприкосновение. Методы партизанской войны, которой, например, Гарибальди, научился в той же Бразилии, были следующими: «собраться в одном месте, идя десятью разными дорогами, нанести сильный удар, а затем снова рассеяться, сколь возможно быстро и бесшумно, чтобы атаковать в другом месте» [19] . Партизанская война отличалась особой несовместимостью с феноменом поля боя.

Главные военные державы второй половины ХХ века — США и Советский Союз — долгое время отказывались признавать значимость партизанской войны. Как обладатели крупнейших ракетно-ядерных потенциалов они не хотели понимать, что главную угрозу их безопасности представляют не только нацеленные друг на друга ракеты, но также и те малозаметные силы и средства, которые роятся в непосредственной близости от их границ, которым нет дела до чьих-либо границ вообще. Пока соперники заворожено наблюдали друг за другом, пока велся гласный и негласный подсчет ядерных боеголовок, стратегических бомбардировщиков и атомных подводных лодок, стороны, которые оставались за пределами этого соревнования продолжали оттачивать методы той войны, которая была им известна, которую они вели по причине своей бедности, т.е. партизанской войны. Строго говоря, в США и СССР, конечно, знали, что представляет собой партизанская война, поскольку инструкторы каждой из этих стран были заняты подготовкой партизанских отрядов в странах «третьего мира», рассматривая их в качестве вспомогательных подразделений своих ударных сил. Однако военные доктрины той и другой стороны были ориентированы отнюдь не на методы летучей партизанской войны, а на ядерное сдерживание друг друга.

Лишь историческое примирение обеих сторон в лице нынешнего руководства Вашингтона и Москвы заставило их по-новому взглянуть на сложившуюся ситуацию. Для правительств той и другой стороны оказалось совершенно понятно, что все локальные войны, в которые были втянуты ограниченные контингенты их вооруженных сил, пока велась гонка стратегических вооружений, они проиграли. Красноречивые примеры тому Вьетнам и Афганистан. Невозможность применения ударных частей, сама бессмысленность этой затеи, показала, что партизанская война является на сегодняшний день единственной формой «горячей войны», на которой и должно быть сосредоточены все внимание.

Для партизанской войны характерно полная неприменимость западной концепции военных действий. Враг здесь не стремится показывать свое лицо и не желает вступать в контакт с вашими армиями. Он подтачивает их силы исподтишка, карауля свою жертву как охотник, замышляющий подстрелить дичь. В партизанской войне враг то и дело превращается в некую незаметную силу, которая вместо методического нанесения ударов по вашим войскам наносит стремительный, едва ли не однократный удар, не оставляя никаких зримых следов своего присутствия. Это может быть мина, взрывчатка, заложенная в автомобиле, самолет с заложниками, обрушенный на большой небоскреб, вирус страшной болезни, в сущности, что угодно. В партизанской войне сам враг превращается в вирус, который смертелен и одновременно невидим. Это нецивилизованный враг. Вирус — это метафора для такого агента, которому не требуется поле боя. Средство для борьбы с вирусной партизанской войной, которое избирают хранители ракетно-ядерных арсеналов нашего времени, это спецназ.

Насколько мне известно, проблема спецназа еще не обсуждалась в гуманитарной литературе. Это делает предлагаемые ниже рассуждения весьма рискованными. Тем не менее, я полагаю, они не лишены определенной точности.

Итак, части спецназа рассматриваются современным общественным сознанием как панацея от бед партизанских рейдов неприятеля и его террористических акций. В средствах массовой информации боец спецназа показывается как воин-невидимка, действующий столь же быстро, как и эффективно. Характерной приметой спецназовских операций является их стремительность и точность. Бойцы спецназа обрушиваются на врага словно молния, а затем стремительно исчезают. Свои лица они часто скрывают масками. Телевидение и пресса крайне редко становятся очевидцами их работы. Операции спецназа — один из немногих случаев, в отношении которых дается не репортаж, а сообщение постфактум.

Части спецназа нередко представлены наиболее подготовленными подразделениями морской пехоты, парашютистов-десантников, антитеррористических отрядов. К ним близки, кроме того, специально подготовленные агенты служб безопасности, представители службы спасения, пожарники. Масс-медиа целенаправленно различает бойцов спецназа и тех, кого они прикрывают, спасают, кому оказывают всяческую помощь. Солдаты спецназа — эксперты в своем деле, и они выполняют свою работу лучше, чем все остальные. Именно поэтому служба в спецназе доверяется только стопроцентным мужчинам. Здесь нет места не только женщинам [20] , но и лицам мужского пола, которые не были прежде подвергнуты специальной, нередко многократной, проверке на прочность. Современный спецназ — это своеобразный аналог средневековой дружины феодального господина, для воинов которой война становилась главной и единственной в жизни профессией.

Как и положено для современной эпохи, бойцы спецназа исполняют роль защитников народа. Даже в самые драматичные моменты истории они не воюют с ним, а берут его сторону [21] . Во всем остальном солдаты спецназа предстают как вышедшие из исторического прошлого воины-мужи, которые промышляют войной, зарабатывая себе на жизнь если и не мечом, то с помощью новейшего оружия и специального снаряжения. Защищая свой народ, солдат спецназа лучше чем кто бы то ни было знает, как уничтожить врага.

В антропологическом смысле работа спецназа предстает как мгновенная акция производства поля боя. Поле боя создается там, где это необходимо. Для его продуцирования нет нужды в линии фронта и массированном использовании техники. Солдат спецназа сражается там, где находится враг. По этой причине поле боя спецназовца — везде и нигде. Оно везде, поскольку вирусный враг может притаиться где угодно. Оно нигде, потому что никто не успевает заметить, как оно возникло, а затем исчезло. Среди солдат и представителей служб безопасности только бойцы спецназа обладают своим собственным полем боя.

На основе принципа обладания полем боя сегодня происходит новая реорганизация порядка мужественности. Попробуем коротко перечислить основные типы мужественности, различаемые на этой основе. Во-первых, доминирующий тип мужественности — тот, который имеет возможность сам производить пространство, где происходит схватка с врагом: не приходить на уже готовое поле боя, а создавать его, искать столкновения, искать своего врага, претендовать на тесный контакт с ним. Во-вторых, маргинальные типы — мальчики, раненые: для них поле боя стало испытанием, которого они не выдержали, на котором они были повергнуты, пораженные врагом. У них было свое поле боя, но они его не удержали, уступив врагу. Они по определению не могли его удержать, поскольку враг обладает вирулентностью и валит с ног всех, у кого нет специального иммунитета. В-третьих, типы-изгои — те, которые отлучены от поля боя по принципиальным соображениям: штатские, обладатели «белых билетов», сумасшедшие лица мужского пола.

В условиях новейшей партизанской войны социально производятся все три типа. Их производство связано с концепцией новой военной доктрины, которая, фактически, принята на вооружение главными странами западного мира. Речь идет о концепции антитеррористической полицейской операции, которая сменила прежнюю доктрину ядерного сдерживания. В условиях антитеррористической операции, где врага требуется разыскать, заглянуть ему в лицо, именно доминирующая маскулинность становится социально желанным типом. Разумеется, она не может окончательно потеснить прочие типы.

В какой то степени, можно говорить о сходстве между современными представлениями о солдате спецназа и образом «конкретного интеллектуала», как представил его Жиль Делез в книге о Фуко. «Если интеллектуал изменил свой облик, то произошло это потому, что изменилось само его положение, и теперь «атомщик, генетик, информатик, фармаколог…» перемещается от одного специфического места к другому, оставляя впечатление трансверсальности, а не универсальности, функционируя в роли привилегированной транспортной развязки или перекройки» [22] . В самом деле, солдат спецназа похож на «конкретного интеллектуала», поскольку имеет дело не с универсальными проблемами, а весьма конкретными вещами. Его занимают не линия фронта, армада танков или авиация противника, но скрывающийся в складках местности вражеский снайпер, ушедший в горы отряд партизан и готовящая свои диверсионные акты подвижная группа противника. Чтобы решить свою задачу солдат спецназа и сам превращается в идеальную величину, вирус. Он не соединяется более с каким-то конкретным местом, но на огромной скорости пересекает пространства, достигая конкретной точки, нанося свой укол и исчезая вновь. Вот почему антитеррористические и антипартизанские акции спецназа столь тщательно планируются. Недопустимой считается сама мысль о том, чтобы бросить спецназ в неподготовленное место. Спецназовская операция — одна из самых высокоинтеллектуальных, спецназовец — разящая мысль и мыслящее оружие.

Аналогия между спецназовцем и современным интеллектуалом позволяет указать на главную черту доминирующей маскулинности, связывающую между собой эти столь разные типы. Это чистый интеллект. Продуманная война с террористами и партизанами, как и работа интеллектуала, опирается не на щепетильную чувствительность и даже не на грубую силу, а на кристально чистое состояние ума, из которого на время спецназовской операции вытравлены все эмоции, все немужские слабости, вся женственность и мальчишество. В том, как современные масс-медиа представляют спецназовца, в том, как фигурирует он в современной военной доктрине, угадывается классический образ мужского субъекта, нарисованный некогда Симоной де Бовуар [23] : солдат спецназа — это трансцендентальный субъект, обладающий минимумом телесности.

Наиболее удачной иллюстрацией концепции солдата-спецназовца как интеллектуального воина-невидимки стал знаменитый кинофильм «Хищник» (1983) с Арнольдом Шварценеггером в главной роли. Отряду бойцов с накаченными мускулами, выброшенными в далекие джунгли для борьбы с партизанами, приходится вскоре сразиться с невидимым и жестоким монстром. Все рейнджеры гибнут один за другим, а главный герой побеждает. Но как? Он скрывает свое тело от безжалостного и всевидящего врага и до предела напрягает свой интеллект. Имея безукоризненно атлетичное тело, он побеждает умом. И в этом парадоксальность его победы.

Таков наиболее яркий образ воина-мужчины на исходе ХХ столетия.

[1] Бакланов Г. Навеки — девятнадцатилетние // Навеки — девятнадцатилетние: Повести и рассказы о Великой Отечественной войне. М.: Советская Россия, 1982. С.136—296.

[2] Пример подобного рода интерпретации дает А. Синельников, рассуждающий о политических технологиях тела в Советском Союзе в период 1920—1930-х годов. См.: Синельников А. Мужское тело: взгляд и желание. Заметки к истории политических технологий тела в России // Гендерные исследования. 1992. №2. С.209—219.

[3] Указанные термины привожу по памяти, руководствуясь наблюдениями из собственного опыта службы в советской армии.

[4] О чередовании пехоты и конницы в качестве главных родов войск в истории военного дела одним из первых составил полный отчет Ф. Энгельс. См.: Энгельс Ф. Армия; Кавалерия; Пехота // Маркс К., Энгельс. Сочинения, 2-е изд., Т.14. С.5—50, 296—325; 352—379.

[5] Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999. С.237—238.

[6] Шолохов М.А. Они сражались за Родину // Шолохов М.А. Наука ненависти. Они сражались за Родину. Судьба человека. М.: Современник, 1975. С.163—164.

[7] Один из примеров такого противоборства дает битва на реке Шелони между дружиной московского князя Ивана Ш и народным ополчением Новгорода. См:. Книга степенная царского родословия // Полное собрание русских летописей. СПб., 1913. Т.21. Ч.2.

[8] Ф. Бродель, хотя и в другой терминологии, пишет об этом противостоянии следующим образом: «Королевские войска вели себя одинаково что на своей, что на чужой территории. Борьба солдата и крестьянина — это самая настоящая классовая борьба, не знавшая передышек. Как правило, победа оставалась за солдатом, но подчас и крестьянину удавалось взять реванш». — Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. первая: Пространство и история. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1994. С.301.

[9] Дата запуска Советским Союзом первого искусственного спутника Земли, начало широкого использования межконтинентальных баллистических ракетных вооружений.

[10] Virilio P. Pure War. New York: Semiotext(e), 1983.

[11] Данное наблюдение беру из собственного опыта службы в ракетных войсках стратегического назначения.

[12] День Победы: Песни великого подвига. М.: Худож. литература, Музыка, 1985. С.159.

[13] См.: Литтре Э. Медицина и медики. СПб., 1873.

[14] О предложении Н.И. Пирогова о распределении раненых по «обывательским домам» см.: Пирогов Н.И. Начала общей хирургии. Ч.1. Севастопольские письма // Собрание сочинений: В 8 т. Т.5. М.: Медгиз, 1961. С.54—57.

[15] Типичный пример такой регламентации, вырабатываемой в ту эпоху, см.: Рашкович Б. Беседы о больничном и домашнем уходе за больными и ранеными с вольнослушательницами курсов при Саратовской Андреевской Общине сестер милосердия. Саратов, 1895.

[16] Пирогов Н.И. Военно-врачебное дело и частная помощь. СПб., 1897. Ч.1. С.219.

[17] Галанинская В. Будни медсанбата // Дорогами войны. Воспоминания участников Великой Отечественной войны. Кн. 4. Саратов: Приволж. кн. изд., 1976. С.68.

[18] Там же. С.77. См. также: Галанинская В.И. Будни медсанбата. Записки военной медсестры. Саратов: Приволж. кн. изд., 1980.

[19] Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV—XVIII вв. Т.3. Время мира. М.: Прогресс, 1992. С.55.

[20] Характерной в этом смысле выглядит голливудская попытка представить образ женщины из спецназа в фильме «Военнослужащая Джейн» с Деми Мур в главной роли, которой по ходу фильма приходится приобретать подлинно мужские черты: короткие волосы, жесткое, мускулистое тело, грубую речь, в которой преобладает брань.

[21] Красноречивым примером этого принципа являются события августа 1991 года в Москве, когда бойцы группы «Альфа» отказались выступить против вышедших на улицы города москвичей.