Э. Д. Фролов русская наука об античности

Гревс предвидит неизбежный крах материалистического монизма при столкновении его с подлинной исторической наукой: "Вряд ли может такая односторонняя доктрина устоять против глубокого и беспристрастного исследования прошлого". Признавая склонность современного человека к идее монизма, историк не исключает возможности его торжества в будущем, но тогда скорее в виде идеалистического, а не нынешнего, материалистического монизма. "Но в настоящее время, - заключает он, - во всяком случае историк принужден так или иначе допускать множественность действующих в истории и создающих процесс ее основных факторов". Для нас все эти рассуждения крайне интересны как первый пример реакции историка-классика на распространяющуюся в ученом мире доктрину марксизма, причем поучительно именно критическое восприятие этого социолого-философского учения, учет как сильных его сторон, так - и еще больше - опасных крайностей.

Еще один важный пассаж касается развития самой науки древней истории (с.41 слл.). Автор указывает на отрицательные последствия укоренившегося в антиковедении, в особенности под немецким влиянием, монопольного положения классической филологии. При этом античная история оказывалась всего лишь вспомогательной дисциплиной, "учением о древностях" (Altertumswissenschaft), [343] призванным служить познанию и уразумению текстов древних авторов. Такая система препятствовала самостоятельному развитию истории и совершенно исключала возможность изучения явлений экономической жизни. Эти суждения Гревса - знамение времени. Они шли в русле все более крепнувшего среди специалистов-антиковедов как на Западе (пример - Эд. Мейер), так и в России (В.П.Бузескул) убеждения в необходимости комплексного изучения античности - и филологами, и историками. Это вело к самоопределению науки античной истории, которая могла занять теперь свое равноправное место: в изучении античности - наряду с классической филологией, а в более обширном комплексе всеобщей истории - наряду с историей средних веков и историей нового времени.

Завершалось введение несколькими общими методологическими положениями (с.51 слл.). Выразительно определяется не только предмет, но и задача предпринятого исследования: изучение римского землевладения важно "не только для познания истории римского мира, но и для уразумения связи между социальным строем древности и образованием государства и общества народов новой Европы", а более конкретно - для решения вопроса "об участии римских начал в эмбриогении средневекового строя". Поясняется конкретный метод исследования - посредством отдельных самостоятельных этюдов, сосредоточенных на толковании какого-либо важного источника или на изучении какой-либо значимой (в данном плане) личности. Таких этюдов намечается четыре: 1) воссоздание общей картины римского землевладения при утверждении Империи по произведениям Горация; 2) история состояния крупного собственника - Т.Помпония Аттика; 3) общий очерк образования больших поместий в республиканское время и их распространения ко времени утверждения Империи; 4) организация латифундии на примере хозяйства Плиния Младшего. Два первых, уже опубликованные в виде журнальных статей, отобраны для издаваемого первого тома, третий, часть которого также была опубликована, и четвертый должны войти в следующий том. Завершается введение еще одним важным указанием на общую историко-философскую установку автора: его намерением является изучение как избранного социально-экономического процесса, так и современного ему нравственного и умственного состояния людей, равно как и их взаимодействия, - иными словами, обеспечение в историческом исследовании [344] единства социологического и антропологического подходов.

Основное содержание диссертации, состоящее из двух названных выше очерков о римском землевладении по Горацию и о состоянии Аттика, отличается полнотой привлечения и доскональностью анализа относящихся к теме материалов. В первом очерке обрисована общая картина земельных отношений в Риме к началу Империи. Автор приходит к выводу, что заглавной чертой здесь было торжество земельного магнатства, а оборотной стороной - упадок некогда многочисленного и сильного крестьянства. Что же касается того типа средних землевладельцев, который представлен самим Горацием, то слой этот был социально незначимым, поскольку составляющие его владетели, как правило, являлись клиентами все тех же влиятельных магнатов ( так, Гораций был клиентом Мецената). Во втором очерке на примере Т.Помпония Аттика показана трансформация земельной аристократии в Риме, а именно - как на фоне разложения и гибели значительной части старой республиканской знати явилась к жизни новая ее поросль, более гибкая, сумевшая приспособиться и поладить с новым монархическим режимом, а позднее и подчинить его себе.

Завершается работа обширным теоретическим заключением. Здесь разъясняется своеобразие избранного автором научного метода, сутью которого является сочетание частных историко-филологических экскурсов, или, как он их теперь называет, индивидуальных этюдов, с общей социологической теорией, каковой для него служит концепция экономического развития Европы, предложенная немецкими политэкономами И.-К.Родбертусом и К.Бюхером. В особенности К.Бюхер попытался представить весь ход экономического развития, в зависимости от уровня товарно-денежных отношений, как последовательную смену трех главных типов хозяйства. Первый тип представлен домашним, или ойкосным (от греческого oi\ko" - "дом"), хозяйством, по сути дела замкнутым на себя и не нуждающимся в обмене. Этот тип господствовал в древности и в раннем средневековье (примерно до конца І тыс. н.э.). Второй тип - городское хозяйство, для которого характерен прямой обмен между производителями и потребителями, в особенности же - обмен между городом и примыкающей к нему сельской округой. Этот тип господствовал в пору развитого средневековья и до начала нового времени (примерно ХІ-ХV вв.). Третий тип - народное [345] хозяйство, когда развивается производство товаров для рынка, а самый рынок охватывает области новых больших государств и даже выходит за их пределы. Этот тип развивается с образованием обширных национальных государств, т.е. примерно с ХVІ-ХVІІ вв.

Гревс принимает эту схему, и его не смущает видимое стремительное развитие товарно-денежных отношений в античном мире. По его мнению, первоначальные успехи товарных (он говорит - "капиталистических", что в данном случае одно и то же) форм хозяйства в Риме носили поверхностный характер и длились относительно недолго. Торговля в древнем мире не отличалась размахом, там не сложилось самостоятельных значимых классов торговцев и ремесленников, а широкое использование труда рабов, особенно в крупных поместьях, оставалось преградой для развития товарного ремесленного и фермерского хозяйства. Напротив, при всех метаморфозах, которым оказалось подвержено крупное землевладение (в частности, в связи со сменою социального типа его носителей при переходе от Республики к Империи), оно до конца античности оставалось первенствующим, а вместе с ним таким оставался и тот тип хозяйства, который оно представляло, именно - замкнутое ойкосное хозяйство. Пережив социальную смуту на грани старой и новой эры, вновь окрепнув и подчинив своему влиянию императорскую власть, земельное магнатство добилось большего: своим самодовлеющим способом хозяйствования оно разрушило постепенно связи, соединявшие воедино античный мир, и после падения Империи стало абсолютно господствующим слоем - феодальной знатью средневековья.

Мы так подробно остановились на обзоре труда И.М.Гревса, потому что он и в самом деле, по нашему мнению, представляет замечательное явление в истории русской науки всеобщей истории. Нам импонирует и самый метод индивидуальных этюдов, положенный в основу исследования, и фактическое богатство и скрупулезное изучение привлеченных материалов, и, наконец, проявленный автором интерес к новейшим социологическим теориям и попытка с их помощью дать общее истолкование социально-экономического развития позднеантичного, римского мира. Последнее - отрадное явление, свидетельствующее о том, что после длительного периода чисто источниковедческих и фактологических исследований русское антиковедение вновь обратилось к общему осмыслению исторического процесса.

Еще больше сомнений вызывает принятие Гревсом схемы экономического развития, предложенной К.Бюхером, и соответственное истолкование экономического строя античности и, в частности, Римской империи как, по сути дела, замкнутого ойкосного хозяйства. "Между тем, - замечает в этой связи совершенно справедливо В.П.Бузескул, - теория Бюхера, включающего всю древность в период замкнутого, домашнего, "ойкосного" хозяйства, вызывает сильные возражения: она слишком прямолинейна; не считается с фактами, которые ей противоречат".⁶ Симпатии Гревса к теории Бюхера, возможно, имплицитно восходят к усвоенному от того же Фюстель де Куланжа представлению об античности как цивилизации sui generis, радикально отличавшейся от общества новой Европы. Но здесь, на наш взгляд, более прав Эд. Мейер, который подчеркивал существенное сходство античного и новоевропейского циклов развития по многим параметрам - и в духовной культуре, и в трактовке правовых норм, и, наконец, в развитии товарно-денежных отношений. Спор между сторонниками Бюхера и теми, кто пошел за Эд. Мейером, продолжается и по сию пору. Здесь, конечно, не место входить в его историю и детали, но наше предпочтение [347] мы скрывать не будем: оно всецело на стороне противников Бюхера - Эд. Мейера и его последователя в России М.И.Ростовцева.⁷

Как бы то ни было, диссертация И.М.Гревса стала замечательным явлением в научной жизни Петербурга и России. Она по достоинству, высоко (хотя и не без некоторых естественных в таких случаях оговорок) была оценена его официальными оппонентами Ф.Ф.Соколовым и Ф.Ф.Зелинским, чье авторитетное мнение подвело черту под публичным обсуждением нового труда.⁸

Успешная защита диссертации открыла Гревсу путь к профессуре: в университете, где он еще раньше занял место умершего В.Г.Васильевского (1899 г.), он был избран профессором по кафедре истории средних веков (1903 г.). Параллельно продолжалась его деятельность и на Высших женских курсах, где он также был профессором и даже - в течение многих лет - деканом историко-филологического факультета.

Казалось, ученая карьера И.М.Гревса вполне определилась, однако очень скоро произошел досадный творческий срыв. В 1902 г. в журнале "Klio" немецкий исследователь Отто Гиршфельд опубликовал статью об императорском землевладении в Риме,⁹ в которой в какой-то степени предвосхитил содержание задуманного Гревсом второго тома "Очерков из истории римского землевладения". Огорчение Гревса было столь велико, что он отказался от мысли продолжать далее свое исследование.¹⁰ Порвав с античностью, он обратился к средневековью, сначала раннему, затем классическому, занимался различными темами - феодализмом во Франции, итальянскими городскими коммунами, культурой предренессанса (Данте), но нигде уже не добивался [348] таких существенных результатов, как это было в области аграрной истории Рима.

Неудовлетворенность собственной научной работой толкала Гревса к погружению в педагогическую деятельность, к которой, впрочем, он всегда испытывал большое влечение. В университете он много занимался организацией специального медиевистического кабинета, приспособленного для самостоятельной научной работы студентов; с большой тщательностью разрабатывал и вел как в университете, так и на Бестужевских курсах специальные исторические семинары (или, как тогда говорили, семинарии); наконец, разрабатывал маршруты и проводил для своих учеников исторические экскурсии по городам Италии с тем, чтобы воочию познакомить их с памятниками западного средневековья. После Октябрьской революции, когда путешествия на Запад стали невозможны, он увлекся отечественным краеведением и специально - петербургским, став здесь основоположником оригинальной историко-культурной экскурсионной школы.

Все эти занятия, ценные сами по себе, отвлекали Гревса от большой научно-исследовательской работы. От антиковедения он, во всяком случае, надолго отошел, и только в конце жизни вновь пробудился в нем интерес к сюжетам, которые так захватывали его в молодые годы. В 1936 г. он получил предложение от Института истории АН СССР подготовить переиздание своих "Очерков из истории римского землевладения". С охотою вернулся он к теме своего большого диссертационного исследования и занялся его переработкой и расширением. Как когда-то и было задумано, труд должен был состоять из двух томов. "В первый том, - свидетельствует Б.С.Каганович, - кроме переработанных и сокращенных очерков о Горации, Аттике и Петронии вошли новые статьи "Марк Порций Катон Старший и начала крупной земельной собственности в римской Италии" и "Сенека-философ и судьба его земельного состояния". Второй том был был весь написан заново и включал работы "Плиний Младший как землевладелец и как общественный тип", "Развитие императорского землевладения в римском мире и его социально-политическая роль" и "Римская Галлия в IV и V вв. (судьбы аграрного и социального строя на Западе и распадение Римской империи)". Последние два очерка также не отступают от типа "экономических биографий"; первый из них содержит историю состояния Августа и его семьи, второй трактует о галльских [349] магнатах-литераторах Авзонии, Паулине Ноланском и Аполлинарии Сидонии".¹¹ Е.Ч.Скржинская и Б.С.Каганович свидетельствуют, что Гревс практически довел свой труд до конца,¹² однако опубликованным оказался лишь небольшой этюд из истории императорского землевладения времени раннего Принципата (часть второго очерка из состава 2-го тома).¹³

Посмертно была издана другая книга Гревса - прекрасно написанная научно-популярная монография о Таците.¹⁴ Гревс испытывал давнишний интерес и симпатию к творчеству великого римского историка.¹⁵ В своей книге он представил жизнь и литературную деятельность Тацита на широком историческом и культурном фоне, а в конце дал взвешенную оценку его трудам, свободную от крайностей как модной в новое время критики, обвиняющей римского историка в непонимании исторического процесса и положительного значения Империи, так и обветшалой прямолинейной апологии. Еще один персонаж римской истории, чрезвычайно привлекавший Гревса, - Августин. Жизнь и деятельность этого великого христианского философа, возросшего на античной почве, но возвещавшего истины нового времени, были темой исторического семинара, который Гревс вел на протяжении ряда лета (1912-1915 гг.). Свидетельством этого интереса к Августину осталась большая энциклопедическая статья, которая и по объему, и по содержанию, и по тональности далеко выходит за рамки своего жанра.¹⁶

В высшей степени яркой и примечательной оказалась судьба другого родоначальника социально-экономического направления в русском антиковедении Михаила Ивановича Ростовцева (1870-1952 гг.). В ней, как в капле воды, отразился бурный процесс духовных исканий, общественных и политических перемен, который так характерен для истории России конца прошлого и особенно всего [350] нынешнего столетия. Мало того, общий процесс радикальных перемен не просто отразился на внешних обстоятельствах жизни ученого, но еще и произвел во внутреннем его мире, в его научном творчестве такую существенную и, как оказалось, плодотворную трансформацию, что это стало основанием нового научного подъема, невероятной по масштабам духовной реализации, преобразовавшей, в свою очередь, и личную судьбу Ростовцева и, благодаря его трудам, лик современной науки об античности.

Но чтобы по достоинству оценить феномен Ростовцева, нужно, конечно, подробнее ознакомиться с его жизнью и деятельностью. До недавнего времени это была непростая задача. Подробной своей автобиографии или каких-либо мемуаров М.И.Ростовцев, насколько мы знаем, не оставил. Известным восполнением недостающих первоисточников могло бы быть своеобразное духовное завещание, с обзором собственной научной деятельности, которое Ростовцев составил в 1941 г. и передал своему американскому ученику С.Б.Уэллсу, но оно нам недоступно. Дореволюционная русская историография успела откликнуться на ученую деятельность Ростовцева лишь несколькими рецензиями на отдельные его труды да весьма краткими и к тому же немногочисленными общими обзорами.¹⁷ В советское время имя Ростовцева как "белоэмигранта" оказалось фактически под запретом. За весьма сжатым обзором его научных заслуг в труде В.П.Бузескула, по существу примыкающем еще к дореволюционной историографической традиции,¹⁸ последовала длительная полоса молчания, прерываемая лишь изредка критическими выходками самого резкого свойства. И только в 1969 г., с публикацией небольшой заметки В.И.Кузищина, обозначился поворот к более взвешенной позитивной оценке творчества великого ученого.¹⁹ Этот поворот нашел свое отражение и в вышедшем под редакцией того же В.И.Кузищина коллективном пособии "Историография античной истории", где, впрочем, замечания о Ростовцеве носят по необходимости весьма сжатый характер.²⁰

Но вот, наконец, тронулся лед и в самой России. В 1989 г. Ленинградским отделением Института археологии АН СССР была проведена конференция, посвященная памяти М.И.Ростовцева,²⁴ и с [352] того же года в "Вестнике древней истории" началась публикация сначала обнаруженных в ЦГИАЛ В.Ю.Зуевым рукописных заготовок Ростовцева ко второму тому его труда "Скифия и Боспор", а затем и целой серии материалов о самом ученом. Кульминацией этого процесса стало роскошное издание, осуществленное под руководством академика Г.М.Бонгард-Левина и озаглавленное "Скифский роман".²⁵ Здесь даны обзоры архивного наследия Ростовцева, в специальных статьях прослеживаются этапы его жизненного пути и его отношения с выдающимися деятелями науки и культуры, публикуются подборки писем Ростовцева к разным лицам и конспекты отдельных его публичных лекций. Это издание, в подготовку которого, помимо самого Бонгард-Левина, огромный вклад внесли молодые петербургские ученые В.Ю.Зуев и И.В.Тункина, является богатейшим, поистине неисчерпаемым источником сведений о крупнейшем русском антиковеде ХХ в.²⁶

Опираясь на имеющиеся теперь в нашем распоряжении материалы, можно дать достаточно полную характеристику ученой деятельности М.И.Ростовцева. Однако прежде необходимо познакомиться с его биографией, поскольку в обстоятельствах его жизни, в его происхождении, воспитании, усвоенных общих воззрениях и научных традициях, в его общественных и личных связях, наконец, в испытаниях, выпавших на долю его страны, людей его круга и его самого, - во всем этом, что составляет личную судьбу человека, мы найдем разъяснения особенностям научного творчества Ростовцева. Здесь кроется разгадка направленности его ученых разысканий, концептуального содержания его работ, наконец, даже формы их литературного воплощения. При этом еще раз подчеркнем, что жизнь Ростовцева, замечательная сама по себе, интересна еще и как своеобразное зеркало, в котором отразилась судьба целой социальной группы - русской буржуазно-дворянской интеллигенции на исходе ХІХ и в начале ХХ столетия.

Михаил Иванович Ростовцев родился 29 октября (10 ноября нового стиля) 1870 г. в Житомире в семье учителя местной гимназии. [353] Его прадед Павел Ростовцев был купцом, выходцем из Ростова Великого (откуда и прозвище), и принадлежал к низшему городскому сословию мещан. Но уже его дед Яков Павлович Ростовцев сумел получить университетское образование, стал учителем, а затем и директором гимназии и дослужился до чина тайного советника, получив благодаря этому права потомственного дворянства. А отец будущего ученого Иван Яковлевич Ростовцев был уже потомственным интеллигентом и дворянином и сделал большую карьеру, дослужившись до должности попечителя учебного округа (в Оренбурге) и чина действительного тайного советника.

По своему происхождению будущий историк принадлежал, таким образом, к буржуазно-дворянской служилой интеллигенции, а через нее был, что называется, кровно связан с той социальной группой - верхушкой городской буржуазии, интерес и симпатии к которой определили позднее социальную направленность всего его научного творчества. Современный исследователь "русской подосновы" Ростовцева Маринус Вес отлично показал, как сквозь картину жизни Римской империи у Ростовцева отчетливо проступает та русская среда, к которой он сам принадлежал, и как в жизненных установках дорогой его сердцу римской городской буржуазии сквозит тот набор ценностей, которые он сам исповедовал.

"В своей "Социально-экономической истории Римской империи, - замечает Вес, - Михаил Ростовцев описывает падение Римской республики и основание принципата Августа и его преемников как процесс, посредством которого нация фермеров, руководимая полуфеодальными лендлордами, стала трансформироваться в в капиталистическое и все более урбанизированное государство. Городская буржуазия играла все более важную роль, между тем как старая знать постепенно, но неуклонно отодвигалась в сторону. Политика, однако, до поры до времени была оставлена в распоряжении знати. Для того, чтобы смягчить какие-либо возможные потрясения во время этого процесса, было необходимо иметь сильную и хорошо организованную центральную власть. Ростовцев постоянно подчеркивает ту мысль, что императоры, как правило, поддерживались городской буржуазией в провинции. Эта последняя была главной силой в империи во времена Флавиев и Антонинов, или, как называет этот режим Ростовцев, "просвещенной монархии". Принципат II века в особенности является в его глазах триумфом "образованных классов". Ключевые слова в его описании - "дисциплина", [354] "долг", "служба государству" и "повиновение". Все эти понятия были исполнены для Ростовцева вполне определенного внутреннего смысла. Все это, возможно, более говорит о самом Ростовцеве, его семье и среде русской "буржуазии" ХIХ в. вообще, чем о городской элите Римской империи. Согласно Ростовцеву не столько рождение и состояние, сколько личные качества, умение и интеллектуальные способности были необходимы для назначения на административную должность в Риме II века".²⁷

Социальной и политической ориентации того класса, к которому принадлежал Ростовцев, соответствовали и те интеллектуальные интересы и, в частности, то предпочтение классическому образованию, которые были характерны для официальных верхов и связанной с ними части русской дореволюционной интеллигенции. Как и его дед и отец, Ростовцев обучался в классической гимназии сначала в Житомире, а потом в Киеве. Более того, у него рано пробудился особенный, специальный интерес к классической древности, свидетельством чего стало написанное еще в гимназические годы сочинение "Администрация римских провинций во времена Цицерона", в котором уже обнаружилось характерное для Ростовцева направление научной мысли.²⁸ Не удивительно, что по окончании гимназии он поступил на историко-филологический факультет Киевского университета, где стал специализироваться по классической древности.

Наставниками Ростовцева в Киевском университете были хорошие специалисты: классики Ю.А.Кулаковский и А.И.Сонни (первый скорее - историк, а второй - филолог чистой воды, занимавшийся, в частности, Дионом Хрисостомом) и знаток древней русской (малороссийской) истории и археологии В.Б.Антонович. Хотя сам Ростовцев позднее отзывался о своих киевских профессорах довольно скептически,²⁹ а Кулаковского даже третировал за его будто бы неудачные занятия керченскими древностями,³⁰ нельзя сомневаться в том, что эти ученые могли оказать на него известное воздействие, может быть, даже направить его интересы на изучение [355] тех проблем, которые позднее стали заглавными в его научной деятельности. По справедливому замечанию В.Ю.Зуева, Антонович мог пробудить в молодом Ростовцеве интерес к древностям юга России, к проблеме древнейших в этом районе этно-культурных взаимодействий, а Кулаковский - поддержать и развить интерес к финансово-административной системе Римского государства, равно как и к античной декоративной живописи.³¹ Напомним, что Кулаковский сам занимался вопросами экономической истории Рима, а с другой стороны, проявлял живой интерес к помпейским фрескам, а позднее также и к росписям керченских склепов.

Два года Ростовцев проучился в Киевском университете (1888-1890), а затем, в связи с назначением отца в Оренбург, перевелся в Петербургский университет, где пробыл еще два года (1890-1892). В Петербургском университете новыми его наставниками стали выдающиеся специалисты - профессор всеобщей истории Ф.Ф.Соколов, бывший, как мы знаем, зачинателем в России нового, эпиграфического направления, его коллеги филологи-классики И.В.Помяловский и П.В.Никитин, тоже обратившиеся к эпиграфическим занятиям, а также молодой еще тогда преподаватель, ученик Соколова В.К.Ернштедт, позднее ставший крупнейшим специалистом по греческой палеографии. Особенная близость установилась у Ростовцева с профессором Ф.Ф.Зелинским, одним из самых глубоких знатоков древней греческой и латинской литературы и языческой религии, блестящим лектором и пропагандистом античной культуры. Ему Ростовцев был обязан своим совершенным знанием античной литературной традиции, умением представить творчество древних писателей в контексте идей и настроений, характерных для их эпохи, наконец, вкусом к религиозным древностям.

Тогда же, в годы обучения в Петербургском университете, Ростовцев сблизился и с другим корифеем дореволюционной русской науки, выдающимся знатоком византийского и древнерусского искусства академиком Н.П.Кондаковым, который приобщил его к таинству иконографического анализа. Увлечение методом и личностью Кондакова было столь сильным, что Ростовцев и его университетские друзья С.А.Жебелев, Я.И.Смирнов и Б.В.Фармаковский составили небольшой кружок "фактопоклонников" (как они сами себя называли), объединенных общим интересом к памятникам древнего изобразительного искусства и общим же почитанием учителя [356] - Кондакова. Сложное переплетение интересов к античной социальной истории, к античному городу и искусству нашли отражение в увлечении Ростовцева темою Помпей, чьей историей он стал заниматься еще в студенческие годы. По окончании университетского курса в 1892 г. он на свой счет совершил первую поездку за границу и посетил Италию и, конечно, Помпеи.

Между тем началась его самостоятельная преподавательская и ученая деятельность. Хотя по окончании университского курса он был зачислен в аспирантуру, или, как тогда выражались, "был оставлен при университете для приготовления к профессорскому званию", начать службу в университете (и, следовательно, получать жалованье) до сдачи магистерских экзаменов было невозможно. Обычно в таких случаях будущие профессора зарабатывали себе на жизнь преподаванием в средних учебных заведениях, и Ростовцев, хотя он мог рассчитывать на поддержку семьи, не стал исключением: три года (1892-1895) он провел преподавателем в царскосельской Николаевской гимназии, славившейся прекрасной постановкой классического образования (напомним, что одно время директором этой гимназии был близкий друг Ф.Ф.Зелинского, филолог-классик, переводчик и поэт И.Ф.Анненский). Тем временем он сдал магистерские экзамены, после чего получил от университета ставшую уже традиционной для молодых петербургских классиков командировку за границу для завершения своей профессиональной подготовки.

Годы заграничной стажировки (1895-1898) составили важный этап в формировании Ростовцева как ученого. За границей он много потрудился и для совершенствования своих знаний, и для установления контактов с западноевропейскими учеными, и для выбора тем будущих научных работ. Летом 1895 г. он совершил поездки по Анатолии и Греции, затем направился в Рим, где усиленно работал в библиотеке Германского Археологического института и свел близкое знакомство с Августом Мау, руководителем раскопок в Помпеях. Зиму 1895-1896 г. он провел в Вене, работая в семинарах археолога Отто Бенндорфа и эпиграфиста Евгения Бормана. Последний обратил его внимание на тему государственного откупа в Риме, побудив заняться одной надписью из Галикарнасса от ІІ в. н.э., содержавшей сведения об откупщиках - сборщиках портовых пошлин в провинции Азии. Летом 1896 г. Ростовцев совершил поездку в Испанию, примкнув к направлявшейся туда группе друзей [357] во главе с Н.П.Кондаковым. Зимой 1896-1897 г. он работал в Национальной библиотеке и в Кабинете медалей в Париже, где свел знакомство с известным нумизматом Эрнестом Бабелоном и подружился с Морисом Пру, вместе с которым занялся изданием и исследованием древних коммерческих пломб. Летом 1897 г. - поездка в Тунис и Алжир, затем пребывание и работа в Лондоне, где он познакомился (по-видимому, именно тогда) с издателями египетских папирусов Б.П.Гренфеллем и Дж.Магаффи, и снова Париж. Наконец, в 1898 г., прежде чем вернуться в Россию, - новая поездка по странам Средиземноморья.

К этому надо добавить интенсивную переписку и многочисленные заочные знакомства, в частности с учениками великого Моммзена Отто Гиршфельдом и Ульрихом Вилькеном, которые и сами были выдающимися специалистами: первый - по проблемам римского имперского управления, а второй - по папиро- и остракологии и истории эллинизма. Знакомство с этими представителями западноевропейской науки сыграло большую роль в становлении Ростовцева как ученого, равно как и в дальнейшей его научной карьере. Заметим в этой связи, что крупнейшая из работ Ростовцева, увидевших свет до революции в зарубежных изданиях, - его "Исследования по истории римского колоната" - была напечатана в издававшейся У.Вилькеном серии ученых трудов - в приложении к так называемому "Архиву по папирологии и родственным дисциплинам".

Современному историографу бросается в глаза особенная связь молодого Ростовцева с немецкой наукой, но в этом ничего удивительного не было. Германия являлась ближайшим западным соседом России и русское антиковедение складывалось под сильнейшим воздействием немецкой науки. В особенности это воздействие ощущалось в Петербурге, и оно достигло своего апогея к исходу ХIХ столетия, когда немецкая наука по классической древности добилась безусловно лидирующего положения в мировом антиковедении. Для Ростовцева в бытность его за границей контакты с такими немецкими учеными, как О.Гиршфельд, У.Вилькен, а затем еще и У.Виламовиц-Меллендорф и Эд. Мейер, были тем более естественными, что они шли в русле уже сформировавшегося у него собственного научного интереса, и они оказались для него тем более продуктивными, что он никогда не становился безусловным, рабским приверженцем какой-либо одной национальной школы.